Рюрикович

Рюрикович. Сказание о герое.

Психологические этюды

Вступление

Cудьбе России, видимо, было угодно, чтобы благород-
ное, бескорыстное и отчаянное, светлое и героическое
усилие лучших сынов её освободить народ от рабства
возглавил 14 декабря 1825 г. именно он — благородный,
идеальный рыцарь без страха и упрёка князь Евгений
Оболенский — действительно «полусвятой», как всерьёз
называли его товарищи-декабристы, прошедшие потом с
ним тридцатилетний путь в Сибири.
Историки второй половины века XIX-го, историки все-
го века XX-го, которых величали почётным званием «де-
кабристоведы», упорно обходили стороной поистине ге-
роическую, самоотверженную роль Е.П. Оболенского в
выступлении 14 декабря 1825 года, как и тридцатилетнюю
его «сибирскую эпопею», и его прекрасные, исторически
ценные и талантливые литературные не просто воспомина-
ния, но глубокие философские произведения — мемуары о
К.Ф. Рылееве и И.Д. Якушкине, эссе о пребывании первых
восьми декабристов в Благодатском руднике — единствен-
ное живое и яркое свидетельство жизни их на каторге в
1826–1827 годах, которое позднее было названо «Моё из-
гнание в Сибирь». Не говоря уже о богатейшем и интерес-
нейшем эпистолярном наследии.

В какой-то степени, видимо, повинна врождённая скром-
ность Евгения Петровича, его стремление оставаться вда-
ли от громкого пафоса действительно беспрецедентного в
истории России дела.
Ещё более основательная причина — навязанная де-
кабристам идеологией победившего социализма роль
революционеров-первопроходцев, которую олицетворял
К.Ф. Рылеев, революционность которого, как понимаем
мы теперь, по прошествии почти 200 лет, была сродни
авантюризму под словесным знаменем «авось», но кото-
рый сумел зажечь идеей подвига во имя России множе-
ство благородных сердец.
И нынешнее отчуждение, и осуждение декабристов не
только молодым, но и средних лет поколением можно пре-
одолеть лишь одним: рассказом о том, какими людьми они
были. Но рассказом — о каждом в отдельности — о самых
лучших, ибо все участники и деятели 14 декабря 1825 года
были людьми — при многих схожих прекрасных чертах —
разными, но, безусловно, неординарными, выдающимися.
Евгений Петрович Оболенский был одним из самых ярких
из них.
Хочется надеяться, что читающие эту книгу сами убе-
дятся в этом. Поэтому в нашем психологическом очерке
о Евгении Петровиче мы предпочли мозаичный характер
повествования. Как из разных по значимости и размерам
мозаичных элементов складывается изображение, так мы
хотели бы, чтобы читатель сам «нарисовал» личность, ха-
рактер и составил мнение об этом человеке из самой свет-
лой страницы русской истории.

Глава первая

Досье князя

Земная жизнь князя Евгения Петровича Оболенского
делится на две неравные части: 29 и 40 лет, на до и по-
сле 14 декабря 1825 года. Но обе равны тем, что Евгений
Петрович использовал до предела все богатства души, духа,
интеллекта, которыми наградил его Господь, отдав людям
свои таланты, возможности и отважившись на подвиг осво-
бождения Отечества от рабства и всего, что мешало России
быть просвещённой и свободной державой.
Евгений Петрович родился 18 октября 1796 года (по ново-
му стилю) в Новомиргороде Елизаветградской губернии, где
в то время по делам службы находился его отец князь Пётр
Николаевич Оболенский. Имя ему дали в честь знаменитого
деда — генерал-аншефа Евгения Петровича Кашкина.
Отец — действительный статский советник — жил в г. Мос-
кве. Был женат дважды. От первого брака у него были сын и
дочь. Вторая жена, Анна Евгеньевна Кашкина, родила ему
восьмерых детей: четырёх сыновей и четырёх дочерей. Она
умерла очень рано — в 1810 году. Старшему Евгению в это
время было только 14 лет.
Следственному комитету Евгений Петрович о своём вос-
питании написал очень коротко и сухо: «Я воспитывался дома
у родителей моих (то есть мальчика не отдавали ни в какие
воспитательные учреждения. — В.К.). Наставники моей юно-
сти были французские гувернёры, которые, переменяясь еже-
годно, а иногда дважды в год, не оставили по себе никаких сле-
дов воспитания своего… наставников сих было до 16 или 18».
Тем не менее Оболенский изучил и хорошо знал латынь
и три языка — французский, немецкий и редкий в России
того времени английский. Кроме того, изучал географию и
историю, «в особенности же я занимался математически-
ми науками, посвящая себя, по желанию батюшки, службе
артиллерийской, в которую вступил в 1814 году», — писал
Евгений Петрович на опросном листе следствию. «По всту-
плении моём в службу, и в особенности по производстве в
офицеры, — продолжал отвечать Следственному комитету
Оболенский, — занимался сам историей новейшей и древ-
ней, политической экономией и правом». То есть ни в какие
учебные заведения отец не определял Евгения Петровича.
В 1819 году Оболенский слушал знаменитые лекции Ку-
ницына по политической экономии. Далее в досье и жизни
Евгения Петровича — только служебные продвижения и
сама служба:
– март 1814 года — учебная рота лейб-гвардии артилле-
риской бригады, юнкер, потом портупей-юнкер;
– сентябрь 1816 года — прапорщик;
– август 1817 года — переведён в лейб-гвардии Павлов-
ский полк;
– декабрь 1818 года — подпоручик;
– апрель 1821 года — поручик;
– февраль 1824 года — переведён в лейб-гвардии Фин-
ляндский полк;
– апрель 1824 года — старший адъютант дежурства пехоты
гвардейского корпуса (при генерал-адъютанте К.И. Бистроме).
А параллельно:
– год 1817 — вступает в тайное декабристское общество
«Союз спасения», затем в «Союз благоденствия»;
– 1819 год — слушал лекции профессора Куницына по
политической экономии;
– 1820 год — как показывал Оболенский на следствии,
«как было объявлено, что по некоторым политическим об-
стоятельствам правители нашего общества нашли, что су-
ществование онаго бесполезно, и потому решились разру-
шить оное».
Так был распущен «Союз спасения»;
– 1821 год — несколько человек, в том числе и Оболен-
ский, решили создать новое общество — «Союз благоден-
ствия». С теми же целями, что и «Союз спасения»: распро-
странение просвещения, умножение числа членов;
– 1822–1823 годы «занятия мои по службе и при том
твёрдая уверенность, что способы наши не соответствуют
цели, сделали меня в продолжение 1822 и 1823 года совер-
шенно недеятельным членом общества, — сообщал Оболен-
ский следствию, — и занятия мои от политических наук об-
ратились к философским»;
– в октябре 1823 года началось организационное оформ-
ление «Северного общества». В руководящий орган обще-
ства были избраны: Никита Михайлович Муравьёв, князь
Оболенский и князь Трубецкой. Орган называли Дирек-
торией или Думой. Параллельно на юге было образовано
Южное общество, которое возглавил П.И. Пестель;
– год 1824 ознаменовался разногласиями Северного и
Южного обществ, приездом в Петербург для переговоров
П.И. Пестеля, и они не увенчались успехом;
– большая половина 1825 года также ознаменовалась
бездействием Северного тайного общества, но к осени чле-
ны общества активизировались. Ноябрь — открыл ворота
междуцарствия…

Наследие предков

Что мы знаем о том, как и по каким законам идёт пере-
дача физических и нравственных свойств людей —
от основателя рода к его потомкам? И в какой временной
отрезок бытия человека на земле это происходит? Может
быть, вовсе не существует временных ограничений и точ-
ных сроков? И родовые физиологические, психологиче-
ские, физические и нравственные черты тоже не подверже-
ны каким-то временным ограничениям, а избирательность
самих свойств свободна и непроизвольна?
Если задаться целью проследить и определить родовые
черты Рюриковичей от самого Рюрика (как повествуют о
нём летописи (Под 862 годом — «Повесть временных лет») и хотя бы до Дмитрия Донского, то на протяжении пяти столетий, стоящих между этими Рюрикови-
чами, неизменными родовыми чертами были воинствен-
ность, талант военачальника, полководца, прямота, отвага,
но и мстительность, воля, гордыня, бесстрашие и т.п.
Княжеский род Оболенских — это ветвь князей Черни-
говских. Их предком считается знаменитый князь-мученик
Михаил Всеволодович Черниговский. В 1246 году этот князь
отправился (как полагалось в эпоху татаро-монгольского ига
на Руси) за ярлыком, то есть разрешением на великое княже-
ние. Все русские князья должны были ехать в Золотую Орду
за ярлыком к хану. Чаще всего хану было недостаточно уни-
жения русских князей, которым приходилось выпрашивать у него ярлык. Он подвергал их ещё и религиозному бесчестию: поклониться языческим идолам («кумирам» из дерева) и пройти между двух зажженных костров. Отказ сделать
это грозил не только гневом хана, но мог стоить жизни.
Михаил Всеволодович предпочёл позору жестокую
смерть за веру православную. Вот как кратко рассказыва-
ет об этом летопись: «Того же лета Михайло, князь Чер-
ниговский, со внуком своим Борисом поехал в татары, и
бывши их в станех, послал Батый к Михаилу князю, веля
ему поклонитеся огневи и болваном их. Михайло же князь
не повинуся велению… но укори его и глухыя его кумиры.
И тако без милости от нечистых заколен бысть, и конец
житию прият месяца сентября в 20 день (1246 года) на па-
мять святого мученика Евстафия. Батый же князя Бориса
отпусти».
Позднее — между 1246 и 1271 годами — на Руси появилось
«Сказание о убиении в Орде князя Михаила Черниговского
и его боярина Феодора», в котором о христианском подвиге
князя Черниговского рассказано красочно и подробно (В 1318 году другой славный Рюрикович, князь Михаил Тверской,повторит подвиг Михаила Черниговского и погибнет страшной смертью (ему живому вырезали сердце) в Орде, куда он тоже приезжал за ярлыком на княжение. Михаил Тверской погиб за землю свою Тверскую, за людей тверских, за веру православную. И об этом князе-страдальце спустя несколько времени будет написано сказание «Убиение князя Михаила Ярославича Тверского в Орде от царя Озбяка»)
Родоначальником Оболенских стал внук князя Михаила
Всеволодовича Черниговского князь Константин Юрьевич —
это 13-е колено от Рюрика. В удел он получил небольшой
городок Оболенск. Название городка дало имя княжескому
роду. В XV–XVI веках род Оболенских дал многих крупных
государственных и военных деятелей. В XVIII и особенно
XIX веках многие представители рода занимали важное и вы-
сокое положение на гражданской и военной службе в России.
Декабристы называли Евгения Петровича Рюриком, уби-
рая длинное окончание — Рюрикович. Для большинства это
звучало как прозвище. Но хорошо знавшие русскую историю имя Рюрик произносили и понимали как принадлеж-
ность Евгения Петровича к славной русской династии и от-
носились к нему с огромным уважением и почтением. Тем
более что в князе Евгении Оболенском продолжали жить
лучшие черты его предков: военный талант, может быть, са-
мого Александра Невского или Дмитрия Донского, доброта
и милостивость Владимира Красно Солнышко, каким стал
он после крещения, упорядоченность и строгость в делах
Владимира Мономаха, миролюбие и верность церкви пра-
вославной Андрея Боголюбского, тяга к большой и дружной
семье, как у Всеволода Большое Гнездо, любовь к знаниям,
книжности, потребной в делах практических, Ярослава Му-
дрого и многие лучшие черты выдающихся князей огромно-
го гнезда Рюриковичей — династии, правившей святой Ру-
сью и её народом семь с половиной веков.

Отец

Видимо, больше всех в своей семье Евгений Петро-
вич любил отца — Петра Николаевича Оболенского,
действительного статского советника. Любил какой-то
трогательно-нежной, почтительной любовью. И не было
чьего-то более важного и ценного для сына мнения, чем
отцовское. И потому смерти подобно было для Евгения
Петровича двухлетнее молчание отца, когда он оказал-
ся в Сибири. Он не знал, что монарший запрет был тому
причиной, а не гнев или нелюбовь отца (об этом писал он
позднее мужу своей сестры Екатерины Протасьеву).
К сожалению, почти ничего не известно о детстве и от-
рочестве, ранней юности Евгения Петровича. Кроме того,
нет подробностей становления его мировозрения, о чём мы
уже упоминали в его «досье» (изучение языков, увлечение
математикой, а потом — общественными науками).
Сохранились только отрывочные, по-детски восторжен-
ные воспоминания Т.П. Пассек и сестры Евгения Петрови-
ча Варвары Прончищевой. А вот воспоминания племянни-
цы — дочери Варвары — Е.А. Сабанеевой бесценны тем, что
знакомят с обстановкой в доме Оболенских, а главное — с
удивительным, прекрасным человеком Петром Николаеви-
чем Оболенским, от которого Евгений Оболенский унасле-
довал столько замечательных черт.

* * *
«Я хорошо помню этот дом дедушки (он сохранился,
теперь его адрес — улица Чайковского, дом 11-А. — В.К.),
большой, в два этажа. Между улицей и домом — двор, по-
зади дома — сад с аллеей из акаций по обеим его сторонам.
Дом разделялся большой столовой на две половины: одна
половина называлась князевой, другая — фрейлинской.
Точно так же люди в доме, то есть — лакеи, кучера, повара
и горничные, равно как и лошади, экипажи, — носили на-
звание княжеских и фрейлинских. Это оттого, что тётушка
моей матери — фрейлина Александра Евгеньевна Кашкина
жила в доме деда и была там полной хозяйкой.
Дедушка был вдов, и эта сестра его жены воспитала всю
его семью, заменила детям их покойную мать. В доме де-
душки бабушка-фрейлина пользовалась большим почётом,
и в Москве все её уважали, и она занимала, по своему зва-
нию фрейлины, весьма видное положение.
На бабушкиной половине всегда был парад, в её распо-
ряжении была лучшая часть дома, у неё всегда были посе-
тители. Дедушка же имел свои небольшие покои, над ко-
торыми был устроен антресоль для детей. Светской жизни
князь-дедушка не любил. В клуб он никогда не ездил, в
карты не играл, ложился почивать очень рано и так же рано
вставал. Всякий день гулял пешком, выезжал к обедне и по-
сле делал визиты родным или самым близким знакомым, в
которых принимал участие.
…Мы, его внуки, — мы царили в его кабинете. Наши ро-
дители ещё почивают, а мы с няней сходим вниз с антре-
солей и в коридоре против княжеской спальни спрашива-
ем старого лакея Максима, можно ли войти. Если дедушка
умылся и уже Богу помолился, то нас впускают к нему.
Дедушка сидит в пёстром бухарском халате в вольте-
ровских креслах с высокой спинкой и заводит часы, коих
бесчисленное множество наставлено перед ним на столе.
Поздороваемся мы с ним и сейчас же требуем, чтобы часы с
кукушкой куковали, — и часы кукуют, и затем табакерка с
музыкой играет для нас.

По углам его комнаты стоят этажерки со стёклами, на
полках масса фарфора: чашки, игрушки, куклы, собаки и
разные зверьки… Помню качающихся китайских мандарин-
чиков: дедушка ставил их против нас, и они должны были
нам кланяться; затем щелкушка — безобразный старик, то-
чённый из дерева, должен был грызть нам орехи. Можно
себе представить, как нам было весело у дедушки!
Дедушка пользовался таким нашим доверием, что куклы
наши должны были поочередно спать в его шкапах, а игру-
шечные кареты ставились в его гостиной под диван, как в
каретный сарай. Матушка рассказывала, что в детстве он
их так любил и баловал, что они бегали к папеньке выпла-
кивать горе, если гувернантка их наказывала… Он вникал
во все подробности их детских нужд и потребностей, как
самая заботливая мать; вообще, его жизнь всецело принад-
лежала его семейным обязанностям. Матушка говорила,
что он их иногда пожурит за шалость, но дети относились к
отцу доверчиво, ничего от него не скрывали, и между ними
всегда была полная гармония. Матушка моя была нежно
привязана к отцу и сохраняла в течение всей своей жизни
неизгладимое воспоминание о его кротости, любвеобилии
и мудрости, не суетной, а именно той мудрости нравствен-
ной, на которой лежит благодать Божия…
Не следует, однако, думать, чтобы князь был просто до-
бряк, который довольствовался бы тем только, чтобы не
притеснять окружающих. Нет! В нём были нравственные
силы выше уровня обыкновенных человеческих доброде-
телей, а главной и выдающейся чертой его характера была
искренность, которою он руководствовался на пути своей
жизни…
У него в доме не было никаких вельможных затей, всё
было просто и патриархально, и дышалось легко, и настрое-
ние было весёлое и любовное. У Оболенских всякий встре-
чал привет, вечеров и обедов не давали, а принимали всех,
что называется, запросто. Семья была большая, родных
много, было всегда шумно и весело без официальных при-
глашений. Несмотря на отсутствие блеска в доме Оболенских, в Москве все любили князя Петра Николаевича. Он
даже пользовался особым доверием в обществе. Мягкость
его характера привлекала к нему, а искренность чувствова-
лась глубоко, хотя, может быть, и безотчётно: всякий при-
ходил к нему за советом, делил с ним радость и горе».
Вот почему безмерным горем стало для Евгения Петро-
вича известие о смерти отца. Он, видимо, долго не мог осоз-
нать, что мир, огромный, наполненный отцовской любовью,
пониманием его, сына, поступков и его благородного устрем-
ления к благу Отечества, ушёл, стал прошлым, стал воспоми-
нанием. Но, думается, это первое восприятие потери потом
изменилось, ибо все мы, люди, понимаем, что мир, в котором
мы жили с родителями, никуда не ушёл, он в нас, и будет в
нас и с нами всегда. Главное — чтобы мы верно осмыслили,
оценили этот мир и поняли его значение для нас, как сделал
это Евгений Петрович в письме к мужу сестры Екатерины
и близкому другу Андрею Васильевичу Протасьеву (1838).
Глубоко скорбя о смерти князя Петра Николаевича, Ев-
гений Петрович пишет: «Что я чувствовал при известии о
смерти доброго родителя, нежнейшего друга, души, любя-
щей неземной любовью, души кроткой, ангельской, тихой,
безмятежной, терпеливой, и даже долготерпеливой, снис-
ходительной, но не к пороку?.. эта душа была частью моей
души, своею любовью она меня согревала, своею молитвою
она ниспосылала на меня милость Божию, она меня утеша-
ла, соединяла со всеми вами узами той любви, которую он
сам носил в сердце своём к вам всем».
Варвара Петровна Прончищева — младшая сестра Евге-
ния Петровича — вспоминала: «Евгений был гораздо старше
нас, и мы любили его с каким-то благоговейным уважением.
С самого детства он приучил нас своею нежностью отно-
ситься к нему доверчиво. В период, когда нас покинула гу-
вернантка, Евгений начал руководить нашим чтением. Мы
были постоянно с ним в переписке, и на пути светской жиз-
ни, когда мы стали выезжать, то ему поверяли свои сердеч-
ные тайны, а не тётушке. Наши друзья были его друзьями, и
влияние его на нас было благотворно. Он был так солидно
образован, так серьёзен, так мало в нём было тщеславия и
суетности. И что за бесподобное было у него сердце!»
* * *
Т.П. Пассек — двоюродная сестра А.И. Герцена —
встречала Е.П. Оболенского в доме княгини М.А. Хован-
ской, московской родственницы Оболенских, когда ей
было 10–12 лет, и до конца дней помнила своё детское
очарование этим человеком: «Стройный, прекрасный, с
кротким, приятным взором, он привлекал меня не столь-
ко своею красотою, сколько, если не больше, блестящим
гвардейским мундиром. …Я садилась против него и за-
сматривалась на него, как некогда на Тицианову Венеру,
а князь Евгений Петрович и не подозревал, что чистое
дитя поклонялось красоте его».

* * *
«Князь Евгений Петрович Оболенский, адъютант Карла
Ивановича Бистрома, молодой человек, благородный, ум-
ный, образованный, любезный, пылкого характера и добрей-
шего сердца, увлечён был в заговор Рылеевым — и погиб.
Он выжил срок заточения в Сибири, получил прощение и
живёт теперь в Калуге. Я не знал его хорошо, но встречал его
в обществе и не мог им налюбоваться. По словам лиц, знав-
ших его, Россия лишилась в нём героя», — писал Н.И. Греч в
конце 1850-х годов.

