Репрессированный
В каждой семье есть один незаменимый член, так сказать, центральное звено или, пожалуй, кольцо для ключей, без которого все ключи растеряются. Это человек - душа семьи, объединяющий вокруг себя всех остальных. Это человек, чье существование неизменно притягивает к себе, как магнит. Человек, в присутствии которого незаметно утихают ссоры, а разногласия, казавшиеся такими важными, вдруг теряют свой вес и обращаются в пыль. Это человек, чья харизма незаметно проникает в окружающих, создавая вокруг атмосферу единства и веры в будущее.
В нашей семье этим человеком был прадед. Или дед Давид, как стали называть его уже после исчезновения в необъятных просторах Сибирской тайги.
Мощный, широкоплечий, с густой бородой и острым проницательным взглядом, дед Давид был пастором, слугой божьим в маленькой пограничной деревушке, расположенной на самой меже между славянским миром и Европой.
Семья у него была скорее типичная для человека в его положении в этих краях, включающая в себя пятеро душ мелких Давидовичей и дражайшую супругу его Пелагею, разделившую с ним полную чашу мирских радостей и страданий, и искренне верившую в неоспоримую волю Всевышнего, ниспославшего сии страдания в качестве испытаний рабам своим.
Несмотря на свой статус, дед Давид был до шуток охочий, а кроме того, любил провести сумеречные вечерние часы за хорошей партией в домино. Его постоянным соперником был сосед по кличке Свистун. Произошло ли это прозвище от фамилии незадачливого соседа или же от его неизменной привычки насвистывать себе под нос, теперь уж не узнать. Однако местные предания бережно сохранили тот факт, что чудаковатому соседу ни разу не посчастливилось выиграть партию у Давида. Возможно, именно это стало решающим фактором в последующем предательстве Свистуна. Хотя, пожалуй, тут была и более серьезная причина - по деревне ходили слухи, будто очень уж была по душе соседу Давидовская наливка, а вместе с ней и супруга Пелагея.
Опустошив наполненную до краев рюмку, Свистун громко выдохнул и закусил соленым огурцом.
- С Богом! - рявкнул он и, нахально подмигнув Пелагее, перешагнул из веранды в столовую.
- С каким Богом, - прошептала женщина, отшатнувшись, и быстро перекрестилась.
При виде бесцеремонного соседа в ее памяти то и дело всплывал инцидент, произошедший больше года назад и неизменно приводивший Пелагею в ужас. Случилось это, когда Давида не было дома. Свистун, как всегда, зашел к ним за бутылкой своей любимой клюквенной наливки. Надо заметить, что во всей округе ни у кого не получалось такой вкусной наливки, как у Пелагеи.
Наблюдая за ловкими движениями Пелагеи, быстро отмерявшей желанную жидкость, он оперся на широкий стол, покрытый выцветшей клеенкой, и взгляд его вдруг стал жадным, глаза заблестели недобрым огнем, и что-то животное проснулось в нем в тот момент. Он подошел к ней и, резко отодвинув бутылку, с силой притянул ее к себе. Пелагея попыталась вырваться, но силы были неравны. Дрожа от вожделения, он грубо распахнул ее рубаху и сунул руку ей за пазуху. “Кричать! Надо Кричать! - подумала женщина, но страх сжал ей грудь, - нельзя… нельзя… дети прибегут, дети увидят…” В отчаянии она попыталась укусить насильника, но он только рассмеялся в ответ.
Со двора вдруг послышался голос бабы Ольги. “Спасена, - подумала Пелагея, вывернувшись, наконец, из цепких объятий, - благодарение Всевышнему”.
Она так и не решилась рассказать об этом инциденте Давиду. Смешанное чувство стыда и страха перед непредсказуемыми последствиями помешало ей, и сосед остался безнаказанным. Однако во время ночной молитвы Пелагея не забывала упомянуть своего обидчика с просьбой наставить его на путь праведный.
