Снег, белый, искристый, свежий, слепящий, разбрызганный по воздуху миллиардами ледяных осколков, тождественных, но непохожих друг на друга, закрывал всякую близкую видимость, а неуловимый горизонт, который подступил, практически, вплотную, теперь оказался вплавленным в морозную синеву высоко стоящего неба.
По санному пути, тянувшемуся вдоль кромки снежного поля, под унылые возгласы возницы, медленно плыли сани, запряженные усталой деревенской клячей.
В харчевне стоял пряно-кислый дух незавершенной накануне трапезы, но было по-зимнему тихо. Пара постояльцев, сидящих в разных концах большой залы, молча смотрели перед собой, не отвлекаясь на лениво подметающего пол коридорного.
Снегопад, внезапно захвативший селение, кончился, и яркое зимнее солнце немедленно встало в высокую точку, откуда хорошо видны дела человеческие.
И правда, зимним, и теперь уже погожим, утром, выпавший ночью снег встречает первозданной белизной, хрустом и морозным дыханием. Это те редкие минуты, когда веселое солнце ласково сопровождает каждый шаг озорными блестками, а настроение, по неизвестным причинам, улучшается, и стремится влиться в нетерпеливо-радостное ожидание необычного.
Поглощенный ощущением близкой удачи, вы на секунду останавливаетесь, оборачиваетесь, и родное окно внезапно посылает зайчика. Прищурившись, смотрите на соседнее, поднимаете глаза к небу, и, потом, будучи в некотором ослеплении, вглядываетесь в темный, кругами расходящийся снег, который, осторожно, будто на ощупь, затекает под ноги, накрывает белой, морозной посыпью воротник, и засыпая, стирает следы недавней ходьбы, и неловкого людского присутствия.
Вы улыбаетесь, вздыхаете, и ровно-хрустящим, упругим шагом спешите вызволять попавший в ледяной плен призрачный горизонт.
Карнавал двух столиц
В восемьдесят девятом году вокруг лазерной темы завязалось у нас знакомство с одним московским научно-исследовательским институтом.
Умные москвичи изготовили небольшой, но мощный газовый лазер, который стрелял короткими импульсами, раз, был прост в эксплуатации, два, и надежен в работе, три. Далее они заключили с крупным металлургическим заводом договор на создание оригинального дефектоскопа для контроля качества металла, нагретого до температуры выше 1200 градусов Цельсия.
Суть идеи заключалась в том, чтобы лазерным выстрелом создать в металле ультразвуковую волну, то есть, просветить звуком на предмет поиска внутренних дефектов, поэтому понадобился приемник, работающий при подобной температуре.
Мы выразили готовность такой датчик сделать, обсчитали затраты, и направили москвичам договор на разработку и изготовление устройства.
И тут началось.
Сначала москвичи сказали, что договор подпишут сегодня - завтра, потом, что кто-то из подписантов в командировке, далее, - заболел. Короче, пошла проволочка.
В конце концов, по большому секрету они поведали, что все уперлось в начальника из профильного министерства, который отказывается выделять деньги. Назвали и фамилию – Вавилин А.С.
Услышав фамилию, я напрягся. Дело в том, что мой родственник, Юрий Федорович, много рассказывал о своем первом трубопрокатном начальнике Вавилине. Например, то, что Вавилин научил его носить, но главное, регулярно менять костюмы.
Сам Вавилин стал менять костюмы с подачи итальянцев. В каком-то из шестидесятых он, надев свой лучший костюм, встречал итальянскую делегацию. Потом, в том же костюме, лет через пять снова встречал тех-же итальянцев, один из которых спросил его по секрету:
- Синьор Вавилин, у вас всего один костюм?
После этого Вавилин строго отслеживал и костюмы, и встречи в костюмах, чему и научил Юрия Федоровича.
Короче, я позвонил:
- Федорыч, привет, скажи, Вавилин сейчас где работает?
- В министерстве металлургии!
- Значит, это он не дает согласия на финансирование моей работы!
- Понял, перезвоню.
Минут через пять Юрий Федорович снова был на проводе:
- Выдал ему по первое число, сказал, что ты сделал супер-лазер, а он…
- Я только собираюсь сделать. И не супер-лазер, а датчик.
- Ой, мне оно надо. Короче, собирайся в столицу, Сергеевич тебя ждет, сам все объяснишь.
И вот тогда мы всей толпой решили скататься в столицу. Мы, – это я, Славка, Димка и Серега, - пошли в дирекцию подписывать командировки и, конечно, попали на Марину из ПЭО.
- Всей толпой в Москву?
- Так много работы!
- А договор заключен?
- Видите ли, Марина, тут дело тонкое, можно сказать, деликатное…
Надо сказать, Марина была в каком-то смысле постоянным, но приятным, и, главное, преодолимым, препятствием. Касалось ли дело калькуляции на договор, расчета премии, норм расходования спирта, она поначалу всегда говорила "нет". Но после получасового убеждения с расчетами, комплиментами и прочим артикулом, нехотя соглашалась.
В этот раз дело повернулось в другую сторону.
- Или я еду с вами, разумеется, по своим делам, или не едет никто, - резко прервала она мои обычные развороты.
- Почтем за честь.
Прибыв в Москву, мы сначала препроводили Марину в Измайлово, и только потом я поехал в министерство, что располагалось на станции метро «Площадь Ногина».
Вавилин, будучи чуть–ли не в статусе замминистра, принял сердечно, угостил чаем и конфеткой, выслушал объяснения по сути, спросил, есть ли мировые аналоги, и, услышав, что нет, радостно согласился открыть финансирование. Более того, при мне позвонил директору института и строго наказал заключить договор:
- Петрович, к тебе через час явиться молодой человек из Челябинска, так ты того, не тяни с договором.
По правде говоря, Петрович и до этого не тянул, напротив, очень хотел подписать договор, но не мог в отсутствии вышестоящего согласия. Но у начальников своя логика, - так на то они и начальники.
Само собой, в тот же день договор подписали.
Мало того, московские ребята накрыли лабораторный стол, поставили научные бутылки и колбы в виде стаканов, из буфета прислали беляшей и коржиков, и мы дружно отметили начало посевных работ.
Поскольку проблема решилась за один день, Славка с Димкой отпросились в Ленинград.
Но Марина, узнав об отъезде двух сотрудников, заявила, что ей тоже срочно нужно в Питер, и, посему, мы должны ее туда доставить незамедлительно.
У Сереги оставались еще какие-то родственные обязанности, поэтому в поезд Москва-Ленинград сели вдвоем. Хорошо, что догадался прихватить плоскую бутылочку коньяка, под которую скоротали ночь, и к пяти утра добрались до города на Неве.
