Мама сидит в своей комнате, удобно устроившись в мягком кресле, закинув ноги на низенькую скамеечку. Теплый свет торшера, купленного бабушкой еще до рождения мамы, освещает лицо и руки, быстро и ловко двигающие спицами. Мама вяжет снуд. Это очень модный шарф-кольцо. Пряжа вишневая, узор скандинавский: «косы» и «плетенки». Я терпеть не могу шарфы, но против снуда мне не устоять. Хитрая, хитрая мама!
Она вяжет и подмурлыкивает дурацкую песенку: «Колотушка тук-тук-тук, спит живо-о-отное паук…». Причем невероятно фальшивит, и эта фальшь сбивает меня с мыслей.
Я скрючилась за электронным дизайн-планшетом и пытаюсь завершить чертов эскиз интерьера для чертовой клиентки, которая мне уже вторую неделю ездит по мозгам своими капризами: то ей цвет пуфика не нравится, то форма! Можно подумать, этот пуфик определяет ее судьбу! Через три дня я возвращаюсь в институт дизайна, и там мне будет не до халтуры. Я заканчиваю десятый вариант пуфика, но это подмурлыкивание!
- Ма-а-ам! Тебе медведь ухи отдави-и-ил! – кричу я в соседнюю комнату.
- И что? – ехидничает мама. – Я ж не в караоке!
- Лучше бы ты там пела!
- Меня туда не пускают, - безмятежно отвечает мама. – Я распугиваю клиентов.
И опять: «Спи-и-ит живо-о-отное паук…»
Дзынь! Привет от мобильника, сообщающего, что в соцсетях мне прислали сообщение. Нажимаю на иконку: «Меня… Даниил… нет доказательств… брат… напрасно…» Бред!
- Ужинать будешь? – кричит мама.
- Не хочу!
- С ума сошла? Ходишь, костями гремишь! Знаешь, как бесит?
- Я не гремлю!
- Гремишь! Особенно тазобедренными суставами!
Мама врач-физиотерапевт. Циничный человек!
«Добрый вечер, Анна! Меня зовут Даниил, мне 18 лет. Я долго думал прежде, чем написать вам, но все же решился. Конечно, у меня нет никаких доказательств, но если художник Александр Филиппов ваш отец, как указано в вашем профиле, то я ваш брат. Простите, если напрасно потревожил».
Смешно.
- Ма-ам, у меня брат есть?
- Есть, - отзывается мама. – Вы даже знакомы.
- Я не про Андрюху. Я про другого. Про… А, его Даниилом зовут. Знаешь такого?
Внезапная тишина. Даже спицы перестали стучать.
- Ау! – мне все еще смешно.
Мама входит в мою комнату, на лице ее странное спокойствие. Как у человека, которому только что сообщили дурные вести. Он услышал, но – не поверил.
- Положим, я знаю про Даниила. А ты откуда знаешь про него?
Я опускаю электронное перо на стол.
- Это не шутка?
- С каких это пор появление братьев - шутка?
- Тогда читай, - и я протягиваю ей свой мобильник. Рука моя почему-то дрожит, а губы кривятся в улыбке.
Мама читает. И перечитывает. И еще раз перечитывает. Потом листает фотографии на странице парня. Лоб рассекает вертикальная морщина.
- Надо же! Хороший парень вырос, судя по всему…
- И ты молчала? Ты знала и молчала?! Почему?
- Потому! – мама пожимает плечами. – Шансы, что вы встретитесь, были равны нулю. А про соцсети в наши годы не слыхали…
- Мне не смешно!
- Мне тоже.
- Но у него нет доказательств!
- А тебе доказательства нужны? Ты сама художник. Типа. Вот и посмотри в его глаза. Чьи глаза-то?
- Батины.
- Привет тебе, Анна, от твоего бати…
- И что теперь?
- Теперь? Теперь ты знаешь, что есть Даниил, что у него батины глаза. А чего еще тебе нужно?
- А почему батя про него ничего не знает?
- Не знает или не хочет знать? – уточняет мама.