* * *
Из досье Евгения Петровича Оболенского после ареста:
«Осуждён по I разряду. Приговорён сначала к отсече-
нию головы, но по конфирмации 10.7.1825 г. приговорён в
каторжную работу вечно.
Отправлен закованным в Сибирь — 21.7.1826 г.
Приметы: рост 2 арш. 7,5 вершк. Лицом бел, волосы на
голове, бороде и бровях светло-русые, на левой щеке имеет
бородавку, на правой ноге на берцовой кости знак прежде
бывшей раны, говорит шепеляво, корпуса среднего.

22.8.1826 г. — срок сокращён до 20 лет, прибыл в Ир-
кутск — 27.8.1826, вскоре отправлен на солеваренный завод
в Усолье. Доставлен обратно в Иркутск — 6.10.1826. От-
правлен в Благодатский рудник — 8.10.1826, куда прибыл
25.10.1826.
Отправлен в Читинский острог — 20.9.1827, поступил
туда 29.9.1827.
Прибыл в Петровский завод в сент. 1830. Срок сокращён
до 15 лет в 1832 г. и до 13 лет — 14.12.1835.
По указу 10.7.1839 — обращён на поселение в с. Итанцу
Верхнеудинского округа Иркутской губ., разрешён перевод
в Туринск Тобольской губ. — 20.6.1841. Разрешён перевод в
Ялуторовск, куда прибыл 20.8.1843.
Разрешено вступить в брак — 15.12.1845.
По манифесту об амнистии 26.8.1856 г. восстановлен в
правах. Выехал из Ялуторовска — 11.11.1856 г.
Жил в Калуге, где и умер.
Прошение о проживании в Москве отклонено —
15.12.1857 г., удовлетворено — 2.4.1861».
Родовитейший Рюрикович, проникнутый идеей свобо-
ды и верный ей до конца, был воином, гуманистом, добрым,
щедрым душой и вернейшим другом всего декабристско-
го братства. И о нём нужно знать современному молодому
человеку, который нередко оказывается на таких рубежах
планеты и в таких ситуациях, когда легко потерять лучшие
свои свойства и очерстветь душой.

Глава вторая

Монарх и «друзья 14 декабря»

Чем дальше в будущее убегает время, тем меньше в
России людей, знающих о 14 декабря 1825 года (О происходившем 14 декабря 1825 года на Сенатской площади в С.-Петербурге мы рекомендуем из множества исследований историков и декабристоведов прочитать столь же блистательное, как и обстоятельное исследование Я. Гордина «Мятеж реформаторов». Вышедшее в 1989 году, оно и до сих пор непревзойдённо по глубине анализа, объективно-
сти видения и исторической достоверности, значимости и событий этого
дня, и главных участников этих событий, любящих и почитающих героев этого дня: дворян лучших фамилий, решивших и явно опередивших век развития
России, — избавить русский народ от многовекового раб-
ства и стряхнуть со страны оковы давно отжившего само-
державия. И готовых заплатить за это любую цену: богат-
ством, высокими чинами, родовитостью и самой жизнью.
Не было в России никогда таких подвижников в дворян-
ской среде, среди господствующего класса, не было тако-
го страстного, героического порыва сделать и Россию, и
её народ государством свободных людей и процветания.
Это самая светлая страница русской истории — 14 дека-
бря 1825 года. И это та светлая Истина, которой почти
двести лет дорожил, восхищался и духовно богател наш
народ. И вот — совершенно неожиданно — наш XXI век
обнаружил множество людей, не только не знающих об
этом предмете нашей исторической гордости, но ещё и
возводящих хулу на героев России.
Цель нашего исследования — не изложение и не анализ
событий, связанных с 14 декабря. Но психологические этю-
ды происходившего 14 декабря и людей, участвовавших в
нём. Прежде всего князя Е.П. Оболенского.
Этих людей, названных в русской истории декабриста-
ми, их палач император Николай I с не проходившей все 30
лет его царствования злобой называл «мои друзья 14 дека-
бря».

Исторический экскурс
Как известно, после смерти Александра I по закону о
престолонаследии 1797 г. должен был стать императо-
ром старший из трёх братьев — Константин (у Александра I
детей не было). Но Александр (он обязан был при жизни
объявить имя своего наследника) считал, что вздорному,
жестокому, ведущему разгульный образ жизни Констан-
тину не место на российском троне. И в 1823 г. написал
манифест, в котором извещал об отречении Константина
(тот согласился, ибо всю жизнь боялся участи своего отца
Павла I). Но Александр колебался и в отношении следу-
ющего младшего брата Николая — грубого и жестокого
фрунтомана, которого очень не любили в гвардии. Всё же
царскую корону Александр передавал ему, но манифест не
обнародовал, а вручил для тайного хранения архиепископу
Филарету — один экземпляр, а два других передал на хра-
нение в Синод и Сенат, наказывая и даже письменно рас-
поряжаясь вскрыть завещание в случае его смерти «прежде
всякого другого деяния». Об этом знала вся царская семья
(безусловно, Константин и Николай — тоже). Но когда
Александр I внезапно умер, все испугались, что не обнаро-
дованное вовремя завещание Александра может вызвать в
стране серьёзные волнения, да и в Европе реакция могла
быть опасной и неоднозначной.

Царской семье ничего другого не оставалось, как разы-
грать — по сути постыдный примитивный спектакль, кото-
рый назывался «династический кризис», устроив «карна-
вал» вокруг пустующего престола.
Отправив законному наследнику, цесаревичу Констан-
тину, который в это время был наместником в Польше,
скорбную депешу о смерти брата-императора, Николай от
имени царского семейства, а потом от себя лично стал при-
глашать Константина занять положенный ему трон россий-
ский. Константин, не отказываясь от трона определённо,
принялся заниматься словесной казуистикой в письмах и
не приезжая в Петербург для официального отказа занять
трон. Так продолжалось все 19 дней междуцарствия.

* * *
Евгений Петрович Оболенский был последователен,
энергичен, собран и неутомим в течение всего 14 декабря.
Хотя 12 декабря на его квартире собирались представители
полков с целью определить готовность к восстанию, Евге-
ний Петрович 14 декабря ещё затемно, в седьмом часу, объ-
езжает казармы, проверяя эту готовность, уточняя время
выступления и узнавая о новых гвардейских частях, гото-
вых присоединиться к мятежным полкам, «брав сведения,
учинена ли присяга или нет». Казармы располагались на
значительном расстоянии друг от друга, и Оболенский,
трижды объехав гвардейские казармы, «измучил лошадь»
и пересел на извозчика. Около 11 утра он в очередной раз
заехал в казармы Московского полка. Узнал, что полк отка-
зался от присяги Николаю и уже отправился на Сенатскую
площадь. Оболенский поспешил туда же.
Более с площади Евгений Петрович не уходил, беседуя,
подбадривая солдат и офицеров, общаясь, видимо, и с со-
бравшимся вокруг каре городским простонародьем. Это
дало повод флигель-адъютанту И.М. Бибикову (кстати,
избитому солдатами-московцами, когда он попытался про-
рваться через заградительную цепь восставших) донести
Николаю: «Оболенский предводительствует толпой».

В эти часы произошло два знаменательных события: Обо-
ленский ранил графа М.А. Милорадовича (Каховский убил
его), а за час до разгрома восстания Оболенского избрали
начальником мятежных войск, «не как тактика, а как офице-
ра, известного и любимого солдатами», — писал А.Е. Розен.
Евгений Петрович, как капитан тонущего корабля, послед-
ним уходил с Сенатской площади.
Свой последний вечер на свободе Евгений Петрович
провёл не дома и не у Рылеева (видимо, ему не давали по-
коя мысли о нём и его таинственном и непонятном уходе с
Сенатской. В сердце явно пришли обида и разочарование).
Оболенский вместе с поручиком Финляндского полка
Н.Р. Цебриковым отправился к нему на квартиру, которую
тот снимал у штаб-мастера Н.Г. Смирнова (он не был чле-
ном тайного общества, но арестован и сослан в Оренбург.
Умер в 1838 г.). И здесь провёл Евгений Петрович свою по-
следнюю ночь на свободе. Утром 15 декабря его арестовали.
Н.И. Греч, который в это время ещё дружил с декабри-
стами и очень любил Оболенского, искренне горюя о нём,
писал в «Воспоминаниях о декабристах»: «Князь Евгений
Петрович Оболенский, адъютант Карла Ивановича Бистро-
ма (1770–1838) (генерал-лейтенанта, командира лейб-гвар-
дии Егерского полка, впоследствии командира Гвардейско-
го корпуса. — В.К.), молодой человек, благородный, умный,
образованный, любезный, пылкого характера и добрейшего
сердца, увлечён был в заговор Рылеевым — и погиб».
Спустя полтора века это же мнение подтвердил исто-
рик русского зарубежья Михаил Цетлин: «Князь Оболен-
ский — один из тех изумительных русских князей, которых,
кажется, нигде в мире больше не встретишь и в которых
аристократическая, народная и высокочеловеческая душев-
ная простота сливаются в одно прекрасное целое.
Но не ему, мучившемуся угрызениями совести за
убийство на дуэли, бывшему немного толстовцем avant la
letter — «до его появления», — было по силам взять на себя
ответственное, тяжёлое, кровавое дело руководства восста-
нием, хотя из бывших на площади офицеров он, пожалуй,единственный мог это сделать по положению адъютанта командира гвардии».
Заметим, не только по положению, но и потому, что, как
пишет историк Я. Гордин, «именно Оболенский упорно и не-
утомимо делал главное в тот момент практическое дело, без
которого тайное общество могло бы только строить планы, –
он создавал боевой механизм».
Историк продолжал:
«Князь Оболенский, один из ветеранов движения, во-
семь лет неустанно и последовательно работавший для це-
лей тайного общества, принявший за последние годы боль-
ше новых людей, чем кто бы то ни было, оставался и в кри-
тические дни кануна верен себе…»
Из показаний Рылеева следователи сделали вывод:
«В последние дни Оболенский соединял у себя на кварти-
ре всех военных людей». Оболенский поддерживал связь
с артиллеристами, с финляндцами, с кавалергардами.
С 6 по 10 декабря ему удалось создать подобие боевой ор-
ганизации в нескольких полках и наладить чёткую связь
с этими ячейками. О том, что Оболенский стоит в центре
механизма, знали во всех полках, где были ячейки обще-
ства. Главным координатором действий среди офицерства
был князь Оболенский».
Избравшие Евгения Петровича диктатором в самое
трудное время 14 декабря, за час до разгрома восстания, хо-
рошо знали об этой деятельности князя Оболенского, как и
о том, что это избрание было смерти подобным для Рюрика.

