Из дневника Г. В

Валентина Колесникова
Милицию и скорую вызвали одновременно. Смрад заполнил всю лестничную площадку. Когда открыли квартиру, первые вошедшие натянули на носы кто что мог. Зловоние не давало дышать.
Пожилая женщина лежала у письменного стола и была мертва по крайней мере неделю. Осмотр занял всего несколько минут.
– Классический инсульт скорее всего, – на глаз определил врач. – Подробности – почтой, – шутка обращалась к молодому капитану милицейской бригады.
Бригаде же пришлось почти час проветривать квартиру, прежде чем стало можно работать.
Сам капитан начал с письменного стола, у которого застала женщину смерть. На столе, почти у края, лежал средних размеров  открытый ежедневник. В нем делали запись, когда все случилось. А ручка, видимо, при падении откатилась и упала на пол.
Прошло какое-то время, прежде чем капитану доложили об осмотре квартиры. Сколько времени прошло, он не знал, потому что, не отрываясь, читал написанное теперь умершей. Это был ее дневник. По датам – последнего месяца ее жизни.
Капитан – всего три года назад выпускник Высшей школы милиции и всего полгода назад завладевший еще и званием мужа нежнейшего на земле создания – бывшей одноклассницы Юльки – был не просто ошеломлен.Им овладела какая-то тягучая тоска. И желание долго стоять под сильным прохладным душем.
В дневнике Галины Васильевны Дрошиной – так звали умершую – было не так уж и много записей. Она только недавно начала новый ежедневник. Но ни искать прежние, ни тем более читать их капитан решительно не хотел. Ему хватило и этих немногих записей.
«6 июля. Продолжу не законченную вчера запись. И устала, и спать хотелось, и потому что кончилась прежняя тетрадь.
Итак, все последние ночи почти без сна. Явно старуха долго не протянет. Сейчас продумываю, как организовать дележ. Явно – все в московской квартире. Но и  здесь надо оглядеться и тихонько пошарить. Главное – не допустить к руководству дележа Ирину. Ее старуха ненавидит и ненавидела всегда, все это знают, и «девушка» вряд ли сунется. Но меры предосторожности нужны. Надо взрыхлять почву под Борисом.
9 июля. Устроила «доверительный» вечер с Борисом. Ирка с Игорем уехали в Москву. Старуха спала наверху. К разговору подготовилась классно. Даже сценарий короткий написала – по привычке. Очень осторожно приступила к дележным делам – после «проникновенных» воспоминаний о лучших прошлых моментах. А потом, искусно чередуя якобы сомнения с очевидным, очень мягко, но настойчиво-настоятельно – привела его к мысли, что руководить дележом могу и должна я – и только я.
Господи, какой же он идиот! Ну, как я могла не видеть этого – не говорю: тогда, 30 лет назад. А после-то? Правда, потом видела его редко – он менял семьи. Было не до меня. Но я-то, я-то кого любила все эти годы?
Не удержалась – надо было ему «укольчик» сделать. Рассказала о наших последних разговорах со старухой. Припомнила ему, что старуха как только встала на дыбы от страха, что войду, безродная, в ее московский дом, так и стояла на них, пока не заболела. Припомнила – конечно, мягко, незлобиво, – как упрашивали они меня все, чтобы помогла и поухаживала за ней. И вот теперь очень меня она возлюбила. Все кается, что тогда оплошала:
Ты бы, – говорит, – была лучшей невесткой, чем эти три суки, его жены. Ты вот умная, какую карьеру сделала. А они что? Шавки безродные, а гонору-то, гонору! Кроме морд смазливых ни-че-го.
 Масло по сердцу – это ее нытье.
13 июля. Сегодня звонила Вера Ильинична. Ну и дура же она набитая, хоть и писательница. Спрашивает меня как бы между прочим:
– А что, Ирина спокойно относится к вашему пребыванию на даче?
– Чего ей не быть спокойной? – резонно спрашиваю я.
– Извините, но получается, что и жена и любовница вместе, а за ее свекровью ухаживает не она.
– Какая я ему любовница? Бывшая. Да и когда это было?
– Когда прошлый раз я вас навещала, было как-то неловко. Мы с вами беседуем с Борисом, нам интересно, а она сидела и молчала весь вечер – как четвертый лишний.
– Так это ее дело. Пусть читает, интересуется. А то, как квочка, прыгает вокруг 23-летнего ребеночка, благоустройством московского дома занимается, когда он давно благоустроен.
– Заниматься домом и сыном – не так уж и плохо, – задумчиво говорит эта тупая инженерша ею выдуманных словесных душ.
– Может, и неплохо, – леплю ей не в бровь, а в глаз, – а спроси о самом элементарном – понятия не имеет.