- Как это случилось?
- Слишком много вопросов для вечера пятницы.
- Ма-а-а-ам!
- Мне надо успеть снуд довязать.
- Поговори со мной!
- Мы поговорили, - рассеянно отвечает мама. – Обещаю не петь.
В голое окно (ни штор, ни тюли, ни жалюзи!) льется мерцающий свет. Мерцающий – от того, что идет ночной дождь, холодный, как и должно быть в конце августа. Скоро новый учебный год, и я уеду в Москву. Я учусь в Москве, брат, на четвертом курсе.
Я смотрю на квадрат света на стене и крестовину тени в этом квадрате. Лежу, подбив повыше подушку под голову, и думаю. Понимаешь, брат, я ведь знаю каждую вещь в этом доме: четыре крючка на вешалке в прихожей, скол на тарелке в горошинку, любимые мамины синие наволочки. Я знаю все фотки в альбомах. Я знаю каждую книгу на стеллаже. Но я ничего, ничего не знаю о прошлом этого дома.
Что ты хочешь знать об отце? Я и сама о нем почти ничего не знаю. Он живет на Урале, в небольшом городке на Белоярском водохранилище. У него есть жена и сын. Жену зовут Мариной, и она учитель английского в местной школе. А сына зовут Андреем, и он младше меня на три года и четыре месяца.
Я не знала Александра Филиппова до четырнадцати лет. Когда они с мамой развелись, мне было года полтора, и в моей памяти не осталось никаких следов никакого отца. Моя семья – это мама и бабушка.
Однажды я спросила у мамы про отца. Она сказала: есть, живет на Урале, у него другая семья. И все. Все! Понимаешь, брат?
Я спрашивала ее: эта Марина – она разлучница? Она увела отца из семьи? Мама ехидничала: много будешь знать – скоро состаришься. Или: любопытной Варваре на базаре нос оторвали… Или: многие знания умножают печали… У меня начитанная мама. И тоже замкнутая.
Чего ты ждешь от отца, брат? Что он обрадуется твоему появлению? Вряд ли. Когда я ему позвонила (сама!) и сказала: «Привет, это я, Анна», отец сказал: «Привет, Анна, чего тебе надо?»
А чего мне было надо? Я тогда не знала. Я и сейчас не знаю, чего мне от него надо. Любви? Я уже взрослая. Могу замуж выйти и ребенка родить. Внимания? Но я уже не маленькая, а внимания мне бабушка столько уделяет, что не знаешь, в какой норе спрятаться. Задушевных разговоров? Вот тут, брат, загвоздка. Задушевных разговоров действительно надо. А поговорить не с кем. Мама будет ехидничать или насмешничать. Бабушка насупленно молчать, как партизан на допросе. Мне кажется, это она нарисована на плакате: «Не болтай!» А-а-а, брат Андрей… Ты его еще не видел! Андрей ревнивец. У него на лице написано: «Это мой отец, а тебе – ни копейки!» Представляешь?
Откуда я знаю? Ну, мы виделись пару раз, когда отец с Урала приезжал в Москву. Марина его цедила слова. Андрей нервничал, наблюдал, кто за мою чашку кофе заплатит. Я сама заплатила. Отец смутился, но не дернулся – сидел, пришпиленный взглядом жены к стулу.
Как отец? Ну, он однажды даже меня обнял. Сказал, что я на мать похожа, хотя я похожа на него. И он, как художник, не может этого не видеть.
Хочешь совета, брат? Не ищи встречи с Александром Филипповым, не разбивай себе сердце. Ты уже взрослый. Зачем взрослому парню чужой дядька? Но ты же не поверишь мне, брат, так? Подумаешь, что я, как Андрей, ревную? Мне просто обидно за тебя. Еще ничего не случилось, а мне обидно.