* * *
Однако декабристоведы не только советских времён,
но и нынешние не щедры на похвалы скромному, умному,
энергичному и талантливому, но совершенно лишённо-
му честолюбия и тем более властолюбия герою, славному
Рюриковичу Евгению Петровичу Оболенскому. Поэто-
му-то это имя упорно вставлялось в шеренгу деятельных,
но рядовых участников событий 14 декабря. А он всю свою
жизнь — начиная с 1817 года, 21 года жизни — возглавлял
эту шеренгу неравнодушных к судьбе Отечества и народа.
Возглавлял и неустанно работал на будущее, которое могло
для него наступить 14 декабря 1825 года, если бы его добро-
та, озарённость великой целью и верность законам челове-
ческой дружбы к Рылееву не затмили очевидное.
Зато все декабристы хорошо знали героизм и отвагу, та-
ланты, честное, бесконечно доброе сердце своего «полусвя-
того», как называли они Евгения Петровича в Сибири, вы-
соко ценили и почитали его. Авторитет Оболенского был
высок и непререкаем в декабристском обществе в Сибири.
Декабристоведы же чаще всего обходят это молчанием. Это
стало как бы традиционным явлением. Молчанием или ми-
молетным упоминанием декабристоведы обходят и такую
знаменательную и замечательную традицию: ежегодно (на
каторге Оболенский, как мы помним, в Чите и Петровском
заводе пробыл 11 лет) декабристы отмечали «святую годов-
щину» — 14 декабря и первый тост поднимали за Е.П. Обо-
ленского — героя, принявшего командование уже, по сути,
побеждённым восстанием.
Религиозность и скромность Евгения Петровича были
причиной того, что многие его поистине подвиги тоже как-
то традиционно приписывались Пущину: например, идея
создания и организации Большой и Малой артели в казе-
мате, а главное — выработка нравственного кодекса образо-
ванной в Чите декабристской артели после того, как князь
Оболенский предложил забыть и оставить в прошлом оби-
ды, претензии, обвинения, связанные с показаниями След-
ственному комитету, и на основе взаимопонимания, добро-
ты, дружбы и взаимопомощи создать новый нравственный
климат в каземате, жить новой, духовной жизнью. Немалую
роль здесь сыграла и созданная им вместе с П.С. Бобрище-
вым-Пушкиным «конгрегация» — религиозный кружок.
Надо сказать, что возвращение декабристов из ссылки в
обществе было встречено по-разному. В высших сферах — на-
стороженно, а нередко и враждебно, большинством же — со
смешанным чувством сочувствия, удивления и даже восторга
и с большим интересом и уважением. Любопытен ответ менее
всего симпатизирующего декабристам человека на запрос об
их поведении по возвращении — начальника 2-го округа мо-
сковского корпуса жандармов генерала Перфильева:
«Несмотря на столь продолжительное отчуждение от
общества, при вступлении в него вновь они не выказывают
никаких странностей, ни уничижения, ни застенчивости,
свободно вступают в разговор, рассуждают об общих инте-
ресах, которые, как видно, никогда не были им чужды, не-
взирая на их положение».
Генерал здесь имел в виду самую актуальную проблему
тех лет — подготовку к крестьянской реформе и невольно
выказал уважение вернувшимся изгнанникам. Деятель-
ность же Е.П. Оболенского в Калужском комитете по кре-
стьянскому делу в 1857–60 годах и письма с изложением
программы прогрессивных мер крестьянской эмансипации
снова подтверждают: герой 14 декабря 1825 года так и не
ушёл с вахты Свободы (см. главу «Пощечина конформи-
сту»). До конца дней своих не ушёл.
* * *
Историку Я. Гордину удалось проследить по минутам,
что делали и как вели себя с раннего утра 14 декабря руко-
водители восстания, и прежде всего «пламенный трибун»
Рылеев.
Вместе с Пущиным он примерно с половины десятого
кружил по Петербургу в поисках и ожидании мятежных
полков. Они побывали на Сенатской площади, съездили к
московским казармам, в которых ещё были заперты воро-
та. Съездили на Дворцовую площадь, а потом долго ходи-
ли по Адмиралтейскому бульвару, надеясь на появление
Гвардейского экипажа, который не вышел тогда. Потом оба
вернулись в дом Рылеева, а ближе к полудню отправились
к Сенату. Историк добавляет: «Бешеный революционный
темперамент и агитационное искусство Рылеева возбужда-
ли молодых офицеров, соприкасавшихся с ним в это утро».
Однако, когда Рылеев после утренних метаний явился
на Сенатскую площадь, уже понял: не начавшееся по его
плану выступление проиграно. И страстный поэт-трибун
мысленно покинул начавшие собираться мятежные полки
прежде, чем незаметно совсем покинул Сенатскую пло-
щадь. И больше его никто в день восстания не видел.
Оставляя мятежных гвардейцев и товарищей-декабри-
стов, он, глава и виновник мятежа 14 декабря 1825 года,
меньше всего думал о судьбе солдат и офицеров, замерзав-
ших четыре часа в мундирах, без шинелей, на декабрьском
холоде и ветру, которые, как известно, в Петербурге в дека-
бре особенно свирепы.
И его по сути безответственный, «судорожный», рас-
считанный на авось план выступления, и такое же безот-
ветственное и беспрецедентно неуважительное отношение
к им же назначенному диктатору С.П. Трубецкому и его
плану выступления как хорошо организованной военной
операции, и ничем не подкреплённый — ни мыслью, ни
действием — клич «Дерзай!» — всё это как бы списала его
мученическая смерть и его искренняя устремлённость к вы-
сокой цели — освобождению народа от рабства, а России —
от самодержавия.
* * *
Казалось, сама История протягивала руку заговорщи-
кам — лучшего времени для антиправительственного вы-
ступления не придумаешь. И даже поспешность и практи-
ческую неготовность к восстанию сплочённое офицерство
могло бы преодолеть, разработав дельный и эффективный
план этого восстания. Могло бы… Только руку Истории по-
жал, видимо, всё же явно не тот человек.
К.Ф. Рылеев, только два года назад (осенью 1823) при-
нятый в тайное Северное общество И.И. Пущиным, уже в
1824 года стал членом Директории, а потом и фактическим
главой Северного общества. Его непревзойдённая энергия,
заменявшая ему способности организатора, обаяние, та-
лант, напористость и убеждённость, как показали декабрь-
ские события, даже в том, во что не верил сам, а главное —
безоглядная устремлённость к подвигу притягивали к нему
множество людей. Особенно молодых романтиков, воспла-
менённых идеями Революции, шествовавшей по Европе в
20-е годы, и мечтавших о благе Отечества и народа.
Посвятить себя великому подвигу освобождения свое-
го народа от рабства, уничтожить позорное самодержавие,
сделать Россию свободной и просвещённой державой даже
ценой собственной жизни — эта его устремлённость особен-
но близка и дорога была молодым офицерам — 20–30-лет-
ним. Поэтому скоро вокруг Рылеева образовалось множе-
ство романтиков и энтузиастов. Но особенно близкими по
духу и его влиянию на них были Евгений Оболенский, три
брата Бестужевы — Николай, Александр, Михаил; Пущин,
Каховский, Якубович, Булатов, Одоевский.
Благодаря поддержке этой группы мятежному поэту Ры-
лееву накануне выступления удалось тщательно разрабо-
танный Трубецким военный план выступления 14 декабря
заменить своим планом — «революционной импровизации».
И будто в отместку История, поняв, что хотела вручить
великое дело азартному романтику, «выстроила» череду
неудач непредвиденных: Северное и Южное декабристские
общества так и не объединились — даже в длинный период
междуцарствия: на Сенатской 14 декабря были только «севе-
ряне». Это было первым слагаемым неудач. Второе последо-
вало 12 декабря. Вечером этого дня состоялся неожиданный
визит Ростовцева к Николаю Павловичу (см. главу «Поще-
чина конформисту»). Третье слагаемое стало настоящим
ударом: 13 декабря — тоже совершенно неожиданно — Яку-
бович и Булатов отказались от участия в захвате Зимнего и
Петропавловской крепости, предав и практически подписав
приговор выступлению. Утром 14 декабря декабристы узна-
ли, что Николай Павлович благодаря «демаршу» Ростовцева,
перенёс с дневного заседания на 7 утра переприсягу Госсове-
та себе и занял трон Российский. И, наконец, на Сенатскую
не явился диктатор восстания князь Трубецкой, которого
мятежные полки ждали три часа, а затем уже проигранное
выступление отважился возглавить князь Оболенский, на-
деясь на рылеевское «авось» и подход новых мятежных пол-
ков в сумерках 14 декабря. Евгений Петрович только час был
избранным диктатором. Он делал нечеловеческие усилия,
чтобы поддержать дух солдат и офицеров в мятежном каре, а
потом, уже видя безнадёжность положения, искал пути бес-
кровного отхода солдат с площади.
Надежды князя Оболенского разбили пушки прави-
тельственных войск, от которых спрятаться было негде, и
кровавый след убитых и раненых мятежных солдат шёл по
льду Невы. В её прорубях от снарядов ещё и тонули так хо-
тевшие доброго царя русские мужики, ставшие волею само-
держцев солдатами.
Мало того, История попустила клевету на декабристов
их современников, а в ХХ веке явную фальсификацию, на-
зывая декабристов революционерами, а не реформаторами,
какими они пытались быть на самом деле.
И только в конце XX — начале XXI века неутомимые
историки трудом и кропотливыми исследованиями «за-
работали милость Истории»; она открыла им Истину — и
событий, и поступков удивительных русских дворян, поло-
живших на алтарь свободы Отечества и народа всё — знат-
ность, богатство, даже жизнь. Людей, украсивших её, Рос-
сийскую Историю, самой светлой страницей…
* * *
Аресты начались уже вечером 14 декабря и продолжались
почти до конца января 1826 года. К следствию, как известно,
было привлечено 316 человек, как подсчитал по документам
декабристовед В. Фёдоров. Мятежных солдат били шпицру-
тенами (многих насмерть), выживших разослали в штрафные
роты.
Николай I стремился представить восстание, прежде
всего Европе, как бунт уголовных элементов. Именно по-
этому новоиспечённый монарх назначил уголовный, а не
политический суд из 72 высших чиновников.
Суду предали 121 декабриста: 61 члена Северного обще-
ства, и 60 — Южного общества. В их числе — цвет россий-
ского дворянства: 8 князей, 3 графа, 3 барона, 3 генерала,
23 полковника или подполковника и даже обер-прокурор
Правительствующего Сената (Семён Григорьевич Красно-
кутский).
Первые допросы, очные ставки часто проводил сам Ни-
колай I. Как писал позднее историк-исследователь Павел
Щеголев, «в это время в России не было царя — правите-
ля; был лишь царь — сыщик, следователь и тюремщик. Вы-
рвать признание, вывернуть душу, вызвать на оговоры и
изветы — вот священная задача следователя, и эту задачу
в конце 1825-го и в 1826 году исполнял русский импера-
тор с необыкновенным рвением и искусством. Ни один из
выбранных им следователей не мог сравниться с ним. Дей-
ствительно, Николай мог гордиться тем, что материал, ко-
торый лёг в основу следствия, был добыт им, и только им.
На первых же допросах».
Декабрист Н.Р. Цебриков в «Записках» отметил, что
этот «талант» монарха проявился в ходе следствия: «Нико-
лай уже с первого раза становился мастером распределения
мученических наказаний не до смерти».
Да, не все декабристы вели себя на следствии сдержанно
и достойно. Тому было очень много причин. Но ведь, наде-
ясь на понимание молодого монарха, на его здравый смысл
и желание блага России, они откровенно говорили обо всём
том, что мешает быть России государством свободным и
просвещённым.
Однако в материалах и донесении комиссии След-
ственного комитета даже упоминания об этом не было.
И это потому, что монарху Николаю, чтобы оправдаться,
прежде всего перед Европой, за свою непомерную и не-
справедливую жестокость, нужно было представить вы-
ступление 14 декабря как деяние кучки негодяев и уго-
ловных преступников.
Имя князя Е. П. Оболенского появилось во втором со-
общении о событиях на Сенатской площади в «Русском
инвалиде» от 29 декабря 1825 года (первое сообщение было
19 декабря 1825 года). В этом сообщении, более подробном,
чем первое, было сказано, что «изобличены зачинщиками»
происшедшего К. Рылеев, П. Каховский, Е. Оболенский,
С. Трубецкой, И. Пущин – всего названы 33 фамилии.
Евгения Петровича до конца января 1826 года держали в
кандалах, на хлебе и воде и довели до глубокой душевной де-
прессии. Итогом этой многодневной пытки стало его вернопод-
данническое письмо Николаю I, автору этой пытки и неукроти-
мой ненависти к старшему адъютанту генерала Бистрома.
Прирождённый жестокий дознаватель, монарх был ещё
и неплохим психологом: он разрешил передать Оболенско-
му письмо его отца, Петра Николаевича, о котором князь не
имел известий больше двух месяцев. После тьмы одиночки,
многодневного голода и кандалов, стягивающих не только
тело, но и душу, письмо это, как бы свидание с любимым
батюшкой, стало солнцем, опорой, надеждой, безмерной ра-
достью и, не исключено, спасением от возможного безумия.
Николай добился своего: результатом этого психологи-
ческого контраста безмерной жестокости и милосердия ста-
ло благодарственное письмо князя Оболенского монарху с
приложением списка 62 членов тайного общества — правда,
в большинстве своём уже известных следствию, как извест-
ны к концу января 1826 года были и те «откровенные по-
казания», которые, очень дозированно, стал давать прежде
немногословный Евгений Петрович.
* * *
Только воля, каприз, настроение, злопамятность самодерж-
ца, как это было с князем Оболенским, или только ему ведомое
соображение решало судьбу каждого арестованного декабри-
ста. Именно это не управляемое никем волеизъявление царя (о
законности просто не шло речи) обрекло на тридцатилетнюю
сибирскую каторгу 121 декабриста из 316 арестованных. Оно
же, монаршее волеизъявление — вместо законного процессу-
ального суда было невиданным в Европе, да и во всём мире,
уродливым судилищем, состоявшим как бы из трёх судебных
этапов: Следственный комитет (он начал свою работу 17 де-
кабря 1825 года) — Верховный уголовный суд (открывшийся
14 декабря 1825 года, был учреждён манифестом Николая I
1 июня 1826 года и состоял из 72 человек: членов Государ-
ственного совета, Сената, Синода и высших военных и граж-
данских чинов) — Разрядная комиссия (по воле царя руками
судей-царедворцев 121 осуждённого декабриста разделили на
11 разрядов по мерам наказания, а пятерых — П.И. Пестеля,
К.Ф. Рылеева, П.Г. Каховского, С.И. Муравьёва-Апостола и
М.П. Бестужева-Рюмина — поставили вне разрядов и осудили
на позорную смертную казнь).
Следует вспомнить из курса русской истории, что смерт-
ная казнь в России была отменена Екатериной II указом от
29 апреля 1753 года. Николай I попрал не только существо-
вавший более 120 лет закон и ознаменовал своё восшествие
на царство кровью расстрелянных 14 декабря мятежных сол-
дат, а потом и пятерых мучеников-декабристов, но попрал и
другой — человеческий и Божий закон: не казнить осуждён-
ных дважды. Известно, что трое из пяти осуждённых дека-
бристов сорвались с виселицы, и их казнили снова…
* * *
Надо сказать, что с декабристами случился самый насто-
ящий исторический казус. Романтики, мечтатели, но убеж-
дённые реформаторы, они, большинство из них, верили,
что новый император России, молодой, энергичный, узнав
о цели их выступления, убедится в высоком благородстве
их цели — освобождения миллионов крестьян от рабства,
благоденствия и процветания России. И потому, получая в
одиночках Петропавловской, Шлиссельбургской и других
крепостей, куда их поместили, опросные листы, не только
отвечали на вопросы Следственного комитета, но и изла-
гали свои мысли о путях развития России, целые програм-
мы преобразований. При этом искренне верили, что, озна-
комившись с ними, монарх отпустит их на свободу, и они,
может быть, станут его помощниками в трудном деле пре-
образования России. Декабрист Д.И. Завалишин выразил
эту общую надежду: «Мы были уверены, что по раскрытии
всего дела будет объявлена амнистия. Говорят, что государь
даже высказался, что удивит Россию и Европу».
Однако казус состоял не только в этом. Отвечая на во-
просы Следственного комитета, декабристы ждали закон-
ного процессуального суда, который в итоге и освободит
их. Арестованные верили, что и эти вопросы Следственного
комитета, и очные ставки, и даже крайне суровые условия
содержания — лишь устрашения для их откровенности, и
всё это подготовка, сбор информации для суда. И, конечно,
они даже не подозревали, что с первых дней заточения уже
находились на тайном монаршем судилище и какую участь
готовило им это николаевское судилище: подчеркнём — суд
не военный и не гражданский, а странный уголовный, по
сути — страшный средневековый суд, на котором не было
невиновных.
Кажется непостижимой горячность военных и граж-
данских сановников, представителей громких и именитых
русских и немецких фамилий, в основном людей весьма
почтенного возраста. Причём горячность в решении судеб
молодых и совсем юных, нередко их близких и дальних
родственников. Но горячность их была не стремлением за-
щитить или оправдать кого-то из них, найти смягчающие
обстоятельства или факты. Нет! Горячность изобрести или
вспомнить самую жестокую казнь!
Вот фрагмент из решения разрядной комиссии относи-
тельно осужденных по первому разряду: «44 члена комис-
сии полагают четвертовать. 19 членов — по 1-му пункту
Сентенции 1775 года о Пугачёве, то есть четвертовать, го-
лову взоткнуть на кол. Части тела разнести по 4 частям го-
рода, положить на колеса, а после на тех же местах сжечь.
Большинством голосов (63) положено было — четверто-
вать». Вдумайся, читатель — чет-вер-то-вать!!!
* * *
Декабристы прозрели, когда их пригласили в комен-
дантский дом Петропавловской крепости. Но не для чтения
рескрипта об освобождении.
Им прочитали приговор поразрядно — плоды трудов
Разрядной комиссии — с 1-го по 11-й. И тогда декабристы
не просто с удивлением, но с изумлением узнали, что шесть
с половиной месяцев «присутствовали» на собственном
суде, не покидая своих одиночек, и уже прошли все этапы
николаевского судилища — от Следственного комитета че-
рез Верховный уголовный суд к Разрядной комиссии, за-
вершившей судилище приговором.
Оставшиеся в живых и вернувшиес я на родину декабри-
сты изумились и возмутились по поводу судилища 1826
года ещё раз, уже в 1861 году. По возвращении из Сибири
узнали о тщете своих усилий донести до судей цель высту-
пления 14 декабря. В 1861 году у Евгения Петровича Обо-
ленского появилась возможность познакомиться с подлин-
ными документами — текстами Донесения Следственной
комиссии, и он разослал друзьям изложение и свой ком-
ментарий к нему. Вот что писал он А.Е. Розену 5 февраля
1861 года, расставляя точки над судилищем декабристов:
«Прилагаю тебе копию, — давно тобой ожидаемую, — ре-
шения Верховного уголовного суда над всеми нами. В этой
копии ты не найдёшь только характеристики виновности
каждого, означенной в докладе. Копия с этого доклада за-
няла бы слишком много места. Грустное чувство возбудило
во мне чтение доклада и самая характеристика виновности
каждого. В ней поражает однообразность обвинений на
5/6 из 121 осужденных; главной чертой — ужасный умы-
сел — вызов к исполнению — согласие на исполнение — и
знание об умысле (подчёркнуто мною. — В.К.), как будто
все эти лица запечатлены характерами Палена, Орлова и
их сообщников, исторически известных, умышленно или
по недостатку другого равносильного факта в основании
обвинительного акта он выставлен на первый план. Нель-
зя отрицать факта, но я вполне отрицаю его юридическое
значение как пункт обвинительный. Ни одно из лиц, на ко-
торых падает это обвинение, не соглашалось на него как на
цель общества, а говорило об нём, как говорят не о предмете
ненависти или страха, с личностью которого наше суще-
ствование невозможно; а о том, что могло бы быть в нео-
пределённой будущности, в которой так же неопределённо
рисовалась конституция. На этом основании можно подве-
сти под обвинительный акт и каждую мысль, рождающу-
юся в нас, которая появилась и исчезла, но не менее того
заявила своё присутствие. То же самое обвинение лежит и
на мне в достопамятный вечер, предшественник 14 декабря.
Обняв Каховского вместе с другими, я так мало помышлял
об исполнении, что по совести скажу, что не помню, чтобы
я когда-нибудь принёс этот грех на святую исповедь. Он не
тяготил мою совесть и исчез вместе с событием 14 декабря,
не оставив после себя ни малейшего следа; между тем до-
вольно было времени на самоиспытание».
В своих «Записках декабриста» А.Е. Розен рассказал о
том, что было очень показательно для работы Следствен-
ной комиссии, которая по указанию Николая I должна
была представить выступление 14 декабря как уголовное
преступление для российской и зарубежной общественно-
сти. Андрей Евгеньевич пишет:
«Рылеев, Оболенский, Бестужевы и другие, отвергнув
от себя намерение или покушение на цареубийство, хотя
и признали себя виновными перед Богом и людьми в зна-
нии этого намерения и предали свои головы каре закона, но
вместе с тем они дали Следственной комиссии такие объ-
яснения, кои вполне имели право на внимание редактора и
заслуживали вполне быть помещенными в Донесении.
Они без малейшего страха, с удивительной откровенно-
стью указали на язвы отечества, выяснили все злоупотреб-
ления, раздирающие государство, доказали отсутствие за-
кона, недостаток гарантии существовавших прав, продаж-
ность судей, чиновников и должностных всех ведомоств.
Они раскрыли всеобъемлющий обман, искажение права и
закона, притеснение меньших от больших и поползновение
всех ко злу. Много таких указаний было сделано многими
подсудимыми, но в Донесении комиссии нет ни слова о них;
редактор не коснулся ни единого из тех показаний, которые
могли бы возбудить участие и сочувствие всех благородно
мыслящих людей.
Донесение преднамеренно обошло всё это».

* * *
Мы решили завершить эту главу рассказом о двух лю-
дях, один из которых действительно был «ненавистным
другом» монарха Николая I. А другой — стал им после каз-
ни пятерых мучеников.
Первый из них — Сергей Петрович Трубецкой. Не толь-
ко яро ненавидимый Николаем, но ещё и оболганный мо-
нархом: Николай выдумал позорную для чести героя Оте-
чественной войны 1812 года сцену поведения Сергея Пе-
тровича на допросе в Зимнем после ареста.
Второй — протоиерей Казанского собора в Петербурге
Пётр Николаевич Мысловский, в обязанности которого
входили посещения узников — тех из них, кто был верую-
щим или стал искать духовной опоры. Декабристы — мно-
гие из них — настороженно и даже отрицательно поначалу
отнеслись к посещениям духовника, считая его царским
осведомителем или шпионом, который мог бы пренебречь
тайной исповеди.
Однако время и характер общения расставили их обоюд-
ное недоверие и непонимание по своим местам.

Сергей Петрович Трубецкой

Члены тайного декабристского Северного общества
очень ценили и гордились тем, что диктатором вы-
ступления 14 декабря стал С.П. Трубецкой — один из
организаторов и деятельнейших членов общества. Он —
представитель титулованной знати, именитого древнего
рода Гедиминовичей. В 1823 году — полковник Генераль-
ного штаба, был известнейшим в гвардии и уважаемым
храбрецом. И рассказы о нём были не легендами, а фак-
тами его боевой биографии. Еще 22-летним поручиком
Трубецкой четырнадцать часов под ядрами и картечью
выстоял под Бородином. А тем, что произошло в битве
под Кульмом, менее скромный человек хвастался бы всю
жизнь: тогда капитан Трубецкой получил приказ овла-
деть опушкой леса, на которой обосновались французы.
Приказ вызвал у солдат растерянность — все боеприпасы
кончились, чем выбивать французов? Видимо, истинна
солдатская мудрость: «Храброго пуля боится». Под гра-
дом неприятельских пуль, с одной лишь шпагой в руке
капитан Трубецкой вышел вперёд, и солдаты его роты
последовали за любимым командиром. Штыки и прикла-
ды плюс храбрость оказались не хуже боеприпасов — за-
хватчиков выбили из леса.
Не меньшим мужеством и храбростью отличился Сергей
Петрович в сражении под Лейпцигом, а тяжело раненый с
поля боя не ушёл.
* * *
Многие десятилетия и в веке XIX, и в ХХ для широкой
общественности, как и для декабристоведов, оставалась загад-
кой, тайной, предметом осуждения, а то и прямого обвинения
в предательстве и измене неявка на Сенатскую 14 декабря ру-
ководителя взбунтовавшихся войск, диктатора, как называли
его декабристы, Сергея Петровича Трубецкого. Неутомимые
историки-исследователи чуть ли не по минутам установи-
ли, где был в этот день диктатор и что делал. И потому в его
предательство не верили. Следует вспомнить, что Сергей Пе-
трович не рвался в диктаторы или инициаторы выступления.
Обстановка в канун 14 декабря сложилась так, что у него не
было другого выхода. Это понимало большинство декабри-
стов. Их мнение точно и объективно выразил П.Н. Свистунов.
Он утверждал, что Трубецкой согласился принять не совсем
верное звание диктатора «лишь по неотступной просьбе глав-
ных деятелей и по мягкости своего характера» и ещё потому,
что «надеялся своим хладнокровием и трезвым взглядом на
вещи умерить пыл Рылеева и Оболенского». Честную и объ-
ективную характеристику Трубецкому дал позднее декабрист
Н.В. Басаргин:
«Трубецкой, как известно, играл незавидную роль в про-
исшествии 14 декабря. Когда он прибыл в Восточную Си-
бирь вместе с прочими, начались его нравственные испы-
тания… Долгое время товарищи его не могли иметь к нему
того сочувствия, которое было общим между нами друг к
другу. Он не мог не замечать этого, хотя ни одно слово не
было произнесено в его присутствии, которое бы могло
прямо оскорбить его, не менее того, однако, уже молчания
о 14 декабря достаточно было, чтобы показать ему, какого
все об нём мнения. Около года продолжалось это тягостное
для него положение, и ни одного ропота, ни одной жалобы
не было слышно с его стороны.