– Например, – не отстает «инженерша».
– Например, об экзистенциализме в мировой литературе, о нашей истории, о религиях мира – буддизме, иудаизме, исламе – и говорить нечего, но о православии, хотя в церковь ходит, тоже ни гу-гу. Детективы на ночь читает.
– Но ведь занимается хозяйством, с сыном много общается. Вот и в церковь ходит. Постепенно начнет читать христианскую литературу. Для рядового экономиста совсем неплохо.
– Ей уже за пятьдесят. Когда образовываться? А экономист… Какой она экономист, если в жизни лет пять всего и проработала.
– Когда она вышла замуж за Бориса, ей было уже тридцать. Был первый муж, сын. Значит после института трудилась уже около 10 лет.
– А! – говорю я пренебрежительно, чтобы закончить этот разговор.
Сейчас сходила проведать старуху. Спит спокойно, крепко. Привыкла к валокордину: на ночь 40 капель – и отключается мгновенно. Может протянуть еще – не знаю, сколько. Пойду-ка спать.
Два часа ночи.
Не спится. Этот дурацкий разговор с идиоткой «инженершей» Верой выбил меня из сна. Да и перспектива возможно долгого ухаживания за своей несвекровью.
Кстати, все это время, что я на этой роскошной даче, испытываю радостное чувство реванша. Старуха – а тогда еще довольно молодая Дарья Игнатьевна – отвергла меня. Всю жизнь я помню тот презрительно-оценивающий взгляд, которым она одарила меня, когда Борис сказал, что любит меня и мы хотим пожениться. Запрещаю – даже теперь, через тридцать лет, – вспоминать то, что сказала она тогда. Потому что рву сердце и хочется рыдать – она, эта мерзкая старух, поломала мне жизнь.
Но, видно, и она все хорошо помнит. Потому что несколько раз порывалась затеять разговор о том, как это я могла переступить через гордость и согласиться теперь ухаживать за ней. В конце концов я сказала, как отрезала:
– Я христианка. Я должна прощать обиды.
Не знаю, что поняла эта атеистическая старуха, но больше пока не затевает этих разговоров.
Конечно же, ей не понять, как сладостно это чувство реванша. И не только чувство. Все в доме подчиняется мне. Потому что знают: моя воля – ее воля. Не выполнишь – лишит доли наследства. Я вроде настоящей, четвертой невестки. Любимой. И никто не заметил, старуха в том числе, что настоящая хозяйка в доме давно я, а не она. Потому никто и не пикнул, когда Борис сказал, что дележ буду делать я.
18 июля. Только что вернулась в свою комнату после разговора с Ириной. Два дня тут ошивались ее сын от первого брака с женой и четырехлетним мальчиком. Я уж не говорю, что никто не предложил помощи ни на кухне, ни с Дарьей. Эти-то уверены, что я прислуга, а Ирка и не подумала им объяснить. И сейчас я ей врезала.
– Ирочка, – сказала я как могла мягко и приязненно. – Я девушка немолодая и не очень здоровая. Меня пригласили только ухаживать за Дарьей Игнатьевной. А оказывается, я прислуга и должна обслуживать вашу прежнюю семью. Извините, но если эти приезды станут регулярными, я откажусь помогать Дарье Игнатьевне.
– Что вы, что вы! – залепетала она. – Ни в коем случае не говорите ей ничего. И мужу тоже, пожалуйста. Я запрещу Олегу приезжать сюда.
Я что-то великодушно сказала о самообслуживании, но уже поняла: Олега с семьей, действительно, больше в доме не будет
Господи, прости меня грешную! Какое – наверное, садистское – наслаждение для меня унижать эту Ирину! Постоянно. Во всем. Я ненавижу ее тяжело, до дрожи, до потери рассудка. Эту сучку – я поняла это 24 года назад – он уже не бросит, как двух первых. Не потому только, что моложе. Она из породы сучек, у которых круглогодичная течка. И он будет всегда трусить за ней, как бы она с ним ни обращалась. Несмотря ни на какие его ученые степени и таланты. И несмотря на то, что, кроме морды и сексапильности, у нее ни ума, ни доброты, ни способности понять кого-нибудь, кроме себя. Она ждет не дождется, когда умрет старуха. Чтобы быть полной хозяйкой: Бориса, этой дачи, квартиры, всего огромного богачества, к которому, будь только ее воля, она не допустила бы никого, прежде всего двух прежних детей Бориса.
Эта забубенная плебейка хочет быть барыней – как Дарья, только круче. Что там какая-то жалкая карьера! Она станет всем!
Ведь Ирка из семьи заурядных служащих. Не бедных. Я уж не говорю, что ей повезло родиться в хорошее время, и она понятия не имеет , что такое война и полуголод, нищенское детство. Она вообще не знала никаких трудностей. Не знала, что значит пробиваться в жизни самой, без всякой поддержки.