Слушай, а как тебе твоя мама сказала про Александра Филиппова? А у тебя есть отчим? А братья и сестры? А своя комната? У вас в Саратове тоже идет дождь? Расскажи мне о себе побольше. И еще: у тебя глаза батины…
«Привет, брат! Чокак? У меня все норм. Анна»
Я тебя раньше ненавидела, Филиппов. Так люто, что после развода все фотки твои порвала и выкинула, и все твои подарки, и постельное белье по три раза перестирывала. Мерещилось, что тобой воняет. Мать, теща твоя любимая, альбом со свадебными фотографиями к себе успела утащить, а то бы и те фотки под раздачу попали.
Теперь мне все равно. У меня своя жизнь, у тебя своя. Дочь общая, и только лишь. Да тебе не до нее: муки живописца, заказчики-придурки, друзья-собутыльники… Вру. Это я со зла, Филиппов. А злюсь от того, что ты не только Аньку бросил. Ты и мальчишку этого успел бросить. Только Аньке тогда было годика полтора, уже в ясли пошла, а этого – когда он еще у мамки в пузе сидел. Хорошо вы, мужики, устроились! Ни ночей бессонных, ни пеленок-распашонок, ни больничных бесконечных. Анька до пяти лет мне продохнуть не давала: то вирусная, то ветрянка, то ангина. Я с ног валилась от усталости, а ты?! У тебя Маринка валилась. И эта, не помню ее имени, которая Даньку родила. А ты картины писал. Искал свою манеру. Только что мне с того? Ничего не чувствовала от тебя, Филиппов. И Анька ничего не чувствует. И мальчишка этот – нечего тебе ему дать. Внутри тебя голо.
Ты мне вот что попробуй объяснить, Филиппов: почему этот мальчик в мой дом постучался? Почему не в твой? Лучше бы в соцсеть твоей жене: «Здрасьте, теть Марин. Это я, незаконнорожденный…» По справедливости!
Почему мне так больно, Филиппов?!
«Привет, сестра! У меня все хорошо. Удобно ли позвонить? Я бы хотел с тобой познакомиться. Пока. Даниил».
У тебя королевское имя – Анна. Королевское, но неудобное. Как тебя называть? Аннушкой? Так это Булгаков уже застолбил. Нюшей? Ты не смешарик и не эстрадная певица. Нютой? Анютой? Аней? Ничего мне не нравится. Оставайся Анной. «И была у Дон-Жуана - Донна Анна…» Знаешь, откуда это? Ну, конечно, у тебя же мама начитанная!
Что мне нужно от отца? Просто увидеть. Чтобы составить впечатление. А то пока мне этого «Поля Робинсона соседка напела».
Я не нуждаюсь в его любви, поддержке, деньгах. Я, между прочим, сам уже зарабатываю. Пишу программки компьютерные, хорошо получается. Я вообще думаю после института в Европу уехать. И маму с отчимом забрать, и сестренку младшую. Они у меня хорошие, тебе понравятся.
А отец настоящий художник. Смотрю на его картины – под ребрами болеть начинает. Чувств много. Будь у меня обида на отца – простил бы только за этот дар. Но обиды нет. Только любопытство. В конце концов, я имею право знать!
«Звони. Анна»
- Анька, тебе банку помидор в Москву дать?
- Ага. И еще мешок картошки.
- Мешка нет. Есть полмешка.
- Ма-ам!
- Чего «ма-ам»? Ты в общагу приедешь, что жрать собираешься? Быстрые макароны?! Ты знаешь, что такое зависимость от глютамата натрия?
- Блин! Да не ем я быстрые макароны! И не надо мне помидоров. И картошки не надо. Снуд положила?
- Положила. Ну хоть пакет с сушеной зеленью возьми! Были бы деньги лишние, дала бы лишних денег. Но денег нет. Есть картошка.
- Слушай, я скоро окончу этот чертов вуз, поступлю на чертову работу и заработаю столько чертовых денег, что ты замучаешься тратить!
- Твои слова, дочь, да Богу в уши…
- Почему ты ничего не рассказываешь мне об отце?
- Ловко тему сменила.
- Ма-ам!
- Чего «ма-ам»? Зелень будешь брать? Там витаминов много. Даже в сушеной.