- А что, Давид, сыграем партию? - бросил с порога Свистун, подхватив на плечи самого младшего Давидовича Ванюшку.
- Да, пожалуй, сыграем, - невозмутимо ответил хозяин дома и лукаво усмехнулся, - и тебе вечер добрый.
Было между ними дело давнее, казалось бы давно решенное, - ходил Свистун за Пелагеей в юности зеленой, затем уехал в город и думать о ней забыл. А вернулся, ан она уже замужем за Давидом. Обида засела в сердце соседа, да, по-видимому, очень горькая - никак не мог он перестать ходить в гости к священнику. Времена, однако, были смутные. И пришла ему в голову мысль донести на Давида да увести Пелагею. Правда или нет, а так гласят местные предания, еще живые в воспоминаниях старожилов.
- А что, Давид, твой Бог думает о нынешней власти? - спросил Свистун, раскуривая самокрутку.
- Что Бог думает - одному Ему ведомо, и на то Его воля, - ответил Давид и закрыл пятнистую линию домино с обеих сторон, - рыба!
- Ты смотри, - воскликнул сосед, - да черт с тобой в сделке! Боженька-то, поди, уснул!
- Ну, уж ты не богохульствуй, - возмутился Давид и грозно сдвинул брови, - играй как человек, а то все тебе черти мерещатся.
- Черти, они разные бывают, - усмехнулся Свистун.
- Ан какие уж там разные, - пожала плечами Пелагея, собирая в охапку детей, - всяко то ведомо, черти, они в Аду.
- Есть такие, что в Аду, - возразил Свистун, - а есть те, что по земле грешной ходют. Вон как у бабы Ольги телят-то забрали… а кто забрал?
- Ну ты это, бабу дуру на разговоры-то не подбивай! - грозно сказал Давид, как отрезал, и бросил недовольный взгляд на Пелагею.
“Не болтай лишнего, в разговоры не встревай, - часто говорил он ей, - не те сейчас времена, чтобы мыслю свою высказывать, не те времена, чтоб мысли иметь. Он все твои мысли знает, а больше никому не надобно знать”.
Пелагея и сама это понимала, да только порой не могла удержаться - возьмет, да и выскажет начисто все, что думает. А опосля полночи перед образами стоит, о защите просит, дабы уберег детей ее от сиротской судьбы - Аннушку, Зинаиду, Евгению, Алексея и самого мелкого Ванюшку.
Это было время, когда выражение “у стен есть уши” из простой риторики превратилось в ежедневную реальность. Когда доверять можно было только себе, и то не всегда.
- А что, Давид, - поддевал его, бывало, Свистун, - с бородой-то этакой, поди, сейчас неладно жить?
- Мне-то чего неладно, - невозмутимо отвечал Давид, делая вид, будто не имеет понятия, о чем речь, - кому како дело до моей бороды.
От подобных разговоров у Пелагеи сжималось сердце. Недоброе предчувствие давно зародилось в душе ее праведной. Безликие тени будущего незримо висели над ней, и она бессознательно искала защиты у Того, чьей милости доверила судьбу свою. Эта женщина, пережившая смену режимов и вырастившая пятерых детей, беззаветно любившая мужа и покорно преклонявшая колени перед образами, она не смела просить ни о чем, кроме силы пережить грядущие невзгоды. От природной ли скромности, мудрости ли жизненной, она знала, что все остальное преходяще. Только страх ее с каждым днем все усиливался. И часто, нарезая ли хлеб к обеду, натирая ли полы деревянные, она ловила себя на том, что руки ее застыли в воздухе, а перед глазами плывут странные расплывчатые образы неизвестных ей событий.
- Ничего, Пелагеюшка, все пройдет, - говорил Давид, любовно глядя в глаза супруги, - сегодня они нас, а завтра… а завтра видно будет...