Однажды – было такое настроение – я рассказала, как в 17 лет после школы покинула родительский дом и поехала завоевывать Москву – своим лбом и мозгами пробивать себе дорогу сначала в институт, потом в профессию, как наголодалась в институтской общаге и как с бою брала все свои крепости: карьеру, квартиру, даже друзей. Она посмотрела на меня круглыми от ужаса глазами и спросила:
– А где же были родители?
Что ей ответишь? Что мои родители – хирурги, всю жизнь за гроши проработавшие в городской больнице, а потом пять лет простоявшие у операционных столов на фронте, а после войны снова отдававшие силы и способности людям – стали нищими, выйдя на пенсию? Не поймет. Не того поля ягода.
Родители «сделали» ей институт, кормили и одевали, выдали замуж и всю жизнь помогали ей. Она скользила по жизни гладенько – даже расставание с первым мужем, как она говорила, прошло «мирно».
Тяжко мне в этом доме, ох, тяжко.
Как только я вижу эту Ирку, я тут же вспоминаю тот зарезавший меня вечер 24 года назад. Борис ввалился ко мне с огромным букетом. Я возрадовалась – думала, мне, и это что-то хорошее значит. Оказывается, он праздновал ее согласие. Розы были – этому согласию, а не мне. От переполнявших чувств-с.
Он уселся в кресло, вытянул ноги и сладко потянулся. Обалдевший от счастья, облизывающийся, как хорошо накормленный пес, мечтательно-восторженно произнес:
– Она – моя!
Из бессвязных междометий, восклицаний и рваных фраз поняла: он встретил, наконец, женщину своей мечты. На двенадцать лет его моложе, красивую, с отличной фигурой, сексапильную. «Она – моя!» – твердил Борис, будто меня не было. И, конечно, ему в голову не приходило, что он не просто ранит – убивает меня. Конечно же, он попросту забыл, что, когда мы расставались, договорились быть всегда друзьями, а я добавила:
– Любимыми друзьями. Я всегда буду любить тебя, Борис. Я обречена на тебя.
Он тогда как-то смущенно хмыкнул, но потом всегда старался быть тактичным.
Я потом узнала: кто-то (конечно, не без предварительного «лежаночного» ее взноса) втер Ирку в его институтскую бухгалтерию – экономистом. Насколько случайна была их встреча – не знаю, но вряд ли случайна. Кто-то подсказал: светило науки, цековский сын, холост после второго развода и, конечно, богат.
Они поженились через месяц. Я долго после этого ждала его визита. Наверное, года три.
Я честно пыталась вырваться из моей любви к Борису. Было множество встреч – часто серьезных «с той стороны». Были загулы. Было множество работы и поездок. Но Борис будто навсегда встал между мной и миром. Пыталась возненавидеть его. Тщетно. Поняла: я однолюб. Это данность. И пустила все на самотек.
Он – как человек долга, дружеского – в последние двадцать лет раз в один-два месяца забегал ко мне, рассказывал о научных своих подвигах, наградах, мировом признании. О семье не спрашивала, как и о сыне. И теперь, когда я вынуждена лицезреть эту сучару (как и старуху), уничтоживших мою любовь и жизнь, я поняла, что такое ненависть – истинная, непреодолимая.
20 июля. Все-таки, видно, уходит старуха  Дарья. За последнюю неделю сильно сдала. Не встает. Я, конечно, не могу запретить таскаться без конца докторишкам, которые дерут дикие деньги ни за что. Не могу потому, что потом – не дай Бог что – меня в этом обвинят. От старости и смерти вылечить невозможно.
А вчера вечером – даже не знаю, как назвать, – получила суперреванш! Я долго пробыла у Дарьи. Она все не засыпала и была в полусознании, что-то невнятно бормотала, потом затихала, вдруг слабо вскрикивала, наконец, заснула, но я еще посидела немного. Когда дыхание стало ровным – вышла и отправилась на террасу. Хотелось подышать летом, запахом медоносов, послушать ночь.
Не сразу увидела, что за столом в темноте сидит Борис. Какое-то время он молчал, а потом тихо и как-то отстраненно заговорил:
– Как все странно. Все, что у нас было и есть, – это отец. Наши квартиры, дача, элитная жизнь, положение – все он. А умер – и будто не было его. Его и раньше – будто не было. Он всегда на работе. Всем, всегда и во всем была мать. Ее железная воля, ее здравый смысл, ее повеления. Она, наверное, любила меня. Но всегда была строгой и даже холодной. Когда вырос, иначе чем «козлом и пустобрехом» не называла.
