Мила в страхе проснулась. Ей снилось, что она куда-то долго шла, потом вдруг – темнота, и она стремительно летит в эту темноту. Наконец, сильный толчок, и она ударяется о твердую поверхность, от чего все ее существо заполняет боль. Не дающая дышать и двигаться боль.
Как всегда после дурного сна, она глубоко вздохнула, поморгала глазами и еще полусонная нажала на выключатель. Взглянула на часы. Три часа. За окнами темная ночь. Встала и направилась к зеркалу у туалетного столика. Оно почему-то было очень большим. Огляделась – все в ее спальне было не просто большим – гигантским. Почему? Когда все переделали? Или она все еще спала?
Мила взглянула в зеркало, но себя не увидела. Прямо перед ней сидела большая, редкого окраса палевая кошка. Она хотела погладить ее и протянула руку. Кошка повторила ее движение лапой.
Мила снова уставилась в зеркало, а потом оглядела комнату. Кошка в зеркале разглядывала комнату точно так же. А она-то где? Мила наклонила голову вниз, вытянула руки в сторону.
И эта ее поза – голова – вниз, руки – широко раскинутые в стороны помогла вспомнить все. Только что пережитый страх, ужас полета и эта пронзительная боль – не сон, это явь, это случилось с ней. И кошка в зеркале – это она, Мила.
* * *
Они встретились на тусовке нуворишей, которые эти бывшие спекулянты, воры и бывшие партработники называли «светскими раутами». Ей, год назад окончившей журфак МГУ, главный редактор газетенки, где она работала, поручил написать «яркий, сочный, светский репортажик» о тусовке. Обязательно с «именами».
Одним из имен было его – сорокалетнего, спортивного (без накачки), не красавца, но безмерно обаятельного серо-зеленоглазого, с темными вьющимися волосами и чуть насмешливой улыбкой.
Он еще не был «королем компьютерной техники», которой широко и успешно торговал, но его фирма уверенно шла «к королевству». Он это тщательно скрывал от конкурентов, прибедняясь, отшучиваясь, а то и отругиваясь. Но «короли» бизнеса, зорко отслеживая его финансовые обороты, хорошо знали цену и ему, и им созданному, и признавали своим.
Для Милы и бизнес, и его воротилы были чем-то ирреальным. Мужские лица, их было много, сливались в некое единое, как в картинах сюрреалистов, уродливое лицо, и его не делали индивидуальным ни золотые цепи на шее, ни вычурные, с драгкамнями булавки в галстуках, ни браслеты – она и определить не могла – золотые или платиновые.
На этой тусовке из деформированно-коллективного лика сразу – будто из рамы картины – к ней шагнул он. И будто ждал – именно ее.
Она влюбилась с первых звуков его вкрадчивого баритона, с восторженно и нежно заглянувших в ее глаза глаз, с первого прикосновения – ласкового и деликатного – к ее плечу. Он весь вечер не отходил от нее, то предлагал напитки, то сладости, то какие-то особенные бутерброды. Но больше всего они танцевали. Она не только забыла о своем «репортажике», но не видела и глаз любующихся ими или завидующих тусовщиков.
Легкие светлые волосы Милы, когда она в танце склонялась к его плечу, будто серебристыми нитями окутывали и баюкали их обоих. Только в третьем часу ночи она села в его автомобиль – и тоже, будто всегда сидела в нем. Роскошь его отделки так же не поразила ее, как и роскошь и претенциозность его загородного дома. Она все видела как через какую-то светлую завесу. Все ее существо воспринимало только одно – его нежность, его ласковые руки, когда он обнимал ее в танце. Как и на тусовке, они продолжали танцевать. Мила и заснула под утро в танце – положив голову ему на грудь. Он осторожно перенес ее на кровать.
Утром, разбудив на работу и кормя завтраком, протянул листок – «репортажик» с тусовки. Она едва не разревелась от благодарности и нежности.
На работу ее отвез шофер любимого. Что это был любимый,тот сказочный, о котором мечтала с детства, сомнений не было.
В редакции ее приятельница Наташа без предисловий спросила:
– Ну, и как показался тебе наш программгений в постели?
– Какой гений, какая постель? – изумилась Мила.
