Слука

               

Ближе к вечеру ждали папу с трофеями. Ждали по-разному -  я с восторгом от предстоящего счастья. Мне  доверялось извлечь из люльки мотоцикла  чехол с ружьём и внести в дом. А там  ждали своего часа с самого утра, приготовленные мною:  деревянный свинчивающийся шомпол с насадками, металлический пузырёк с двумя крышками, где сберегалось ружейное масло и едучая жидкость для чистки стволов, а также чистые тряпицы. Предстояло по-настоящему мужское занятие - банить стволы от нагара. Порох, которым снаряжались патроны, был дымным –  так что копоти хватало. Вы спросите: « А трофеи?». Папа нажимал на рычажок, откидывалась крышка багажника мотоциклетной люльки с прикрученной к ней запаской, доставался сперва ягдташ с бахромой державок. Под ним – мешок сурового полотна. А в мешке – то, что маме решительно не нравилось. - битые утки: чирки, крякаши, изредка казарки .  Маме  предстояло их ощипывать и палить – занятие муторное донельзя, особенно воскресным вечером. Да к тому же, руки мама берегла, даже маникюр не делала и ежедневно смазывала кисти рук душистым, сладковатым глицерином, поскольку в те поры никаких других умягчающих кремов в продаже не было. Себе – потому что с утра в роддоме, где  работала, надо  осматривать новорожденных младенчиков. Как шутил папа, пупки им бантиком завязывать. Полагался глицерин и мне – по причине цыпок, без которых у мальчишки жизнь не в жизнь.
  В этот раз водоплавающей дичи не было. Видно, не наступила пора. В мешке лежали маленькие тушки пестроцветных, долгоносых птичек
- Слуку добыл, Василич? – Сказал оказавшийся рядом сосед Игнатыч. – Да много как! Знать, хорошая тяга была.
- Как вы их назвали? – удивился папа. – Это же вальдшнеп.
- Слука. У нас в деревне  старые старики так их и называли. Считалась барской птицей. Больше для забавы.
- Это почему?
- Мала. Мужику с устатку - на один укус.
- А это я тебе, - сказал папа, откидывая полог люльки. В ней сидел  маленький, живой вальдшнеп. Завидев свет и нас, склонившихся над ним, он забеспокоился, попытался взмахнуть крыльями и взлететь – да не тут-то было; Левое крыло у него  перебито и стелилось распушенное по днищу.
- Зачем ты его привёз, Юра? – Спросила мама, подошедшая к мотоциклу.
- Подранок. Привёз ему показать. – Папа указал на меня.
- Зачем ему на это смотреть? -  Мама спрашивала даже не таким голосом, когда говорила со мной, если я набедокурю, а совсем другим, какой я и не слышал прежде.
- Ничего-ничего. Пусть привыкает.
- А можно его в руки взять? - Я даже про ружьё забыл.
- Возьми-возьми.
Я  потянулся к подранку. А он уклонился от моих ладоней и опять здоровое его крыло встрепенулось.
- Лови-лови! – Подбодрил папа. – Хватай, не бойся.
- Но ему же больно…
- Наверно.
Я схватил птицу и почувствовал, как колотится его сердечко: Тук-тук-тук-тук-тук-часто-часто. И у меня сердце припустилось вскачь. Впервые у меня в руках  живое существо и оно смотрело на меня в упор чёрными бусинами глаз. Каким я виделся ему? Огромным? Страшным? Неодолимым? Ещё совсем недавно слука летел себе сквозь надречный лес,  ловко лавируя меж дубков,  покрытых листвой,  щедро тронутой осенней ржавчинкой. В моих руках он стал тих и покорен и уже не пытался вырваться и взлететь, поняв свою беспомощность.
- Он будет теперь у нас жить? – Спросил я.
- Как ты себе это представляешь? -  Папа продолжал извлекать из  люльки снаряжение и тёплую одежду.
- Папа! У нас есть утки подсадные! – Действительно, в сарае  жили пять диких уток, с подрезанными маховыми перьями. С ними ездили на весеннюю охоту. Их выпускали на воду, привязывая за лапу в жерди, воткнутой в дно. Утки крякали, завидев налетающих женихов-селезней. Тут-то и поджидала их дробь четвёрка.
-  Это утки. А это - вальдшнеп.
- Значит, ты его убьёшь? Он же раненый! Мама! Вы же на фронте лечили раненых! Даже немцев… Мама, скажи!
Слука смотрел на меня своими чёрными бусинками и, наверное, что-то бы сказал, но он говорил только на  своём вальдшнеповом языке. Эти птицы, вообще-то говоря, только по весне и разговаривают – хоркают. И то, одни самцы.
Душу мою пронзила жалость! Как же так? Ему повезло. Он выжил. А теперь его, раненого будут добивать. Я буду жить. Мама и папа тоже будут жить. Все будут жить, даже подсадные ненасытные утки будут продолжать выискивать своими широкими носами что-то  съедобное в корытце. А слуку сейчас убьют. Ведь убьют же! И я заплакал.
   Вообще-то говоря, смерть не была чем-то необыкновенным в нашем многонаселённом дворе. В те непростые годы практически все обитатели  держали в сараях кур. Случалось, курица переставала нестись, или молодой петушок входил в силу. Тогда старому была одна дорога – на лапшу. Хотя среди живущих в доме было много мужчин,  никто из них не хотел заниматься казнью горластого верховода. А ведь все эти дяденьки были фронтовиками и, скорее всего, немало фашистской крови пролили, если судить по их медалям и орденам, которые они цепляли по праздникам. Олин только тыловик дядя Гоша охотно брался за дело. Низкорослый, с кривоватыми ногами, редкими белесыми волосиками, кое-как натыканными над  всегда влажной от постоянного облизывания верхней губой.  Был  он человеком казённым – ВОХРой на Зоне. Хозяйка  указывала на очередную жертву. Гоша смело шёл на петуха. И, как ни странно, гордец и забияка, обычно шугливый, смирено давался ему в руки. Какая-то в этом  таилась загадка. Поговаривали, что он некое Слово знал. У него для куриных казней был специальный, отдельный топорик. Голову птице он отсекал с первого маха и отпускал на волю петуха, лишенного красной бороды и гребня, и тот бежал по двору, а кровь била из перерубленного горла. Гоша поднимал руки, как бы прицеливаясь из карабина в бегущего,  и произносил: «Шпок». Обезглавленный петух падал. А Гоша бахвалился: «От меня ещё никто не убегал».
  Никаких сожалений петушья смерь не вызывала – дело житейское. Да и дичь для меня была просто дичью. А, приготовленная мамой - вкуснятиной неимоверной; тёмное, душистое мяско, да с картофельным пюре – хороший приварок к нашему отнюдь не обильному семейному столу. Но, то была добыча, взятая с боя. А здесь – маленькое тельце,  крыло, перебитое бекасинником, и сознание непоправимости произошедшего. И не уверяйте, что звери и птицы не думают и не предвидят   беды, их ожидающей. Иначе бы они  сами, по доброй воле давались  в руки ловцам.
  Не помню, кто забрал  подранка из моих рук. Глаза  из-за слёз ничего не видели. Мама отвела меня в дом, я рухнул на постель, продолжая рыдать. Так, рыдаючи, и впал в сонное беспамятство. А ружьё в тот раз  не чистил. И дичь есть не стал.