- Так, сядь на табуретку. Выдохни. Во-от… И просто скажи: «Александр Филиппов – козел!»
- Чего-о?
- Будь честной сама с собой… Тебе станет легче. Я в интернете прочитала. Что ты ржешь? Мама, почему ты всегда ржешь?!
- Как же я люблю тебя, малыш!
«Анна, мне кажется, я знаю твой голос. Это самый лучший голос на свете после маминого». – «Прогиб засчитан)))».
Анька, мне нечего тебе сказать. Понимаешь? Филиппов в свои девятнадцать, в косухе, с «гвоздиком» в ухе и длинным хвостом – один, а Филиппов в сорок три, слегка оплывший, в растянутом свитере и глазами в красных прожилках – другой. А что между ними общего, я не знаю.
Что случилось с нами тогда: любовь, страсть, похоть, блажь? А как я определю? Тогда казалось, что любовь. Теперь – только желание любви.
Мы были одинокими, при мамах и папах. Самостоятельными. Дерзкими. Мы ни у кого не просили ни помощи, ни поддержки. Я – медичка, он – живописец. Я – прожженный циник, он – невероятный романтик. Я была позвоночником, он – сердцем.
Мы жили в самое лучшее время на свете – в эпоху перемен. И в самом лучшем городе на свете. Фарисеи повержены, лицемеры обличены, кгб-шники разбежались, как тараканы. Старый мир рухнул, и именно мы построим новый, лучший, справедливый. Носился по площадям и проспектам ветер свободы, будоражащий, пьянящий, пахнущий озоном. После какого-нибудь митинга на Дворцовой, мы, наоравшись досыта, сцепив намертво руки, мчались на квартирник к Лехе, Митьке, Таньке. Филиппов широко шагал, я не успевала за ним, иногда казалось, что он просто тянет меня за руку, как воздушный шарик за ниточку. Ноги мои не касались тротуара. По дороге Филиппов наклонялся и забрасывал в рюкзак пустые пивные бутылки. Мы их сдавали на углу Миллионной, затаривались пивом. На закуску были почему-то соленые огурцы. К кому не завалишься – они, родимые, пупырчатые, в трехлитровых банках. И – лакомство! – корюшка. Тоже пахнущая огурцами.
Мы – я, Филиппов, друзья - были одинаково нищими, одинаково наглыми и самоуверенными, казалось, что удача – только руку протяни! А нам, видишь ли, лень. Потому что дальше, после удачи, – надо стать скучными взрослыми, моралистами и трудягами. А как же пиво с солеными огурцами и корюшкой? А как же квартирники? А прогулки по питерским крышам? А пикник на берегу Финского залива? И чтобы до красных носов и синих губ, чтоб потом валяться с температурой в общаге, и тебя все жалели и несли еду.
А когда поправишься, подобрать себе в Репе подходящий студенческий и бесплатно завалиться в Эрмитаж или Русский музей. И бродить из зала в зал, наслаждаясь картинами и скульптурами. А когда сильно устанешь, достаточно просто сесть на пол. И никакая доисторическая бабка-смотрительница, замотанная в оренбургский платок, в жизни к тебе не подойдет с замечанием. Потому что Филиппов в косухе и бандане с черепами, а я в ситцевом самодельном платье и джинсовой куртке, хиппарь. Кто с такими будет связываться?
В теплую погоду наша компания забиралась на крышу какого-нибудь дома-колодца, Филиппов ставил мольберт и принимался живописать: карандашом, красками, тушью, пастелью – что было под рукой. Леха Иванов читал стихи собственного сочинения. Это был настоящий рэп, но мы не знали слова «рэп», и считали: это – стихи-ритмы. У Андрюхи с актерского отделения за плечами всегда была гитара. А его подруга Динка пела: «Не ищи меня, пожалуйста. Я ушла гулять по городу…» Потом солнце садилось, усиливался ветер, небо заволакивало сиреневой пеленой…
Что это было? Просто – юность, Питер, любовь…
«Ты уже в Москве?» - «Вчера приехала». – «А можно я приеду? Через пару недель? Всего на несколько часов». – «Валяй».