Одна отрада была Пелагее - вечера семейные да разговоры задушевные с супругом. Выпьют они, бывает, ароматного чаю из медного самовара с вареньем малиновым, домашним, прочитают молитву да сядут с детьми разговоры вести. И все-то, казалось, Давид знал, обо всем ведал. И о Французской революции говорил, и поэзию читал. И вся его грозность незаметно исчезала, и Ванюшка взбирался к нему на колени и теребил густую бороду, а тяжелая Давидова рука ласково обнимала тонкую талию Пелагеи - даже после рождения пятерых фигура ее оставалась ладной, почти девичьей.
Так было и в тот вечер - вскоре после ухода Свистуна. В печи приятно потрескивал огонь, Пелагея долила чаю в опустевшие чашки. Старшая дочь Аннушка, совсем уже взрослая девица, недавно устроившаяся акушеркой в городе и приехавшая навестить своих всего на два дня, открыла новую коробку сахара и положила кусочек Ванюшке в рот. Остальные дети, как пчелы, налетели на любимое лакомство.
- По одному, по одному, - рассмеялась Аннушка, а то не расскажу, что я в городе видела.
- Что ты видела? Что? - братья и сестры окружили ее.
- К нам в город приезжал цирк, - начала Аннушка, - там были медведи и акробаты…
В этот момент кто-то громко постучал в дверь. Было в этом стуке что-то недоброе, и волна страха прокатилась по дому Давида. Дети неожиданно умолкли, Пелагея насторожилась и приложила руки к груди. Дыхание ее участилось, она сразу почувствовала беду и, обменявшись быстрыми взглядами с супругом и старшей дочерью, поднялась из-за стола. Стук в дверь повторился на этот раз более настойчиво - похоже, что стучали прикладом автомата. Взяв Пелагею за руку, Давид молча указал ей на скамью и грузной походкой направился к двери.
Какое-то время Пелагея сидела молча, прижав к себе детей и напряженно прислушиваясь к голосам, доносившимся из веранды. Наконец, не выдержав, она усадила Ванюшку на колени Аннушке и метнулась к двери, столкнувшись лицом к лицу с человеком в униформе.
- Что происходит? - почти беззвучно прошептала Пелагея, резко отшатнувшись.
- Ваш муж задержан по обвинению в сотрудничестве с врагами народа и предательстве Родины, - отчеканил офицер, - положено обыскать дом.
- Что? - Пелагея не верила своим ушам, - это неправда, здесь какая-то ошибка, какое-то недоразумение…
Ванюшка подбежал к ней и испуганно уткнулся лицом в ее юбку. Аннушка сидела неподвижно, не сводя глаз с коробки сахара, привезенного ею из города. Алексей забился в угол и боязливо поглядывал на человека в униформе. Евгения и Зинаида прижались друг к дружке, не решаясь двинуться с места.
Человек в штатском подошел к одному из офицеров и быстро отдал несколько коротких распоряжений, после чего грубо и бесцеремонно вышеупомянутый офицер принялся выворачивать дом священника наизнанку.
- Письма из-за границы!
- Сестра… Это сестра супруга моего, старые письма, дату посмотрите, - прошептала Пелагея, протянув к нему дрожащие руки.
- Религия… И вот еще, иностранная литература! - бросил офицер, не обращая внимания на хозяйку дома, и вывалил на пол содержимое книжных полок.
- Поэзия… Это поэзия, - Пелагея умоляюще посмотрела на человека в штатском в надежде найти у него сочувствие и хоть каплю здравого смысла. Однако глаза человека в штатском были холодны и бесчувственны, как будто все происходящее не имело к нему никакого отношения.
Все это время Давид находился под стражей на веранде, ожидая окончания обыска. Он не промолвил ни слова, хорошо понимая, что все сказанное им может обернуться против него и его семьи.