Славка с Димкой встретили прямо на перроне и прямо шампанским, которое после коньяка, Бродского и бессонной ночи легло на душу целительным бальзамом.
Оказалось, эти придурки нашли вместо обычной гостиницы приют в женском общежитии, где им по дружбе дали ключи от трех номеров, а деньги брать отказались наотрез.
Переведя дух и поспав пару часов, веселой гурьбой пошли показывать Марине северную столицу.
Маршрут выбрали самый оригинальный: от Московского вокзала, вдоль по Невскому на Зимний, а потом до стрелки Васильевского, с попутным называнием достопримечательностей: Фонтанка, Кони, Пассаж, Грибоедова канал, Норд, Казанский, Зимний, Нева, Стрелка…
Подустав, решили, что пришла пора отобедать и согреться.
Кто, как, зачем и почему предложил пойти на Лиговский, я не помню, но помню, что долго-долго плутали, наконец набрели на стекляшку, расположенную в глубине двора, выходящего на улицу, идущую параллельно Лиговскому проспекту.
Уверен, что никто и никогда больше эту стекляшку не найдет, настолько ловко она была скрыта от глаз и мирской суеты.
Как во всякой уважающей себя советской стекляшке, там подавали пластилиновые пельмени, древнюю капусту с ископаемой любительской колбасой с загнутыми, подсохшими краями в нарезке, и грузинский коньяк на сладкое.
Спустя некоторое время решил, что из-за неспанной ночи, коньяка, шампанского, Питера и Марины, начались глюки, ибо на второй бутылке прямо передо мной нарисовался хохочущий Семенов с рюмкой в одной и Мариной в другой руке.
Я закрыл глаза, посидел минутку, и снова открыл. Глюк оказался устойчивым - сидел за столом, смеялся как Семенов, пил как Семенов, потом, точно как Семенов, стал целовать Марине руки и, уже совсем по-Семеновски, шептать ей на ухо Пастернака.
Наконец дошло, что человек, похожий на Семенова, и есть сам Семенов.
- Семенов, ты как здесь?
- Ды-к, в аспирантуре учусь.
- Что-то это место не очень похоже на высшее учебное.
- Не, правда, мы с Лехой тут зависаем частенько.
- Где, в аспирантуре или стекляшке?
- Давай, выпьем за встречу, какая теперь разница, - правда, свет очей, Марина?
Свет очей кивнул, и мы продолжили скорбно-веселый путь к храму, расположенному в низинах военно-грузинской дороги.
Выйдя на крыльцо, заметил двух бомжей в зимних шапках и тулупах.
- Друг, оставь покурить, - прохрипела одна из фигур.
Я дал им пару сигарет, прикурил сам, поднял голову и … Прямо передо мной стоял Леха.
- Привет, ты Семенова не видел?
- Он там, внутри, стихи читает.
- Кто она?
- Маринка из ПЭО, с собой привезли из Москвы.
- Тогда понятно, что пьем?
- Грузинский, пять звезд.
Через какое-то время коньяк закончился, а Марина заявила, что желает танцевать, петь и смеяться как дети.
Мы словили тачку, запихались туда вшестером, и заказали дальнее пограничье с цыганами.
Пограничье оказалось огромным советским рестораном «Грузинская кухня», в который нас запустили за червонец.
Прислонившись к столу и заказав еще коньяка, мы настолько погрузились в нескончаемый треп о бренности бытия-сейчас, что не заметили исчезновения Марины.
- Похитили!
- Семенов, ты почему даму отпустил?
- Где ее сейчас искать!
Тем не менее, Марина нашлась в центре зала, аккурат, за столом, за которым отдыхала большая компания молодых людей спортивно-кавказского вида.
Пришлось заказать в их честь песню, после чего меня тут же усадили за стол, заставили выпить настоящей грузинской чачи, взяли обещание приехать в Грузию всей семьей, и, наконец, выдали Марину.
В 2018 году, вспоминая с Семеновым Ленинградскую сагу, я кое-что понял: во-первых, он знал, что мы будем на Лиговке, ибо в Пассаже повстречал Славу с Димкой, а во-вторых, в ресторане играла и пела группа Любэ, которая и исполнила песню во имя спасения Марины из ПЭО.
В конце концов, со словами "где же ты моя Сулико", мы как-то добрались до общежития.
Спать, спать, спать!
- Не дорогие, так не пойдет, – сказали общежитские дамы, - мы уже давно ждем и стол накрыли.
Мне вдели в руки гитару, влили в глотку мятного ликера, и праздник завертелся заново. Через пару часов Марина шепотом попросила отвезти ее в комнату, ибо уже «совсем никакая», и просто боится не найти дверь.
Или мы не джентльмены?
Разумеется, проводил.
- Хочешь кофе, - спросила она, - у меня есть растворимый.
- Конечно.
- Подожди, я сейчас.
Я присел на краешек кровати и …
- Влад, вставай, Серега прилетел, тебя заждались, - Славка тряс меня за плечо.
- Служу Советскому Союзу, а где Марина?
- Внизу песни поет.
Спустившись на пару этажей, увидел Серегу.
- Семенов еще здесь?
- Не, спать уехал.
- Ну, то есть, живой?
- Вроде, пошли, бахнем, все-ж Питер, когда еще такую красоту увидим.
На этот раз красоту выпало подчеркнуть ликером "Бенедиктин".
- Нам ведь ехать надо.
- Куда?
- В Москву, у нас билеты на самолет.
- Какие еще билеты?
- В Челябинск.
- И что, на сухую?
- Тут где-то гастрик неподалеку.
Слава безалкогольному закону, вокруг гастронома стояло три кольца страждущих.
- Мужики, мы из Челябинска, нам на паровоз надо.
И тут произошло чудо. Мужики расступились, мы взяли ящик волшебных пузырьков, поблагодарили отзывчивых ленинградцев, и отбыли на двух таксомоторах на вокзал.
Общежитские дамы, и это необходимо выделить отдельной строкой, были с нами до конца, до самого момента отправления.
Зайдя в плацкарт, вспомнили, что кроме шампанского ничего не купили, никакой жратвы.
Ай, хорошо, - песни, анекдоты, новые знакомства.
- Разрешите представиться, профессор Зильберман, квантовая оптика.
- Очень приятно, а мы "Неразрушающий контроль", - ничего не разрушаем, но всех контролируем.
- Могу присесть?
- Сделайте одолжение.
- С музыкой поедем?
- Под вальс, профессор.
- М-да, "Амурские волны" сейчас бы не помешали.
- Море волнуется раз, море волнуется два... Оп-ля, маленький глоток Амура, не угодно, - чтоб освежить милые сердцу воспоминания. Былое и думы, так сказать.
