Рабочее место должно быть любимым
Для Бируте
Григорий Васильевич мигом мотнулся в дом и уже через пару минут под его неугомонный лепет мы шагали скользкой ледяной дорогой к храму. Весь его монолог был направлен на вселение в меня несокрушимого духа оптимизма. Староста уверял, что трудности, какие только возникнут поначалу, вовсе и не трудности, что хочет он видеть во мне не просто священника, а ещё и хозяина во всех отношениях. По его словам, через каких-то пару лет я должен заиметь и собственный дом, и автомобиль, и детей целый садик. А ещё корову, двух поросят, гектар огорода, пасеку и обязательно, чтобы была у меня настоящая деревянная баня. При всём этом он обещал лично мне помогать во всем, называя меня сыном и цитируя фрагменты из рассказа украинского классика о батюшках и матушках. Расчувствовавшись от собственной сентиментальности, он даже прослезился. «Какой удивительный человек! — думал я, стыдясь за свои мысли, возникшие при первом впечатлении. — Да с таким старостой вообще ничего не страшно! У каждого человека есть свои недостатки, зато какое у него сердце! Кажется, он готов тучи развести руками, лишь бы я почувствовал себя уверенно и спокойно, окормляя вверенную мне паству».
— По поводу проживания, — остановитесь пока у Ольги Бабаихи, — сказал Григорий Васильевич, всё же закурив сигарету и смущаясь от этого, словно провинившийся подросток. — Она бабка хоть и странная, но верующая, аж страх. Каждую ночь с ныне покойным отцом Анатолием на Святой горе молилась. А постится так, что и неизвестно, чем душа в ней ещё теплится. Опять же таки, и обед сварит, и постирает. Если не обращать внимания на её причуды, то жить можно, она рада будет. Батюшки часто на первое время у неё останавливались.
— Мне особо-то выбирать не приходится, — сказал я. — Хотелось бы, конечно, отдельно, но рад буду всякому варианту.
— Не волнуйтесь, батюшка, вот только снег растает, пойдём к председателю, землю вам выделят и начнём строиться. — Снова стал приговаривать Григорий Васильевич. — А пока потеснитесь у Бабаихи, не понравится, найдем домишко в другом месте.
Здание храма оказалось совсем рядом с главным перекрестком, от которого мы пришли. Приблизительно таким я его себе и представлял. Аккуратный белый дом казённого типа, чуть продолговатый, с посеревшей от давности крышей, скромно прятался среди великолепных коттеджей и высоченных кирпичных заборов. На первый взгляд, трудно было догадаться, что это храм православной церкви. Об этом указывал лишь небольшой синий крест, небрежно прибитый к краю чердака, и икона Нерукотворного Спаса, нарисованная, видимо, местным умельцем, на куске фанеры и обрамленная на козырьке входа в поточенную короедом раму жуткого розового цвета. Внутри всё выглядело ещё хуже. Временный храм самого большого и богатого населённого пункта в районе за пять лет своего существования имел жалкую и весьма бедную обстановку. Кривой потолок с мощными опорами по центру пестрел желтоватыми пятнами, что указывало на то, что крыша срочно нуждается в ремонте. Голые стены блестели инеем, на них кое-где висели маленькие бумажные иконы, выцветшие от попадания прямых солнечных лучей. Правда, клирос, сооруженный по правую сторону, хоть и выглядел несколько громоздко для такого маленького помещения, был удобным. Григорий Васильевич тут же похвастался, что это его работа, и он очень этим гордится. Иконостас также был сделан им, но удобством отнюдь не отличался. Из-за маленького промежутка между престолом приходилось открывать сначала одну половину Царских врат и закреплять их защёлкой, а затем вторую.
— А кто эти иконы писал? — спросил я, разглядывая кошмарную мазню внушительных размеров, неаккуратно висевшую на иконостасе. Она состояла из четырех образов разной величины и резала глаз несоответствием общей цветовой гаммы.
Тот, кто их писал, был явно не иконописец и даже не живописец. Несоблюдение анатомических и геометрических пропорций сразу бросалось в глаза. Христос изображался в полный рост таким способом, будто поспешно идет мимо, благословляя народ. При этом его волосы были черны как сажа, растрёпаны и складывалось впечатление, что они никогда не видали воды. Это могло бы ещё как-то сойти, если бы на фоне и так увеличенной по сравнению с телом головы художник не изобразил идущие в сторону малюсенькие ножки, от чего икона походила больше на карикатуру. О других изображениях и говорить страшно.
— Наш сельский умелец постарался, мой сосед, Поликарпович. Он к Пасхе должен ещё Воскресение нарисовать. — Добродушно ответил староста.
— Это же просто кошмар! — негодовал я. — Нужно снять эти ваяния и переделать или лучше уничтожить! Разве это иконы?!
— Подождите, батюшка, — не менял тон Григорий Васильевич, — мы за эту работу заплатили почти пять тысяч.
— Что? Пять тысяч?! — меня просто распирало возмущение. — Да как же так? За такие деньги можно всю церковь хорошими литографиями обставить!
С самых малых лет я занимался рисованием, затем живописью, часто общался с художниками, поэтому в страшном сне не мог представить, как на стенах моего храма может висеть такой ужас. По правде говоря, я не мог на это смотреть.
Григорий Васильевич виновато посмотрел на отца Георгия, тот в свою очередь ухмыльнулся в усы и, откланявшись, стал собираться домой.
— Не переусердствуй там, — проговорил он, крепко пожимая мне руку. — Пока присмотрись, не зарывайся ни с кем, а там всё само разрешится. Через неделю заедешь рассказать, как у тебя дела. Всё, бывай!
Отец Георгий уехал, и тут я почувствовал гнетущую тоску и неведомый доселе страх от того, что со всем этим нужно будет как-то справляться.
— Батюшка, вот вам вторые ключи от церкви, — сказал староста, вручая мне пару отмычек, которыми запиралась хлипкая дверь убогой церквушки. — Теперь здесь ваше рабочее место, можно сказать. Поступайте, как считаете нужным, переделывайте, перестраивайте. Если что, зовите. Всегда готов помочь.
Дальше будет....