Захватив связку писем и несколько книг Святого Писания и английской поэзии, ночные визитеры проследовали обратно на веранду. “Что же теперь будет? Что делать?” - мысли лихорадочной чередой проносились у Пелагеи в голове. Наконец,не помня себя от отчаяния, она бросилась в ноги офицеру.
- Смилуйся, голубчик, не отнимай кормильца, - закричала Пелагея навзрыд, - всю жизнь народу служили… ребятишки малые у нас…
- Не народу вы служили... - офицер грубо оттолкнул женщину и хотел закончить начатую фразу, но человек в штатском остановил его взглядом, брошенным из-под нахмуренных бровей.
- Не унижайся, мать! - грозно рявкнул Давид и получил прикладом по затылку.
Потупив взгляд, Пелагея медленно поднялась, отряхнула платье и, сложив руки на груди, молча отошла к стене.
- Довольно, пойдем! - приказал человек в штатском, и все четверо скрылись в темноте, уводя с собой хозяина дома.
Семья больше никогда не увидела Давида. Много бессонных ночей провела Пелагея, рыдая в подушку. Почти год проходила она по различным инстанциям, в слепой надежде доказать, что арест ее мужа был просто недоразумением, случайной ошибкой. Подорвав здоровье, к началу зимы Пелагея слегла и больше уже не встала. Похоронили ее на местном кладбище, а дети разбрелись, растерялись по стране, как ключи из рассыпавшейся связки.
Ванюшку и Алексея забрали в детдом, откуда, впрочем, Алексей скоро сбежал и растворился в бесчисленной толпе беспризорников охваченной хаосом страны. Зинаиду Аннушка забрала к себе, а Евгения отправилась на заработки. Дом священника опустел. Никто не осмеливался приближаться к нему, в страхе быть уличенными в связях с врагом народа.
Прошло почти столетие со дня ареста деда Давида, а нам так и не удалось ничего узнать о его судьбе. Где он умер, когда, где похоронен и есть ли у него вообще могила, куда можно было бы положить цветы и почтить память этого человека, доверившего свою жизнь неведомым силам, в высшей мудрости которых он не сомневался. Человека, не прогнувшего спину перед лицом репрессий, больше всего на свете любившего свою семью и оставшегося верным своим убеждениям.
Единственная запись о нем сохранилась в архивах о допросах. Дальше нить обрывалась.
- Неужели ты простил Советам то, что они сделали с твоей семьей? - допытывались мы у деда Ивана.
- Дело не в Советах, - отвечал дед, и взгляд его неожиданно обретал ту остроту, с которой смотрел на нас с фотокарточек Давид, - дело в том, что, обретя власть, человек часто теряет способность к сочувствию, срабатывает некий механизм самоликвидации и в большинстве случаев это необратимый процесс… Такое было время... все всего боялись и не могли отличить хорошего от дурного.
Любопытно, что через неделю после ареста Давида куда-то бесследно исчез Свистун. Поговаривали, будто его увезли на той же машине, что и священника, а в машине сидел человек в штатском с толстым портфелем и дорогой папиросой. Как бы там ни было, а закон равновесия взял свое. И, видимо, не так уж беспочвенна была вера покойной Пелагеи. И было что-то символическое в предсказании Давида - сегодня они нас, а завтра… завтра будет видно.
Часто, просматривая старые семейные фотографии, я надолго задерживаюсь взглядом на суровом лице деда Давида. Густая борода, темная шевелюра, резко очерченные скулы. Но главное в его лице - это глаза. Взгляд, пронизающий столетие. Взгляд, несущий преданность и веру - он оказался сильнее репрессий, сильнее смерти, ворвавшись в нашу размеренную жизнь из тех далеких дней, когда призрак страха и предательства витал над страной. В этом взгляде, в нем было все, что не успел сказать нам этот человек, которого мы знали только по рассказам деда и фотографиям. Что же случилось с тобой? Где ты сейчас, дед Давид? Обрел ли желанный покой? Встретился ли со своей Пелагеей?