– Не тащись, я все знаю. Свидетели с тусовки только об этом и скворчат!
– О чем?
– Вы весь вечер обжимались, танцевали. Значит у нашего Супера новая фаза – раз в свой дворец тебя повез. Он зря времени не тратит. Ну, так?
– Ты Павла Степановича супером называешь?
Наташа хмыкнула:
– Это кликуха его в «кругах».Ну, а вы что, в компьютерные игры играли?
Мила морщилась от цинизма Наташи, как от зубной боли:
– Мы танцевали.
Наташа расхохоталась:
– Да, – оправдывалась Мила, – а потом я заснула прямо во время танца, и он уложил меня в постель.
– Ну, ясно. Я ж и спрашиваю: каков он?
– Не знаю я, каков. Он на работу меня разбудил и завтраком накормил.
Наташа ошалело разглядывала Милу, но, видимо, поверила, потому что сказала серьезно:
Ты вот что, Мил. Будь с ним осторожней. Бабник он тот еще. Сколько и каких баб он имел – счету нет. Но чтоб сразу не потащил в койку...
Какая койка? - Мила понизила голос и показала «репортажик». – Пока я дрыхла, он это написал.
С Наташей едва истерика не случилась:
– Может, вправду, влюбился? – подумала, потом упрямо тряхнула головой.
– Все-таки будь осторожней. У тебя сколько мужиков до него было?
Мила покраснела и отвернулась.
– Ну?
– Ни одного. Мне не до мужиков было ни в школе, ни в университете. У меня родители инвалиды, я за ними ухаживала.
– Так ты целка?
Мила покраснела еще больше и, буркнув: Иди ты! – отправилась к главному редактору с «репортажиком»…
* * *
А дальше были полгода такого счастья, любви, нежности, что Мила решила: Господь вознаградил ее за многие годы невзгод, борьбы с родительскими недугами, бесконечных их стонов, капризов, невозможности общаться со сверстниками даже по праздникам.
Колокол по их любви не зазвонил – затрубил рог.
Когда Мила сказала, что счастлива бесконечно – она беременна, любимый сначала ошеломленно замолчал, потом сморщился:
– Котенок, с этим как-то надо справиться. Я совсем не готов к отцовству, да и дела фирмы не позволят…
Смысл сказанного до Милы дошел после повторения сказанного – с вариациями.
– Ты не хочешь дитя? – все же усомнилась она.
– Решительно. Это не сейчас. Может быть, когда-нибудь…
– И что же делать?
– Котенок, ну ты же большая девочка. Что делают, когда не хотят детей?
– Но я хочу!
– Я же объяснил тебе. Я найду хорошую клинику. Все сделают хорошо и быстро.
Ступор не проходил. Наконец Мила сказала, будто разговаривая с собой:
– У меня уже два месяца. Я не сразу поняла, что беременна…
– Это серьезно, – испугался он. – Сейчас же звоню в клинику.
И клиника была супер, и операцию сделали прекрасно. И случилось необычное – Миле удалось уговорить хирурга показать ей «плод». Этот плод короткой ее любви разорвал сердце и жизнь Милы.
Об этом крошечном создании врач сказал – «сын». Она зачарованно разглядывала уже человечка. Он лежал на пластиковом подносике личиком к ней. Но потрясло ее не личико, а крошечные пальчики, на которых уже определились ноготки. Эти сжатые в кулачок пальчики будто обращались к ней и молили о пощаде. Сознание не выдержало, Мила отключилась.
– Я убила своего сына, – первое, что сказала она, придя в сознание.
Она прорыдала весь день, а к вечеру попросила выписать ее из клиники:
– Не могу быть здесь, где я убила сына, – объяснила врачу. Тот понял ее и убедился, что не у всех жен нуворишей богатство изъяло сердце и совесть.
Она не стала звонить любимому. Вяло прошлась по Неглинной и поднялась по Рождественскому бульвару к дому. Несколько минут посидела в кафе неподалеку, дав остынуть кофе и не выпив его. Голова была пуста. Мысли – будто обложены ватными тампонами. Плохо повиновалось ей и тело.
