********
Будильник звонит в семь. Не открывая глаз, я хлопаю по нему рукой.
– Зачем тебе вставать в такую рань? – сонно и недовольно спрашивает Дина.
– Любавин просил прийти пораньше.
– Зачем? – зевает Дина.
– Хочет еще один прогон сделать. Все беспокоиться.
– Между прочим, от репетиций еще не один спектакль лучше не стал.
– О! Откуда такие потрясающие мысли да еще на сонную голову?!
– Во-первых, я уже проснулась. А во-вторых, это Раневская сказала, позор тебе, артист!
– Раневская?
– Она самая. Фаина Георгиевна, которая.
– Ну, я понял, что не та, что у Чехова. Хотя она и взяла ее фамилию как псевдоним.
– Я вижу, ты уже готов встать? Иди, приготовь нам завтрак. Только не яичницу! Терпеть не могу каждый день яичницу!
– А что ты можешь терпеть? – спрашиваю, вылезая из-под одеяла, и отыскивая свои вещи.
– Много чего… Тебя, например, – хихикает в подушку.
– Спасибо за хорошую новость! Так что, все-таки, ты будешь есть?
– Все, что ты приготовишь.
– Между прочим, хорошие жены кормят мужей завтраком, обедом, а идеальные, те еще и ужином!
– Да-аа, до идеала мне точно еще далеко! – саркастически замечает Дина.
– Ладно, так и быть! Будет тебе завтрак!
– Спасибо, золотая рыбка! – зевает она.
Я, готовя завтрак, в меню которого нет яиц, думаю о предстоящем прогоне. Премьера вечером, обстановка, как обычно, нервозная. Любавин придирается даже к оформлению, что чревато ссорой с нашим талантливым, но крайне самолюбивым художником. Но закаленные в прежних боях, они оба умело находят компромисс. Любавин не стал добрее, но мудрость делает свое дело.
– Катя! Алиса! Подъем! – кричу я как можно громче, с порога кухни.
– Тебя на улице слышно, наверное, – говорит Дина, входя и усаживаясь за стол.
– Не могу отойти от плиты, вот и орать приходиться. Катя! Алиса!
На третьем зове дверь открывается, выходит Катя, на ходу завязывая халат.
– Вот что значит профессионально поставленный голос, – замечает Дина.
– Доброе утро, – непроснувшимся голосом здоровается Катя.
– Доброе, деточка. А сестра твоя думает вставать?
– Думает, думает, – отзывается Алиса.
– В детстве их поднять это была военная операция, – делюсь я с Диной.
– Ты рассказывал об этом миллион раз, – без всякого недовольства говорит Дина, – Когда ты нервничаешь, начинаешь одно и то же рассказывать.
– А из-за чего ты нервничаешь, папа? – интересуется Катя.
– Ничего подобного, я спокоен.
– У него премьера, – сообщает Дина.
– Тогда понятно, – кивает Алиса.
– Нет, что вам понятно?! Я спокоен, как черепаха!
Все трое заливаются смехом.
…. На нашей половине суета. Слышен голос Любавина, как полководец, обходящий поле боя, он раздает указания. Стремительно двигаясь к своему кабинету, он замечает меня.
– Женечка, вот и ты, наконец!
Уменьшительно-ласкательный суффикс применительно к моему имени обдает теплой волной.
– Давай, еще раз пройдемся, как ты считаешь?
– Андрей Ильич, как вы скажите. Но еще не один спектакль от репетиций лучше не стал, цитирую я Раневскую, повторяя за Диной.
– Это кто сказал?
– Раневская.
– Фаина?
– Ну, да.
– Она, конечно, великая актриса, и, где-то права, но мы все же прогон сделаем. Нам не повредит.
– А если?
– Жень, не умничай, – ласково говорит Любавин, и я иду за ним в зал.
Прогоном он остается доволен, обещает, что если мы так сыграем вечером, он будет нам благодарен до конца дней.
На соседской половине тихо. Наша премьера их не может не беспокоить. И я почти уверен, что кто-то из них обязательно придет.
– А я не возражаю, пусть приходят. Пусть завидуют, – Любавин милостив, как все великие полководцы, не сомневающиеся в своем превосходстве над противником.
До вечера времени много, дел нет, и я иду домой. Мои, конечно, «наводят красоту». Катя по такому случаю выпросила новое платье на зависть Алисе.
