У нее был недурной голосок. Именно недурной и именно голосок. Но она так умело извлекала из него свою местную популярность, что офицеры военной части, расположенной неподалеку от городка, устраивали настоящие рысистые испытания за право танцевать с ней целый вечер.
Она лукаво и кокетливо и танцевала, и говорила, и завлекала. Прямолинейным мальчикам в офицерской форме она казалась королевной. Она действительно отличалась от рязанских девушек-сверстниц. Прежде всего одеждой. Почти каждый вечер она была в новом платье. Пусть из ситца, крепсатена или поплина – но по последней моде, с иголочки и подчеркивавшем все достоинства ее совсем недурной фигурки.
Поклонников у нее было не просто много – множество. Девушки ей завидовали, злились, ненавидели. Единственный человек, который за нее радовался, была бабушка. Она же была и единственным человеком, который составлял ее семью и ее родню. Но зато стоила она целого семейства, потому что и автором, и исполнителем танцевальных надиных туалетов была она.
Когда-то очень известная в Рязани модистка, но, к счастью для Нади, уже забытая даже старожилами, бабушка не скупилась отдавать здоровье бессонным ночам за машинкой. Ее сотрудницей и ровесницей была старушка «Зингер». Но бабушка давно научила свою механическую подругу и кормилицу совершать чудеса – теперь для обожаемой внучки.
Бабушка была единственным человеком, который искренне, беззаветно и бескорыстно любил ее, и которого по-своему любила Надин. Ее родители умерли, когда она была подростком. Отца рано унес инсульт, а мать после этого потеряла рассудок и скоро скончалась в рязанской лечебнице.
Бабушка же осталась с Надин надолго. То есть ее физическая смерть пришла, когда Надин едва исполнилось восемнадцать. Но бабушка приходила к ней в сновидениях и полусновидениях. Она утешала, подбадривала, наставляла Надин, хотя та не принимала всерьез ни ее «приходов», ни наставлений, и тем более им не следовала.
Надин так распорядилась жизнью после своих восемнадцати лет, что ее ангел-хранитель бабушка надолго ушла из целительных сновидений, сказав на прощанье:
– Тебе предстоит жизнь безбедная, даже богатая. Но запомни, чадо, получая много, не забудь делиться с ближним. Не только богачеством своим, но и сердцем. Иначе не будет спасения душе твоей и страшный земной конец ждет тебя.
Надин призадумалась – уж очень эти бабушкины слова были разумны для сновидения. И все следующее утро и полдень «переваривала» услышанное. А вечером рассмеялась:
– Я что, с ума сошла? Это же сон. Бабушка всегда была праведницей – вот и снится такой.
Чаще всего бабушка в сновидениях говорила о душе, о ее спасении. Однажды, не выдержав, Надин – то ли во сне, то ли в странной какой-то яви, возразила:
– Душой сыт не будешь. Главное, чтобы голова работала. Да и тело тоже.
Бабушка, скорбно вздыхая, ушла из сна.
Ей было в это время уже почти тридцать. За плечами осталась недолгая, но изнурительная работа ткачихи, потом текстильный техникум, комсоргство на фабрике, а потом и профком, вступление в партию. Она быстро и вовремя сообразила, что сидение на стуле, а потом и в кресле общественной должности значительно легче восьмичасового стояния за станком в аду прядильного цеха. А главное – перспективнее.
Действительно, частое присутствие на профсоюзных «мероприятиях» многому научили и открыли эту самую «перспективу». Там ее – умеющую изобразить себя деловитым, предприимчивым и преданно-заинтересованным делами фабрики партийно-профсоюзным деятелем – скоро заметили. Как «заметили» и все ее внешние достоинства.
Испытания на годность к большой ответственной работе проходили строго партийно-иерархически: сначала в скромном номере гостиницы – в постели со вторым секретарем райкома. Потом таким же, вторым лицом, – зам.председателя исполкома. Потом последовательно – снятые и хорошо обставленные «рабочие» квартиры первого секретаря райкома и председателя исполкома.
Она не сомневалась, что «с честью» прошла испытания, но искренне удивилась, когда ей вдруг вручили приглашение-запрос на работу в Москву. В «отстойнике» там пребывала она недолго. Но ее московские «шефы», помимо приятных вечеров, еще и «буравили ее интеллект». Не прошло и нескольких месяцев – а она не теряла времени и читала много художественной, исторической, а особенно политической литературы, – как ее назначили на должность куратора сектора культуры при Исполкоме – самой Москвы! Об этом она не мечтала даже в самых сладких и смелых своих вожделениях.