Мила механически открыла дверь городской квартиры любимого, механически зажгла свет в прихожей и на кухне. И так как в квартире было тихо, решила, что любимый еще на работе. Очень удивилась, увидев в ванной женскую косметику и красивое белье на вешалке:
– Готовился к моему приезду! – она даже улыбнулась впервые за несколько дней.
Прошлась по квартире и, только подходя к дверям спальни, услышала звуки сексуального единоборства. Она открыла дверь и несколько минут даже с любопытством наблюдала «схватку» двух обнаженных тел.
Наконец ее заметили. Девица нырнула под одеяло, а он – ее единственный, так безгранично любимый, даже не накинув халата, сел на край кровати. Он ничуть не смутился:
– Знаешь, Котенок, – сказал он задушевно, закуривая. – Все в этом мире конечно. И мы с тобой конечны. Нам хорошо было, не находишь?
Мила изумленно слушала его. Наконец смогла говорить:
– Но это же предательство! Ты дважды предал меня: заставил убить нашего сына и осквернил нашу любовь этой девкой!
– Во-первых, не девкой, а милой «козочкой». Во-вторых, я не заставлял тебя, а предложил – ты сама согласилась! И потом – повторяю – все конечно. И любовь наша, естественно, кончилась.
Мила слушала его и не понимала, что это происходит с ней и что она не видит кадры страшного фильма. Последние слова его опять «высветили» пальчики убитого младенца, и она вдруг осознала, что и сама мертва.
Видимо, Господь дал ей силы не упасть, не забиться в истерике и не унизиться перед этим чудовищем, которого с такой нежностью называла любимым. Она произнесла почти спокойным голосом:
– Я хотела бы забрать свои вещи в загородном доме.
– Я пришлю тебе их с шофером.
– Нет, я хотела бы проститься с домом, я была там счастлива.
– Хорошо, – подумав, согласился он. – Завтра я заеду за тобой после работы.
* * *
Всю дорогу до дачи они молчали. Она думала страшную думу: «Мой грех – незамолимый – убийство существа Божьего. Но его грех – не больше ли моего? Скольких женщин подтолкнул он к убийству своих так и не рожденных детей? Скольких обманул надеждой? Да, да, не мне решать. Только Господь может воздать должное каждому из нас. Но когда это будет? А он, ее возлюбленный, так и будет убивать сердца доверчивых женщин, а потом своих детей в чреве этих женщин? Этого – настоящего – убийцу остановить могу только я – потому что мне уже нечего терять, я не смогу уже никогда спасти свою душу. Но как остановить?» Подъезжая к даче, она так и не ответила на свой вопрос.
На даче она не почувствовала – совсем! – грусти расставания со счастьем. Между ним и человеком, который для нее это счастье воплощал, стоял крохотулька-человечек сын с трогательными до слез, до безумной боли в сердце крошечными пальчиками. Любимого будто и не было в ее жизни – благие воспоминания на ум не шли.
– Я побуду в саду, пока соберешься, – сказал он равнодушно.
И вот тут пришло решение – ибо все за нее, оказывается, решило сердце: – Все страшное предательство. Он предал тебя, ты предала сына. Разве тебе есть место на земле?
Мила вышла на веранду и поднялась на второй этаж. Выглянула из окна. Довольно высоко, но не очень. Поднялась на крышу. И оттуда показалось невысоко. И тогда, благо была в трикотажных брюках, ловко вскарабкалась на высокую новомодную и широкую трубу, которую хозяин недавно соорудил.
Голова вниз, руки – в стороны, глаза закрыты. Теперь – на этой новомодной трубе – она стояла очень высоко. С высоты второго этажа могла и не разбиться. А разбиться было нужно непременно. Насмерть. Чтобы совесть мучила предателя всю жизнь. Правда, она почему-то знала – совесть его не будет мучить. Но вдруг?
Ей не дано было знать, что уже на следующий после похорон день его «нелегал», как величал он свой трудолюбивый член – неутомимо трудился в их спальне, на их кровати, осчастливливая очередную «козочку»…
* * *
Мила не знала, сколько дней или месяцев прошло после ее «полета» с крыши. Понимала, что произошло это не так давно. Понимала и то, что нынешнее ее кошачье воплощение – это воля высших сил, наказание за самоубийство. И по этой воле она пока может говорить и думать, как человек. Но долго все не продлится – она помнила это из книг по эзотерике. Надо торопиться.