Наконец его доброта, кротость победили это неприяз-
ненное чувство. И мы все от души полюбили его.
Да и могло ли быть иначе, когда мы узнали эту прекрас-
ную душу, этот невозмутимо кроткий, добрый характер?
Сколько раз у больных товарищей просиживал по целым
ночам, с какою деликатностью, предупредительностью ста-
рался он разделять свои вещественные средства с не имею-
щими их. С каким участием разделял он и скорби, и радости
каждого из нас, наконец, как благородно, как великодушно
вёл себя в отношении тех, кто наиболее осуждал его!
Конечно, эти осуждения были отчасти справедливы, но
много ли вы найдёте людей, которые, признавая себя ви-
новными в чём бы то ни было, безропотно, с кротостью и
достоинством покорятся всем следствиям своей ошибки
или слабости. Вся же вина его в отношении общества наше-
го и товарищей своих состояла в том, что у него недостало
твёрдости характера в ту минуту, когда она была нужна для
выполнения принятой добровольно на себя обязанности».
Однако то ли Николай Васильевич забыл, то ли решил
не выделять миротворческой роли Оболенского в измене-
нии негативного отношения к Сергею Петровичу в первый
год пребывания его в Читинском остроге. Ведь до Читы
Трубецкой и Оболенский почти год были вместе в Благо-
датском руднике. И там каторжные условия и вся обстанов-
ка были много тяжелее читинской.
По многим соображениям декабристы ни в письмах с ка-
торги, которые за них писали декабристские жены, ни с по-
селений, ни даже в мемуарах 60–70-х годов не могли писать
о многих внутренних ситуациях и проблемах сибирской
жизни. Но отношения Оболенского и Трубецкого — двух
диктаторов и двух очень похожих людей — не могли быть
там, в Благодатском, иными, чем представляется…
* * *
Они разглядели души друг друга, безошибочно оценили
их и до конца дней тепло и искренне любили друг друга,
безмерно уважая.
Евгений Петрович видел, что Трубецкой со времени при-
бытия в Благодатский плохо спал и мало ел, что в условиях
их заточения неминуемо могло бы привести к серьёзной бо-
лезни. Он будто внутренне замер, погрузившись в тяжёлую
думу. И Евгений Петрович вспоминал своё состояние, пре-
жде чем надел на себя нравственные вериги. Только вну-
треннее состояние Трубецкого казалось ему ещё тяжелее.
Не прошло и недели, как доброе сердце Оболенского не
выдержало.
– Сергей Петрович, — обратился он к Трубецкому как-
то после ужина. — Мне думается, наши печали, помимо
каземата, очень схожи. Здесь нет священников. У нас нет
возможности исповедаться и причаститься. А что, если мы
помолимся и с Божьего благословения как бы выполним их
ролю? Я исповедуюсь вам, вы — мне. Уверен, что Господь
услышит наши печали и примет наше раскаяние.
Трубецкой сначала немного отрешенно и даже насторо-
женно слушал Евгения Петровича, а потом лицо его озари-
лось доброй и благодарной улыбкой. Оболенский рассказал,
часто не сдерживаясь и плача, о своей злосчастной дуэли, а
потом о ранении Милорадовича, которое считал убийством.
Трубецкой, сначала сухо и монотонно, а потом всё более
оживляясь, рассказал и о своём великом грехе и о том, что вве-
ло его в этот грех, — но не перед правительством и царём, а пе-
ред товарищами-декабристами. А главное — о своей истинной
правде, которую мог поведать только ему, Евгению Петровичу
Оболенскому, ибо тот догадывался о ней и понимал Трубецко-
го, но которую нельзя было сказать всем, ибо она касалась па-
мяти погибшего страдальца Кондратия Рылеева. И ещё пото-
му, что, по сути, это было обвинением Евгению Оболенскому:
– Как вы помните, любезный Евгений Петрович, — начал
свою исповедь Трубецкой, — хотя и в большой спешке, но
подготовка наша к выступлению была хорошо спланирова-
на. Мы написали «Манифест к русскому народу», чётко рас-
пределили роли на собрании 12 декабря, просмотрели 13–го
последние приготовления к 14-му. Помните, что Рылеев,
хотя и с неохотою, принял мой военный план: «От полка к
полку», — то есть восставший полк направится поднимать
полк ближайший и таким образом присоединит значитель-
ную часть гвардии к восстанию. Рылеев тоже с неудоволь-
ствием, но согласился, что в выступлении главное — захват
дворца. И первыми должны выйти Гвардейский экипаж и
ударная группа, возможно измайловцы. Если выступить
своевременно, — успех обеспечен, так как другие части наши
последуют их примеру. Если же срывается эта первая акция,
успех вряд ли возможен. Казалось, Рылеев согласен с таким
планом, хотя, вы знаете, он считал, что результат не главное.
Главное — сам факт восстания. Он всё время повторял: «Так-
тика революций заключается в одном слове: дерзай!»
Только 12 декабря я узнал, что, не отвергая открыто мое-
го плана, Рылеев настоял на движении полков прямо на Се-
натскую площадь, к Сенату. Кроме того, зачем-то назначил
мне помощников — Булатова и Якубовича, а вас, Евгений
Петрович, начальником штаба восстания. Мало того, обна-
ружилось, что моё диктаторство нужно было не как реаль-
ное руководство, нужно было моё имя. То есть я становился
как бы знаменем, а не руководителем восстания. Вы это хо-
рошо знаете. Знаете и скорбные события 14-го. Отказ Була-
това и Якубовича на фоне предательства Ростовцева потряс
меня. Я молил Господа, чтобы все разошлись, чтобы не про-
лилась кровь, — я боялся, что мой приход на площадь зава-
рит именно кровавую кашу. Это не была трусость. Это была
слабость и отчаяние от бессилия что-то изменить. Видно, не
было Божьего благословения на наше выступление.
* * *
Только теперь, в XXI веке, после множества исследо-
ваний4, рассуждений, сопоставлений, анализа архивных
4 Особенно ценны исследования историков Я. Гордина «Мятеж ре-
форматоров», о котором мы уже упоминали, и М.С. Белоусова «Дик-
татор 14 декабря 1825 года» — это эссе было опубликовано в сборнике
«Декабристы. Актуальные направления исследований», Санкт-Петер-
бург, 2014 г. Безусловно интересна, обстоятельна и книга Н. Осьмаковой
«Виновник мятежа», Тула, 1991.
материалов, а также в разной степени детерминированных
социально-психологических изысканий стало понятно: 14
декабря было последним сражением выдающегося воена-
чальника Трубецкого. Ибо он своим неприсутствием на
площади 14 декабря пытался спасти жизни сотен солдат
и офицеров, спасти от пролития крови, о чём ни Рылеев с
Оболенским, ни другие организаторы выступления не ду-
мали. Сергей Петрович Трубецкой не сумел перед 14 дека-
бря отстоять свой чёткий план выступления как военной
операции и отступил перед энтузиазмом и эмоциональной
взбудораженностью Рылеева, его сторонников и его, по
сути, безответственным лозунгом «Дерзай!».
Из двухсотлетней дали стало отчетливо видно, что упрё-
ки в слабости лишены основания. Какая же это слабость,
если после тайного от Сергея Петровича решения Рылеев
начал следовать своему плану выступления, после преда-
тельства Якубовича и Булатова уже утром 14 декабря, Тру-
бецкому не на кого было опереться, чтобы противостоять
возбужденным рылеевскими призывами и страстными ре-
чениями офицерам — молодым энтузиастам?
Сергей Петрович прекрасно понял, что его появление
утром на площади ничего не изменит, скорее может обер-
нуться бессмысленным пролитием крови, что инерция дви-
жения к Сенатской площади уже сработала, а в наступаю-
щих сумерках дня шеренги мятежных солдат превращают-
ся в многотысячную мишень артиллерии, которая вот-вот
появится в монарших рядах.
И обморок в доме сестры Трубецкого Е.П. Потёмкиной
14 декабря мужественного, закалённого в боях воина был
следствием нечеловеческого напряжения и символом впер-
вые проигранного им, Сергеем Трубецким, сражения. Но
не им была эта битва спланирована, и не от него зависел её
исход.

Благодатное слово о пастыре

17 января 1826 года к следственному делу декабри-
стов в качестве духовника был приписан протои-
ерей Казанского собора Пётр Николаевич Мысловский
(1777–1846). Он по желанию арестантов навещал право-
славных, а лютеран — пастор Анненской церкви Рейнбот.
Как вспоминал в «Записках» декабрист А.Е. Розен: «оба
отличнейшие витии с благообразною наружностью. Бе-
седа их была умна, назидательна и занимательна, иногда
отклонялась она от предмета духовного и переходила к
политическому».
Декабрист В.И. Штейнгейль вспоминал: «Протоиерей
Казанского собора Пётр Николаевич Мысловский заменил
при заключении в крепости протоиерея Петропавловского
собора Стахия. Сначала о. Пётр был, видимо, неприязненно
настроен против арестованных, но когда в течение Великого
поста он от большей части из них принял исповедь, располо-
жение его совершенно изменилось, он сделался их другом,
пользовался всеми предоставлявшимися случаями посещать
их, предостерегал к осторожности в ответах, доставлял све-
дения о семействах и, словом, вёл себя в отношении всех, ко-
торые принимали его с благорасположением, как истинный
служитель алтаря, исполненный христианского милосердия.
В день сентенции, когда собираемы были осуждённые
для выслушивания её, он успел предупредить некоторых,
опасаясь, чтоб при объявлении смертной казни не упали
иные духом.
Беседы с Петром Николаевичем Мысловским любили и
находили полезными, поучительными и отрадными во мра-
ке одиночек почти годового пребывания в Петропавловской
крепости Е.П. Оболенский, П.С. Бобрищев-Пушкин (они,
видимо, были первыми, увидевшими в Мысловском не
монаршего шпиона, а высокодуховного православного па-
стыря), С.П. Трубецкой, С.Г. Волконский, А.И. Одоевский
и многие другие. Мысловский разделил последние часы и
минуты жизни осуждённых на позорную смертную казнь
П.И. Пестеля, С.И. Муравьёва-Апостола, М.П. Бестуже-
ва-Рюмина, П.Г. Каховского, К.Ф. Рылеева.
И, видимо, он, протоиерей П.Н. Мысловский, был пер-
вым из современников декабристов, который понял и при-
нял сердцем и умом великую правду и великую трагедию
молодых дворян России, которые, желая блага своему Оте-
честву и народу, клали на алтарь свободы всё: знатность, бо-
гатство и саму жизнь. И понял это за почти восемь и более
месяцев общения с ними и научился думать сердцем.
Вот что рассказал в «Записках» А.Е. Розен:
«В 12-м нумере Кронверкской куртины заключён был
накануне казни Сергей Иванович Муравьёв-Апостол. Его
пламенная душа, его крепкая и чистейшая вера ещё задолго
до роковой минуты внушали протоиерею П.Н. Мысловско-
му такое глубокое почитание, что он часто и многим повто-
рял: «Когда вступаю в каземат Сергея Ивановича, то мною
овладевает такое же чувство благоговейное, как при вше-
ствии в алтарь пред божественной службой».
Пётр Николаевич хорошо понимал, что большинство мо-
лодых декабристов — да, мальчишки, романтики, возбуждён-
ные революционными событиями в Европе. Они не имели ни
боевого, ни политического опыта старших декабристов, про-
шедших Отечественную войну 1812 года и французскую кам-
панию. И подготовка к свержению самодержавия и освобо-
ждение народа России от крепи стала их первым боевым опы-
том. Выступление не удалось — слишком поспешно и незрело
оно было. Но помыслы их были чисты и прекрасны. Они опе-
редили свой век. Ведь не было в России ещё таких рыцарей
без страха и упрёка, дворян древних, именитых фамилий, бо-
гатых, знатных, готовых и пожертвовавших всем не для себя
или своих выгод, но для любимого отечества и народа.
В беседах с декабристами в крепости Пётр Николаевич,
как мог, утешал и ободрял узников. Он до последней ми-
нуты не верил в то, что казнь пятерых состоится, верил,
что всё кончится помилованием. Е.П. Оболенский вспо-
минал: «Я решил спросить: что же будет с ними? Когда он
прямо отвечать не мог, он отвечал всегда загадочно. Его
последние слова в этот день были: конфирмация — деко-
рация. Я понял, что испытание будет, но что оно кончится
помилованием. И он был в этом убеждён. И он надеялся.
Надежды не сбылись».
Видимо, эти несбывшиеся надежды потрясли Мыслов-
ского. Поэтому даже естественным кажется поступок Пе-
тра Николаевича, о котором рассказала сестра Муравьё-
вых-Апостолов Е.И. Бибикова: через два дня после казни
она зашла в Казанский собор и была поражена: священник
Пётр Николаевич Мысловский провозглашал «вечную
память болярам Сергею, Павлу, Кондратию, Петру, Ми-
хаилу» — он был облачён в чёрные ризы. Один, в пустом
соборе, Мысловский служил панихиду по пяти казнённым.
И было это настоящим гражданским и христианским под-
вигом священника Мысловского, как и то, что за месяцы
его бесед с «государственными преступниками» он привёл
к Господу многих из них, неверующих, а верующих ещё
больше приблизил к Богу.
Безусловным подвигом в николаевское царствование
была и переписка протоиерея Мысловского с некоторыми
из декабристов, особенно с И.Д. Якушкиным. Узнав о жиз-
ни декабристов и на каторге, и на поселении, Мысловский
сделал вывод, что декабристы с Сибири ведут жизнь «ис-
тинно апостольскую», и это его убеждение стало достояни-
ем российской общественности.
Видимо, не знает об этом или не хочет знать современная
православная церковь, категорически отрицая в истории
декабризма всё и не помня духовной роли своего честного и
мудрого священнослужителя Петра Николаевича Мыслов-
ского в декабристской драме.