Правда, покойная бабушка все же сумела влить ложку дегтя в ее «медовый кайф». Она пришла в ее сон в первую же ночь после назначения Надин на должность. И даже не в сновидение. Надин сначала почувствовала нечто вроде плотного движения воздуха. И тут же увидела бабушку, которая печально глядела на нее, а потом также печально сказала:
– Я пришла в последний раз. Берегись и береги душу свою, чадо!
Образ растаял, а Надин даже раздражилась:
– Никакая это не бабушка. Она любила меня. Это дьявол – он хочет разрушить мое счастье.
А счастье просто-таки потекло рекой, когда она согласилась еще и на «параллельную» негласную службу.
И начальник этой службы был ее главным начальником – номер один. А гласной службы – начальником номер два.
И засновали годы. Работы на обеих службах было всегда много. И все же она выкроила время, чтобы выйти замуж. Ей предложили (или посоветовали?) – выйти за совсем не примечательного полковника Генштаба. Родившийся сын Эдик – конечно, она любила его и заботилась – первые семь лет был на руках няни, а в восемь его отдали в военное училище. Она заваливала его посылками и подарками. Ни в чем не отказывала, особенно в деньгах, расцеловывала в первые день-два по приезде его на каникулы, а потом снова погружалась в работу, не успевая узнать, чем в каникулы занимается сын, а тем более, чем живет, чем увлекается, что любит ее мальчик, есть ли у него друзья, кто и какие они.
Бесчисленные чемоданы и корзинки следовали за сыном в училище и после каникул. Когда он, по окончании училища, приехал попрощаться перед отправкой в часть, она с ужасом поняла, что минуло десять лет, что ее восемнадцатилетний сын уже офицер, что ему предстоит служба в одной из частей Сибирского гарнизона и что она ничего не сделала – ведь могла же, корила она себя, – чтобы оставить его в Москве.
Как и при отъездах сына в училище, на службу она провожала его горячими поцелуями и нагромождением баулов, чемоданов, рюкзаков, которые едва разместились в вагонном купе. Надин даже почувствовала, что может расплакаться.
Но когда поезд тронулся, и она, скорбно обмахавшись тончайшим шелковым платочком, источавшим любимый аромат, осталась на перроне рядом с вытиравшим лицо нечистым носовым платком мужем, подумала:
– Да, это к лучшему! Конечно, я постараюсь перетянуть его в Москву. Но не сразу же? Не будет ему не пользу – кругом же завистники, что у него элитная мать. Подождем немного.
Она дошла с мужем только до выхода из здания вокзала. Они молчали, как молчали, да и редко виделись, уже много лет. И она часто забывала о его существовании, как и о том, что замужем. Вероятно, у него были девы-утешительницы. Может, нет. Какая разница? Разводиться так же не было смысла, как и продолжать супружествовать. Разумнее оставить, как есть, – так было спокойнее обоим.
Она села в служебную машину, в ту же секунду забыв о муже, не говоря о том, чтобы предложить его подвезти. Видимо, около года она не замечала, что его нет в доме. А когда заметила, оказалось, что у него давно другая семья, а развод по звонку из Генштаба им оформили уже год назад. И даже штамп об этом стоял в ее паспорте. Супруг знал, что Надин держит его в секретере, и сделал доброе дело, избавив ее от визита в ЗАГС.
И еще протекло около двух десятилетий. Она трудилась все там же – в профсоюзном отсеке большого советского корабля. Противу всех разумных установлений, Министерства культуры в том числе, в профсоюзном отсеке был свой отсек культуры. И деятели этого отсека имели право, если надо было, угрожающе рычать на деятелей культуры, потому что на невидимом боевом щите у входа в отсек было начертано – невидимое же – главное установление: «Придуш;ть и не спущ;ть!»
Всегда прекрасно, со вкусом одетая, модно причесанная, Надин, как никто успешно, умела – даже кокетливо-приязненно разговаривая с маститым художником или режиссером, писателем, – так ненавязчиво «придушать» его попытки «высунуться из окопчика» и так злопамятно не спущать ослушавшимся, что ее действительно боялись. За ее спиной незримо маячил отсек репрессий.