– Ну почему ей можно, а мне нельзя? – возмущается та. – Младших обычно балуют чаще, а у нас все наоборот!
– Если тебе на каждую папину премьеру обновку покупать, это никаких денег не хватит,– отвечает ей сестра.
– И ничего не каждую! Я только два раза и была!
– Девочки, не ссорьтесь, ради бога!
– Папочка, мы и не думаем!
– А тебе мы тоже купим, не переживай, – обещаю я Алисе.
Все пустяки, все ерунда. Главное, они со мной. Нашлись обе в непроглядной ночи. Горит костер, его пламя мягкое и утешительное.
– Дина, скажи мне…
– Я очень люблю тебя…
– Как ты догадалась?
– Потому что я люблю тебя. Когда ты переживаешь, ты всегда ждешь этих слов.
– Ты права. Не пожелания удачи, ни обещание, что «все будет хорошо», ничего не действует. Только эти слова….
– Я готова повторять их тебе снова и снова…
– Лишь бы это была правда…. Всегда.
– А это и есть правда, и не бойся, она ею останется. А ты?
– Что?
– Теперь твоя очередь…
– Дина, Диночка, я очень люблю тебя, и это тоже правда, и она ею останется, пока я дышу. Но даже если я перестану дышать, это все равно будет правдой, и ничем другим…. И все же великий поэт прав: «О любви в словах не говорят». Выраженные словами, чувства выглядят несколько высокопарно.
….. Павленковцы в самом деле приходят. Не прячась, как будто, так и надо. И садятся на видных местах. Мы делаем вид, что не видим их. Зрителей и гостей такая ситуация интригует, но все вопросы и замечания – потом.
Любавин сосредоточен и немногословен, я отлично знаю, что в нем натянут каждый нерв.
Сквозь щель занавеса вижу, что в зале аншлаг.
– Ишь, наглецы, какие! Приперлись, как к себе домой! – слышу возбужденный шепот Глеба Фролова за своей спиной.
– А это и есть их дом, не забывай.
– Это они забыли!
– Глеб, упокойся, ты бы на их месте пришел?
Он нехотя признается:
– Скорее всего.
– Вот, так чего ты хочешь?
– Чтобы убирались ко всем чертям!
– Глеб…
– Не, ты только взгляни на Павленковскую рожу!
– Глеб…
– Что «Глеб»? Ты взгляни!
– Глеб, я глядел на эту рожу задолго до тебя, и поверь, ничего нового я в ней не увижу.
– Твоя правда, – соглашается он.
На самом деле я смотрю на Павленко, и на всех остальных, и мне не вериться, что они не с нами. В их лицах нет ничего отталкивающего, наоборот, сейчас они снова кажутся родными.
Когда спектакль окончен, они аплодируют вместе со всеми, и их искренность не вызывает сомнений. Они радуются за нас точно так же, как радовались до этой нелепой размолвки.
«Так может, нам зарыть топор войны? И предать забвению то дикое недоразумение? Понятно же, что мы не можем друг без друга. Воодушевление от удачной премьеры поможет нам». Я уже ясно представляю, как Павленко и Любавин пожимают друг другу руки, и прощают взаимные обиды…. Рушиться перегородка, и все снова, как было.
«Ты слишком сентиментален», слышу я голос Любавина в ответ на мои фантазии. Да, это так. Мне хочется всех помирить, потому что я сам помирился с собой и миром.
Цветы, цветы, цветы…. Бесконечная вселенная цветов. Томительное счастье плещется во мне теплой волной. Любавин поздравляет, обнимает. Катя, Алиса, Дина по очереди целуют.
– Сегодня я буду идеальной женой, – шепчет мне на ухо Дина.
– Что ты имеешь в виду?
– Я приготовлю тебе вкусный ужин…
«Павленковцы» уходят к себе. Любавин полон солнечного злорадства. Он не сомневался в своем триумфе….
Время не лечит, оно притупляет остроту памяти. Емкое и исчерпывающее словечком «было» закрывают двери в прошлое, в обиды, в разочарования, в несбывшееся. Оно как надежная, крепкая печать отрезает дорогу к тому, что необходимо забыть. Даже если внутри ты еще к этому не готов. Я-то давно знаю, что время едино. Нет прошлого, настоящего и будущего. Все происходит сейчас.
КОНЕЦ