- Не откажусь, премного благодарен. У меня в кульке кое-какая снедь припасена: редисончик, лучок, пара помидорчиков, вареная картошечка, яйца в крутую. Прошу, без всякого стеснения, налетайте.
Ничто нас в жизни не может...
- Ребята, дорогие мои, - горячился чуть потеплевший Зильберман, - говорю вам, как человек, переживший и многое, и многих, - теоретическая физика, и сами теоретики, - источник всех бед. Они внеморальны, поскольку не ощущают запах пороха, лишь цифру об эквиваленте. Ему (теоретику) все божья роса, - что спичкой чиркнуть, что атомную бомбу предложить к накачке.
- А вы, профессор, вы сами кто, неужели экспериментатор?
- Я - это совсем другое дело, я теоретик, но... давайте, лучше выпьем за союз.
- Меча, орала, нерушимый?
- Нет, нет. За союз между людьми разных взглядов. Теоретики, где вы, слышите, я вас, мудаков, прощаю и пью за вас, придурков, не чокаясь, как на похоронах.
Постепенно хмурое утро и заспанность на лицах исчезли, в вагоне стало весело и шумно.
- Ребятки, пойдемте к нам.
- Давайте, вы поближе подходите.
- Ой, у нас гитара есть, хорошо-то как. Петь будем?
- И петь, и пить, и целоваться.
- У нас Машка поет, заслушаешься. Мария, давай сюда скорей.
- Маша, что петь будем?
- Стоп, люди, у меня предложение. Внимание, в честь профессора Зильбермана и его друзей из отдела квантовой оптики, исполняется танго " Утомленное солнце". Маша, готова?
... Утомленное солнце нежно с морем прощалось, в этот час ты призналась, что нет любви...
Пела Маша, пели Марина, Славка, Серега, Димка, пел профессор Зильберман, пел плацкарт, уносящий Питерский карнавал в приют для Элджернона. Нет, скорее пела сама жизнь, которая цепляется за всякий повод, чтобы расцвести. И не важно, где и когда: на руинах вымышленного царства, в окопах Сталинграда или вблизи точки абсолютного нуля.
К шестнадцати ноль-ноль, влекомые чувством долга и тоски по родине, мы собрались в аэропорту Домодедово.
"Граждане пассажиры, вылетающие рейсом 837 в Челябинск! Вылет самолета откладывается до девятнадцати ноль-ноль по техническим причинам"
Приплыли!
Поднялись на второй этаж, обнаружили пустой бар, в углу которого стояло заколоченное пианино.
- Вам чего?
- Хересу грамм восемьсот.
- Осталось только шампанское, будете?
- Будем, еще как будем!
И карнавал вспыхнул с новой силой.
- Надо бы пианино раскупорить!
Славка нашел самолетного техника с ящиком инструментов, заставил выпить, и открыть наконец рояль в кустах.
- Оу, дарлинг, - затянули мы походную.
Техник стучал по ящику с инструментами, барменша сидела в обнимку со Славкой и бутылкой, Серега барабанил по стойке, а Димка бегал по залу ожидания в поисках гитары.
В конце концов, общими усилиями нас запихали в родной ТУ-154, и там, всем салоном были исполнены джазовые хиты ХХ века начиная с Сент-Луи блюза и заканчивая "Вальсом Бостон" от Розенбаума.
Спускаясь по трапу Марина спросила:
- Меня зовут Марина?
- Да.
- Мы сейчас в Челябинске?
- Да.
- Точно?
- Да.
- Тогда прощайте!
- И ты прости.
И мы зашагали по летному полю навстречу вечному городу.
Марина гордо шла впереди, а мы четверо, приостановившись, смотрели ей вслед, - добро пожаловать домой.
Нефертити
Как-то постепенно, а может, скачкообразно, исчезли из жизни легкость, беззаботность и кураж. Вместе с ними ушло и хорошее настроение по утрам.
Радость жизни уступила место привычке и распорядку, и тому есть масса скучных оправданий. Другое дело, стоит ли их перечислять. По-моему, утрата легкости и беззаботности никак не связана с возрастом, достатком, статусом или положением.
Плотный уход в плоскость практического, результативного жития, обретение надежных основ, овладение практикой добычи и мастерством удержания материального блага, с неизбежностью влечет и жертвы, и утраты. Одна из них, - легкость, другая, - беззаботность, а третья, - кураж.
И свидетельством тому, занудство, лишние килограммы, несвежесть дыхания, и полное отсутствие творческого позыва, - не нужно творчества ему, пока комфорт простой имеет.
Это, к сожалению, так, ибо всякое творчество разрушает трудом обретенную целостность. Проще говоря, отвергается все, что посягает на комфорт. Вот именно стремление к комфорту, и есть верный признак увядания.
Следовательно, при всех прочих равных - достатке, положении, статусе, чтобы окончательно не утратить первую свежесть, необходимо взрастить в себе какую-либо страсть, но лучше, творческое увлечение.
Следуя позывам взращенной страсти и, заодно, преодолевая порядком надоевший комфорт, выслушал "Нефертити" от Чика Кориа и Энтони Брэкстона.
Абсолютно современная музыка, вернее, вневременная, ибо исполнялась в вечном настоящем и для вечного настоящего. Пройдет еще сорок сороков, а она останется свежей, как та осетрина, только наоборот.
К чему такое длинное вступление, спросите вы. Я отойду к окну, вздохну не скорбно, закурю, выдержу паузу, и бархатным голосом, полным веселой грусти, отвечу:
- Не знаю, как у других, а у меня сложилось впечатление, что все сущее заполнено пустым и пустопорожним. И в этой пустоте, вернее в зазоре между пусто и пусто, имеются следы некогда искрившейся жизни, - не самой жизни как таковой, а представлений о жизни, как об искрящейся сущности, отличной от безликой правды бытия-сейчас.
Какая, собственно, разница, существовала ли в натуре дама по фамилии Нефертити. Важно, что Брэкстон, Кориа и Альтшул отыграли ее в семьдесят первом, а Пушкин А.С. написал Египетские ночи и Маленькие трагедии, где Сергей Юрский предстал импровизатором.
Клеопатра, Нефертити, - были ли они дамами просто приятными, или дамами, приятными во всех отношениях, - мы не знаем. Может, Клеопатра была мамзелью крайней тяжести, а Нефертити выступала в полутяже под псевдонимом Нефер, но, скорее всего, просто исполняла Атонские арии в весе пера. Не суть. Важно, что импульс, от нее исходящий, искру запустил такую, что премного взволновались и Брэкстон, и Кориа, и, заодно, мы с вами, коль поминаем их по вторникам каждый шестой месяц в високосном году.