Глава третья

Пощёчина конформисту

Может быть, этой главы в книге не было бы и мы лишь
упомянули события и человека, с ними связанного,
если бы в этих событиях не отразилась во всей духовной
красоте и исторической значимости личность князя Евге-
ния Петровича Оболенского. И кануло бы в Лету имя об-
щественно-политического деятеля средней руки XIX века
Я.И. Ростовцева, связанное с двумя историческими собы-
тиями этого века, если бы в наши дни века XXI-го не по-
явились историки-исследователи, которым вздумалось пе-
ресмотреть роль этого посредственного деятеля, а в исто-
рии и драме декабризма — роль негативную и губительную.
Будто в этой драме для историков не осталось исторически
важных, сложных и очень интересных для наших современ-
ников и потомков аспектов событий, деяний, фактов, во-
просов и действительно значимых личностей.
Говоря об исследователях этого толка, мы имеем в виду и
вышедшие одна за другой книги историка П. Ильина «Пере-
писка Е.П. Оболенского с Я.И. Ростовцевым» и «Между заго-
вором и престолом». Автор этих исследований — скрупулёз-
ных, методичных — поставил целью своей реанимировать, но
что важнее реабилитировать деяния человека, имя которого
всегда было связано со званием предателя. Правда за двести
прошедших лет имя это основательно стёрлось в памяти по-
томков. В общественном сознании уже с конца XIX века бы-
товало мнение: «Среди декабристов был предатель, который
донёс на них царю». Имени его не хотели знать. Оно было из-
вестно только историкам и людям, серьезно изучавшим, даже
самостоятельно, исторический феномен декабризма.
* * *
Октябрь 1857 года для Е.П. Оболенского, совсем недав-
но вернувшегося на родину, как и другие декабристы по ам-
нистии 1856 года Александра II из Сибири, ознаменовался
событием неожиданным и вызвал целую бурю чувств, кото-
рые вернули Рюрика в юность.
В 20-х числах октября к нему в Калугу пожаловал до-
брый и уважаемый товарищ, декабрист Валериан Михай-
лович Голицын. И не просто нанести визит или погостить
прибыл к нему князь Валериан, а выполняя ответственную
миссию. Миссию дружбы. Предлагал эту дружбу послав-
ший Голицына Я.И. Ростовцев. Ставший важным санов-
ником бывший поручик, служивший вместе с Оболенским.
Они с середины ноября 1825 года были старшими адъю-
тантами дежурства пехоты гвардейского корпуса при гене-
рал-адъютанте К.И. Бистроме и жили в одном доме с ко-
мандиром. А ещё Ростовцев был предателем декабристов.
Можно себе представить, какие сложные чувства и мыс-
ли о святом для него прошлом вызвал у Оболенского визит
Голицына.
Вряд ли Евгений Петрович делился ими с князем Вале-
рианом. Но в том, что Оболенский провёл бессонную и му-
чительную ночь, сомнений нет. Как и в том, что такой была
не одна ночь. Да и дней — тяжких размышлений.
Письмо же князя Оболенского к Ростовцеву от 29 октя-
бря 1857 года было учтиво, спокойно, доброжелательно и
заканчивалось «сердечным желанием, чтобы начала Добра и
Истины… оставались твоими неизменными путеводителями
и служили тебе наградою и утешением после долгих трудов».
Визит Голицына и предложение дружбы Ростовцева за-
ставили Евгения Петровича вернуться в год 1825 и переду-
мать, пересмотреть все события этого прекрасного и роково-
го года и дня 14 декабря. Главное же — решить, прощать ли
Ростовцева или не откликаться на его зов дружбы. И хотя
Иудин грех не прощается даже православной церковью, Евге-
ний Петрович простил Ростовцева. Сделать это Оболенскому
было нелегко (вернувшиеся из Сибири декабристы ворчали
во многих письмах, что Оболенский «возится с Иаковом»).
Даже очень нелегко, потому что не прощала душа. Не проща-
ла украденная молодая жизнь и 30-летняя сибирская неволя.
Не прощали разбитые мечты и родовая честь. Всё это сердце
князя Оболенского не прощало. Зато настойчиво заявляли
о себе христианские убеждения и совершенно неожиданная
для «государственного преступника» общественно-полити-
ческая обстановка в России конца 50-х годов XIX века.
И не мог не испытать Евгений Петрович серьезной вну-
тренней борьбы, когда в качестве миротворца от Ростовце-
ва явился к нему князь Валериан Михайлович Голицын5,
друг Ростовцева ещё по Пажескому корпусу. Начальник
Главного штаба его величества по военно-учебным заведе-
ниям, член Комитета министров и член Государственного
совета Ростовцев протягивал руку прежней дружбы госу-
дарственному преступнику Оболенскому.
Можно лишь предположить, как рассуждал Евгений Пе-
трович, прежде чем пожать эту руку. Да, сердце не прощает
Ростовцеву предательства. Но его теперешнее предложение
мира означает, что Господь даёт возможность конформисту,
расчётливому предателю искупить грех юности (князь не
знал, что Ростовцев не считал свое предательство грехом и
никогда в нем не раскаялся). А ему, Оболенскому, исполнить
завет Христа: возлюбить ближнего, даже врага. Главное же —
5 Князь В.И. Голицын – член Северного общества с 1823 года был
осуждён по VIII разряду на вечную ссылку в Сибирь. В 1829 году отправ-
лен на Кавказ, в 1837 году уволен по болезни.
неслыханно высокий пост, на который поставила Ростовце-
ва воля монарха Александра II возглавлять работу в комите-
те по крестьянскому делу, — это надежда на освобождение от
рабства миллионов людей. Это была возможность исполне-
ния мечты декабристов, за которую они так дорого распла-
тились. И значит человеку в великом историческом деле и
его, князя Оболенского, и товарищей-декабристов, ещё жи-
вущих, хотя и разбросанных по городам и весям России, пря-
мая обязанность помочь. И своими прежними декабристски-
ми соображениями, и современным видением крестьянской
проблемы. И никакие жертвы во имя освобождения людей
от рабства не могут уравняться по значимости. В том числе
трагедия и 30-летние муки декабристов в Сибири.
И, судя по первым и последующим письмам к Ростов-
цеву, очевидно, что если Оболенский сначала слегка лука-
вил (сердце заставляло избегать памяти событий декабря
1825 года и всего последующего), убеждая Ростовцева в
неизменности дружбы, то в 1858–1860 годах сложная и
активная работа и участие в деятельности Калужского ко-
митета по крестьянской эмансипации поглотили Евгения
Петровича и, естественно, отодвинули на дальний план
даже факт предательства Ростовцева.
При этом добрая и чистая душа князя Оболенского не
хотела ожесточаться воспоминаниями, хотя он и понимал
истинные причины теперешнего миролюбия и «дружбы»
Якова Ростовцева. Старый, уже заматерелый конформист,
который за 30 лет «отсутствия» Евгения Петровича так и
носил на себе «герб» предателя для мыслящей России, по
его возращении из Сибири решил сделать Оболенского
орудием своей реабилитации в глазах общественного мне-
ния и своих уже взрослых сыновей. Сначала только оруди-
ем реабилитации. Но свидания (их было два в 1858 году),
а потом активная переписка подсказали проворному кон-
формисту, что он снова попал в «золотую жилу». От Обо-
ленского шёл такой поток нужных, важных и прогрессив-
ных идей, что невозможно было умно не воспользоваться
ими как собственными.
И Ростовцев пользовался — как опытный конформист.
Преследуя при этом сразу две цели: во-первых, обелить себя
от многолетних нападок Герцена в «Колоколе» и от реноме
предателя и, во-вторых, утвердить себя как прогрессивного
общественно-политического деятеля, всеми средствами ум-
ножая свой политический капитал.
Ростовцеву удалось достигать своих целей параллельно.
40 лет облачённое в звание предателя своё реноме Ро-
стовцев задался целью сбросить самым коротким и эффек-
тивным путём: он судорожно налаживает дружеские связи
с Оболенским, заваливает его номерами «Колокола» и «По-
лярной звезды», мучит Евгения Петровича своими ком-
ментариями, где отрицает всё о нём написанное Герценом и
распахивает над собой знамя с одним словом: «Я». Ростов-
цев устраивает настоящие шоу (ему позавидовали бы даже
самые умелые современные шоумены).
Он читает письма Евгения Петровича во всеуслышание
на званых обедах и самых разных многолюдных собрани-
ях. Оболенский прекрасно понимает уловки Ростовцева
и пользуется этим опосредованным образом, чтобы пре-
дельно конкретно высказать своё и декабристов мнение:
крестьян необходимо освободить с землёй, правительство
должно взять на себя выкуп этой земли у помещиков, не-
обходимо дать ссуды или пособия крестьянам от казна-
чейства. И это будет служить главной цели крестьянской
эмансипации — «вызвать к гражданской жизни миллионы
наших собратьев».
Мало того, Ростовцев показывает Александру II некото-
рые из писем Оболенского. Монарх берёт на заметку мысли
князя, а на одном письме Евгения Петровича от 8 февраля
1859 года вверху первого листа государь написал: «Читал с
удовольствием. Дай Бог, чтобы его мечты сбылись». Самого
же Оболенского Ростовцев «завалил» не только журналом
«Колокол» и другими изданиями, в которых Герцен его по-
носил — ни много ни мало — десятки лет.
«Завалил» Ростовцев Оболенского ещё и материалами
работы Главного комитета по крестьянскому делу. А так
как князь не протестовал и не задавал естественного вопро-
са: «А что ты делаешь в этом комитете, в чём твоя руководя-
щая роль?!» — «энтузиаст Иаков» стал отправлять Евгению
Петровичу ещё и документы, и издания редакционных ко-
миссий, при этом в большинстве это были документы для
внутреннего употребления: журналы заседаний, докумен-
ты, записки. Проворный конформист нашёл тайного и ум-
ного исполнителя своей, Ростовцева, высокой должности.
Мало того, он озадачивал бывшего друга ещё и «собствен-
ными замечаниями», ничуть не смущаясь и не испытывая
не только стыда, но даже неловкости: «Критикуй их и мыс-
ли твои сообщи мне», — писал Ростовцев, и можно смело
добавить: «чтобы эти мысли стали моими». Скорее всего, в
семантическом словаре Ростовцева не было слов и понятий
«плагиат» и «воровство», и он с детской непосредственно-
стью обрушивал на князя «целую библиотеку наших тру-
дов». С той же целью — обогатить своё «серое вещество»
общественно-политического деятеля.
Оболенский за счёт здоровья и бессонных ночей не толь-
ко прочитывал этот теперь для Ростовцева политический
капитал, но и комментировал его, а главное — излагал свою,
декабристскую, по сути, идею крестьянской эмансипации.
При этом Ростовцева не смущало, что Евгений Петрович
часто в это время был нездоров, обременён семьёй и у него
умирали дети (четыре дочери умерли в 1857, 1858, 1859
годах). Ростовцев бодро комментировал присылку герце-
новских материалов: «Я достал все нумера и “Колокола” и
“Полярной звезды” и буду очищать перед тобою статью за
статьёй» (то есть пункт за пунктом).
Монаршего любимца менее всего интересует, может ли
это делать князь Оболенский просто физически.
Кроме «танковой атаки» за обеливание своей чести, в
посланиях Ростовцева Оболенскому — только невероят-
ный, переходящий всякие разумные пределы эгоцентризм
и гипертрофированное «ячество». Ни в одном из его посла-
ний нет и намёка на то, чтобы спросить «друга», не нужна
ли ему какая-то материальная помощь, и тем более сделать
предложение: не обратиться ли к монарху с просьбой о по-
мощи многодетному обнищавшему князю Оболенскому,
как обращался Ростовцев к Александру II, знакомя с пись-
мами, мыслями и предложениями бывшего государствен-
ного преступника.
Почему-то именно этот аспект возобновившейся
«дружбы» обходят исследователи. Как обходят молчани-
ем и такой факт: в одном из писем Ростовцеву Оболенский
посылает с целью реабилитации его, Ростовцева, текст
письма Герцену. Яков Иванович уничтожает это послание.
И лишь историк Я. Гордин не только отмечает этот факт,
но объясняет, насколько он важен был для Ростовцева в
этот его «реабилитационный» период:
«Парадоксальность положения заключалась в том, что
оправдаться хотя бы частично перед историей и собствен-
ными сыновьями, хотя бы несколько притушить горящую
на нём печать доносчика Ростовцев мог только написав
правду. А правду написать он не смел, ибо его незаурядная
карьера после 14 декабря построена была на утаении этой
правды — и не только им самим, но и Следственной комис-
сией, и Николаем. Написать через много лет правду — зна-
чило дезавуировать сложившуюся легенду о благородном
восторженном юноше, готовом погибнуть, но не допустить
мятежа. Это значило — признать, что шефом военно-учеб-
ных заведений империи стал активный член тайного обще-
ства, товарищи которого, куда менее замешанные в собы-
тиях 14 декабря, пошли в солдаты, в дальние гарнизоны, на
Кавказ».
* * *
Надо сказать, что чем больше узнаёшь о Якове Ростов-
цеве, тем меньше находишь в нём доброго, нравственно чи-
стого и просто честного. И понимаешь, что классический
конформист и не может быть иным, особенно в последние
примерно два с половиной года до его земного конца. Ни-
когда и ни перед кем он не повинился, не раскаялся в своём
грехе Иудином, потому что не только не признавал никаких
справедливых укоров в свой адрес и видеть не хотел свое-
го предательства и вины перед декабристами, но, будто на-
тянув удила невидимого коня, нёсся на битву за своё «Я»,
даже не догадываясь, как оно мал;.
В силу того, что «проницательные» исследователи ре-
анимируют, а что ещё хуже — реабилитируют в XXI веке
такую личность, как Я.И. Ростовцев, есть прямая необходи-
мость рассказать молодому поколению читателей об этом
человеке. При этом рассказать не о мнении и рассуждениях
современников, которые Якова Ивановича знали мало и
неосновательно, и тем более не о тех, которые по неведо-
мым причинам решились на «переворот в историографии»
спустя 200 лет, но о мнении его современников, которые
знали Ростовцева-человека, а потом и общественно-поли-
тического деятеля, и прежде всего товарищей-декабристов,
которых он предал.
Биография Я.И. Ростовцева, жившего с 1803 по 1860 год
на земле, то есть 57 лет, такова.
Он родился в семье директора училищ Санкт-Петер-
бургской губернии, статского советника И.И. Ростовцева.
Воспитывался в Пажеском корпусе. Из камер-пажей выпу-
щен был прапорщиком в лейб-гвардейский Егерский полк.
В 1822 году стал подпоручиком, в середине декабря 1825
года — он поручик. Рано стал писать стихи, переводил дра-
мы и в 1825 году уже печатался в журналах. В этом же году
стал членом Северного общества декабристов.
12 декабря 1825 года определило жизнь Ростовцева как
баловня удачи, головокружительной карьеры и благосклон-
ности двух царей.
Поздним вечером 12 декабря 1825 года поручик Ростов-
цев совершил так называемый демарш: он отправился в Зим-
ний и, получив разрешение на аудиенцию с великим князем
Николаем Павловичем, рассказал о существующем заговоре
декабристов, не называя их имен, о грядущем 14 декабря вы-
ступлении мятежников и просил Николая Павловича отка-
заться от престола якобы в целях его безопасности и чтобы
избежать кровопролития. Декабристы и прогрессивная об-
щественность расценили визит (и письмо, которое Ростов-
цев написал перед визитом и оставил великому князю6) од-
нозначно — как предательство. Будущий государь, придвор-
ные и близкие ко двору расценили поступок Ростовцева как
удивительный бесстрашный верноподданнический шаг. Мы
приводим рассказ декабриста Николая Александровича Бе-
стужева о том, как среагировали он и Рылеев на демарш Ро-
стовцева (из «Воспоминаний о Рылееве»).
«12 декабря, в субботу, явился у меня Рылеев. Вид его
был беспокойный, он сообщил мне, что Оболенский выве-
дал от Ростовцева, что сей последний имел разговор с Ни-
колаем, в котором объявил ему об умышленном заговоре,
о намерениях воспользоваться расположением солдат и
упрашивал его для отвращения кровопролития или отка-
заться от престола, или подождать цесаревича для фор-
мального и всенародного отказа.
Оболенский заставил Ростовцева записать как письмо,
писанное им до свидания, так и разговор с Николаем.
– Вот черновое изложение и того и другого, — продол-
жал Рылеев, — собственной руки Ростовцева, прочти и ска-
жи, что ты об этом думаешь?
Я прочитал. Там не было ничего упомянуто о суще-
ствовании общества, не названо ни одного лица, но гово-
рилось о намерении воспротивиться вступлению на пре-
стол Николая, о могущем произойти кровопролитии. В
справедливости же своего показания Ростовцев заверял
головою, просил, чтобы его посадили с сей же минуты в
крепость и не выпускали оттуда, ежели предсказываемое
не случится.
– Уверен ли ты, — сказал я Рылееву, — что всё написан-
ное в этом письме и разговор совершенно согласны с прав-
дою и что в них ничего не убавлено против изустного пока-
зания Ростовцева?
6 Историк Я. Гордин: «Письмо – это удивительная смесь романтиче-
ского вдохновения и тонкого расчёта. Точно зная, что переприсяга будет
сигналом к мятежу, Ростовцев мог, ничем не рискуя, предлагать казнить
себя в случае мирного исхода».
– Оболенский ручается за правдивость этой бумаги: он
говорит, что Ростовцев почти (выделено мною. — В.К.) до-
бровольно объявил ему всё это.
– По доброй душе своей Оболенский готов ему верить;
но я думаю, что Ростовцев хочет ставить свечу Богу и са-
тане (подчёркнуто мною. — В.К.). Николаю он открывает
заговор, пред нами умывает руки признанием, в котором,
говорит он, нет ничего личного.
Не менее того в этом признании он мог написать, что ему
угодно, и скрыть то, что ему не надобно нам сказывать. Но
пусть будет так, что Ростовцев, движимый сожалением, сове-
стью, раскаянием, сказал и написал не более и не менее. Одна-
ко и у него сказано об умысле, и ежели у Николая теперь так
много хлопот, что некогда расспросить об нём доносчика, или
боязнь и политика мешает приняться за розыск, то, конечно,
эти причины не будут существовать в первый день по всту-
плении на престол, и Ростовцева заставят сказать что-нибудь
поболее о том, о чём он говорит теперь с такою скромностью.
– Но если бы сказано было что-нибудь более, нас, конеч-
но, тайная полиция прибрала бы к рукам.
– Я тебе говорю, что Николай боится сделать это. Опорная
точка нашего заговора есть верность присяге Константину и
нежелание присягать Николаю. Это намерение существует в
войске, и, конечно, тайная полиция известила об этом Нико-
лая, но как сам он ещё не уверен, точно ли откажется от пре-
стола брат его, следовательно, арест людей, которые хотели
остаться верными первой присяге, может показаться с дурной
стороны Константину, ежели он вздумает принять корону.
– Итак, ты думаешь, что мы уже заявлены?
– Непременно, и будем взяты, ежели не теперь, то после
присяги.
– Что же, ты полагаешь, нужно делать?
– Не показывать этого письма никому и действовать.
Лучше быть взятыми на площади, нежели на постели. Пусть
лучше узнают, за что мы погибнем, нежели будут удивлять-
ся, когда мы тайком исчезнем из общества и никто не будет
знать, где мы и за что пропали.
Рылеев бросился ко мне на шею.
– Я уверен был, — сказал он с сильным движением, — что
это будет твоё мнение. Итак, с Богом! Судьба наша решена!
К сомнениям нашим теперь, конечно, прибавятся все пре-
пятствия. Но мы начнём. Я уверен, что погибнем, но пример
останется. Принесём собою жертву для будущей свободы
Отечества!..»
Многие декабристы о предательстве Ростовцева узна-
ли только в Сибири и испытывали к нему брезгливое от-
вращение, хотя были и такие, кто видел в его демарше ис-
креннее желание не допустить крови. В Сибири и Евгений
Петрович, и все декабристы, безусловно, не раз обсуждали
демарш и истинные мотивы поступка Ростовцева. Но, ду-
мается, и они, и исследователи драмы декабризма вряд ли
разглядели главный, истинный талант Ростовцева. Ибо его
талантом была утончённая и очень умно, дозированно пода-
ваемая всем с ранней юности мимикрия. С помощью этого
нечасто в совершенстве существующего таланта Ростовцев
умел из любого человека извлекать полезные идеи, мысли,
использовать самые неординарные и смелые взгляды на
актуальные проблемы жизни, а потом, после искусной об-
работки, отточенности и учёта политической ситуации при
дворе и в России, выдавать за свои: в нужное время, в нуж-
ной, при своём сверхчутье угаданной ситуации. Именно
эти присущие царедворцу и фавориту качества и держали
конформиста Ростовцева на гребне доверия и царских ми-
лостей 40 лет его жизни.
Ф.М. Достоевский, который демонстративно заявлял
о неприятии вооружённого восстания как орудия поли-
тической борьбы, говорил о беспочвенности и обречен-
ности декабристов. И в то же время с восторгом писал
о бескорыстии, жертвенности и благородстве помыслов
героев 14 декабря и с презрением о Ростовцеве: «С ис-
чезновением декабристов — исчез как бы чистый элемент
из дворянства. Остался цинизм: нет, дескать, честно-то,
видно, не проживешь. Явилась условная честь (Ростов-
цев)» (подчёркнуто мною. — В.К.).
* * *
Не следует забывать, что предательство 12 декабря было
главным, но только начальным предательством Ростовцева.
Следующим был уговор солдат разойтись, уйти из мятеж-
ного каре, когда князь Оболенский дал ему пощёчину.
Ростовцев на виду правительственных войск, стоявших
в стороне от мятежного каре 14 декабря 1825 года на Сенат-
ской площади во главе с Николаем, принялся уговаривать
бунтующих солдат разойтись. При этом с явным желани-
ем быть замеченным, прежде всего Николаем I. Однако его
верноподданнические уговоры плохо для него закончи-
лись. Солдаты хорошенько прикладами и кулаками изби-
ли доброхота. Наблюдавший эту сцену из каре Оболенский
велел солдатам уложить его в сани извозчика и отправить
домой, спасши ему, таким образом, жизнь. Но перед этим
Евгений Петрович дал конформисту Ростовцеву увесистую
пощёчину. И в этой пощёчине была плата за предательство
великого дела, за предательство товарищей и глубочайшее
презрение к самому предателю.
Пощёчина Оболенского на Сенатской площади была
нравственным приговором бывшему другу и союзнику. Ко-
торый практически равен был библейскому Иуде. Различие
состояло лишь в том, что Иуда Искариот предавал человека
и тем его дело, учение, а Ростовцев предавал дело и тем пре-
давал лучшего друга и тех, кто считал его другом.
Продолжилась череда предательств в Петропавловской
крепости. В 1825–1826 годах Ростовцева вызывали в След-
ственный комитет. Е.П. Оболенский и другие декабристы
показывали, что Ростовцев принадлежал к Северному об-
ществу и заговору 1825 года. Ростовцев, а он был вызван в
Петропавловскую крепость не арестованным, решительно
отрицал свою принадлежность не только к декабристскому
обществу, но даже всякую осведомлённость о тайном об-
ществе и заговоре. Отвергал он и по сути лестную для него
характеристику князя Оболенского, который показывал на
следствии: «Ростовцев, будучи поэт, был принят мною как
человек, коего талант мог быть полезен распространению
просвещения, тем более что талант сей соединён был с ис-
тинною любовию к Отечеству и с пылким воображением».
Отмежевавшись от декабристов, Ростовцев сделал, таким
образом, решительный верноподданнический шаг к своей
головокружительной карьере. Дознавателю Левашеву, по-
лучившему за беспримерную жестокость к декабристам на
следствии звание генерал-лейтенанта, было велено пресе-
кать всякое упоминание о Ростовцеве как участнике загово-
ра. Царская милость и позднее не заставила себя долго ждать:
сразу после расправы над декабристами Ростовцев взобрал-
ся на первую ступень военной и административной карьеры.
Его назначили сначала состоять при великом князе Михаиле
Павловиче, а в 1828 году Яков Ростовцев стал адъютантом
великого князя. Мы уже в начале главы перечисляли сту-
пени карьерной лестницы Ростовцева. Но автор двух книг о
Ростовцеве П. Ильин, выдвигая конформиста и предателя на
роль выдающегося деятеля, видимо, попросту забыл многие
штрихи к портрету этого деятеля. Например, что он был в
1849 году активным членом следственной комиссии по делу
петрашевцев, что Ростовцев не упускал ни единой возмож-
ности демонстрировать Николаю I свою преданность, как
позднее и своё верноподданичество Александру II.
По сути, Ростовцев действительно не был декабристом,
ибо не было в нём ни устремлённости идеи, ни самой идеи,
ни веры в святое дело освобождения народа от рабства, ни
тем более готовности к подвигу, что было отличительными
чертами убеждённых декабристов.
Он был только номинальным членом Северного обще-
ства, от чего так легко и мгновенно отказался и перед мо-
нархом, и перед Верховным уголовным судом.
Вообще в жизни Я. Ростовцева было много лжи и из-
воротливости. Кстати, ложным было даже проникновение
молодого Ростовцева в Зимнем на половину государя вече-
ром 12 декабря 1825 года. Конформист в своих «Записках»
пишет: «Я попросил… доложить его высочеству, что гене-
рал-лейтенант Бистром прислал адъютанта с пакетом в соб-
ственные руки. Великий князь немедленно вышел, принял
от меня пакет и, велев подождать мне, удалился в другую
комнату, где прочёл…», но не донесение Бистрома, а его, по-
ручика Ростовцева, «историческое» письмо (текст его, как
и переписка, материалы исследования — в книге П. Ильина
«Между заговором и престолом», С.-Петербург, 2008).
Много лжи и в том письме, которое Ростовцев после
многих редактур (он трудился над письмом почти весь
день) отдаёт Рылееву и Оболенскому. Ложь — рассказ о по-
ведении и словах Николая, ложь и изворотливость рассказа
Ростовцева великому князю. Как лживы слёзы обоих, о чём
доноситель упоминает. Лжив весь прямо-таки утопающий
в слезах обоих собеседников и визит к Николаю Павловичу
(как и позднейший рассказ Ростовцева в его «Записках»),
как и скромно-восторженное его повествование о своей
благородной «исторической» миссии.
Безусловно, все варианты первоначального и даже, мо-
жет быть, честного повествования, как и первую редактуру,
Ростовцев проворно уничтожил, и историки до сих пор опе-
рируют этим единственным, лживым. Зато нетрудно рекон-
струировать это ночное свидание в Зимнем.
Сам великий лицемер и лицедей, у которого для каждо-
го собеседника была своя маска и соответственная манера
поведения, Николай Павлович мгновенно разглядел маску
ловкого хитреца Ростовцева, умильно плакал с ним вместе
(но не в силу эмоционального чувства, а подыгрывая тоже
играющему доброхоту). А главное, Николай Павлович хо-
рошо понял: они «сработаются». Ибо учтивые предатели,
уверяющие в благородстве и искренности своих деяний —
«без лести преданные», — всегда были дороги сердцу вели-
кого князя, потому что были одной с ним духовной крови. А
он умел достойно оценить их «благородное» усердие.
Безусловно, Николай Павлович ни словом не об-
молвился, внутренне смеясь над «благородным смельча-
ком», что у него на столе давно, присланные ещё Алексан-
дру I, лежат обстоятельные доносы Бошняка, Майбороды
и Шервуда, что он их читал и перечитывал, но не знал
ответа на главный вопрос: когда состоится выступление
мятежных войск. И вот появляется «восторженный по-
ручик» и преподносит судьбоносный подарок — мятеж
назначен на день новой присяги, то есть на 14 декабря.
И тогда Николай сделал исторически беспрецедентный
«ход конём»: он переносит назначенную на дневные часы
переприсягу — на 7 часов утра 14 декабря. И тем убивает
«двух зайцев»: срывает первоначальный план декабри-
стов и заканчивает игру с письмами-экивоками Констан-
тину в Варшаву. Он зачитывает манифест Александра I
1823 года на заседании Госсовета в 7 утра 14 декабря 1825
года и сам себя сажает на трон. И на площади мятежным
войскам противостоит уже не великий князь Николай
Павлович, а император Николай I.
Отсылаем читателя к книге историка Я. Гордина «Мя-
теж реформаторов». Одна из её глав — «Феномен Ростов-
цева» — обстоятельно и доказательно рассказывает о со-
бытиях 12–14 декабря 1825 года и на их фоне о визите к
Николаю Павловичу в Зимний Ростовцева, его письме. Но,
итожа события этих дней, заметим: поначалу Евгений Пе-
трович Оболенский вместе с Рылеевым, выслушав 13 дека-
бря рассказ Ростовцева о его визите к великому князю Ни-
колаю Павловичу и прочитав тот текст письма, которое он
якобы вручил будущему монарху, восприняли это событие
как проявление «восторженного обожателя свободы». Од-
нако, когда стало известно, что благодаря «рыцарственному
поступку» Ростовцева Николай переприсягу членов Гос-
совета, назначенную на дневные часы 14 декабря, перенёс
на 7 утра этого дня, спутав начальный план выступления
декабристов, Оболенский и Рылеев, который рассказал об
этом Н.А. Бестужеву вечером 12 декабря, поняли: прозву-
чал первый колокол поражения выступления декабристов.
* * *
Вызывает удивление исследование П. Ильина ещё и по-
тому, что убедительную, аргументированную и докумен-
тально подтверждённую точку зрения на демарш Ростовце-
ва как на безусловное предательство декабристов поставил
ещё в 1989 году историк Я. Гордин в своём блистательном
исследовании «Мятеж реформаторов». Это не говоря об
общем мнении декабристов, которое предельно лапидарно
высказал декабрист Н. Бестужев: «Ростовцев хочет ставить
свечку Богу и сатане. Николаю он открывает заговор, перед
нами умывает руки признанием».
Но с ещё большим удивлением спрашиваем мы в веке XXI
историков и декабристоведов: неужели в драме декабризма
не осталось вопросов, проблем, ярких личностей, которые
были бы интересны и нужны нашему молодому поколению и
людям, которые считают выступление декабристов и самих
декабристов самой светлой страницей российской истории,
что героем двух книг, как у историка П. Ильина, стал ловкий
конформист и предатель, которого по принесённому делу
декабризма вреду следовало бы причислить к другим, «офи-
циальным» предателям декабристов — Бошняку, Шервуду,
Майбороде… Г-н П. Ильин же, судя по его историческим
исследованиям, талантливый и проницательный историк,
возводит конформиста и предателя Я.И. Ростовцева в ранг
выдающихся общественно-политических деятелей XIX века.
Однако автор самим названием своего исследования
обозначил, сам того не подозревая, конформистскую сущ-
ность своего «героя». Ростовцев навсегда останется сидя-
щим «между» — в просторечье, «между двумя стульями». И
сколько бы ни пытался исследователь с помощью анализа и
свидетельств благорасположенных к Ростовцеву его совре-
менников обелить и оправдать Ростовцева, людям его пси-
хотипа дал оценку сам Христос много веков тому назад: «Но,
как ты тёпл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст
Моих» (Откр., 3:16).
Древние облекли эту божественную истину в краткую
формулу: «Tertium non datur» — «Третьего не дано», ибо
попытка идти третьим, срединным путём всегда в итоге оз-
начает предательство. Интерпретаторов, исследователей,
видевших «оригинально» историю демарша Ростовцева за
два последних века, было великое множество. Но истина
была и осталась одна. Она однозначна, и, заключенная в эту
простейшую формулу, звучит как приговор для Ростовцева
и людей его психотипа.
* * *
Жизнь Ростовцева после 12 декабря 1825 года склады-
валась как в сказке-мечте, где герою за его подвиг добрая
фея не уставала делать дорогие подарки. «Феями» Ростов-
цева были императоры Николай I, после него Александр II.
Только не за подвиг, а за предательство друзей и их стрем-
ление освободить от рабства народ. Но главное — за безо-
глядное, часто унизительное верноподданничество. Его во-
енная карьера шагала прямо-таки семимильными шагами:
в 1826 году — назначен состоять при Михаиле Павловиче,
а в январе 1828 года поручик Ростовцев назначается адъю-
тантом к великому князю. Участвовал в Русско-турецкой
войне 1828–1829 годов и в военных действиях против поль-
ских повстанцев. В 1831 году стал начальником штаба ве-
ликого князя Михаила Павловича по управлению военно-
учеб ными заведениями. Служил там более 25 лет, занимая
важные посты. В 1849 году Ростовцев — член следственной
комиссии по делу петрашевцев, ратоваший за смертную
казнь им. В этом году умирает Михаил Павлович, и пост
главного начальника военно-учебных заведений занимает
цесаревич Александр Николаевич, а его подчинённым и
помощником становится Яков Ростовцев. И не просто по-
мощником, но лицом приближённым и посвящённым, ко-
торому Александр абсолютно доверяет.
Через неполные шесть лет умирает Николай I. Александр
становится императором и осыпает любимца Ростовцева
милостями. В феврале 1855 года он назначает его на пост
начальника Главного штаба его величества по военно-учеб-
ным заведениям. Через несколько месяцев Ростовцев уже
член Комитета министров и Государственного совета. В
1858 году Александр II перебрасывает своего фаворита на
очень почётную, но Ростовцеву совершенно неведомую от-
расль государственного управления. Монарх, как бы итожа
полезную военную деятельность, награждает Якова Ива-
новича орденом Св. Владимира I степени. Затем следует
головокружительный виток карьеры. Монарх доверяет Ро-
стовцеву войти в Главный комитет по крестьянскому делу
в 1858 году, а в марте 1859-года — определяет на должность
председателя созданных в марте 1859 года редакционных
комиссий. В сентябре 1859 года Ростовцева произвели в чин
генерала от инфантерии, и это была самая высокая его сту-
пень, ибо в 1841 году он стал генерал-майором, в 1849 году —
генерал-адъютантом, в 1850 году — генерал-лейтенантом.
Я.И. Ростовцев умер в 1860 году.
Князь Пётр Владимирович Долгоруков писал: «Я.И. Ро-
стовцев был одарён тончайшей хитростью. Искусный и лов-
кий царедворец, он сумел приобрести полное личное распо-
ложение и доверие Александра Николаевича, и положение
его было весьма блистательно, доколе не возникли в России
политические вопросы. Когда эти вопросы возникли, когда
России пришлось идти по стезе новой, хитрости и ловкости
было уже недостаточно, необходимы были способности чело-
века государственного, а этих способностей совершенно недо-
ставало генералу Ростовцеву» (подчеркнуто мною. — В.К.).
Это объективное мнение Долгорукова можно было бы
сделать эпиграфом к другой, уже благодетельной роли
Ростовцева. Прежде всего, в деле подготовки реформы по
отмене крепостного права в России. Но и здесь необходим
анализ его истинного вклада в подготовку крестьянской
эмансипации.
Всю жизнь Ростовцев был военным и руководил военны-
ми заведениями. Мы не будем касаться вопроса, насколько
эффективна и полезна для Отечества была высокая военная
служба Ростовцева. Видимо, и полезна, и добросовестна (в
одном из писем это признавал Е.П. Оболенский). Но он по-
нятия не имел ни о сельском хозяйстве, ни о крестьянских
проблемах, ни о таком сложном, болезненном многовеко-
вом российском социальном установлении, как крепост-
ное право, и, конечно, не знал и о предыстории, развитии и
главных язвах общественных этого позорного в веке XIX-м
социального устроительства.
Не какие-либо способности, не боль за миллионы му-
чившихся в рабстве людей, не патриотические чувства в
конце 1850-х годов поставили Якова Ростовцева работать в
Главном комитете по крестьянскому делу. Только воля мо-
нарха Александра II.
Ростовцев понимал, что за два-три года изучить, понять
историю и суть крестьянского дела ему не под силу, тем бо-
лее что в 55 лет уже и силы не те, и его средние способно-
сти не превратятся в энергическую творческую мысль. Зато
активизировалась мысль опытного конформиста. Яков
Иванович вспомнил народную мудрость: «С миру по нит-
ке — голому рубаха». Это надёжный способ уберечь себя
ещё и от реноме невежды и безоглядного карьериста, в чём
он никогда и никому не признался бы. Видимо, следуя этой
народной мудрости, Ростовцев и вспомнил умную, светлую
голову князя Е.П. Оболенского, недавно вернувшегося из
Сибири.