Поняли это не сразу. Но первым, кто назвал ее «полуграмотной бабенкой с замашками диктаторши», а то и «капо из концлагеря», и тем, кто их поддержал, «кислород перекрыли» сразу же и на много лет: возможность не только писать, рисовать, публиковаться, но даже выступать с лекциями, – чтобы не было «что кушать». А в формировании «общественного мнения» о таких обидчиках равных ей тоже не было: авторы оскорбительных публикаций лихо повторяли ее эпитеты – «бездарный, самовлюбленный, ненавидящий Россию, презирающий народ и его социалистические достижения».
Зато лизоблюды – их становилось все больше вокруг нее – услаждали амбиции и получали из ее щедрых рук то премии, то ордена, то звания, не считая квартир, дач, машин и даже зарубежных вояжей.
Коллеги величали ее не иначе, как «принципиальным, справедливым, высокопрофессиональным и отзывчивым руководителем».
И это реноме поддерживали и поощряли в высших инстанциях. Она пришлась ко двору времени и установлениям в державе.
Надо отдать должное Надин – она никогда не забывала того – ее первого высокого наставника в Рязани, который сумел разглядеть в ней, тогда еще такой «сырой» не только в политическом отношении фабричной деятельнице, человека государственного. А в том, что она настоящий и нужный, важный государственный человек, Надин не сомневалась ни минуты.
Ее наставник и «двигатель» – он долго работал в ЦК, а потом, в 90-е плавно «перетек» в Думу – нечасто, но с удовольствием навещал ее в роскошном ее гнездышке в Кунцево, потому что его всегда ждали все мыслимые удовольствия, которые Надин была мастером доставлять.
На службе дела шли неплохо, хотя, приближаясь к пенсионному возрасту, видела: все вроде незаметно, но разительно изменилось.
Иногда Надин заключала с грустью:
– Были времена, прошли былинные, делопроизводительские.
Это ее шеф придумал:
– Поработай сегодня делопроизводителем.
Она коротко осведомлялась:
– Кто?
Он называл должность и в двух словах – ориентир:
– Средней тучности.
Или:
– Повышенной возбудимости.
Или:
– С легким вывертом.
Или:
– Ниц не можаху.
Он ни разу не ошибся, и она тоже ни разу не сбоила. Ее информация всегда была точной и важной. Ее – даже в денежном выражении – ценили очень высоко.
Но с тех времен слова «подкладка» (даже в любимом ее тигровом палантине) в русском языке для нее не существовало.
Зато именно с тех пор начал бить родник ее теперешнего богачества. Ее «негласный» начальник оказался добропамятливым и тогда, когда она уже «выросла из подкладки» – наступали другие времена и наступали на пятки девицы с ногами, росшими, как казалось ей и ее сверстницам, из ушей.
Когда начался перестроечный грабеж державы, начальник взял ее в долю. Правда, не в половинную, а в треть. И средства от двух текстильных и одной кондитерской фабрик струились в ее кошелек и на банковский счет если не рекой, то вполне поступательным и бойким ручейком. А уж она сумела – рачительно и даже талантливо – собирать ручейковые воды в озерцо, которое хорошо питало не только ее «жажды», но удовлетворяло все больше вверх рвущиеся потребности ни дня не работавшего 45-летнего сына, его малооплачиваемой жены и постигающего высокие науки на элитарном платном факультете университета внука, который «брезговал» папашкиной «мицубиси» и гордо, вызывающе ходил пешком в университет, который был в пяти минутах небыстрой ходьбы от дома: добрая Надин специально купила ему квартиру поблизости, чтобы не утомлять юношу долгой дорогой к храму науки.
Надо сказать, что сын с семьей не свалился ей на голову. Она сама свалила их на голову себе.
С ней произошел нередкий, но ей самой незнакомый психологический перевертыш. Когда ее торжественно, по-государственному щедро проводили на пенсию, оставив ей почетную внештатную должность «консультанта», она слегка растерялась. Попросту не была готова к положению «пожилого» человека, так как и выглядела молодо, и ощущала себя молодой. Но главное – вдруг поняла, что, кроме сына, на земле у нее нет ни одного близкого человека. Только близкого ли?