Кофейный проездной
Любовь к кофе началась с раннего детства. Каждое утро, родители, совершая неторопливый ритуал отрешенно-сосредоточенного приготовления, с включенной в него паузой предвкушения, и наслаждения медленно расползающимся по всей квартире ароматом, принимали божественный напиток с нескрываемым удовольствием, а мне говорили, что детям такое нельзя.
Папа варил в металлическом кофейнике с тяжелым дном. Сперва раскалял, потом клал три-четыре ложки молотого с горкой, заливал холодной водой и, постепенно, раз за разом доводил до кипения. После, минуты две давал отстояться, и пил из стакана с подстаканником с сахаром вприкуску.
Иногда мне давали кусочек сахара, смоченный в кофе. В такие мгновенья, я мечтал поскорее вырасти, и уже тогда кофейничать на общих основаниях, ибо кроме вожделенного вкуса самого по себе, признание за мной права на полновесное участие в кофейном ритуале, означало утрату порядком надоевшего статуса "маленького ребенка", соответственно, обретение другого, подразумевающего уважительность, взрослость и равность.
Растворимый считался великим деликатесом, ибо достать его можно было только по блату. Но еще тогда, когда его обретение являлось всенародно признанным геройством, а в ряду подарков и презентов того времени, банка "Pele" занимала особо почетное место, папа выдвинул неопровержимую максиму: "Растворимый, - суть кофейный напиток, предназначенный для случаев, в которых невозможен настоящий."
На исходе семидесятых в городе появились кафе с эспрессо-аппаратами прибалтийского производства, где кроме кофе подавали мороженное и коньяк.
Чуть позже в моду вошел "кофе на песке", который предлагалось пить со стаканом холодной воды, - ровно как в фильме "Семнадцать мгновений весны".
Перед перестройкой исчезло все, но вскоре, вместе с реформами и спиртом "Royal", в страну хлынул поток растворимого кофе. Даже наши уральские мужики, которые пиво никогда не держали за алкоголь, а бутерброды за еду, после серьезного обеда с пельменями под водочку, просили чашку "настоящего", то есть, растворимого кофе.
В начале нового века появились всевозможные кофейни и кофемашины, а количество сортов превысило предел разумения обычного человека.
Будучи заграницей, везде, где только можно, я заказывал эспрессо. Однако, по-настоящему хороший, удалось отведать в Римской рабочей забегаловке в 1994 г., из бумажного стаканчика на вокзале в Будапеште в 1998 г. , и в центре Екатеринбурга в 2010 г. Причем самым лучшим оказался Екатеринбургский.
Оставаясь верным традициям семьи, я пошел дальше отца, и приобрел волшебную итальянскую кофемашину, которая сама мелет и заваривает эспрессо, очень напоминающий настоящий.
Но самым-самым вкусным остается кофе, который я пил украдкой из папиного стакана, - один глоточек, пока отец не видит,- но какой!
Пеплос
Все задаю себе вопросы, - мучительные, неразрешимые, волнующие. Почему, к примеру, не люблю стричься, и ненавижу разглядывать фотографии. Особенно свои, особенно детские. А визги и вопли, - ой, смотри, ты тут такой смешной, когда маленький..., ой, кто это тут у нас в панамке... , ой, так ты когда-то был совсем маленьким ... ну, весь в отца, ой, смотри, нос мамин...- приводят меня к тяжелой мысли о необходимости совершения административного правонарушения.
Не люблю обсуждать одежду, особенно ту, что собираюсь надеть в ближайшее время. И никогда не думаю об этом, за изъятием той миллисекунды, которая предшествует мгновению, когда, всунутой в темное нутро шкафа рукой, выуживаю первую попавшуюся тряпку.
И да, я никогда не был маленьким, а на фотографиях совершенно другой мальчик. Он говорит не моим голосом, и берет у него дурацкий, и сапоги ненастоящие.
Мне не то, чтобы особенно жалко волосы. Просто высидеть неподвижно под стрекот без устали говорящих ножниц очень трудно. Особенно с удавкой на шее, и мукой в душе.
Что сказать, когда осыпаются листья, когда осень неприлично рано задула ветрами, и надо ежиться, поднимать воротник, подпрыгивать над лужей, и бояться замочить штанину.
Осенью уместно сало, масло, размазанное по печенью, и соленые грузди в сметане.
Именно осенью мне приходится покупать очередную сорочку с галстуком. Еще висит угроза приобретения брюк, в просторечие, штанов, но, бог даст, пронесет и на этот раз.
Недавно пригласили на важный фуршет-встречу-юбилей серьезного учреждения, - начальство, первые руководители, аппарат, все дела. Пришлось идти покупать рубашку.
- Восемь с половиной, - думаете, это Феллини, - ошибаетесь, это тысяч рублей, наших советских рублей. Восемь, повторяю для непонятливых, и еще пятьсот.
Побежал в соседний магазин, благо, недалеко, метров сто пятьдесят, - семь шестьсот.
- Вам, дяденька, на рынок, или в Пеплос. Там дешевле.
- Девочки, родные мои, мне один раз надеть, и все, баста, финита. Может, в аренду, или одноразовое, как для упокоенных, из бумажки, а ?
- В "Пеплос", вам туда, три остановки на троллейбусе.
Приехал в "Пеплос", взял "белоруссию" на тысячу пятьсот, плюс галстук за четыреста. Все-ж начальство, праздник, фуршет...
Пломбир в шоколаде
Сколько себя помню, испытываю неподдельную страсть к мороженному.
В прошлой жизни, выходя гулять, и имея гривенник в кармане, я чувствовал себя в "поряде". И правда, можно купить фруктовое за семь, а на оставшиеся три, выпить газировки из автомата. Только, чур, из правильного, - такого, который наливает побольше сиропа и доливает стакан до краев.
Все пацаны в округе знали, где живут правильные автоматы. Мало, знали, строго следили за тем, чтобы там всегда стояли стаканы. Но если стакан уходил вместе с мужиками за бутылкой, приходилось идти к неправильному, забирать другой, и тащить в правильный.
Отдыхая с родителями, получалось вытрясти на пломбир за девятнадцать коп.
Однажды, в городе на Неве, дядька привел в кафе "Норд", где мы съели по шесть шариков разного. Поэтому, счастливее детей, чем Ленинградские, просто не было на свете.
До сих пор покупка сливочного или пломбира пробуждает во мне детские чувства. Делая заказ, я украдкой оглядываюсь по сторонам, - не слышит ли мама.
- Влад, опомнись, ты недавно болел, подожди пока растает.
