Прогулка вдвоем. Муж зашел на несколько минут к знакомому, она ждала на улице. Ожидание должно было быть беззаботным. Должно было быть... Но случайность... Пейзаж.
Одинокая дорога, синие деревья, росчерки бледного неба в прорванных серых облаках.
Деревья были синими.
Время остановилось и опрокинулось. Такой же пейзаж много лет назад. Но тогда деревья оказались синими впервые.
Предыстория началась в двенадцать лет.
Деревня, дачники, общение с профессиональным художником.
Детский апломб: "Не понимаю, как можно изображать деревья синими." Ожидание поддержки.
В ответ замешательство - невозможность объяснить законы чувственного восприятия цвета. При сильном желании промолчать, обязанность общаться с ребенком, компромисс: "Бывают и синие." Дочка художника на год старше ее. Когда-то подружками вместе играли. Сейчас все по-другому. Она читает Каверина, подружка - "Пышку" Мопассана.
Осенью пошла в рисовальный кружок. Ей попался хороший преподаватель. Вскоре после начала занятий он перевел ее в группу к старшим ребятам, которые, казалось, интересуются только его уроками. В обход всех программ они учились рисовать с натуры.
Позже в городке была открыта художественная школа и ее дорога была предопределена.
А еще через два года, летом. в той же деревне, бродя по полям с этюдником, наполненная одинокой влюбленностью и акварелью, вдруг увидела - деревья действительно могут быть синими. Особенно в спокойно-пасмурный день, когда светло и ветрено. Или фиолетовыми в тенях на закате. Она увидела розовые волны теоретически желтой пшеницы и голубую дымку дальнего леса. Сложный оттенок зеленой травы пыталась передавать, используя кармин и ультрамарин. (Позже, в училище: "Зеленый надо писать через красный.")
Листы работ получались или не получались, но дыхание перехватывало от восторга видения натуры и от власти над пространством листа.
Первое понимание живописи - соединение зрительности и чувствования - оказалось столь острым, что она не придала значения первой любви: ей ничего не надо было от того парня, только болезненная, карябающая тоска мешала.
Синие деревья. Самодостаточность неприкаянности.
В том лете истоки многого. И первые, с легкостью выброшенные картины появились тогда же. (Казалось, что вот-вот будут написаны другие, лучшие.)
"Лучшее - враг хорошего"- говорил годом позже учитель рисунка в художественной школе. Но поняла она его очень не скоро.
"Раз да ну дану данай, раз дану данай" - тот парень у костра в деревенской компании пел цыганские романсы и она не отводила глаз от его пристального взгляда. Но возвращаясь домой бок о бок с ним лунной ночью, она старалась запомнить блеклые пятна тумана в размытых очертаниях деревни и глухие провалы темноты. Говорила о Чехове, заметившим, что ощущение пейзажа больше передает фраза о блестящем в лунном свете стекле, чем длинные описания.
Зевок пса, отчетливый и бесстрастный, встречал ее у дома. Лаять псу было не на кого. Тот парень не провожал ее, он оставался у своего дома и смотрел ей вслед, пока она не растворялась в ночи. Черные свесившиеся хвосты кошек на фоне белой печки... как будто холодная лапа сдавливала что-то пониже горла. Раздеваясь, проваливалась в сон.
И еще песенка того лета: "Мы себе давали слово не сходить с пути прямого, но..."
Несколько минут ожидания на случайном ответвлении дороги...
Два месяца назад, где-то на этой дороге она сожгла все оставшиеся картины. Конечно театр, но, видимо, душа просила окончательности рубежа, а периодическое выбрасывание работ стало привычным.
Той ночью, вернее, утром, затоптав последний дымок, увидела легкие, сиреневые облака на фоне светлого, задумчиво синего неба. Привычные поток поиска - каким цветом это передать, как запомнить нюансы тона, оборвала злым и веселым: "Не нужно." Могу просто радоваться красоте, просто созерцать, просто видеть эту - Богову - светом и материей - живопись. Томительная тоска непередаваемости сути - того, что глубже зрительно видимой картинки, осталась в прошлом. Она почувствовала себя свободной.