Неожиданно из части сына пришла телеграмма – Эдик в госпитале, почти при смерти. Смысл написанного доходил до нее медленно. Она недоверчиво читала и перечитывала телеграмму. А уже через час мчалась на служебной «Ауди» в Шереметьево.
За этот час она, как в непостижимо скоростном кино, увидела свою жизнь, людей, с которыми работала, общалась и никого из которых не могла бы назвать другом. Впервые в жизни она испытала нечто ,похожее на стыд, вспоминая, как всегда далека была от сына – со дня его рождения. И вдруг в сердце и сознание Надин вошло неведомое ей чувство: радость и боль одновременно, что-то жгучее и сладостное, какая-то непостижимая нежность. Она заплакала – впервые со времен детства.
А потом – по привычке – принялась бурно действовать: ей заказали билет на самолет, дали машину, в Сибири организовали встречу. Там ее встречали как почетного гостя, сразу доставили в военный госпиталь. Ей трудно было ощутить себя матерью мужчины, лицо которого было почти полностью забинтовано, а к разным частям тела тянулось множество трубок и трубочек от такого же множества капельниц и приборов. Но по тому, как неожиданно часто и сильно забилось сердце, поняла: это ее мальчик, ее Эдик.
И постановила: «Я спасу его – что бы там ни говорили медики».
Она не подумала изменить это свое постановление, когда узнала, что раны на лице и теле сына, расплющенный нос, который хирурги, хотя и собрали по частям, но предстоит, если выживет, еще не одна операция – это не результат какой-то военной операции. Таких операций не было и не предвиделось в этом регионе. Просто была грандиозная пьяная драка. И виноват в ней он – ее сын. А отмолотили его за дело – только перестарались.
В той воинской части вряд ли знали когда-нибудь такую сумасшедшее деятельную жизнь, какую Надин устроила в госпитале в ближайшие недели. Ее деньги и должность (еще не знали, что она «бывшая») сделали невозможное: в часть прибыли сразу несколько «светил»-хирургов из Москвы и Питера, а сама часть оснастилась новейшей медтехникой и лучшими препаратами со всех концов мира.
Эдик выжил, перенес несколько сложнейших операций и остался с искусно выполненными шрамами на лице, с глубокой вмятиной на переносице и вечным «насморком»-шмыганьем – кислород в нос проходил с трудом. И еще остался он со свидетельством об инвалидности. Но не какой-нибудь обычной и по обычной причине. А об инвалидности, полученной в результате боевой операции боевым офицером.
Сколько это стоило Надин – в «условных единицах», конечно, знали, кроме нее, только трое: начальник госпиталя, командующий округом и «высокое», но хорошо ей знакомое лицо в генштабе…
Когда опасность для жизни Эдика миновала, она наговорилась с ним и познакомилась с его женой-врачом этого же госпиталя и внуком школьником. Так же стремительно, как прибыла, улетела в столицу.
Решение тут же привезти сына с семьей в Москву натолкнулось на первый за ее трудничество на государство отказ. Квартиру сыну не дали. Ее скромная, всего 150-метровая квартирка, видимо, кому-то из завистников стояла поперек горла. А делать свое «гнездышко», – тем более что самые преданные ей не переставали туда захаживать, – коммунальной квартирой с пока не известным ей семейством она не собиралась.
Надин устроила серию встреч с «преданными», прося помощи и совета. Помощи – по разным причинам, но как-то удивительно единодушно – оказать не могли, а советы были. Один из них показался ей вполне подходящим:
– В Генштабе дослуживает последний год «сухопутный адмирал». Вдовеет уже несколько лет. И хотя не так уж чтобы старый – 65 всего, но с «бабцами» в игры уже не играет. Единственный сын давно живет в Штатах – осел там много лет назад и даже не приезжает. Но у адмирала есть интересующее ее достоинство: двухэтажная – когда-то государственная, а теперь им выкупленная, собственная – дачка в Новопеределкине.
Их познакомили. Надо ли говорить, как элегантна, женственна и обворожительна была Надин вечером того дня, когда адмирала привели в ее дом. Адмирал был потрясен и взволнован донельзя. А ей он показался «старой развалиной, корытом, мешком с жиром и артритом», как сказала она знакомившему их. Однако «дачка» занозила ее мысли, и она согласилась на следующую встречу, но уже тет-а-тет:
– Слушай, он же импотент непроходимый, – возмущалась она после этого по телефону и попросила «сводника»: – Может, есть что-нибудь не такое дряхлое?
