Мне, кажется, они бы могли встретиться. Не разминуться. На этом нашем маленьком шаре Земном. Поскольку двигались навстречу друг другу. Одновременно. По одноименным параллелям. Схожими тропами. Дед следовал из Тамбова на Запад. Сэлинджер – из Нормандии на Восток.
Оба прошли преисподнюю. Дед – под Вязьмой. Сэлинджер – под Шербуром. Выжили чудом. Из дедовой роты уцелело трое. Сэлинджеровский полк немец покрошил почти что весь. Если есть Бог, то он про них помнил. "Господи, Иисусе Христе, помилуй мя", - один шептал, другой записывал огрызком карандаша в сыром окопе.
Дед бережно хранил в коробке «Красную звезду» и медаль «За отвагу». Сэлинджер не расставался со шкатулкой – в ней пять звезд и Президентская благодарность за мужество. Содержимое коробки и шкатулки почти никогда не извлекалось.
До встречи в 45-ом им оставалось немного. Большую часть навстречу они уже прошли. Дед встал под Берлином. Сэлинджер увидел Париж. Потом развернулись обратно. Сначала дед – в 45-ом. Потом Сэлинджер – в 46-ом.
Они были близки друг к другу. Насколько могут сблизиться тамбовский конюх и нью-йоркский аристократ. Кое-что их, конечно, разделяло. Но это – мелочи. В главном они были едины. А именно: в ненависти к войне. Любой. В том числе – и победоносной. В том числе – выделившей их из сотен убитых однополчан. И только их одарившей жизнью.
Война их объединила в ненависти к себе. Дед ни в какую не желал распространяться на ее счет. Не прочитал о ней ни одной книжки. Наверное потому, что ничего не написал о войне Сэлинджер. Тот также бежал воспоминаний об этом злобном занятии. В том числе - косвенных, отвергая даже турпоходы только потому, что надо ночевать под брезентом. На земле. В сырости. То есть – возвращаться в адский быт военного десанта.
Они эмигрировали с войны. Навсегда. Дед – обратно в конюхи. Затем – на пасеку. Сэлинджер – сначала в литературу. Потом – ещё дальше. Но пути их не разошлись. Они продолжали идти навстречу друг другу. И продолжают, мне кажется, по сей день…
Мой дед не читал Сэлинджера. Не видел. Не знал. Негромко крестьянствовал. Жил и, думаю, верил, что есть рядом кто-то великий, кто может подойти и тихо положить руку на плечо. И помолчать. В том числе и о том, что не заслуживает слов. Помолчать и снова уйти. Незамеченным другими.
«Надо набраться мужества, чтобы стать никем» - закрывая за разрушительным честолюбием дверь, черкнет в блокноте бывший американский сержант - великий Сэлинджер. Бывший русский сержант – мой дед – с такой странной формулировкой бы согласился. Оба знали, что такое мужество и доблесть. И точно ведали, где их лучше в последний раз применить.