Мой дед не читал Сэлинджера

Алексей Мельников Калуга
Мне, кажется, они бы могли встретиться. Не разминуться. На этом нашем маленьком шаре Земном. Поскольку двигались навстречу друг другу. Одновременно. По одноименным параллелям. Схожими тропами. Дед следовал из Тамбова на Запад. Сэлинджер – из Нормандии на Восток. 

Оба прошли преисподнюю. Дед – под Вязьмой. Сэлинджер – под Шербуром. Выжили чудом. Из дедовой роты уцелело трое. Сэлинджеровский полк немец покрошил почти что весь. Если есть Бог, то он про них помнил. "Господи, Иисусе Христе, помилуй мя", -  один шептал, другой записывал огрызком карандаша в сыром окопе.

Дед бережно хранил в коробке «Красную звезду» и медаль «За отвагу». Сэлинджер не расставался со шкатулкой – в ней пять звезд и Президентская благодарность за мужество. Содержимое коробки и шкатулки почти никогда не извлекалось.

До встречи в 45-ом им оставалось немного. Большую часть навстречу они уже прошли. Дед встал под Берлином. Сэлинджер увидел Париж. Потом развернулись обратно. Сначала дед – в 45-ом. Потом Сэлинджер – в 46-ом.

Они были близки друг к другу. Насколько могут сблизиться тамбовский конюх и нью-йоркский аристократ. Кое-что их, конечно, разделяло. Но это – мелочи. В главном они были едины. А именно: в ненависти к войне. Любой. В том числе – и победоносной. В том числе – выделившей их из сотен убитых однополчан. И только их одарившей жизнью. 

Война их объединила в ненависти к себе. Дед ни в какую не желал распространяться на ее счет. Не прочитал о ней ни одной книжки. Наверное потому, что ничего не написал о войне Сэлинджер. Тот также бежал воспоминаний об этом злобном занятии. В том числе - косвенных, отвергая даже турпоходы только потому, что надо ночевать под брезентом. На земле. В сырости. То есть – возвращаться в адский быт военного десанта.

Они эмигрировали с войны. Навсегда. Дед – обратно в конюхи. Затем – на пасеку. Сэлинджер – сначала в литературу. Потом – ещё дальше. Но пути их не разошлись. Они продолжали идти навстречу друг другу. И продолжают, мне кажется, по сей день…

Мой дед не читал Сэлинджера. Не видел. Не знал. Негромко крестьянствовал. Жил и, думаю, верил, что есть рядом кто-то великий, кто может подойти и тихо положить руку на плечо. И помолчать. В том числе и о том, что не заслуживает слов. Помолчать и снова уйти. Незамеченным другими.

«Надо набраться мужества, чтобы стать никем» - закрывая за разрушительным честолюбием дверь, черкнет в блокноте бывший американский сержант - великий Сэлинджер. Бывший русский сержант – мой дед – с такой странной формулировкой бы согласился. Оба знали, что такое мужество и доблесть. И точно ведали, где их лучше в последний раз применить.