– Есть то есть, – раздумчиво сказал тот. – Только дачки такой в придачу не будет.
Надин поворчала и согласилась встретиться еще раз.
– Бог троицу любит, – сказала себе, зауважав за терпение.
В это третье свидание Надин превзошла себя, вспомнив самых безнадежных партнеров «делопроизводительной» своей деятельности. И – о чудо! – ей удалось всколыхнуть угасшие гениталии адмирала-вдовца. Он был в таком восторге, что через неделю они стали уже мужем и женой.
Дачка же пригодилась ей самой, а трехкомнатную квартиру сыну она купила практически на адмиральские сбережения, совсем немного добавив своих.
У адмирала оказался спокойный покладистый характер. По надобности она отправляла его на дачку – благо у него была совсем не старая «Волга», и он не намеревался менять ее на какую-то более модную или хотя бы современную машину.
«Задвинула» Надин своего адмирала на дачку и когда пожаловал Эдик с семьей. Мужу совсем не нужно было знать, что малопонятная непосвященному ее почетная «внештатная» работа консультанта приносила ей совсем неплохие бабки, как и «капанье» с собственности. Потому что много, много тех же «условных единиц» стоило ей обоснование сына в столице – от элементарной, но, конечно, дорогой одежды для всех троих, мебели, предметов быта и всего прочего.
Совершенно неожиданным было для Надин открытие: она любила Эдика какой-то одержимой любовью, будто наверстывая упущенные годы. Знала, что обычно матери больше любят внуков, чем сыновей-дочерей. А для нее внук существовал лишь постольку, что был сыном сына. К невестке относилась как к довеску или как к досадной неизбежности. Та была тиха, послушна и ни во что не вмешивалась.
Эдику не отказывала ни в чем, хотя тот, крепкий, здоровый, не хотел ничем заниматься. Не работал, попивал, постоянно просил денег – сверх установленной ежемесячной ее платы. Она ласково ворчала, укоряя его за пьянство, но не отказывала.
К мужу-адмиралу относилась – как вздорная хозяйка к домашнему – то ли коту, то ли собаке. То ласкает и нежно урчит, то срывается «с цепи» и срывает на нем дурное настроение или огорчение от долгодневных попоек Эдика.
С каждым днем характер Надин портился. Даже ее самое терзали резкие перепады настроения. А уж адмиралу доставалось больше всех.
Ее частые всплески рабоче-крестьянской спеси не просто мучили, но терзали старого адмирала. Они, да геморрой, честно заслуженный им почти 40-летним сидением в Генштабе, давно и коварно подтачивали его с каждым годом все увереннее тучнеющее тело. И всего три дня назад отпраздновавший свое 65-летие генерал оказался в машине скорой помощи. Тяжелый инсульт. Она сопровождала его до больницы, провела там несколько часов в ожидании определения его – а в еще большей степени своей – судьбы. Она искренне поверила в дежурное успокоение врача:
– Попробуем вывести его из этого состояния, а потом назначим ретроградное лечение, пробудет у нас деньков 10–14.
Она успокоилась, даже повеселела – конечно, будет приходить к нему в больницу, но две недели будет отдыхать от него и его занудства. Через несколько минут, когда такси доставило ее домой, Надин уже вливала ароматический гель в наполняющуюся ванну. Сказывалась и усталость, и затылок неприятно побаливал. Она выпила сразу две таблетки недавно рекомендованного ей анаприлина и с наслаждением погрузилась в пенистую, благоухающую сосной и еще каким-то благовонием ванну. Надин блаженствовала – и затылок скоро угомонился, и мысли – отрывочные, но приятные бродили в голове.
Она не подозревала, так как вышвырнула из памяти весь минувший день вместе с занемогшим мужем и с теми, кого встретила этим днем, что в эти блаженные ее минуты от каталки, на которой лежал – уже давно без сознания ее муж, – отошел врач, с которым она недавно разговаривала, и даже не сказал, а только качнул головой дежурной сестре – finita!
