Я не могу работать при шуме.
Тишина нынче так редка, что даже опасная близость утреннего пения птиц приводит меня в совершенное бешенство. Хотя, какое это пение? Это всего лишь то, во что за миллионы лет превратились крики пожиравших друг друга птеродактилей.
Умерщвленные Ставрогиным бабочки в сравнение с ними всего лишь ангелы, которым там, в парах эфира, уже больше нет никакого дела до свершённого над ними людьми.
Каждое сложносочиненное предложение предполагает множество запятых и прочих знаков препинания, за которыми теряется смысл, образы и суть повествования.
Этим умело пользовался Достоевский, предвосхищая тихий гомон "золотой клетки" толпы пред лицом Верховенского, от лика которого толпу бросало в ужас всякий раз, когда ей становилось скучно. Всякий раз, когда толпе хотелось распять и убить слабейшего, от созерцания смерти которого потерял бы рассудок ещё один поэт.
Я не могу работать при шуме. Он слишком похож на того варвара, что проклятьем навис над моей тишиной и гложет мой слух с каким-то невыносимым отчаяньем услышать подлинный звук.
Когда в город приходят дожди мне становится легче. Но только те дожди, что приходят в город надолго. Приходят, как осознание совершенства тишины.
Приходят, как преступление и награда за бесконечное ожидание красоты Земли, изнемогшей от криков...
В такие дни всякий собеседник становится лишен. Особенно тот, кому в этой тишине мне совершенно нечего сказать.
Тяжёлые капли дождя, стекая по запотевшему стеклу, прокладывают в его туманах ведомые лишь им одним тропинки. Я снова путаюсь в запятых сложносочинённых предложений и любуюсь тишиной.
Тишину ведь можно не только слушать, но и любоваться ею.
Сейчас за окном в этой страшной красоте, где-нибудь в старинном парке, прикончат милейшего ипохондрика Шатова. Век спустя, Игорь Волгин защитит этот криминальный сюжет в своей докторской диссертации. А веком раньше Суворин останется ни с чем, выпытывая у Достоевского причину его преступного молчания.
Иван Карамазов изречёт трогательную выдумку о слезе очень шумного и бестолкового ребёнка.
Фридрих Ницше потеряет рассудок, когда на его глазах забьют кнутом ни в чём не повинную лошадь.
Толстовский Холстомер сгинет на скотобойне общечеловеческой морали.
Мунк всё это изобразит и многократно растиражирует своим "Криком".
А Энди Уорхол сведёт это всё к дорогостоящей издёвке над слишком охочим до хлебных зрелищ человечеством.
...
Тишина нынче так редка, что я работаю над главным от силы полчаса в сутки, когда я, приглушив в себе шум так называемой общечеловеческой культуры, выкуриваю одну сигарету за другой, и смотрю на дождь и то, как в нём среди давно исчезнувших в меловом периоде птеродактилей порхают крыльями не то набоковские бабочки, не то чёрные ангелы Ставрогина...
19 июня 2018