А может и вовсе запретить.
- Ты разве не помнишь, завтра к зубному!
Но если ее рядом нет, тоном не терпящим возражений, я, как настоящий взрослый, строго говорю официанту:
- Пожалуйста, сто пятьдесят пломбира, с шоколадом и орехами, и шоколадом полейте побольше.
И бывает, повторяю заказ.
Банка с дождем
В той, другой жизни, где наличие садового участка воспринималось как абсолютное и бесспорное благо, а первая модель жигулей, гараж и мебельная стенка в придачу, означали серьезный и устойчивый семейный достаток, обеспеченность трехлитровыми банками во многом определяла ход садово-заготовительной кампании, а значит, и материальное самочувствие всей семьи накануне предстоящих зимних холодов.
Трехлитровки представляли собой многооборачиваемую тару полифункционального использования - варенье, компоты, сахар, другие сыпучие продукты, пиво, - все хранилось именно там. За такими банками охотились, их обязательно требовали к возврату, тщательно мыли, сушили и хранили. И полиэтиленовые крышки к ним тоже.
Однако одно, не очень заметное, свойство оказалась неоправданно забытым, а может быть, вовсе незамеченным, поскольку отсутствовал всякий его утилитарный смысл.
Использованные пустые банки выставлялись на балкон, и в мокрый сезон, когда капли барабанят по стеклам, подоконнику и перилам днями напролет, они собирали дождь. По уровню воды можно было понять насколько дождлива осень. Конечно, это можно было понять и без трехлитровки, но осенний дождь, ежедневно собираемый в банку, в которой совсем недавно обитало знойное и ароматное лето, - варенье, компот или пиво, все такое солнечное, теплое, искрящееся, - означал окончательный приход длинной осени, включающей, кроме октября с ноябрем, целую зиму и добрую половину Челябинской весны.
Осенние банки собирали дождь и в мою неокрепшую душу.
Отстоявший вахту у балконной двери задумчивый подросток брал "Три товарища", ложился на диван, и погружался в другие дожди и осени, - туда, где преданность, сдержанность и дружба, любовь и самопожертвование, неразрывно связаны и необходимо органичны, где люди совершают поступки по совести или против нее, где человеческое, при любом исходе, берет в плен читателя, хотя вечно проигрывает современности.
Еж, воробьи и сороки
Выслушал рассказ о счастливом человеке. Пенсионер шестидесяти лет, живущий у себя в саду. Муж одной из моих сотрудниц с ним в друзьях. Блаженный. Все себе в саду обустроил, - чистенько, аккуратненько, компактненько. Слушает пение птиц, кормит ежика, ежедневно приходящего на ужин ровно в восемь. Сделал защищенные от сорок кормушки для воробьев. Вот сорок не любит, а книжки читает, и жизни радуется, - отрешенный и счастливый.
И правда, сколько нужно человеку для счастья?
Когда человек не обладает вечным, а значит, вечно живым, началом, разве ему кто-то улыбнется. Если в каждом видеть врага, в любом пустяке заговор, и считать, что все в мире устроено не в твою пользу, - никогда слона не продашь. Хочешь быть счастливым, - будь им!
Я не могу назвать себя человеком, активно стремящимся к счастью. Не могу сказать и того, что мне известны рецепты или секреты достижения этого состояния.
А спроси меня напрямки, - ты счастливый человек, - и, скорее всего, я отвечу "да". И безо всяких там "почему" или "потому что". Просто, - да, ибо не чувствую себя несчастным.
Тетрадка в клеточку
После долгих и мучительных раздумий понял, что тетрадка в клеточку является самым удобным и недорогим средством для записи умных мыслей, ведения домашней бухгалтерии, телефонов, игры в крестики нолики, отработки личной подписи и рисования виньеток.
Каких только органайзеров, блокнотов и папок судьба не забрасывала на мой стол - с калькулятором, датчиками температуры и давления, счетчиком Гейгера, определителем РН. С застежками, завязками, секретными замками и потайными карманами.
Этими произведениями коммерческого искусства можно любоваться, наслаждаться, гордиться, но использовать для пометок о покупках, звонках, днях рождения, телефонах и предстоящих делах, - ни за что!
Как вообще можно есть золотой ложкой, смотреть на время сквозь безумный алмаз, спать на тонком батистовом, расшитом кристаллами Сваровски, или носить ручной работы штиблеты с золотой застежкой, и шнурками, свитыми из тончайших платиновых волосков.
Думается, предметы роскоши, пусть и напоминающие обычные, невозможны к нормальному использованию. Например, потерял блокнот, отделанный аметистами, посеял Лонжин на двенадцать карат, сломал Паркер золотого пера. Чувство самосохранения подсказывает, что эти предметы задуманы и созданы исключительно для хранения в банковских ячейках.
Напротив, школьная тетрадка, потрепанная и обшарпанная, обладает необъяснимой притягательностью, теплом, уютом, и милой сердцу несерьезностью. Ее не страшно открывать, ронять, терять, обливать чернилами. Можно вырвать оттуда листочек или поставить на нее чашку.
А еще школьная тетрадка обращает нас к детству, тому пронзительному состоянию неподеленности, когда играя в морской бой, ты ставишь на кон себя целиком, ибо только так выигрываются большие сражения, и только так совершаются истинные поступки в принципе.
Я приехал за собой
Есть в приездах и отъездах неизъяснимая прелесть. Вроде бы, все знакомо и предсказуемо, - а вот и нет, ибо переезд даже на сотню километров все меняет, - пространство, цвет, звук, а главное, - расстояние до близких.
Когда уезжаешь из города, сразу отдаляешься от мамы. Дочь, как всегда недосягаема, младший уехал сам не знамо куда, а с благоверной, слава богу, не расстаемся.
Приезжаешь, благоверная уже гремит по хозяйственной части, мама снова поблизости, младший жалобно просится домой, и только дочь по-прежнему недоступна во всем своем Петербургском великолепии.
После отлучки нас встречают аромат нежилья, понурость обстановки, грусть на стенах и застарелые капли в раковине.
И, как по мановению волшебной палочки, молчащее доселе жилье заполняется звуками, стремительной ходьбой, льющейся из всех кранов водой, подпрыгивающей стиральной машиной, открытыми окнами и веселым гулом заоконного Челябинска, дурацкими телефонными звонками, бог знает кем включенным телевизором, скрипом неторопливого высокоскоростного могилевского лифта, и домофонными просьбами срочно пропустить кого-то к Кате.
Все ожило, завертелось, заискрилось, зажурчало, запело. И это здорово, друзья мои, потому как искрит и пенится только то, что живо и радостно.