Она не Анька, точно. Она - Анна. Королева, слегка сутулящаяся, как человек, много сидящий за мольбертом и компьютером, и уже подслеповатая. Королева в странном ситцевом платье собственного дизайна и пошива и джинсовой куртке с бахромой. Безбашенная повелительница линеров и фломастеров. Я оробел.
Королева потащила меня в музей современного искусства. На первом этаже – огромные холсты, выкрашенные в разные цвета.
- Анна! Зачем?! Это взорвет мне мозг!
- Провинциа-ал! Смотри! Вон, серая полоса, она какая: теплая или холодная?
- Теплая.
- Вре-ешь…
Анна закрывает верхний квадрат ладонью перед моими глазами:
- Смотри внимательнее, программист!
- Холодная.
- То-то!
- Да это старый трюк! Соседний цвет влияет на восприятие. И что? Требую философской базы!
- Все не то, чем кажется! Уильям Шекспир.
- Банальщина!
- Современное искусство надо шкуркой ощущать, а не глазками. Глазки бывают лишними. Пошли-и-и!
И потащила за руку на верх. Мне показалось, что у меня ноги от пола оторвались.
- Вот здесь надо минут десять посидеть, чтобы проявились твои подлинные эмоции, очищенные от впечатлений приезда в Москву и знакомства со мной. Садись рядом! Да не на банкетку, на банкетке каждый дурак может сидеть. Ты рядом со мной садись, на пол!
- Тетка-смотритель нам щас ка-ак скажет!
- Не скажет. У тебя видуха агрессивная. Но косуха классная. Кожаная, сразу видно.
Сидим спина к спине. Прямо на полу. Молчим. Напряженно всматриваемся в куски холста с пятнами, полосками и квадратами.
- Ну, что чувствуешь?
У меня руки влажные. Незаметно для сестры вытираю их о джинсы:
- Чувствую, что я тебя люблю, сестра. Клево, что ты у меня есть.
- Вот балда! Это чертово знакомство тебе мешает. Ты за ощущениями, за ощущениями следи! Ну?!
- У тебя спина горячая.
- Я же говорю: балда провинциа-а-альная!
- Чертова москвичка! Я же сказал тебе: счастлив до соплей! Все! Заткнись! Ты мешаешь мне ощущать…
На улице стал накрапывать дождь. Я потащила Даньку в кофейню:
- Тут недорого. И я, если что, угощаю!
- Ну уж нет! Это я тебя угощать буду. Я ведь зарабатываю!
Я заржала. Прямо как мама.
- Чего? – растерялся.
- Не заморачивайся. Меня, видишь ли, вырастил тролль.
Принесли меню. Данька прикинулся взрослым:
- Есть хочешь?
А у самого красные пятна от волнения от лба до ворота футболки.
- Пирожного хочу.
- Хоть два! Плачу!
Меня опять смех разбирает:
- Откуда ты такой взялся?
- Известно откуда.
- А как ты про меня узнал?
- Я еще два латте возьму. Тебе с корицей или без?
- Стоп! Это у меня мама так тему разговора меняет.
- Слушай, Анна, предлагаю вынести нашим родителям общественное порицание.
- За что?
- За то, что столько лет скрывали нас друг от друга.
- А это поможет?
- Чему?
- Исправить прошлое?
- Нет, конечно.
- Тогда не будем. Тогда мы их просто пожалеем. Они старенькие и глупенькие.
- Не будь, как наши родители. Будь как мы.
- Чин-чин!
Филиппов, ты будешь ржать, но твой сын и твоя дочь сейчас сидят в кафе и лопают пирожные. У меня есть доказательство: фотка в инстаграме. И, знаешь, я чертовски рада за них.
- А ну-ка, скажи мне, как мужик…
- Началось!
- У тебя пенка от латте над губой… Дай вытру… Ага. Так вот: почему мужики бросают своих детей?