Надин вышла из ванной не просто посвежевшей и отдохнувшей – помолодевшей. И вдруг поняла: не было этих последних лет ее жизни. Ей все приснилось: и старый адмирал, и все растущие аппетиты сына, в свои сорок решительно не желающего трудиться. Да, сон был не из лучших. Зато она все-таки проснулась. Правда, ей уже шестьдесят два.
Она подошла к зеркалу:
– Какие шестьдесят два? – удивилась она. Зеркало честно отразило ее моложавое «50, ну 52-летнее», – оценила она – лицо, без морщин складок, а главное – без озабоченности.
– А если еще легкий умеренный макияж? – спросила Надин себя и зеркало. Она стала наносить на лицо свою дорогущую косметику, создав легкие, воздушные оттенки – у глаз, вокруг рта, на скулах. Отодвинулась, спросила у зеркала:
– Ну, как?
Оно восхищенно молчало.
– А если еще любимое платье? Нет, не вечернее, а то – от Версаче, светло-бежевое?
Надин направилась в спальню. Через минуту уже стояла перед – во всю стену – зеркалом в действительно очень ей идущем платье и туфлях на умеренном каблуке, недавно купленных в Париже. Она еще повертелась у зеркала, а потом спохватилась:
– Что же это я – как бедная родственница? Без украшений?
Она решила, что к этому платью лучше всего подойдет бриллиантовый в белой платине гарнитур. В нем она еще не бывала в «свете», как и в этом платье.
– Порепетируем! А браслет? – спросила себя. – Нет, он утяжелит абрис.
Надин подошла к секретеру – своей гордости и предмету восхищения. В начале 80-х ее постоянный поставщик антикварных вещей из арбатского магазина, благодаря проворству перекочевавший из продавцов в менеджеры, предложил ей этот секретер за невиданные деньги, поклявшись, что он из царскосельского дворца. Она не уточняла, из какого именно, потому что «запала» на этот секретер сразу, и не пожалела. Но в стене, у которой определила ему место, чуть ниже его, сделала нишу, в которую вставила небольшой стальной сейф. Мастеров – «они могила» – присылал ей тоже аббатский менеджер. Дверца ниши была оклеена теми же обоями, что и стены, и почти не была видна. А когда ее загородил секретер, о существовании сейфа даже никто не догадывался. О нем, как и шифре, знал только сын, который дал клятвенное обещание не говорить об этом внуку, а тем более жене.
Надин отодвинула секретер, набрала шифр сейфа и достала старый толстый фотоальбом с серебряными пряжками. Этот альбом, что называется, сам приплыл ей в руки. Она возвращалась домой – тогда жила еще «в народе» – в пятиэтажке Черемушек – и было это три квартиры тому назад. Около хозяйственного магазина к ней подошло существо – качающееся и робкое – и спросило:
– Девуль, купи а- тикравную вещь!
Она хотела обойти парня, но встретилась с ним глазами и вздрогнула: столько было там тоски, боли и моления о помощи. А кроме того, она знала: алкоголики часто продают вещи действительно ценные:
– Ну, что у тебя?
Он вытащил из разлохматившейся газеты старый, основательно потрепанный, но из хорошей кожи и с серебряной пряжкой альбом.
Надин хотела было отказаться, но вдруг увидела на верхней застежке буквы своего имени и фамилии: Н.П.
«Ха, – подумала она тогда, – может, сойдет за фамильную реликвию?»
Она дала парню даже чуть больше, чем он просил, и, не слушая его пьяных восторгов, двинулась к дому.
Она вымыла альбом сначала детским мылом, потом густо смазала касторовым маслом, протерла мягкой тряпочкой – кожа альбома помолодела, а главное – на середине его обозначился, правда, уже основательно потерявший форму, герб какого-то дворянского рода. Надин сияла от счастья: это была пора ее поисков дворянского рода, к которому она жаждала себя причислить. Но этот герб – был первым сюрпризом, который преподнес ей альбом.
Когда она отстегнула застежки и перелистала страниц десять прекрасной, плотной, глянцевой, но уже пожелтевшей бумаги, увидела посреди листа, который оказался тонкой медной пластинкой, небольшой, примерно восемь на шесть сантиметров квадрат с почти незаметной плоской защелкой. Она аккуратно, самым длинным своим ногтем подцепила защелку и увидела углубление сантиметров в пять–семь. Это был тайник.