Праздничный полуфабрикат
Никогда не придавал значения датам, числам, праздникам, знакам зодиака, приметам. Магия цифр, их совпадений и комбинаций меня никак не кабаллят. И тем не менее, что-то недоброе таится в мужчинах, избегающих вина, игр, общества прелестных женщин, застольной беседы.
Вынашивание праздника, муки подготовки, ожидание момента, - этим нельзя пренебречь, просто невозможно. Мы синхронизируем свои ожидания, действия, стремления. Помните опыт с ходиками?
На стенку вешают пару ходиков, и, поначалу, они тикают вразнобой, а через некоторое время синхронизируются, то есть, идут в ногу.
Сейчас, когда я вижу "праздничные полуфабрикаты", - мандаринки, заготовки для винегрета, формы для выпечки печенья, и швабру, настойчиво ожидающую кого-то из нас - мужчин, когда все на мази, и коты лихорадочно пытаются прорвать кухонную оборону, и вот-вот начнутся звонки "вы где, давайте к нам", - ничего лучшего, чем слоняться по дому с глупой улыбкой, и ненастойчиво предлагать свои услуги, будучи в полной уверенности, что мне откажут, придумать не могу.
Конечно, лучше скинуть лет сорок, вытащить дочь, внучку, родителей, дедов, и устроить домашний маскарад. Потом усадить всех за стол, пусть советский, скромный,- с горбушей, шпротами, оливье, баночкой красной икры,- неспешно проводить старый год, зажечь бенгалки...
Любовь не кончается никогда, помните об этом, дорогие мои, не закрывайтесь друг от друга, не приносите себя в жертву "правоте".
Человеку нужен человек, - это и есть настоящее чудо, другие чудеса, - суть иллюзия.
Конец вечности.
Лем в свое время сказал, что его Солярис с Тарковским ничего общего не имеет.
Только Тарковский мог поместить "Голубую охоту" Брейгеля в центр композиции, - в кают-компанию библиотеку, или борхесовский рай, и дать нам возможность увидеть в момент невесомости, - воспарение, соприкосновение душ, которое в следующем кадре оборачивается самоубийством.
Солярис видит в людях их вечное настоящее - незавершенное, не прекращенное бытие. Не ностальгию по прошедшему, а то, что длится в душе каждого из них, и материализует это. Делает видимым.
Хари покончила с собой на земле, но для Криса она остается длящимся событием - страданием, поскольку душа ее, а значит и частичка его души, пребывают в аду.
И в этом смысле, трагедия заключается в том, что когда вечное настоящее из события сознательной жизни перемещается в реальную, оно утрачивает бессмертие, то есть, дление.
Реальность, как бы, удваивается, но не клонируется, а дополняется событиями, исключающими друг друга, что создает точку непроходимости (сумрака).
Материализованная Хари, представляет собой синтез: с одной стороны, она - солярис, его производная, с другой, - вечное настоящее Криса (страдание).
Но у Тарковского появляется и третья сторона, собственно Хари сама по себе в краткий период своего существования.
Новая Хари пытается осознать себя в качестве человека, но не может, ибо для этого необходима самодостоверность, - вера в наличие души, как в божественный дар и бессмертие. Такой веры у Хари нет и быть не может. В этом смысле, она не может осознать себя и любящей, и любимой.
Есть ли душа у новой Хари? И, если есть, то способна ли на воссоединение с душой Криса?
Понятно, что человечность, могла заставить новую Хари пожертвовать собой, ибо иного пути нет. Она не может взять у Криса жизнь, приковав его навечно к Солярису, чтобы продлить свое существование.
А если нет, то кто существует в бытии, кто любит Криса?
В бытии, получается, существует другой, но тоже Крис, (вспоминаем миф о Нарциссе), в которого, но формально которую, может влюбиться Крис настоящий, и тогда бытие прекратится.
В любом случае, оставаясь на станции, Крису грозят потеря души и свободы.
Но, может быть, земная Хари не вошла в вечное настоящее Криса, и он не находится в страдании, лишь сожалеет, ностальгирует?
Тогда, океан преподносит важнейший урок о неизбежности, необходимости и благости смирения, ибо в противном случае, он, влюбившись в Крис, может потерять свою душу, как Нарцисс.
Так о чем фильм?
Давайте, попробуем разобраться.
Если Солярис, нечто разумное, можно предположить, что этот разум, в пределах своей досягаемости, видит другое, - не вещи, а лишь сознательные формы, присутствующие в ином океану разуме. То есть, включает в себя сознательную жизнь других, или, включает свой разум в чужой, присоединяется.
В результате такого присоединения, разум другого, будучи расширенным океаном, видит то, что видит Солярис, когда смотрит на человека, и отсюда происходит материализация сознательной формы.
И вот тогда, когда сознательная форма появилась, как существующий предмет, она утрачивает статус вечного настоящего, ибо реальность прекращает бессмертие - материализация прекращает дух.
Вечное настоящее(бытие) в этой части прекращается, и переходит в существование в настоящем сегодня. Хари оживает в настоящем, но прекращается в вечности Криса.
Поэтому Крис засыпает, - покидает бытие, в котором был, пока оставался в страдании.
Но как только он засыпает, океан перестает видеть Хари, что влечет ее неизбежную гибель, в связи с чем, она кончает с собой раз за разом, пока Крис не заснет окончательно, либо не покинет станцию.
Ведь первый раз он не поверил в существование Хари,как человека, и отправил клон на орбиту.
И правда, человек устроен таким образом, что считает другого человеком, если тот похож на человека.
Тарковский показал, что человек остается в бытии, если принимает смирение, а значит, принимает свое человеческое я исключительно и только как божественный дар, то есть, будучи свободным, но не как наваждение или морок.
Казалось бы, счастье в пределах кнопки, - нажми, и все вернется.
Вспоминаем миф о Сизифе.
Нет, герой отказывается. И отказывается не потому, что любимый человек, есть копия, созданная океаном, а от того, что копия Хари может превратить его в Нарцисса и Сизифа (самоуверенность и упертость в том, что клон его души или ее части, является полновесным человеком, соединение с которым избавит от страдания и принесет счастье)одновременно, сделать несвободным. И если поверит в человечность, а не человекообразность Хари, он погиб.
Земное существование отношений Хари и Криса окончено, а божественную , вечную историю, герой менять (заканчивать) не собирается, ибо в нем уже нет гордыни. Есть только грусть, - светлое чувство, и , поэтому он, покидая станцию, остается в бытии.
Очарование фильма проникает с первых минут, и остается навсегда, - медленное движение водорослей в пруду, отцовский дом, лошадь, огонь, - все такое настоящее и нереально земное.
Светлый и грустный фильм.