- Ну ты спросила! Я еще ни одного ребенка не бросил!
- Я так, теоретически…
- Да брось! Мне мать сказала, что они характерами не сошлись. То есть пока амуры крутили, все нормально, так? А как забеременела, выяснилось, что не сошлись характерами? Смешно. А тебе что врут?
- Ничего не врут. И правды не говорят.
- То есть ни одного плохого слова про отца?
- Но и хорошего тоже, заметь! Давай ему позвоним?
- Чтобы он сразу инсульт заработал?
- Будь честен, брат: ты просто боишься…
Знаешь, Данька, а ведь ему плевать. Плевать на то, что мы с тобой, брат, сидим в кофейне. Плевать на то, что у тебя пушок над верхней губой, настоящая щетина еще не созрела. Плевать, что у тебя его глаза. И скулы. И на твою радость – плевать, и на твою боль – плевать. Поверь, брат…
Но есть одна штука, которая лично меня примиряет с равнодушием отца. Его дар. Взгляд, всегда повернутый внутрь себя, как у беременной женщины. Он живет, вслушиваясь в то, что происходит с ним каждую секунду. И то, что он слышит, выплескивается на холсты: жизни других людей, пропущенные через себя.
На его полотнах фигуры людей и лица условны. Реальны только глаза, и в этих глазах жажда жизни, боль, нежность, гнев, тоска, счастье. Прочее – овал лица, контур губ, носа, скулы – неважно. Сам додумай.
Когда художник погружен в себя, ему ни до кого нет дела, даже до самых близких. Искусство важнее семьи. Мне тоже предстоит сделать этот выбор. Или научиться балансировать.
Вслух:
- Не вертись, я хочу твою тощую фигуру запечатлеть…
- Скетчбук?
- Ну, я же художник…
- Дай заценить.
- Вот это видал? Я даже маме не показываю.
- А я не мама. Я брат.
- Закройся. Я уже рисую…
Линер летает по бумаге. Наверное, шуршит, но звук заглушает джаз по телеку в кофейне. А запах королевских духов забивает запах кофе, корицы и ванили. Почему я не нашел тебя раньше?
Я – человек без сожалений. Без рефлексий. Без изматывающего: а что было бы, если бы…? Ибо к сорока двум годам я окончательно убедилась: нет поступков правильных и неправильных. Есть поступки честные и лживые, добрые, злые, искренние, фальшивые. Какие угодно. А правильных и неправильных нет. Ты принимаешь решение, исходя из той ситуации, в которой оказался, из своего опыта, душевного состояния и прочего. Но эти условия верны только тогда, когда ты принимаешь решение. Возможно, спустя время ты выбрал бы иное решение. Но в тот момент ты ведь не знаешь последствий.
Что случилось между нами, Филиппов? Ничего особенного: ты остался на питерских крышах, а я нянчила Аньку. Мне пришлось вернуться к матери. Свобода кончилась. Мать каждый день нудела: где же этот папаша? А ты тут, с пеленками, с орущей от колик Анькой. Ха-ха!
Ты приехал в очередной раз, посмотрел на меня грустно и сказал: Бурьяша, ты стала теткой.
Нет, не теткой. Просто – взрослой. Женщиной. Матерью. А ты застрял в юности. И будущего у нас не было. Я поняла это первой. Как взрослая.
Анна готовит пасту карбонара: яйца, молоко, сыр. Нет, не готовит – колдует. Шаманит над сковородкой, кастрюлей и пластиковой миской с соусом. Что-то бормочет под нос. Щеки раскраснелись от пара. Русая прядь иногда падает на лицо, и сестра раздраженно засовывает ее за правое ухо, чуть оттопыренное. Жаль, что я не художник…
Она живет в общежитии квартирного типа: шестнадцать квадратов на четверых, плюс кухонька, темный коридорчик и совмещенный санузел. Соседок нет дома. Я рассматриваю наброски, прикнопленные к стене, от потолка до пола. Пытаюсь определить, какие сделаны Анной. Наверное, эти – стремительные и нарочито небрежные.