Мила прислушалась. В доме было тихо. Она бесшумно выскользнула из своей спальни и отправилась в их общую спальню, почти уверенная, что, как и тогда, после клиники, он резвится с «козочкой». Тихо открыла дверь. В свете ночника, который он никогда не выключал, увидела: спит и один – голый, широко раскинувшийся на гигантской кровати и сбивший на одну сторону шелковое одеяло.
Мила подошла к кровати и, удобно усевшись на постели, принялась рассматривать тело «любимого». Она многого не замечала прежде: торс явно преобладал над нижней частью фигуры. Зато эта нижняя часть была более мускулистой. «Очень натренированный низ», – усмехнулась Мила, продолжая осмотр. Оказывается, ноги у него кривоваты. И шея короткая. Лицо, пожалуй, лет на семь-восемь старше его возраста, и в нем, спящем, нет и намека на обаяние: оно простовато-крестьянское – «и не лучшего разлива», – уточнила Мила.
Руки, которыми он так гордился и над которыми дважды в неделю трудилась его маникюрша, теперь, без дневных наворотов из перстней и браслетов, более всего выдавали плебейское его происхождение.
И как только она посмотрела на руки, перед глазами опять встали крошечные пальчики загубленного сына.
– Я расплатилась за грех самоубийства кошачестью, – медленно проговорила Мила. Потом добавила угрожающе: – Ты тоже сейчас расплатишься по счетам.
Мила пружинисто вскочила на постели и бросилась на спящего. Никто не слышал звериного яростного рыка, в котором ее мстительное – теперь кошачье – рычание слилось с воплями нечеловеческой боли, когда она выцарапывала ему глаза, а потом стала вырывать куски кожи на лице, теле, перегрызать сухожилия ног.
Не дотронулись ее зубы и когти только до «нелегала».
– Вот теперь сзывай своих «козочек», – злорадно прошипела она, отряхиваясь от крови «любимого». Она оставила растерзанного и направилась в ванную. Долго смывала шампунем кровь. Огорчилась, когда поняла, что не может, как в прежней жизни, растереться любимым розовым, мягчайшим пушистым полотенцем. Но славно придумала: стянула его на пол, расстелила и всласть накаталась на нем, прежде чем резко встряхнувшись, избавилась от остатков воды.
* * *
В холодильнике нашла отличную свежую буженину и съела почти весь 300-граммовый кусок. Хлебнула молока из надрезанного пакета. Воплей «любимого» уже не было слышно. То ли помер, то ли потерял сознание. Подпрыгнув, она по привычке нажала – лапами это было совсем непросто – сразу на два рычага секретнейшего замка. Они не очень охотно щелкнули, дверь открылась. Вышла в сад, размышляя, к кому бы из соседей податься. Решила – к Юлии Семеновне. Она более человекообразна, чем другие «нахватчики». Мила всегда терпеть не могла этих накравших, нахапавших где только и как только можно с тремя извилинами «на всю дистанцию жизни», как говорила она. «Любимый» похохатывал:
– У них есть и ценные свойства. Вон сколько денег они мне экономят – у них охрана, а мне зачем, если всю улицу караулят? – и неизменно фальшивя, напевал: «Ох рано, встает охрана!»
Юлия Семеновна овдовела и жила на проценты от наворованного мужем капитала. Нувориши ее презирали и называли «рентшей». Уставшая мстительница улеглась на пахнувшем смолой крылечке Юлии Семеновны и мгновенно заснула.
* * *
Ее разбудили громкие голоса, стуки закрывающихся дверей «скорой помощи». Она поняла, что спасали ее «любимого». Но с ее головой происходило нечто, с глазами тоже – они почти все время утыкались в землю, а эта земля так странно пахла, что хотелось чихать.
– Ой, какая красивая кошечка, – услышала она знакомый голос. – Ты чья?
Над ней наклонилась Юлия Семеновна. Мила хотела ответить и вдруг услышала как бы чужое, но из ее горла идущее нежное «мяу».
– Умница какая, – решила почему-то соседка и пошла в дом за чем-то «вкусненьким».