Предыстория реформы

В своих «Петербургских очерках» князь Пётр Долго-
руков, генеалог, писатель, публицист, с 1859 года
эмигрант (1817–1869), которому не отказывали ни со-
временники, ни исследователи XIX–XX веков в тонком
психологизме и превосходном знании человеческой
природы, как бы ни осторожен был человек, которого
он наблюдал и о котором писал, дал предельно точную
информацию о возможном наличии у Ростовцева миро-
воззрения: «Ростовцев, человек весьма хитрый и весьма
ловкий, добрый душой, но без всяких убеждений, без
всяких политических понятий, стремящийся к власти,
усердно старавшийся угождать всем и каждому направо
и налево».
В «Петербургских очерках» князь Долгоруков предель-
но сжато рассказал и о предыстории крестьянской рефор-
мы 1861 года. Однако книгу князя следовало бы назвать
мемуарами, ибо Пётр Владимирович Долгоруков, в 1859
году эмигрировавший во Францию, людей, о которых пи-
шет, знал лично и был в курсе подготовки и сложностей
этой подготовки реформы, знал деятелей и авторов проек-
тов освобождения крестьян и, конечно же, Я.И. Ростовцева,
как и цену, и степень его личного участия в осуществлении
крестьянского вопроса:
«После коронации государя (Александр II короновался
26 августа 1856 года. — В.К.) по всей России стали ходить
слухи о близком уничтожении крепостного состояния, —
пишет Долгоруков. — В конце 1856 года донесения всех гу-
бернаторов предостерегали правительство, что умы в боль-
шом брожении и что необходимо или скорее приступить к
делу, или объявить торжественно, что крепостное состоя-
ние отменено не будет… Правительство перепугалось… и 3
января 1857 года одиннадцать лиц приглашены были в ка-
бинет государя, объявившего им, что надобно немедленно
приступить к принятию мер для уничтожения крепостно-
го состояния. Правителем дел этого комитета, названного
Главным комитетом по крестьянскому делу, был назначен
государственный секретарь Бутков…
Комитет назначил из среды своей комиссию для состав-
ления общего проекта. Членами комиссии были: князь Га-
гарин, барон Корф и Ростовцев. Каждый из них подал своё
отдельное мнение: князь Гагарин полагал полезным отло-
жить освобождение крестьян на 25 лет; барон Корф сове-
товал представить вопрос этот дворянству, как то было в
Остзейских губерниях, а Ростовцев находил в то время, что
ничего не может быть лучше закона 1803 года о свободных
хлебопашцах и закона 1842 года об обязанных крестьянах,
то есть косвенным путём сходился с мнением князя Гагари-
на… (подчёркнуто мною. — В.К.) На мнении комитета госу-
дарь подписал: “Быть по сему”.
Между тем возвратился из-за границы в конце 1857 года
великий князь Константин Николаевич (второй сын Нико-
лая I. — В.К.) и убедил государя решительно приступить к
упразднению крепостного состояния. Государь в этот год
два раза ездил за границу, разговаривал с разными лицами,
и почти все убедительно советовали ему отменить крепост-
ное состояние.
Между тем комитет продолжал переливать из пустого в
порожнее, и на одном из докладов, посланных к государю за
границу, император собственноручно написал: “Я вижу, как
дело это сложно и трудно, но требую от вашего комитета
решительного заключения и не хочу, чтобы он под разны-
ми предлогами откладывал его в долгий ящик… Моё насто-
ящее мнение — надобно, чтобы дело это началось сверху,
иначе оно начнётся снизу”. Слова “под разными предлога-
ми” были три раза подчёркнуты рукой самого государя, ко-
торый в августе назначил членом комитета великого князя
Константина Николаевича и тем значительно подвинул во-
прос…»
* * *
В силу исторической правды, видимо, необходимо на-
конец окончательно и бесповоротно определить место
ловкого, лукавого, но средней руки общественно-поли-
тического деятеля XIX века Ростовцева, имя которого
позорно связано с драмой декабризма и в то же время
благодетельно — с крестьянской реформой 1861 года.
Однако благодетельность эту не преувеличивать, ибо его
роль в подготовке крестьянской реформы была ролью
очень неплохого координатора огромной коллективной
работы активных и умных сторонников отмены крепост-
ного права, при этом освобождения от рабства крестьян
с землёй.
Координатора, а не мозга энергетического, инициатив-
ного центра подготовки. А этот коллектив был из лучших
представителей дворянства губерний, уездов, городов, соз-
данных волею монарха комитетов по крестьянской эман-
сипации, редакционных комиссий и т.д. Работа по подго-
товке крестьянской реформы вписала в историю России
многие славные имена, до тех пор не известные широкой
общественности России: Д.Н. Блудова — главноуправля-
ющего 2-м отделением собственной е. и. в. канцелярии,
Константина Николаевича, великого князя, второго сына
императора Николая I, П.Д. Киселёва — дипломата, госу-
дарственного и военного деятеля, Н.А. Милютина — то-
варища министра внутренних дел, князя Д.А. Оболенско-
го — статс-секретаря и ближайшего помощника великого
князя Константина Николаевича, Ю.Ф. Самарина — об-
щественного деятеля, философа, историка и публициста,
написавшего «Исторический очерк крепостного состо-
яния в его возникновении и влиянии на народный быт»,
В.А. Арцимовича — калужского губернатора, А.В. Оболен-
ского — князя, председателя Калужской палаты граждан-
ского суда и многих других.
Особняком в годы подготовки крестьянской эмансипа-
ции (1857–1861) стоит имя великой княгини Елены Пав-
ловны — жены к этому времени уже умершего Михаила
Павловича, брата Николая I. Неизвестно почему, её, много
лет негласно со своими единомышленниками работавшую
над проблемой эмансипации, упорно обходят не только де-
кабристоведы, исследующие вклад вернувшихся из Сиби-
ри декабристов, посильно включившихся в работу редакци-
онных комиссий и комитетов по подготовке реформы, но и
историки, анализирующие различные аспекты реформы и
её подготовки.
Александр II прекрасно знал, как его отец Николай I
уважительно, с восхищением относился к великой княгине
Елене Павловне. Некоторые даже писали и говорили, что
он обожал её за ум, утончённость и обворожительность.
Он, как никто другой, понял, что она не только «ученый их
семейства», но и вдумчивый, талантливый, творческий че-
ловек «с мужским умом». С ней, как ни с кем из своего се-
мейства, нередко советовался даже по делам государствен-
ным. Но Александр, ещё будучи цесаревичем, под влияни-
ем двора, недоброжелателей Елены Павловны и множества
сплетен о ней был предубеждён по отношению к великой
княгине.
Это чувство осталось, когда он стал монархом, и умело,
усердно и успешно подогревалось двором и противниками
реформ. Александр II очень осторожно, даже ревниво от-
носился к попыткам Елены Павловны участвовать в обще-
ственно-политической жизни. Вот почему государь сразу
пресек её желание активно, легально участвовать в подго-
товке крестьянской реформы. Не исключено, как считают
некоторые историки, он опасался её соперничества, ведь
Елена Павловна была вторым человеком в монархической
иерархии. Однако её деятельная натура, её десятилетние
попытки ненавязчиво повлиять на Николая I, чтобы от-
менить крепостное право в России, подвигнули её уже в
новое царствование на, что называется, нелегальные меры
и способы участвовать в работе созданного Александром
II Комитета по крестьянскому делу. Она, по сути, создала
«нелегальный комитет по крестьянской эмансипации» —
из единомышленников, которые собирались поначалу на её
морганатические вечера, и незаметно для монарха подвига-
ла его к кардинальному решению освобождения крестьян с
землёй. Мало того, Елена Павловна решилась на поистине
революционное предложение.
Великая княгиня решила отпустить на волю крестьян
своего обширного имения Карловка в Полтавской губер-
нии. Там было 12 селений и деревень на площади 9090
десятин земли и проживало почти 15 тысяч крепостных.
Елена Павловна предоставляла крестьянам возможность
выкупить часть земли, которой они пользовались. Вме-
сте со своим управляющим она определила размеры
этой земли, плату за землю в год, право выкупа земли с
рассрочкой. Сделав точные расчёты, Елена Павловна за
рекомендациями, советами, уточнениями обратилась к
графу П.Д. Киселёву и Н.А. Милютину. Милютин вме-
сте с К.Д. Кавелиным по её просьбе составили записку с
приложенным к ней проектом крестьянской реформы в
Карловке для государя — как образец глобального реше-
ния крестьянского вопроса.
Эту записку передали великому князю Константину Ни-
колаевичу. Некоторые данные и положения этой записки
Константин Николаевич использовал, когда стал шефом
Главного комитета по крестьянскому делу. К сожалению,
по ряду причин использовал только некоторые данные…
Вот что писал современник великой княгини Елены
Павловны, высоко ценивший полезную её деятельность
для России, К.П. Победоносцев — юрист и государствен-
ный деятель:
«Михайловский дворец (принадлежал великой княги-
не Елене Павловне, там ныне Русский музей. — В.К.) был
центром, в котором приватно (подчёркнуто мною. — В.К.)
разрабатывался план желанной реформы, к которому со-
бирались люди ума и воли, издавна замышлявшие и теперь
подготовлявшие её».
Как известно, подготовка к эмансипации шла неровно,
в борениях, а иногда в настоящей схватке с противниками
реформы и с теми, кто работал в комитете потому, что «го-
сударю было угодно». В 1857–1858 годах — работа комите-
та была под угрозой роспуска, как и постоянных попыток
«положить под сукно» или всячески отсрочить решение
крестьянского вопроса.
Елена Павловна, в 1858 году вернувшаяся из-за грани-
цы после почти годового лечения, застала комитет именно
в таком угрожающем состоянии. Великая княгиня стала
приглашать на свои знаменитые морганатические вечера
Ростовцева, познакомила с людьми, которые почли делом
своей жизни освобождение крестьян, и «так очаровала
Якова Ивановича своим обаятельным умом», верностью и
смелостью подхода к вопросам и самым актуальным про-
блемам крестьянского дела, что старик растаял, «к ней ха-
живал каждый день», как писал историк С. Бахрушин. Но
«хаживал» не для того, чтобы выразить восхищение пре-
лестной женщине и второму лицу в государственной ие-
рархии, а за свежими умными идеями и людьми, эти идеи
рождающими, которые группировались вокруг великой
княгини. Елена Павловна познакомила его с Н.А. Милю-
тиным, в то время директором хозяйственного департамен-
та Министерства внутренних дел, который не только ак-
тивно участвовал в подготовке эмансипации, но составлял
для Елены Павловны записи для «поднесения» государю,
а также выработал план действий для освобождения кре-
стьян Полтавской и других губерний. Этот план получил
предварительное одобрение Александра II. Познакомила
Елена Павловна Ростовцева и с другими неравнодушны-
ми к судьбе России и свободе русского народа собиравши-
еся вокруг неё деятелями, ратовавшими за освобождение
крестьян с землёй.
И хотя на ход великого исторического процесса — осво-
бождения русского крестьянства от многовекового рабства
великая княгиня Елена Павловна оказала достаточно силь-
ное, но негласное и опосредованное влияние, её не включа-
ют историки в число деятелей крестьянской эмансипации.
А может быть, пришло время пересмотреть это «невключе-
ние»? Ведь современных историков не связывают воля мо-
нарха и замшелые устои и традиции двора, как связывали
они жизнь и деятельность Елены Павловны! Один только
«карловский» проект её дорогого стоит. Однако радует уже
и то, что Александр II нашёл в себе мужество и честность
отметить деятельность Елены Павловны в годы подготов-
ки и проведения крестьянской реформы 1861 года. В этом
году, в день своего рождения, монарх учредил памятную
медаль «За труды по освобождению крестьян». На медали
был изображён его профиль и надпись: «Благодарю». Этой
медали удостаивались сотрудники редакционных комис-
сий. Александр II вручил эту памятную почётную медаль
искренне благодарной и растроганной великой княгине
Елене Павловне.
* * *
Профессиональный багаж Ростовцева так тощ, что вы-
зывает в обществе только насмешки. Выражая мнение де-
кабристов и людей думающих, в письме Оболенскому от 12
ноября 1858 года Пущин писал: «Ростовцев составил запи-
ску из писем, которые из-за границы писал к государю и за
которые царь его благодарил. Эта записка разослана всем
членам Главного комитета, но говорят, что это не что иное,
как несвязная статейка школьная. Мудрено, чтоб было ина-
че: откуда же энтузиасту (эпитет “энтузиаст”, “Яков-энту-
зиаст” постоянно употреблял Герцен в «Колоколе» в на-
смешку над Ростовцевым. — В.К.) почерпнуть дельное в
деле, о котором он понятия иметь не может (подчёркнуто
мною — В.К.).
Однако ловкий конформист Ростовцев действительно
обладал сверхчутьём. Оно подсказало ему, что николаев-
ское царствование безвозвратно ушло, что наступили но-
вые времена. И они не зависят только от воли нового госу-
даря. Сама история делает новый виток — рабство обрече-
но. Это своё понимание он сначала обозначает тем, что всем
крестьянское дело навязчиво называет делом «святым». За-
тем, будто забыв о прошлых самодержавных устремлениях,
Ростовцев примыкает к прогрессивным деятелям реформ.
На самом деле помогая своей активной координаторской
и организаторской работой преодолевать сопротивление
крепостников и противников освобождения крестьян от
рабства. Историк Н. Осьмакова в книге «Виновник мяте-
жа» подчёркивает: «Ростовцев встал во главе работ по под-
готовке крестьянской реформы. Первые его действия по-
казали его активным защитником дворянских интересов,
деятелем крепостнического лагеря. Но неожиданно для
своих единомышленников он радикально изменил взгляд
на реформу. Ростовцев занял твёрдую линию на немедлен-
ное и единовременное освобождение крестьян с земельным
наделом, на необходимость для казны взять на себя выкуп
помещичьих земель с предоставлением льготной рассрочки
крестьянам с последующей выплатой этих денег, на полную
ликвидацию помещичьих вотчинных прав и создание кре-
стьянского самоуправления».
Вторит ей и историк Ильин: «Позиция Я.И. Ростовцева
в крестьянском вопросе проделала серьёзную и многоэтап-
ную эволюцию», — и добавляет: «Эти изменения были свя-
заны с ознакомлением Ростовцева с литературой вопроса,
многочисленными проектами эмансипации крестьян, оппо-
зиционной публицистикой, его знакомством с принципами
освобождения класса земледельцев в странах Европы».
Сыграли свою роль записки о крестьянском вопро-
се К.Д. Кавелина, Н.А. Милютина и других публицистов
и общественных деятелей — сторонников освобождения
крестьян с землёй и сокращения помещичьей власти над
крепостными. Следовало бы добавить: огромную роль сы-
грали и мысли Е.П. Оболенского, который щедро делился
с Ростовцевым этим видением крестьянской реформы в
письмах и при встречах. Не менее серьёзную роль в этом во-
просе сыграла великая княгиня Елена Павловна, идеями и
интересными соображениями, а также выдающиеся деяте-
ли её «негласного комитета» по крестьянской эмансипации.
А ещё множество писем «с мест» тех помещиков, которые
трезво и взвешенно осознали: рабство погубит Россию, её
экономику, культуру, науку, все сферы жизни.
Из мест своего зарубежного вояжа — Дрездена, Карлс-
руэ — Ростовцев отправляет четыре письма Александру II.
Конформист верен себе: он «забывает» упомянуть, что из-
лагает мысли, идеи, за которыми стоит напряжённый труд
большого коллектива людей, стремящихся сбросить с на-
рода рабские цепи. Ростовцев излагает монарху как свои —
принципиально новые их позиции в деле крестьянском!
Однако разворот к прогрессивному решению крестьян-
ской эмансипации совсем не означал эволюционного скач-
ка в мировоззрении самого Ростовцева. Повторимся — это
был толково составленный перечень мнений очень большо-
го числа здравомыслящих людей. К 1858 году почти одно-
временно активизировались представители правительства:
Александр II, великий князь Константин Николаевич, ве-
ликая княгиня Елена Павловна, по приказу монарха были
созданы редакционные комиссии, «забурлили» прогресси-
сты из губернских комитетов, активизировалась передовая
пресса.
Одного выступления Александра II перед дворянски-
ми депутатами в Москве после коронации, когда он ска-
зал знаменитые слова: «Лучше отменить крепостное право
сверху, нежели дожидаться того времени, когда оно само
собою начнёт отменяться снизу», — для Ростовцева было
достаточно, чтобы в одночасье совершить поворот на 180
градусов. И здесь безусловная его заслуга, что он очень ак-
тивно включился в координаторскую работу, в результате
которой определилась его конкретная линия в руковод-
стве редакционными комиссиями и которую современники
считали порождением его незаурядного государственного
ума. К сожалению, они не читали писем с изложением этих
идей князя Оболенского, разработок и идей «нелегального
комитета» Елены Павловны, множества предложений гу-
бернских комитетов.
«Слепленное» таким образом «мировоззрение» Ростов-
цева ввело в заблуждение историков прежде всего потому,
что за пределами их исследований его общественно-поли-
тической деятельности остались чисто человеческие, пси-
хологические черты этого человека. А они-то и проявились
в полной, прямо скажем, «парадной» форме именно в про-
цессе подготовки крестьянской эмансипации и в значитель-
ной степени именно в процессе и под влиянием переписки с
Е.П. Оболенским (Напомним, что 21 апреля 1858 года была издана программа для
губернских комитетов по крестьянскому делу. Она отражала желание
реакционной помещичьей партии сохранить старый крепостнический
характер или, в лучшем случае, освободить крестьян без земли. Автором
этой программы был Яков Ростовцев. Он в это время ещё не перешёл на
сторону либералов. А уже 4 марта 1859 года по воле монарха Ростовцев
возглавляет редакционные комиссии по крестьянскому делу).
* * *
В письмах к Ростовцеву Евгений Петрович Оболенский
обнаруживает бесспорный талант государственного и об-
щественного деятеля, намного опередившего идеи деятелей
реформ 1860-х годов, и прежде всего крестьянской эманси-
пации.
Мысли и идеи Оболенского Ростовцев берет за основу
своей новой мировоззренческой позиции, удивляя преж-
них единомышленников: немедленное и единовременное
освобождение крестьян с землёй; казна государственная
должна взять на себя выкуп помещичьих земель, а кре-
стьянам нужно предоставить льготную рассрочку — с по-
следующей выплатой этих денег; необходима полная лик-
видация вотчинных прав и создание крестьянского само-
управления.

