Все нынешнее лето сижу в деревне под Тарусой и пытаюсь писать книгу об императоре Николае I. Мой дом – обычная деревенская изба довоенной России, то есть 30–40-х годов прошлого века. Старушке-избе, которую я обожаю, лет 70–80. С ней, домовым я живу в мире и согласии. И они вовсю потакают моим «шалостям». Например, этим летом я повадилась прямо из своей избы отправляться на балы и рауты, в приемную и кабинет Николая I. И вообще мне и Зимний, и Аничков стали прямо-таки домом родным.
Не могу сказать, что в свете – а это было общество конца 30-х – начала 40-х годов – меня кто-то заинтересовал особенно. Кроме Петра Яковлевича Чаадаева. Но он – после того, как за свои «Философические письма» был объявлен сумасшедшим самим императором и приговорен к годовому домашнему аресту – так редко появлялся в свете, что увидеть его я так и не смогла.
Но не смогла я увидеть и другого человека, который был мне – даже не знаю, как определить – интересен, любопытен? Нет, скорее непонятен. И человеком этим был Леонтий Васильевич Дубельт – управляющий Ш отделением Его императорского величества Канцелярии, которого называли современники гением сыска, хитрым лисом и двуликим Янусом .
Ни разу не встретив его в свете, я поздним вечером решила заглянуть на Цепной – уж не в присутствии ли он. Действительно, в окнах его кабинета был свет. Недолго думая, я прошмыгнула туда.
Он сидел за столом перед множеством бумаг, и свет свечей отражался на его лысине. На негромкий скрип двери он поднял от бумаг глаза, и я поразилась не столько некрасивости его одутловатого лица, сколько тому, что такие бесконечно усталые глаза только и могут жить на таком лице и как бы оправдывать его некрасивость.
Он удивленно поднял брови, всмотрелся в меня, а потом – одновременно гневно и раздраженно – спросил:
– Кто вы, мадам, и что вам здесь нужно?
– Добрый вечер, Леонтий Васильевич. Я пришла побеседовать с вами.
– Кто вы? Кто позволил? Я сейчас же распоряжусь... – он потянулся к звонку, стоявшему справа от него на столе.
– Не надо звонить, Леонтий Васильевич, – прямо-таки беспардонно заявила я и, не испросив позволения, уселась в кресло напротив него. Его рука осталась на звонке, но он не позвонил. Видимо, во все времена уверенное хамство обезоруживает даже всесильного человека.
– И распоряжаться не надо, – продолжала я так же спокойно-нагло. – Вы мне все равно ничего не сделаете. И ваши люди тоже.
– Почему же, позвольте узнать? – в его глазах мелькнуло что-то вроде насмешки, он продолжал внимательно меня разглядывать.
– Во-первых, потому, что я из сместившегося времени. Во-вторых, вы впервые в жизни не можете прочитать мои мысли – а вы ведь славитесь своей проницательностью! В-третьих, вам уже стало интересно, что я за фрукт.
Дубельт снял руку со звонка и покрутил свой светлый правый ус, чуть скосив губу, в глазах появилось уже явно насмешливое и чуть задорное выражение:
– На состязание, стало быть, вызываете?
– Да нет. Мы не на равных. Я-то о вас знаю все. Или почти все?
Он неожиданно хихикнул:
– И близко к «почти» не знаете, мадам Смещенное время.
Теперь хихикнула я:
– Может, вы и правы. Да и зачем знать все? А спросить можно?
– Извольте!
– Леонтий Васильевич! Вопросов у меня множество. Но и время позднее, и от дел я вас отрываю. Главный мой вопрос: а зачем вам нужно это все? Ваша жуткая должность, эти шпионы, ищейки, агенты? Вы же света Божьего не видите. А ведь рядом любовь, женщины, веселье. Бенкендорф, наверное, за вас и веселится, и волокитничает.
– Как мне представляется, вы – не живой человек. Фантом, образ, мое мысленное видение. Не донесете, потому могу говорить, что есть истина. Бенкендорф – вовсе не фигура в сыске.
– А кто фигура?
Я всмотрелась в его изрытое оспинами лицо, пытаясь увидеть насмешку или усмешку. Но исхудалое лицо его было серьезно и даже взволнованно:
– Вы изволили спросить, зачем мне дела эти многотрудные? Отвечу: власть.
– Власть?
– Да-с.
– Простите, но вы трудитесь воистину в поте лица. Вы – именно вы –создали такой страшный для всех, но такой деятельный организм слежки, – Ш отделение. Но настоящая-то власть не у вас, а у монарха да Бенкендорфа!
– Вы говорите это, потому что не знаете, что такое истинная власть. А это – тайная власть. Вы думаете я императору служу? Нет, я власти своей служу.
– Как это? – я была ошеломлена.
– Бенкендорф – дурак сластолюбивый.А император – фанфарон. Он думает, что у него власть необъятная. Потому что я не мешаю ему так думать. До времени. Но кто подсказывает ему, кого наказывать и кого миловать? Кто толкает его к дружбе с этим вялым самцом и пустоголовым лизоблюдом Бенкендорфом? Кто в конце-концов отвратил его величество от этой дружбы? Я-с. Перечесть нельзя, что вводил я в монаршие уши и к чему не допускал его величество! – Дубельт помолчал, глядя куда-то в угол кабинета.
– Власть – сладкая, безмерная! Какие блага или женщины сравнятся с ней?! – мягко, вкрадчиво проговорил он и вдруг потянулся всем телом, закинув за голову руки, закрыв глаза и блаженно улыбаясь, от чего усы разошлись в разные стороны, будто впуская нечто желанное, счастливое и радостное внутрь этого мрачноватого усталого человека.
Я поняла, что он испытывает минуты истинного блаженства, совершенно забыв о моем присутствии, и тихо проскользнула в приоткрытую дверь времени.