– Я совсем окошачилась – в ужасе подумала, вернее, успела подумать Мила.
Какое-то время она еще понимала человеческую речь. Ей было дано узнать, что Юлия Семеновна назвала ее Мусей, что она будет кормить и заботиться о ней. Когда из больницы привезли Павла Степановича, Юлия Семеновна часто приводила к нему Мусю – в утешение. И чтобы не было так одиноко. Потому что друзей у него отродясь не было, а «козочкам» инвалид был не нужен, хотя его «нелегал» был в полной исправности и довольно часто досаждал Павлу Степановичу, качая свои права. Дважды в неделю к нему приходила женщина из ближней деревни – готовила еду и убирала дом.
* * *
Полиция недолго занималась «делом П.С.Федорчука». По характеру ранений, – а главное – рваных ран, не выколотых, а вырванных глаз и следов когтей и «скорая», и судмедэксперты, и оперативники полиции сошлись на мнении: сделать это могло только какое-то дикое животное, случайно забредшее в эти места. Никто из них не одумлялся, как это животное проникло в закрытую спальню с закрытыми окнами, не говоря уже о закрытых на множество замков входных дверях. Всех успокоила пятисантиметровая щелка в окне ванной – через нее животное оказалось в доме. Эта железобетонная версия исключала для полиции главное – пресловутый «висяк». Устраивала эта версия и руководство фирмы Павла Степановича. Ибо поверженный «король» уходил из-под опеки закона, и его бывшим коллегам развязывались руки в открытом грабеже своего шефа. Две его попытки с помощью адвокатов умерить аппетиты бывших коллег закончились одинаково: перекупленные стражи законов однозначно приняли сторону фирмы. А фирма – ближайшие помощники слепого и увечного «короля» – ободрали его ювелирно, оставив ему чуть больше пресловутого «прожиточного минимума» на ближайшие три–пять лет.
Павел Степанович смирился. Не потому, что совсем не мог бороться. А потому, что занялся серьезной работой. Он начал размышлять, анализировать свою жизнь. Стал целыми днями слушать радио. Больше всего – радио «Звезда» и «Церковь». И постепенно начал прозревать духом. Однажды во сне увидел Милу. Проснувшись, целый день думал о ней. Он вспоминал свою полугодовую жизнь с ней. Вспоминал ее лицо, улыбку, а главное – всегдашнюю нежность, какое-то особенное, светлое и озорное сияние глаз. Он попробовал вспомнить других своих женщин, которых вроде тоже любил, то есть ему было хорошо с ними. Но они сливались воедино, и он не мог вспомнить их отдельные черты.
–Значит, это была любовь, настоящая? Я не понял, не почувствовал?
Он даже покачнулся в кресле – как от удара. И ударом этим была страшная мысль:
– Я убил ее. И значит все, что сейчас со мной, – это за Милочку!
* * *
Павел Степанович хорошо понимает: он совершенно беззащитен и перед своими фирмачами, и перед «нахватчиками», как их называла Милочка, в этом коттеджном раю. Уже поодиночке и вместе приходили к нему: «не продаст ли?», разведав, что его деньги быстро тают. А сделать сердечный приступ или лучше инфаркт – проще простого: он не увидит и не почувствует своих убийц.
– Счет идет не на годы – на месяцы, а может, дни. И это мне тоже за Милочку, – определил он.
А пока каждое утро – благо лето и погода хорошая – он выезжает в своей инвалидной коляске в садик позади коттеджа и сидит под веселой грушкой, которую ранней весной посадила Милочка и под которой ему поставили столик, на котором всегда стоит приемник. Он слушает «Звезду», потом переключается на радио «Орфей». Классическая музыка тоже стала для него новой в его новой жизни.
Примерно в полдень к нему приходит соседская кошка Муся, которую он очень любит и всегда угощает. Она домовито трется о его ноги, произносит «мяу» в знак приветствия. А потом ложится на траву и дремлет, раскинув свое красивое палевое тело неподалеку от кресла, в котором сидит слепой и увечный Павел Степанович и, вспоминая все новые и новые «картинки» жизни с Милой, часто плачет. Мила же, которой уже сокрыта память о прошлом, теперь просто умная и красивая кошка Муся.