Безусловная заслуга Ростовцева — умелое использо-
вание своего влияния на всегда колеблющегося, сомнева-
ющегося Александра II. И, конечно, достойна уважения
твёрдость (до конца дней в 1860 году) его прогрессивной
позиции и неизменность влияния на ход крестьянской
эмансипации.
Мы коснулись лишь некоторой части воззрений Евге-
ния Петровича на крестьянский вопрос. Внимательное и
детальное прочтение писем Оболенского только к Ростов-
цеву составило бы объёмный труд историка. Нам же дорог
сам факт: мечта юного декабриста Оболенского, как и его
товарищей, сбывалась. И всё-таки не без их участия и по-
сильного вклада в подготовку главного дела их жизни —
освобождения от рабства народа.
Вернувшиеся из Сибири декабристы по-разному, с боль-
шей или меньшей активностью, но участвовали в работе гу-
бернских комитетов по крестьянскому делу.
Е.П. Оболенский буквально окунулся в деятельность
Калужского комитета, хотя не был помещиком и не имел
права быть избранным в этот комитет. И теперь, по преж-
ним декабристским принципам организации кружков в
Сибири, Евгений Петрович создал общество единомыш-
ленников по освобождению крестьян вокруг Калужского
(официального) комитета.
* * *
Крестьянский вопрос живо обсуждался в Калуге на
дружеских собраниях, в которых участвовали декабристы
Свистунов, Оболенский, Батеньков, петрашевец Н.С. Каш-
кин и другие их единомышленники. Батеньков в письме к
Н.А. Елагину подробно сообщает об этих «домашних собра-
ниях», в которых «главный предмет» — чтение и обсуждение
«печатных и письменных статей по крестьянскому делу».
24 июля 1858 года калужским губернатором был назна-
чен В.А. Арцимович. До этого назначения он был тоболь-
ским губернатором, подружился со многими декабристами,
бывшими на поселении в Тобольске и Ялуторовске, был
человеком просвещённым, истинно государственных, либе-
ральных воззрений. В Калуге вокруг него сложился кружок
людей прогрессивных взглядов (его называли «калужский
кружок»): Свистунов, Батеньков, Е.П. Оболенский, одно-
кашник Арцимовича А.В. Оболенский, Н.С. Кашкин, мест-
ные дворяне А.А. Муромцев, А.А. Племянников. Позднее
в кружок вошли Н.А. Серно-Соловьевич, братья Алексей
и Александр Михайловичи Жемчужниковы (братья жены
Арцимовича).
Но они были в меньшинстве в Калужском губернском
комитете, ибо отстаивали крестьянские интересы: безвоз-
мездное их личное освобождение и предоставление наделов
в собственность по рыночной цене. Реакционное же боль-
шинство выступало за выкуп личной свободы крестьян, за
сохранение помещичьей собственности на землю, а пере-
дать крестьянам наделы в пользование хотело только при
условии обязательной их работы на помещиков.
И хотя и Е.П. Оболенский, и Г.С. Батеньков не могли
быть избранными в созданный (в начале декабря 1858 года)
Калужский комитет «по улучшению быта помещичьих кре-
стьян», так как и поместий, и крестьян не имели, они не
только были в курсе дебатов в комитете, но и на домашних
собраниях бурно обсуждали те же вопросы, которые ещё
более бурно дискутировались там.
Надо сказать, что у Ростовцева была полезная для него
самого и для дела черта: он умел слушать, анализировать
полезную информацию и толково излагать суть её госуда-
рю, правда, «забывая» назвать автора идеи или предложе-
ния.
Ростовцев жил и действовал по логике конформиста.
Иначе как стал бы фаворитом двух императоров, несмотря
на свои средние способности, средние знания и умения? Он
сам не однажды писал Оболенскому: «Я всегда был и буду
прогрессист-консерватор — положение срединное, а потому
и самое трудное», — и пояснял свою логику конформиста:
«Смею думать, оно настоящее для человека, действительно
любящего свое Отечество».
А в письме к сыну Николаю чётко определял свою госу-
дарственную и общественную деятельность: «Иду посере-
дине, по гребню: и справа и слева разнородные неприязнен-
ные пропасти» (он имел в виду — между радикально-либе-
ральным и радикально-консервативным лагерями).
Если и считать Я.И. Ростовцева выдающимся государ-
ственным и общественным деятелем, как называет его исто-
рик П. Ильин, то выдающимся своей посредственностью и
редким искусством долгого сидения между двумя стулья-
ми — почти 40 лет — и таким же редким искусством коорди-
наторства чужих идей, выдаваемых за собственные. И ещё
редчайшим талантом убедительно демонстрировать монар-
шим особам свою беспредельную преданность.
Декабрист И.И. Пущин в одном из писем Оболенскому,
рассказывая об адресах по случаю восшествия на престол
Александра II, с брезгливостью замечал: «Ростовцев — тот
просто истощается в низости; нет силы видеть такое прояв-
ление верноподданничества». А декабрист Г.С. Батеньков
величал Ростовцева «либералом в угоду царю».
И всё это на фоне обрушивавшихся на него всю жизнь
званий, наград, обласканности такими недоверчивыми,
подозрительными монархами, какими были Николай I и
Александр II.
Если бы Николай I, как безусловный носитель зла, не
расправился так жестоко с декабристами, они может быть,
никогда бы не поднялись на ту духовную и нравственную
высоту, на которую взошли за тридцатилетие в Сибири, не
открыли бы в себе столько умений и талантов, что изна-
чально были заложены в них Господом, и никогда бы так
духовно не возвысились над своими сверстниками и совре-
менниками, что жили эти 30 лет в обстановке привычной
светской жизни. Как не стали бы декабристы таким неоспо-
римым уникальным планетарным духовным явлением во
всемирной истории.

Глава четвёртая

Драма декабризма

О декабристах, о pro и contra выступления 14 декабря,
о его неподготовленности8, ошибках и т.п. написано
множество книг. В годы советской власти они выстрои-
лись в целую науку — «декабристоведение». Уверены —
большинство читателей знакомы с лучшими исследова-
ниями декабристоведов. Поэтому коснёмся лишь глав-
ных причин неуспеха 14 декабря 1825 года.
* * *
Начиная с античных времён историки приходили к вы-
воду: успех битвы решает не численность войск (известно
8 План восстания во всех деталях был разработан Трубецким. По это-
му плану полковник Булатов должен был возглавить лейб-гренадер и
захватить Петропавловскую крепость. Капитан Якубович во главе Гвар-
дейского экипажа и измайловцев – взять штурмом Зимний дворец.
Утром 14 декабря перед самым началом восстания и Булатов, и Якубо-
вич сообщили о своём отказе. Трубецкой, рассматривавший выступление
как хорошо спланированную военную операцию, оценил создавшуюся по-
сле измены Булатова и Якубовича ситуацию – как поражение. И никакие
наступательные действия уже были невозможны (сигналом к ним должно
было послужить его прибытие на Сенатскую площадь), ибо это повлекло бы
за собой большое и бессмысленное кровопролитие. Трубецкой, не явившись
на площадь, несмотря на его здравомыслие, не только обезглавил восстание,
но ничего не сделал, чтобы избежать кровопролития, которого так боялся.
множество примеров, когда огромные войска терпели пора-
жение от малочисленных противников), не вооружённость
их и даже не полководец, но дух воинства.
Дух, который, может быть, умный и талантливый пол-
ководец вдохнул в него, или дух высокой цели (например,
защиты отечества от иноземцев). Но главное — когда этот
дух, владеющий всем войском, каждым солдатом, ориенти-
рован на победу во что бы то ни стало. Именно в таком во-
йске рождаются герои и беспримерное мужество. В таком
войске — массовый героизм и конечная победа.
У декабристов не было такой установки на победу. И ру-
ководители, и участники выступления будто выдохлись в
речениях, призывах и порывах — особенно вечером нака-
нуне. Их бы дух и увлеченность вечера 13 декабря да на Се-
натскую площадь 14 декабря!
Спустя десятилетия этот вечер описывали несколько де-
кабристов, вернувшихся из Сибири. Наиболее выразитель-
но рассказал Михаил Бестужев: «Многолюдное собрание
было в каком-то лихорадочно-высоконастроенном состо-
янии. Тут слышались отчаянные фразы, неудобоисполни-
мые предложения и распоряжения, слова без дел, за кото-
рые многие дорого поплатились…»
А создателем этого состояния был он — страстный три-
бун поэт Рылеев, увлекшийся своей идеей революционной
импровизации («надобно нанести первый удар, а там заме-
шательство даст новый случай к действию») и увлекший ею
других участников собрания.
Всё в канун выступления было зыбко, иллюзорно, не
было и намёка на трезвый расчёт — главенствовали «авось»
и «если».
Но даже на этом эйфорически-приподнятом вечере зву-
чала нота обречённости, жертвенности и в то же время ра-
достный сердечный порыв.
«Ах, как славно мы умрём!» — сказал за всех них поэт
Александр Одоевский.
А в конце этого вечера состоялся разговор, который
приводил на следствии С.П. Трубецкой. Шёл спор о целе-
сообразности выступления с малыми силами: Трубецкой
отстаивал свою — и единственно правильную — точку зре-
ния, что целесообразна только хорошо подготовленная в
военном отношении операция, у которой есть очевидные
шансы на успех. Рылеев же убеждал всех, что важен сам
факт восстания, а результаты его могут быть какими угод-
но. «Рылеев вскричал, — рассказывал Трубецкой, — “Нет,
уж теперь нам так оставить нельзя, мы слишком далеко
зашли, может быть, нам уже и изменили”. Я отвечал: «Так
других, что ли, губить для спасения себя?» Бестужев (адъ-
ютант) возразил: “Да, для истории” (кажется, прибавил
“страницы напишут”). Я отвечал: “Так вы за этим-то го-
нитесь?”»
* * *
Исследователь декабризма Я. Гордин в книге «Мятеж
реформаторов» на основе множества документов не только
по дням, но по часам воспроизводит время междуцарствия,
а особенно последних перед выступлением дней — 12 и
13 декабря. И трудно уйти от ощущения происходившего
тогда — как эксперимента, как действа, в основе которого
неизбывное русское «авось». И это при всей, как им каза-
лось, спланированности, согласованности и координации
действий участников накануне будущего выступления. Не
только общество в целом, но Северное и Южное — в от-
дельности — не успели вызреть в организацию. Многие его
члены едва знали друг друга. Не было единства мнений и в
руководстве обществами.
Вот почему не было той безоглядной единой устрем-
лённости мысли и действия участников, когда отступают
личные амбиции, претензии, неважны сама судьба и жизнь,
когда успех, победа общего дела превращается в монолит
и невозможно вычислить индивидуальный чей-то вклад,
потому что в этой победе предельно спрессованы все силы
ума, души, вся способность действовать каждого. Не было
у декабристов-северян этой единой воли коллектива, этого
единого образа победы, как не было сил, которые бы эту по-
беду не только завоевали, но сознательно и разумно упро-
чили.
Им, молодым дворянам, чьи горячие сердца «страдания-
ми человеческими уязвлены стали», а любая жертва за сво-
боду для народа-раба в собственном отечестве не казалась
великой, именно в дни междуцарствия им показалось —
будто приоткрылась дверь истории и в самодержавном мо-
нолите образовалась некая брешь, щель. И они не могли,
даже не считали достойным не воспользоваться возможно-
стью покончить с тиранией и рабством.
* * *
Именно поэтому у них была искренняя и горячая вера
в действенность их жертвы, была готовность принести эту
жертву отечеству и народу. Эта подсознательная «неуста-
новка» на победу была, думается, у Рылеева в большей сте-
пени, чем у других: ведь он поэт, и его способность видения,
даже провидения не могла не подсказать — глыбу россий-
ского рабства нельзя разбить устремлением горячих сер-
дец. Это от предощущения неуспеха вырывается у Рылеева
горькое: «Да, мало видов на успех, но всё-таки надо начать;
начало и пример принесут плоды», — как вспоминал потом
А. Розен.
И от этого же предощущения, будто заклиная судьбу,
самое историю, чтобы произошло что-то, что встряхнёт,
разбудит спящую в рабстве Россию, и начнётся в ней хоть
какое-то живое движение, благословляет Рылеев на царе-
убийство Каховского: «Ты должен собою жертвовать для
общества — убей завтра императора».
И хотя народовольцы могли бы, наверно, считать Рылеева
первым «революционным» цареубийцей, не кровожадность
и даже не вера в то, что физическое устранение царя — пана-
цея от российских зол, двигала им. Это был доступный его
политическому сознанию клич: «Пробудись, Россия! Мы,
сыны твои, готовы отдать за тебя жизнь!» А перевод этого
клича на язык действия для Рылеева означал и революци-
онную импровизацию, и цареубийство, и восстание любой
ценой, даже ценой крови и многих человеческих жизней.
О своей ответственности за эти жизни ни Рылеев, ни его еди-
номышленники просто не думали. Но кровопролития 14 де-
кабря не хотели…
* * *
Отчётливой и трезвой, особенно в последние перед вы-
ступлением дни, как и 14 декабря, была у Рылеева только
фаталистическая идея обречённости и мученичества за
Россию в сочетании с честолюбивой мечтой, что имя его
войдёт в историю, где о нём напишут несколько страниц.
Именно поэтому ясное осознание неготовности выступ-
ления и предвидение неизбежности поражения вытесни-
ла в нём романтическая устремлённость к подвигу. Он не
уставал повторять:
– Тактика революций заключается в одном слове: «Дер-
зай!»
Применительно к неподготовленному, поспешному вы-
ступлению 14 декабря это однозначно означало «авось», ибо,
как писал историк К. Пигарёв, «Рылеев, видимо, умышленно
старался убедить других в том, в чём сам не был уверен».
Однако Александр Бестужев расценивал это иначе: «Он
веровал, что если человек действует не для себя, а на пользу
ближних и убеждён в правоте своего дела, то, значит, само
Провидение им руководит. Это мнение частью делили с
ним многие из нас». И прежде всего единомышленник, друг
и помощник Е.П. Оболенский, который, может быть, более
всех душою был привязан к Рылееву, был под большим его
влиянием и даже подавлял в себе свои серьёзные сомнения.
* * *
На протяжении почти двух столетий не стихали споры
историков, почему потерпело поражение выступление де-
кабристов 14 декабря 1825 года на Сенатской площади в
Петербурге и чем оно по сути было: восстанием, революци-
ей, как многие десятилетия ХХ века величали его коммуни-
сты, стоячей демонстрацией и т.п.
Этим вопросам посвящалось множество исследований,
диссертаций, строились гипотезы. Заинтересованный чита-
тель может ознакомиться с ними в любой библиотеке стра-
ны и даже за рубежом.
Но, как показывают результаты последних исследова-
ний в нашей державе, молодого и мало знающего о декабри-
стах читателя более всего в драме декабризма — а это была
поистине драма — интересуют социально-психологические
аспекты этого уникального, даже в планетарном масштабе,
явления, когда молодые двадцатилетние офицеры и офице-
ры сорокалетние из лучших дворянских фамилий России
решились пожертвовать всем — знатностью, богатством,
чинами, высоким общественным реноме ради освобожде-
ния от рабства своего народа и свержения косного, ушедше-
го в Лету в странах Европы самодержавия. Пожертвовать
всем, даже жизнью.
Из множества исследований на эту тему мы почли по-
знакомить читателей с очень интересным, прежде всего со-
циально-психологически детерминированным эссе Михаи-
ла Цетлина, историка русского зарубежья, поэта, критика,
редактора, издателя, которое он озаглавил «О 14 декабря».
Приводим фрагмент из него.
«Целый ряд обстоятельств благоприятствовал заговор-
щикам: долгое междуцарствие, когда “братья играли коро-
ной в волан”, распоряжались Россией, как семейной вотчи-
ной, “подносили её друг другу, как чай, от которого отказы-
ваются”; естественная подозрительность солдат по случаю
вторичной присяги; нерасположение гвардии к Николаю;
широко распространённое, хотя и поверхностное оппози-
ционное настроение. Но вожди восстания не решились ни
бросить в солдатскую массу лозунги, способные её увлечь
(уменьшение срока службы), ни воспользоваться помощью
сочувствовавшего им столичного простонародья.
Они не попытались захватить дворец и крепость, что
было возможно. Они не захватили и не убили царя, хотя
долго и мучительно думали о цареубийстве. Они просто
подставили себя под картечь…