- Даня, а как твою маму зовут? – кричит с кухни сестра.
- Симона.
- Чего-о-о?! Она француженка?
- Нет, русская. Это в честь прабабушки, она была полячкой. Прадед ее с войны привез. Потом его посадили, как иностранного агента, а ее нет. И она вырастила не только детей, но и младших сестер прадеда. Сильная женщина была, таких больше не делают. А твою маму как зовут?
- Бурьяшей. У нее девичья фамилия Бурьяшина. Кстати, это прозвище ей подходит.
- Она замужем?
- Она самостоятельная женщина.
- Почему?
- Потому что не хочет ни под кого подстраиваться. Ей и так хорошо. Наверное.
- Неужели всю жизнь одна?
- Почему одна? – обижается Анна. – У нее есть я. Иди руки мой!
Я ем, а она смотрит, опершись щекой на руку. Рука тонкокостная, просвечивают темным вены.
- Ты на мою маму сейчас похожа. Она так на отчима смотрит, когда ужином кормит.
- Формула любви по-русски: мужчина ест, женщина смотрит, - усмехается Анна.
- А почему ты не ешь?
Щурится:
- Чин-чин, брат.
Да, у нас глаза одинаковые. Батины?
В моем кабинете на стене висит распечатанная на принтере картина: девочка и мальчик, сидящие на подоконнике, соприкасающиеся плечами и висками. На девочке джинсовая куртка, а на мальчике косуха. Их лица по-филипповски не проработаны, только глаза.
Дети смотрят так, словно все обо мне знают. Я хожу по кабинету, а они наблюдают за мной и пациентами. Иногда эти двое хмурятся. Иногда насмешливо улыбаются, не ртом – глазами: говоришь, тебе все равно? Ну-ну.
Я давно присматриваю за тобой, Филиппов. Как только завела ноутбук и вай-фай.
Помню, с каким ошеломлением рассматривала виртуальную галерею твоих картин. Хронику живописца, от которого я родила дочь. Вначале - знакомые мне ученические еще натюрморты и банальные пейзажи. Потом ты наступил на академизм: одной ногой, другой. Встал на него, как на подставку, взмахнул кистью, и появилась «Женщина в голубом». Схитрил: отказался от детальной проработки лица. Мазки, мазки, мазки, и – глаза. Мои глаза, Филиппов. В тот момент, когда я сказала тебе: «Прощай!». Легко сказала. С улыбкой. Название меня выбесило. «Женщина в голубом» была выкуплена частной галереей в Испании.
А картина «Утро» уехала в Финляндию. На ней женщина в золотистом пеньюаре сидит перед трюмо и пудрит лицо. Комната залита солнечным светом, а у женщины заплаканные глаза. И как бы ты не прятал прочие черты лица, я узнала твою Маринку.
Еще была «Учительница русского языка», копия твоей тещи. Того и гляди выскочит из рамы и как заорет: «Жи-ши пиши с буквой «и»! И линейкой по башке двинет. Представляю, сколько счастья было у оригинала! Ха-ха! Утешилась, поди, денежкой от музея современного искусства какого-то европейского городка, уже не помню, какого именно.
И вот ты писал, писал, писал, а потом – раз! – и снова пейзажи. Вроде бы хороши: леса, поля, реки, холмы. А воздуха нет. Если долго вглядываться, - задохнешься.
Что случилось с тобой, Филиппов? Это единственное, что меня интересует.
Звонок мобильного. Анна уходит в комнату, садится на кровать, слушает внимательно, и ее лицо становится напряженным, даже злым.
- Что ты говоришь? – Сестра особым терпением не отличается и мгновенно повышает голос. – А по-нормальному нельзя?... Да не, вы – классные… Закройся!
Слушает несколько секунд и окончательно слетает с катушек. Яростно мечется по комнате и орет в трубку:
- Да подавись ты своими деньгами, урод! Я у отца ни рубля не взяла, все тебе достанется! Он – один такой на всем белом свете, понимаешь?!!! А ты ничтожество! Вы так и не поняли, кто рядом с вами все эти годы жил! Закройся!!!