Пять капель накануне победы
Сегодня думал о девятом мая.
Все детство жалел об одном, - поздно родился, ибо война закончилась, и мне не повезло. Приходилось довольствоваться игрой в войну, фильмами, рассказами, книгами.
Уже тогда, в семидесятых, я различал их, - родную, настоящую, и официальную,- из телевизора.
Родная, это деда Саша, дядя Алик, деда Митя, дядя Миша, Сергей Михайлович, Цыганок, Эрнест Иванович.
Официальная, - Брежнев, Сталин, Жуков, разумеется, актеры, их сыгравшие, оратория Малая Земля.
С родной войны вернулись калеки, забредавшие к нам во двор, выпивохи, за стакан рассказывающие о своих подвигах.
Родной была война Окуджавы, Некрасова, Быкова, Астафьева, Васильева, Богомолова, Слуцкого, Твардовского.
На родной войне побывало и мое я. Сперва, совсем маленьким. Тогда мне казалось, что нужно лишь умело притворяться мертвым. Убил фашиста, - притворился мертвым. Когда другой фашист наклонится над первым, я и его прикончу, и снова притворюсь мертвым.
Потом, после фильма "Смерти нет, ребята", мое я руководило артиллерийским расчетом, участвовало в партизанском движении после книги о Ковпаке, было капитаном подлодки 042, той самой "счастливой щуки", и летало в бой, что греха таить, вместе с одними стариками.
Как и многие сверстники, я собирал сведения о танках, пулеметах, кораблях и самолетах. И рисовал, рисовал, рисовал. На рисунках побеждали всегда наши, и они никогда не погибали, только немцы.
Господи, какое было счастье, когда меня привели в настоящий тир, - дядя Алик сделал подарок на день рождения. И там, представляете, я стрелял из взрослого пистолета, заряженного пулями от мелкашки, а не этими позорными пульками из воздушного тира.
Шло время, менялось многое, - взгляды, прически, музыка. Менялось и понимание войны. "В Окопах Сталинграда", Ремарк, Хэмингуэй. В этих книгах царили совсем другие ощущения, иные краски, негромкий звук, ведь там почти не стреляли, - думали, молчали, переживали, разговаривали, дружили, любили, страдали, совершали предательство или геройство.
Война из технической, салютной, победной и простой, постепенно очеловечивалась в моем я, приобретала собственное лицо, и, одновременно, воплощалась во многие лица, их страдания и неутоленные печали.
Незаметно туда проросло и послевоенное время, пришло отверженное поколение. Как вкусно было сидеть в баре, пить анисовку вместе с боевым товарищем, и молчать. Вообще, молчаливость прошедших войну людей, отдельная тема.
Дальше в вечную войну проник Тарковский с " Ивановым Детством", дневник Анны Франк, Жан Ануй, Василий Гроссман, Александр Солженицын, фильм "Подранки" и Александр Галич.
Но ведь это не война, правда, - это тексты, рассказы, фильмы о войне, игры в войну, и впечатления от них. Безусловно, непосредственного соприкосновения с войной у меня не было и быть не могло.
Мои родители встретились только потому, что семья папы эвакуирована в Челябинск в 1942 году из Мариуполя, а мамина осела здесь после войны, в связи с дедовским воинским назначением. И если бы не война, то родился бы у других родителей другой мальчик.
Правда и то, что автор этих строк себя без и вне Победы не мыслит, ибо в ней родился, вырос, и безоговорочно, то есть, без всяких сомнений и раздумий, включил в собственную достоверность, и поэтому, он все-еще еще болен.
Сам факт победы, его непреложная достоверность, в качестве итога всей войны целиком, принятая на вере, но без веры в бессмертие, закрыл мою настоящую историю, которая, на самом деле, длится по сей день, но в связи с заслоненностью, рассматривается в контексте иной причинности.
И эта история, которая в нас, но которая нам до сих пор неведома, которая еще не раскрыта, не артикулирована, и смысл которой не выявлен, и есть причина болезни. Думаю, необходимо снова войти в историю, то есть, понять, выстрадать, принять и осознать то, что случилось когда-то, ибо не понятое, не отрефлексированное длится до сих пор, - мы все еще не ушли с фронта, хотя военные действия в натуре временно приостановлены.
И хотел бы надеяться, что у каждого из нас в собственном вечном настоящем пребывают, или со временем пребудут, уже теперь или со временем, лично собой осознанные и Война, как история, и Победа, как важнейший, но не единственный результат этой истории.
И если это так или будет так, то можно рассчитывать на то, что рано или поздно в наших душах воцарятся мир и покой, и мы, - каждый из нас,- наконец воздадим по заслугам героям, совершившим ратный и жизненный подвиг.
Мы пока верим в надежду на то, что нам уготован вечный мир, ибо за это тридцать тысяч раз переплачено, выпахано, выплакано и выстрадано, но не нами, а кем-то, кто кроме нас.
И нам еще нужно время, чтобы поверить в самих себя, - в самодостоверность, в наличие вины и души, как единственного истинного источника мирового здоровья, и противостояния злу, в какие-бы одежды оно не рядилось.
И тогда, за пределами страха и надежды, мы сможем осознать, а значит, обрести в полной мере, то, чем так щедро одарил нас господь, - самую главную победу, - сбывшуюся собственную судьбу, и душу, наполненную чувствами.
В противном случае, невозможно никакое дыхание жизни.
Право руля
Практически любая группа слов, заключенная в форму предложения, образует смысл. Например фраза "Когда-нибудь я стану кошкой".
Получается, бытие прибавляется каждым новым предложением. Потрясающе, ведь мир меняется на глазах, когда мы говорим.
Мы всегда мечтали, чтобы была возможность переходить, - не получился день сегодняшний, вернемся во вчерашний. Там исправим, наладим, правильно поставим, верно скажем, щелкнем пальцами.
Думаете, нельзя, ибо время не обращается вспять, а из следствия невозможно перепрыгнуть в причину в том в мире, где действуют законы физики.
Но если переговорить неудачное вчера, превратив его в успешное, в самом рассказе возникнет иное ощущение уже свершившихся событий
Более того, существует просто обратимый мир, - тот, который умещается на острие иглы, и в котором проживают производные, пределы, волновые фронты, топологические пространства, музыкальные последовательности, цвета и звуки.
Нельзя жалеть о прошлом, но без диссонанса и мук совести, уколов самолюбия и жажды познания, стыда и желания исправить, без этого факультета вещей ненужных, нет внутреннего события, - изменчивого и длящегося, которое собственно и составляет бытие.