Разными разностями наполняла его Надин за прошедшие годы. Сначала полеживала тут бижутерия, потом – все более серьезные украшения, которые год от года становились дороже. От старых избавлялась просто: продавала знакомым в годы дефицита. Ее полуподруги – подруг у нее никогда не было – чуть не дрались за ее сокровища, даже цены набавляли. Она не протестовала: к дензнакам всегда относилась почтительно.
Хранил ее тайник-альбом и бумаги, которым цены не было: и компру, и расписки, которые в годы ее госчиновничества сослуживали ей ох какую службу!
Но в последние годы тайник в свои не очень глубокие недра вбирал, кроме драгоценностей, только доллары. Девиз ее шефа в госконтроле «Доллар и в Африке доллар» стал и ее девизом. В последний год, когда некоторым банкам уже можно стало доверять, основной капитал хранила там. Только пару-другую десятков тысяч – на близкие расходы – оставляла в тайнике, вместе с гарнитурами бриллиантовыми в золоте, платине. Их было всего пять, но они были старинными, стоили огромных денег и ласкали ее тщеславие тем, что принадлежали когда-то знаменитейшим русским дворянским фамилиям. Эти вещи были вне моды и хилых современных тенденций этой моды. Для Надин они были не на черный день (на таковой у нее было предостаточно сумм в банках). Они были для нее гарантами ее дворянского происхождения для кружка знакомых, сослуживцев, с которыми не рвала связи, для отставных и действующих генералов, адмиралов и их снобирующих семейств в ее дачном поселке. А еще – для всех тех, кого еще может послать ей судьба. А с судьбой своей Надин подружка близкая, и подружка любимая.
Она нажала на защелку и открыла тайник. Почти не глядя, опустила большой и указательный пальцы внутрь. Пальцы свободно опустились а дно тайника. Надин заглянула внутрь. Ни единого украшения там не было.
– Боже мой, да что же это? – она перевернула альбом, перелистала каждую его страницу. Сомнений не оставалось: тайник пуст.
Ее недоуменное созерцание пустого тайника прервали три резких уверенных звонка в дверь. Она, думая, что это сын, даже не накинула халата и направилась в прихожую в пеньюаре. В дверях стояла целая мужская делегация, в которой она сразу выделила фигуру в милицейском мундире.
– Что случилось? – испуганно спросила Надин.
– Ваша квартира переходит теперь в собственность вот этого господина, – милиционер указал на плотного, «чуть выше 160 см», определила Надин, мужчину лет сорока пяти в дорогом, но неброском костюме, который еще больше подчеркивал его немосковскую рабоче-крестьянскую кость.
– Как это? – уже сурово произнесла она.
– А так… – и на уже забытом языке ее детства, где мат и сленг вперемешку заменяли нормальный русский язык, ей объяснили, что ее сынуля позапрошлой ночью впух проигрался в казино и что, помимо его квартиры, дачи, машины, гаража и яхты, на покрытие его долга ушла еще и ее дача, и эта квартира, которую она должна освободить к следующему утру. Все документы оформлены, адвокат – вот он.
Она, еще не веря в реальность услышанного, хотела даже сыронизировать:
– А меня он не проиграл?
Но не успела. И эта мужская делегация в дверях ее роскошного жилища, и лицо нового владельца, о котором, увидев, она подумала: «Его бы я в дворники на дачу не взяла», – вдруг странно удалились, а она сама будто растворилась в неведомом.
Никто не узнал, когда она пришла с сознание – после ухода «делегации» или уже ночью, и когда рассудок покинул ее. Никто и не захотел узнать – даже те, чью дружбу и приязнь она покупала подарками и подношениями, и те, с которыми общалась многие годы, «вспахивая» государственные «нивы», и те, кому не уставала демонстрировать свое богачество и щедрость по мелочам. Как никто не знал, навестили ли ее сын и внук.
Бывший ее сосед по дому, старый генерал-лейтенант со смехом рассказывал своим домашним за ужином, что видел ее – в когда-то роскошном, но уже потрепанном и грязном платье сидящей на крае тротуара неподалеку от станции метро «Кунцевская». Она, очертив огрызком мелка круг и написав в нем какие-то цифры и буквы, кидала небольшой камешек и успокаивающе-ласково бормотала:
– Вот-вот, Эдинька, сейчас мы выиграем!