Плюхается на кровать. Застывает. Смотрит расширившимися глазами в одну точку. Нервно чертит указательным пальцем вензеля в воздухе, словно делает набросок.
- Анна, что случилось? – осторожно спрашиваю я.
Она молчит несколько секунд, додумывая свою мысль, потом резко поворачивается ко мне:
- Скажи, тебе очень надо вернуться домой сегодня?
- Хочешь, чтобы я остался?
- Нет. Я хочу поехать с тобой.
Я остолбенело смотрю на Анну. Вот это повороты!
- Куда? В Саратов?
- К отцу.
- Прямо сейчас?
- Да.
- Что-то случилось?
- Они развелись. Маринка и отец. Андрей звонил, брательник наш. Они папеньку пинком под зад из дома выкинули. Нищеброд. За три года ни одной картины не продал.
- А чем мы можем помочь?
- А мы просто побудем рядом. Ну?
- Я его даже не знаю.
- Вот и познакомитесь!
- Это как-то...
- Хорошо, - ледяным тоном произносит Анна. Спина прямая. Подбородок вздернут. – Вали в Саратов. Сама съезжу. От отца, конечно, никакой практической пользы, но я не меркантильна.
- Ты даже не знаешь, у кого он живет!
- Ха! Ты этот город видел? Там тыщ двадцать населения. Найдем.
- А сами где будем жить?
- Брат, не морочь голову. Кругом люди. Устроимся. И потом, мы же не навсегда. Мы на чуть-чуть.
Я смотрю на Анну. Незаметно вытираю руки о джинсы.
Она вскидывает подбородок все выше и выше:
- Какая, к черту, Европа, Данька? Чудо, что ты до Москвы доехал и от страха не помер.
Мое лицо вспыхивает. Тяжело заколотилось сердце. Я – трус?! Нет. Просто всю жизнь прожил за спинами взрослых: мамы и отчима. В ласке, заботе и любви.
Я вдруг расправляю плечи и стискиваю кулаки. Мне хочется стать высоким. И сильным.
Черт побери, а почему нет? Я верю: и в то, что все будет хорошо, и что приедем не зря, и что не пропадем там, на Урале. Кругом люди, и эти люди хорошие. Я, между прочим, тоже что-то могу. И ты еще не поняла: я нашел тебя, сестра, чтобы заботиться.
Небрежно спрашиваю:
- А билеты на поезд есть?
Анна смеется. Протягивает руку:
- Добро пожаловать к нам, взрослым людям!
«Мама! Мы с Данилой уехали к отцу. Не переживай».
«Мама! Мы с Анной уехали к отцу. Не переживай».
Я лежу в комнате Анны, в ее постели. Смотрю на квадрат света на стене и крестовину тени в этом квадрате.
Невозможно сделать вид, что нет прошлого. Потому что однажды оно подходит вплотную к тебе, решительно берет за плечо и разворачивает к себе. Смотрит в упор, как дети с картины в моем кабинета: ну?! Помнишь меня?
Можешь зажмуриваться покрепче. Можешь отворачиваться. Защищать лицо руками. Я – больше не могу.
Я опускаю руки.
Я открываю глаза.
Я напряженно всматриваюсь туда, где когда-то было ослепительно больно.
Проступают контуры питерских крыш. Тяжелый, как мокрое белье, невский ветер ударяет в лицо. Я слышу крик чаек. Вижу шпиль Адмиралтейства. Чувствую горячую руку на своем плече. Запах кожаной куртки.
Мне кажется, я осязаю каждой клеткой тела, как прошлое перетекает в будущее. Жизни внезапно становится так много, что я не в силах ее вместить.
Я вижу детей, спящих в плацкартном вагоне. Девочка укрыта косухой поверх джинсовой куртки. А мальчик завернулся в простыню с головой, чтобы не продуло.
Завтра на картине в своем кабинете я увижу опустевший подоконник.
Март-июнь 2018