Сядьте за стол, возьмите альбом, карандаши, и уже нарисуйте что-нибудь. Или сыграйте, напишите - лошадь, дом, осень, девушку, машину, парусник. Пусть лошадь скачет, дом скрипит, а девушка смеется, не на бумаге, конечно, но в вашей интерпретации увиденного, ибо рисунок, как всякий творческий акт, есть то, что продолжает бытие, а значит, делает ощутимым присутствие вечного настоящего.
Вальс Бостон, господа, присоединяйтесь, - все оживет в рисунке.
И вот, в лихо заломленном берете, - мама так любила напяливать на меня этот берет, прямо на уши, чтобы не продуло, - в синенькой курточке с замком, взведенным прямо под горло, в маминых резиновых сапогах, я ступаю по огромным и глубоким весенним лужам, превратившим наш двор в архипелаг и, одновременно, корабельное кладбище.
И мне, - поверите, дорогие мои, - пять лет, и мне весело. Весело, потому что в тот момент я в море.
В море, которое бушует, которое синее, черное и жуткое одновременно, которое безжалостно разметало корабли, ялики и лодки, - а я смеюсь, и не ощущаю ничего кроме восторга.
Там, в глубине детской души, еще не прижились, не оформились в качестве непреложного целого, запреты на лужи, на сладкое, на холодно, и на нелепые фантазии, отвлекающие от настоящего дела. Еще не устоялось в качестве обязательно присутствующего то, что отравляет жизнь каждому маленькому человеку.
И сейчас, когда мне пять, когда я в морских сапогах и настоящей рыбацкой штормовке управляю кораблем, оставшимся без парусов посреди взревевшего моря, мне неважно, что неприятное будущее наступит уже через полчаса.
В том вечном настоящем, я смело разрезаю волну, выбираю шкоты, ложусь на другой галс, и отдаю команды, - ибо я неподелен и неподделен, я есть одновременно корабль и его команда, капитан и мачта, и ветер, и шторм, и туча, покрывшая до черноты студеное северное солнце, - право руля!
Место
Институтский преподаватель химии позвонил из Израиля, просил помочь сыну. Поговорили. Утром в конторе сказали, что меня кто-то искал. Подумал, евреи, - оказалось, юристы. Во второй половине раздался звонок от маминого сослуживца. Еврей, заслуженный деятель всего и вся, - просил помочь зятю. Следом объявился зять.
Евреев приходится тормозить. Сначала они долго расспрашивают о моих детях и родителях, потом долго рассказывают о своих.
Золя Яковлевич Иткис, - чудесный человек, изумительный преподаватель, и лаборантки на их кафедре были,- закачаешься. Голос совсем не изменился, интонации те же. Я кивал в телефон, пока разговаривал с ним, и думал о том, что Яша здесь, и занимается каким-то бизнесом, а его папа переживает там. И чтобы помочь сыну, не поленился, разыскал меня. Яше это было сделать проще простого, - он мог позвонить и назвать фамилию. Но они вежливые люди, - хотели высказать уважение по-полной.
Леонид Пивер - дядя Леня, мамин коллега, известный хохмач, человек с абсолютным слухом и абсолютным чувством юмора. Тут-же поведал, что помогает снимать фильм о местном газпроме, руководит которым Юра, - ты дружил с его отцом, помнишь, - так Юра сразу назвал тебя, только Митей. Я ему говорю, да какой он Митя, когда он Влад. И два еврея, молодой и старый, час спорили, как меня зовут.
После, дядя Леня долго рассказывал, какой замечательный у него зять, а еще, если я не в курсе, его зять, одновременно, отец его внука, раз, внучки, два, и, самое интересное, муж его дочери, три, - послушай, что этот поц выдал позавчера, он смотрел телевизор, - там выступал один еврей,- ну, ты знаешь, - с прямой челкой в парике, - он еще поет патриотическими голосами, - таки он его знаешь кем назвал, - ты умрешь, побожись, что никому,- ой, я наверно тебя отрываю, - нет, тогда слушай анекдот...
Открыл сайт "одноклассники", - вы будете смеяться, но один еврей из Ашкелона предлагает дружить и просит, чтоб я выслал ему фотографии родителей и тетки. Другой, тоже из Ашкелона, просто объявился у меня на странице, - мы с ним когда-то вместе занимались железом. Решил посмотреть ответ от Мусика. Тот, слава богу, пока еврей из Москвы. От Мусика ничего не было, а вот от его двоюродной сестры Ирочки, разумеется, из Ашкелона, привет, хотя и давний, имелся.
Оттуда, из глубин интернета, на меня смотрело племя Израилево и улыбалось, и я, Влад Адвоинженер, улыбался в ответ.
Почему не уехал вместе со всей толпой в девяностые, почему не уехал раньше, когда тетка с дядькой звали в Италию?
Тогда, в 1989 году, верилось, что все быстро изменится, исправится, и будет навсегда хорошо. Мне было интересно работать, интересно жить.
Теперь я понимаю, что не поехал ни в одиночку, ни вместе со всеми по совершенно иным причинам.
Именно здесь, в Челябинске, качается огромный маятник Фуко, ходит на подводных крыльях Ракета, а меня до сих пор не пускают в музей Александра Грина.
Здесь, в подвале на Омской, скульптор Бокарев режет доски с Орфеем и Эвридикой, а в филармонии блестящий Игорь Жуков исполняет фортепианный концерт Скрябина.
И на нашей старой кухне вечерами собираются гости, - Арон Михайлович Кербель взахлеб рассказывает о театре, дядя Роба обсуждает тонкую прослойку сварного шва, а баба Поля интересуется тем, как мама готовит оладышки на кефире.
В политехническом Владимир Ильич объясняет несобственные интегралы, а Миша Бойко, так и не отхлебнув, читает наизусть поэта Рубцова.
Летними вечерами папа играет в шахматы в городском саду, где на танцах исполняют "Can't buy me love", Боря Левит на школьной электрогитаре нота в ноту воспроизводит безумный алмаз Флойда, Леха Симонов в скверике имени Цвиллинга тянет битловскую "Оу, дарлинг", а Мотор, прощая изменницу, преподносит всем первый урок толерантности.
Мы с Корнеевым все еще сидим спина к спине на большом камне в карьере Изумрудный и слушаем Рыбу, излагающего события в седьмом круге, а рядом бегает овчарка по имени Дик, и высматривает среди купающихся свою хозяйку, - ту самую Светку, за которой, вместо Любы, бегало полторы школы.
Получается, дорогие мои, Челябинск, - место исполнения судьбы, место, в котором я родился и проснулся, обрел личность, достоинство, язык и разум, и где соединяется мое вечное настоящее с настоящим сегодня, и, поэтому оно уникально, единственно, неделимо, неразменно и необратимо.