Воспоминания раскручиваются кольцами спирали.
Выпускной класс. Апрель. Она с приятельницей на этюдах. Весеннее солнышко обмануло - замерзли и девочки, и их акварели. Быстрые сборы домой прервало появление женщины. Она бежала к ним от дальних домов напрямую через поле, спотыкаясь о промерзшие кочки. "Девочки, девочки..." - запыхавшаяся, радостно возбужденная, она любовно оглядывала этюдники, лишь скользнув снисходительным взглядом по их картинкам. "Ах, девочки, я тоже когда-то... Тоже когда-то... бегала на этюды." И было понятно, что ее "тоже" относится не к "бегала", что у нее было - всерьез.
Толстая тетка в зеленом пальто и оранжевом берете. В зеленом пальто, которое ей было мало. В мохеровом, пожарного цвета берете.
Они спросили ее - пишет ли сейчас и почему не пишет. Она обиделась и резко развернувшись пошла назад. Но обернулась и крикнула: "Вот погодите... Вы еще жизни не знаете."
В минуты надежд, в моменты редкой уверенности в себе, когда проскальзывала головокружительная мыслишка о своем таланте и перед глазами вставали яркие и сильные картины, которые она конечно же напишет когда-нибудь, кошмаром предупреждения вспоминалось: "Я тоже когда-то бегала на этюды." Вспоминалось и примерялось к себе.
Дороги и память бесконечны.
В школе она часто ходила за город. Манила заброшенная дорога с корявыми ивами на обочине. Дорога казалась "в никуда". Она возвышалась над полем, весной почти до горизонта затопляемым разливающейся рекой. Старые, покореженные стволы деревьев, растворяющиеся в перспективе между небом и водой. Однажды, когда она их рисовала, мимо проходили две девочки. Младшая потянулась посмотреть, но старшая спокойным тоном поучения, нимало не смущаясь, сказала: "Отойди от тети, она дурочка."
"Девочки, я тоже когда-то"...
Каждую осень она вспоминала строчки из дневника двадцатилетней давности: "Когда-нибудь я напишу осень так"... Она знала. как будет написана осень со времен училища, когда ходила по Смоленским паркам, окутанным сухой и хрупкой дымкой. Смотрела на полупрозрачный флер одежд, нежным батиком покрывающим томящуюся чувственность госпожи Осени. На рисунок белого тополя, будто вычерченный - от мощного ствола до кружевного переплетения мельчайших, сливающихся с небом веточек - с равнодушной небрежностью прикрытый желтоватой паутинкой последних листьев. Графика чугунных решеток по цвету была землисто-зеленоватой, синеватой, пастельной, да и нельзя же оставаться черными среди этого блеклого неба, среди вытертого, шуршащего плюша листьев... Живопись всегда графична, а хорошая графика живописна. Но тогда она не представляла, как соединить в одном холсте достоинства того и другого и откладывала на потом. На потом. когда она как следует научится писать.
Она не написала осень. Сейчас она бы могла написать ее - хотя бы так, как чувствовала тогда, но... Но сейчас это уже не имеет смысла. И даже не в том смысле дело, что существующее многообразие прекрасной живописи не востребовано. Причина окончательнее. При попытке начать работу в памяти всплывают ненаписанные картины, начатые и не законченные по причине отсутствия времени, отложенные до тех пор, пока не перегорало желание их писать. Этюды, которые много обещали, но не воплотились, потому что не было холста или красок. Наброски, не превратившиеся в задуманные серии картин, потому что не было места для работы. И еще чужие, иногда очень известные картины, в которых она встречала свои замыслы, не доведенные до конца. Плотной стеной встают воспоминания и простой осенний пейзаж меркнет. Кроме того, она слишком наизусть знает, как его писать, и отвращение к работе без поиска побеждает все другие чувства.
Прощайте, синие деревья. Вас уже написало мироздание такими, какие вы есть. Кто способен, тот увидит. А к ней сейчас подойдет муж и начнет говорить о профсоюзных забастовках, не заметив следы спрессованной в пятнадцатиминутное ожидание жизни.
Ее плащ зеленый. Ее волосы рыжие.