– Это она из-за браков твоих, – вмешалась я. – Жены ей твои не нравились
– Да-да, – так же отстраненно продолжал Борис. – Она ни жен моих, ни детей не любила. Никого из троих. Не любила даже, когда их называли ее внуками. Бог мой! Я серьезный ученый, лауреат, уважаемый человек, а какая нелепица в семейном…
– Дарья Игнатьевна гордится тобой. Только молча.
 Она вспоминала и о внуках, даже каялась. Но, говорит, ничего с собой поделать не могу, нрав такой. А вот тебя она любила и любит. Очень. Только опять же, нрав мешает ей показать тебе это.
– Правда, любит? – уже осознанно спросил Борис.
– Да, и очень печалится, как ты без нее останешься: ты ведь так из детства у нее и не вышел. И как называла тебя «балбесом, но талантливым», так и называет. Твои жены и дети для нее – как временное наваждение. Она все ждала – случится что-то такое, и смоет все – годы, твои женитьбы. И останется с ней ее Борьба-балбес, красавец, умница – «весь в ее породу».
– Ты сейчас придумываешь или она это говорила? – в голосе Бориса слышались откровенные слезы.
– Говорила еще больше, а из этого я сделала выводы.
Борис обхватил голову руками, ссутулился, и я поняла, что он беззвучно плачет.
Я молчала. Когда он отплакался, положила ему руку на плечо. Он благодарно погладил ее и сказал:
– Может, мать и права, все это наваждение. И, может, по-настоящему я любил только тебя. Тогда, тридцать лет назад?
– А я и сейчас люблю тебя, – сказала я скорбно.
Борис не ответил. Я встала и неспеша пошла в дом. К его провидице – задним числом – матери.
29 июля. Старуха Дарья Игнатьевна умерла. Просто не проснулась. Похоронили достойно. Съехалась вся родня. Борис говорить не мог – все плакал. А нелюбимый младший сын Лев сказал речь прочувствованную, как и полагается, имея в виду нехилое наследство. О поминках расскажу в другой раз. Устала зверски – от всего и от всех.
7 августа. Что-то нехорошо мне. Сейчас выпила от давления и сердечное. Наверное, вчера перегрузилась: сама тащила все, что досталось по дележу. Дележ сделала классно. Вроде все даже довольны. Ведь никто не знает о моих находках на даче. Но и теперь вышло добра,не считая драгвещичек, две большие сумки. Надо было взять такси, да ломят такие цены, что только бомбочки не хватает, чтобы всю эту сволочь разметать.
Боря-то повез любимую жену на машине. Еще бы! Она ж теперь хозяйка дачи и трети квартиры, не говоря о куче всего, что досталось Борису по дележу. Только это теперь ее и волнует. Неужели он не понимает, не видит, что он не нужен ей? Не говоря уж о «любви». Она его все чаще пинает. А он – на задних лапах. Неужто гордости никакой? Или, правда, любит? Он иногда скулит. Она его пинает, а он скулит и служит, сл…»
Запись обрывалась. Но не только тягучую тоску испытал капитан милиции. Ему вдруг очень захотелось увидеть человека – так сказать, героя этих записей, хотя он мог и не делать этого. После опроса свидетелей убедился, что извещать о смерти Галины Васильевны было некого: все ее родственники умерли, было несколько подружек – но кто из них жив? Капитан быстро в том же письменном столе нашел записную книжку. Она тоже оказалась новой, и почти девственно чистой. Кроме трех-четырех женских имен, был только его адрес и телефон – Бориса Николаевича Колобова.
Капитану ответил интеллигентный баритон. Борис Николаевич охнул, услышав известие. Тут же спросил, в какой морг увезли и когда можно будет похоронить. Организацию и похороны брал на себя.
Капитан, правда, очень поколебавшись, сказал о дневнике – после сообщения об имуществе покойной. Борис Николаевич ответил, что никакого имущества ему не нужно, а вот дневник он бы с удовольствием почитал.
Он записал телефон капитана и номер отделения милиции, условился о встрече.
Как и его голос, сам он оказался милым, добросердечным интеллигентным человеком. «С таким бы дружить всю жизнь», – подумал капитан. Борис Николаевич обещал вернуть дневник после похорон – понимал, это вещдок.
Однако он позвонил и приехал на следующий день. Сказал, что с похоронами все улажено – они через день. Отдавая дневник, только и произнес горько:
– Вот ведь как…
Когда Борис Николаевич ушел, капитан отодвинул дневник умершей и четким почерком написал в левом верхнем углу «Акта обследования»:
«Прилагаемый дневник умершей – в архив, по причине отсутствия родственников, а также по причине отказа давнего знакомого умершей гр-на Колобова Б.Н. взять его – после прочтения записей в дневнике».