У большинства из них, была внутренняя раздвоен-
ность, нецельность, независимо от личной решительности
и храбрости. Самодержавие было ещё слишком сильно,
слишком не изжито из жизни, и в сознании русских лю-
дей, когда они, маленькая кучка молодых людей, бросили
ему вызов…
Их республиканизм и свободомыслие были слишком
недавнего происхождения, слишком книжны и теоретич-
ны, чтобы быть до конца устойчивыми. Между тем монар-
хические традиции и чувства, любовь к царю, неразрывная
связь его образа с образом родины воспитывались с дет-
ства, питались всей окружающей атмосферой… Большин-
ство вождей восстания не верило в его успех, и это соз-
давало чувство обречённости, парализовало решимость и
волю…
Моральные пытки, которым их подверг Николай I, были
очень тяжки. Однако большинство из них держалось на
следствии достойно, даже те, которые по душевным силам
и моральной высоте не могут равняться с Одоевским, Обо-
ленским или Рылеевым».
* * *
И всё же не было, видимо, Божьего произволения и бла-
гословения на это выступление. Да и земное объяснение
этому понятно: не было в России ещё почвы для установле-
ния другого государственного устройства, кроме самодер-
жавия. Слишком долго длилось в России рабство — древ-
нее, татаро-монгольское, а при Романовых трёхсотлетнее
прусское засилье, чтобы можно было его не то чтобы унич-
тожить, но даже расшатать.
Ни одна европейская страна, где гремели в это время
революции, не знала такого глубинного и долговременно-
го рабства, которое вошло бы в генную структуру всего на-
рода. Хотя именно этот народ бросался — самоотверженно,
героически — на защиту своего отечества, своей Руси.
Европейские революции совершал бедный, полубедный, но
свободный народ. В России же в первой четверти XIX века о ка-
кой конституции или республиканском правлении могла идти
речь, когда силы народа России каждый век, начиная хотя бы с
принятия христианства в Х столетии от Рождества Христова,
уходили на то, чтобы освободиться от посягательства инозем-
цев? Потому, наверно, не оставалось у народа сил, чтобы осво-
бодиться от своих, отечественных завоевателей свободы.
Отобьются русичи от татар да шведов, да поляков, ту-
рок — раны залечивать некогда — да бегом домой, землю
пахать. А это значит — снова в крепостное ярмо. Пошумит,
повозмущается после очередной военной кампании рус-
ский мужик, который и силы, и мужество, и великую до-
броту свою отдал отчизне щедро, а потом вздохнёт, подпо-
яшется потуже, поплюёт на руки, да и принимается снова
укреплять великий крепостной дом России.
Чем обернулась бы для России победа декабристов,
спрашиваем мы в нашем рационально-прагматическом
веке. Может быть, военной диктатурой? А может быть, и её
худшей разновидностью — гражданской войной? А может
быть, под эгидой конституционной монархии снова опро-
кинулась бы Русь в привычное самодержавие? Не знает, не
знает история сослагательного наклонения…
* * *
Вообще же в явлении декабризма, вернее в феномене
декабризма много мистического. Оно — в самом скоропа-
лительном решении выступать именно 14 декабря. Пря-
мо-таки мистическим оказалось поведение таких, казалось
бы, безусловно преданных делу, от кого зависела судьба
выступления и судьбы многих сотен людей, как Рылеев,
Трубецкой, Якубович, Булатов. Поведение трёх последних
видится просто предательским.
Внешне мистическим казался и выбор пятерых на пове-
шение — именно их из числа равно виновных, по мнению
Следственной комиссии и самого Николая I (Хотя, избегая осуждения Европы, Николай I не отважился на смерт-
ную казнь представителей высшей российской аристократии.
обречение на тридцатилетнюю Сибирь 121 декабриста из
нескольких сотен арестованных). Мистично

В советской историографии 14 декабря 1825 года назы-
вали переломным в истории России событием. Но ничто
не сломалось в монархической машине России не только в
этот и последующие дни, но и в последующие 80 лет. Де-
кабристов подняли на щит только почти столетие спустя
большевики, сделав их своими революционными предше-
ственниками. Но они были реформаторами и первыми, кто
громко, открыто, публично бросил вызов самодержавию и
заявил о свободе. Не для себя. Для народа, у которого эту
свободу отняли многие столетия назад.
Бескорыстие отчаянных реформаторов, попытавших-
ся этот перелом совершить, как и неоправданно жестокое
наказание монарха, имело громадное нравственное воздей-
ствие. И это нравственное воздействие не умаляется с каж-
дым новым поколением россиян.
Мало того, именно теперь нам, умудренным опытом ми-
нувших почти двух столетий, понятно, что, не будь высту-
пления 14 декабря, никакой другой попытки уничтожения
самодержавия — даже «замаха» на него — в России не было
бы во весь век XIX-й.
Самодержавнейший из монархов не только России, но
и Европы Николай I, его «всевидящий глаз» — III Отделе-
ние — не допустили бы не только никакого выступления,
но даже робкого вольномыслия общественного. Членов же
Северного и Южного обществ тихо — «по списку» — изъя-
ли бы из общества и жизни, и они безвестно пропали бы в
Сибири и в надёжных крепостях.

Глава пятая

«Моё изгнание в Сибирь»

Е.П. Оболенский был единственным из восьми де-
кабристов, кто оставил записки о времени пре-
бывания декабристов в Сибири до Читы. Сначала пребыва-
ние Оболенского и Якубовича — в соляном заводе в Усолье
под Иркутском. Потом вместе с Сергеем Петровичем Тру-
бецким, братьями Петром и Андреем Ивановичами Бори-
совыми, Артамоном Захаровичем Муравьёвым, Василием
Львовичем Давыдовым и Сергеем Григорьевичем Волкон-
ским — в Благодатском руднике, где пробыли с октября
1826 года до сентября 1827-го, то есть до времени, когда их
всех вместе отправили в Читинский острог. Там содержа-
лись другие декабристы, с первого по 7-й разряды.
Свои воспоминания Евгений Петрович Оболенский на-
звал сначала «Воспоминания о 1826 и 1827 годах», позднее
«Мое изгнание в Сибирь». Мы фрагментарно знакомим чи-
тателя с этими воспоминаниями.
«21 июля 1826 года, вечером, мне принесли в мой номер
Кронверкской куртины серую куртку и такие же пантало-
ны из самого грубого солдатского сукна и возвестили, что
мы должны готовиться к отправлению в путь.
Накануне этого дня я имел свидание с младшими брать-
ями-пажами и, простившись с ними, просил их прислать
мне необходимое платье и бельё. Они исполнили моё же-
лание: вероятно, нашли готовый сюртук с брюками и вме-
сте с бельём уложили в небольшой чемодан и отправили
ко мне. Всё это я получил и, удивляясь новому наряду,
который мне принесли, спросил у плац-майора: “Зачем
же мне послали партикулярное платье, если хотят, чтобы
я носил серую куртку?” Ответ мне был, что это отдаётся
на мою волю, и что я могу воспользоваться казённым пла-
тьем, если этого сам пожелаю. Но так как мне приказано
было приготовиться к дороге, то я, пораздумав, что у меня
не было ни одной копейки в кармане и что в дальней до-
роге и в дальней стороне единственный мой сюртук потер-
пит совершенное истребление, я решился надеть казённую
амуницию, которая хотя на вид нехороша, но весьма по-
койна по ширине её размеров, и стал дожидаться времени
отправления.
Вскоре после полуночи меня повели в комендантский
дом: войдя в комнату, вижу Александра Ивановича Якубо-
вича, в таком же наряде, как и я. Вслед за ним вошёл Арта-
мон Захарович Муравьёв — бывший командир Ахтырского
гусарского полка и Василий Львович Давыдов — отставной
лейб-гусар.
Артамон Захарович был одет щёгольски: в длинном сюр-
туке — и со всем изяществом, которое доставляет искусство
портного, щедро награждённого. Его добрая жена Вера
Алексеевна заботилась о нём.
Василия Львовича я увидел тогда в первый раз: не велик
ростом, но довольно тучный, с глазами живыми и вырази-
тельными. В саркастической его улыбке заметно было и на-
правление его ума, и вместе с тем некоторое добродушие,
которое невольно располагало к нему тех, кто ближе был
с ним знаком. На Василии Львовиче был надет фрак Буту,
первого портного. Остальной наряд соответствовал изящ-
ной отделке лучшего портного. Мы молча пожали друг дру-
гу руки.

Якубович не мог удержаться от восклицания, когда уви-
дел меня с отросшей бородой и в странном моём наряде.
– Ну, Оболенский! — сказал он, подводя меня к зерка-
лу, — если я похож на Стеньку Разина, то неминуемо ты
должен быть похож на Ваньку Каина.
Вскоре дверь распахнулась, и комендант крепости, гене-
рал от инфантерии Сукин громко сказал:
– По высочайшему повелению, вас велено отправить в
Сибирь закованными.
Выслушав повеление, я обратился к нему и сказал, что,
не имея при себе ни одной копейки денег, я прошу его об од-
ной милости, чтобы мне возвратили золотые часы, доволь-
но ценные, которые были у меня отобраны, когда привезли
в крепость. Выслушав меня, генерал приказал плац-адъю-
танту Трусову немедленно принести мне мои часы и воз-
вратить мне. Это было исполнено.
Вскоре потом принесли ножные цепи. Нас заковали, сда-
ли фельдъегерю Седову при четырёх жандармах, и мы выш-
ли, чтобы отправиться в дальний путь.
Провожая нас, крепостной плац-майор Егор Михайло-
вич Подушкин подходит ко мне и таинственно пожимает
мне руку. Я отвечал пожатием — и тут слышу едва внятный
его шёпот: “Возьмите, это от вашего брата”. Тут я чувствую,
что в руке моей деньги, — молча пожал я ему руку — и вну-
тренно благодарил Бога за неожиданную помощь.
У подъезда стояли четыре тройки. На одну из них меня
посадили. Невольное грустное чувство обнимало душу.
Вдруг вижу — на мою телегу вскочил Козлов — адъютант
военного министра Татищева, посланный им, чтобы быть
свидетелем нашего отправления. Мы с ним мало были зна-
комы. Он обласкал меня, как брат родной, и слёзы, потоком
лиясь из его глаз, свидетельствовали о глубоком чувстве,
коим он был проникнут. Отрадно мне было видеть сочув-
ствие в таком человеке, с которым я был едва знаком…
Путевые впечатления совершенно изгладились из моей
памяти: быстрая и беспокойная езда, новость положения,
всё вместе не дозволяло обращать внимания на внешние
предметы. Мы останавливались в гостиницах, Артамон За-
харович был общим казначеем и щедро платил за наше уго-
щение. Посторонних лиц до нас не допускали. Наша отрада
состояла в беседе друг с другом… В конце августа мы были
уже в Иркутске…
Нас назначили — меня и Якубовича — в соляной завод,
находившийся в 60 верстах от Иркутска, под названием
Усолье, Муравьёва и Давыдова — в Александровский вино-
куренный завод…
С Якубовичем прибыли мы к месту нового назначения
30 августа. По прибытии в завод нас приняли в заводской
конторе, отобрали деньги, бывшие при нас, и отвели квар-
тиру у вдовы, у которой мы поселились в единственной её
горнице — сама же она жила в избе…
Дни наши в заводе текли однообразно: каждый день
утром мы шли с Якубовичем на обычную работу, и я нако-
нец достиг в рубке дров того навыка, что мог уже нарубать
; сажени в день. В третьем часу мы возвращались домой,
обедали сытно, хотя не роскошно, а вечер проводили или в
беседе друг с другом, или играли в шахматы.
Сравнительно с тем, чего я ожидал, мы были так покой-
ны, что я решительно не верил, чтобы наше положение не
изменилось к худшему. Мой товарищ был мнения против-
ного и находился в твёрдом убеждении, что вместе с коро-
нацией (Николая I. — В.К.), назначенной на 22 августа, по-
следует манифест о нашем возвращении.
Каждый из нас отстаивал своё мнение, и беседы наши
оживились, как рассказами товарища о кавказской боевой
его жизни, так и воспоминаниями о недавнем прошедшем.
Так протекали дни, как вдруг, вечером 5 октября, в то вре-
мя, когда мы играли в шахматы, входит урядник Скуратов
и объявляет нам, чтобы мы собирались в дорогу и что нас
велено представить в Иркутск.
Первая мысль товарища была, что манифест прислан с
фельдъегерем и что нас зовут в Иркутск, чтобы объявить
высочайшую милость. Я молчал, но думал противное и на-
чал укладывать всё, что можно было поместить в наши че-
моданы. Мой товарищ решительно не хотел брать ничего с
собою в полной уверенности, что он скоро, на возвратном
пути, легче и удобнее может заехать в Усолье и взять с со-
бой всё, что покажется нужным…
Тройки прибыли. При каждом из нас посадили по два
казака, на третьей тройке нас провожал урядник Скуратов.
Я указал молча Якубовичу на наш конвой, но он махнул ру-
кой и, говоря: “Вот услышишь, тогда поверишь”, — сел на
передовую тройку и поскакал…
Мы въезжаем в город, затем выезжаем за город и на чет-
вёртой версте видим здание, окружённое войском. Это были
казармы казачьего войска… Нас провели в верхний покой,
где мы нашли князей Трубецкого и Волконского. Тут мы
узнали истинную причину нашего приезда: нас отправляли
в Нерчинские рудники!..
Мы переехали через Байкал на двухмачтовом низеньком
судне “Ермак”. Когда мы ещё были на берегу, к нам при-
соединились и прочие товарищи: Муравьёв, Давыдов и два
брата Борисовых.
Скоро мы прибыли… в Благодатский рудник (Он находился в 7 верстах от Большого Нерчинского завода), и наши
тройки остановились у казармы. Это было строение 7 са-
жен длины и 5 ширины. В нём были две избы. Первая со
входом — для караульных солдат. Вторая — для нас. В
нашей избе находилась огромная русская печь. Направо
вдоль всей избы устроены были три чулана, отделённые…
дощатыми перегородками. К противоположной стене…
устроена была третья комната, наскоро сколоченная из до-
сок… Давыдов и Якубович заняли каждый по особому чу-
лану. Трубецкой и я поместились в третьем чулане… Моя
кровать устроена была так, что половина моего туловища
находилась под кроватью Трубецкого, а другая примыкала
к двери…
Караул наш состоял из горного унтер-офицера и трёх ря-
довых, которые бессменно сторожили нас во всё время на-
шего пребывания в Благодатском руднике. Караул был вну-
тренний; те же караульные готовили нам кушанье, ставили
самовар, служили нам и скоро полюбили нас и были нам по-
лезнейшими помощниками… Всех нас распределили по раз-
ным шахтам. Дали каждой паре по сальной свече, мне дали в
руку кирку, товарищу — молот, и мы спустились в шахты и
пришли на место работы… Скоро, однако ж, при ежедневных
наших трудах под землею последовало распоряжение, кото-
рое вывело нас из обычного спокойного нашего расположе-
ния… К нам назначили особого горного офицера, молодого
Рике, вероятно, для ближайшего надзора над нами. По окон-
чании вечернего чаю получаем приказание от г. Рике идти в
наши чуланы, с тем, чтобы во всё время, кроме работ, быть
там запертыми и не сметь оттуда выходить ни для обеда, ни
для ужина. И то и другое, равно как и чай, мы должны были
получать от сторожей, которые должны были разносить нам
пищу по нашим чуланам. Мы показали г. Рику наши чуланы,
сказали ему, что невозможно будет нам вынести душного и
злокачественного воздуха, если мы будем заперты в продол-
жение 18 часов, что никакое здоровье не может выдержать
этого неестественного положения. Никакие убеждения не
могли подействовать на г. Рика…
Не знаю, кому из нас пришла мысль не принимать пищи
до тех пор, пока условия нашего заключения не изменятся. С
того же вечера мы отказались от предложенного ужина. На
другой день вышли на работу, не напившись чаю. Возвратив-
шись, отказались от обеда. Провели первые сутки без пищи
и не принимали даже воды, которую нам предлагали… Не
помню, на второй или на третий день нашего добровольно-
го поста нас на работу не вызвали, но объявили, что ожида-
ют начальника, г. Бурнашева. Мы приготовились к бурной
встрече… Часу в двенадцатом видим ефрейтора и двух рядо-
вых с примкнутыми штыками, которые подходят к нашим
казармам. Вызвали Трубецкого и Волконского. Мы прости-
лись, не зная, что будет с ними. Со страхом и трепетом мы
ждали возвращения товарищей. Видим, их ведут обратно. Я
перекрестился. Настала наша очередь с Якубовичем… Мы
взошли. Не стану говорить о грубости его (Бурнашева. —
В.К.), она была естественна в нём; его угрозы плетей, кнута
и прочего составляли часть его монолога. Его обвинение, что
мы затеяли бунт и что бунтовать он нам не позволит.
Наш ответ был весьма краток и прост: что если он называ-
ет бунтом неприятие нами пищи, то пусть вспомнит, что во
всё время нашего пребывания в Благодатском руднике мы
ни разу ни в чём не преступали тех приказаний, которые нам
были даны, что мы довольны его распоряжениями совершен-
но до того времени, как г. Рик стеснил одну-единственную
невинную свободу, коей мы пользовались, и что неестест-
венно желать пищи, находясь в том тесном пространстве, в
каком мы помещались. Нас отпустили немного смягчённым
голосом, но никакой надежды на изменение не подавали. По-
сле нас пошли и прочие товарищи… К обеду наши чуланы
были отперты и всё пошло прежним порядком…
Вскоре, однако ж, произошла перемена в работе, нам на-
значенной, но эта перемена вместо облегчения увеличила
бремя тягости. Приехал чиновник из Петербурга, узнал
лично от каждого из нас, не расстроено ли наше здоровье
работою под землей и не предпочтём ли мы работу на чи-
стом воздухе. Мы отказались, потому что в последнем мы
были бы подвержены всем переменам в воздухе, то есть
дождю и проч., и что здоровье наше ничем не пострадало от
подземного воздуха. Наши представления не были уваже-
ны, и на другой же день мы были высланы на новую рабо-
ту… Каждой паре дали по носилкам, и урочная наша работа
состояла в том, что мы должны были перенести 30 носилок,
по пяти пудов в каждой, с места рудоразбора в другое, об-
щее складочное место. Переход был шагов в двести. Не все
могли исполнять урок. Те, которые были посильнее, заме-
няли товарищей, и таким образом урок исполнялся.
В 11 часов звонок возвещал конец трудам, но в час другой
звонок вновь призывал на тот же труд, который оканчивался в
пять или шесть часов вечера. Таким образом, по новому распо-
ряжению и время труда, и тягость его увеличена почти вдвое…
В июле или в начале августа нас известили, что вновь на-
значенный комендант Лепарский приехал на Нерчинские
заводы и на другой день будет нас осматривать. Многие из
товарищей лично были с ним знакомы… Он был известен
как кроткий, снисходительный начальник и вообще был
любим и сослуживцами, и подчинёнными. Мы с удоволь-
ствием ждали его прибытия. На другой день он прибыл к
нам… был ласков и учтив… и оставил нам надежду на улуч-
шение нашего положения. Ожидания не сбылись: в тот же
день нас повели в ближайшую кузницу и там заковали нас
в ножные цепи… Впрочем, кроме тяжести наших цепей, всё
осталось в прежнем порядке. Работы были те же. Не пом-
ню, в октябре или ноябре вновь сели мы в приготовленные
повозки. Наши казаки сопровождали нас и вновь помчали
нас по прежнему Нерчинскому тракту. Скоро и Читинский
острог показался вдали».
* * *
Другие воспоминания Оболенского о И.Д. Якушкине
написаны уже в Калуге. Он адресовал их сыну — Евгению
Ивановичу Якушкину. В них и некоторые события жизни
самого Евгения Петровича.
«Находясь между столькими людьми, в тесном простран-
стве, весьма естественно, что всё общество разделилось на
несколько кружков, составленных большею частью из тех
лиц, которых дружеские связи начались с юношеских лет.
В 1830 году мы совершили 600-верстый поход и переве-
дены были в Петровский завод, где размещены были каж-
дый в отдельном номере, то есть комнате, в которой было
9 шагов по диагонали в длину и 6 шагов в ширину; каждые
пять номеров, с общим коридором, составляли отделение…
Мы с Иваном Дмитриевичем занимали две оконечные ком-
наты; я занимал 14-й, а он 16-й номер в том же коридоре.
Здесь мы провели 9 лет (Якушкин — пять с половиной лет,
Оболенский, осуждённый по первому разряду, — 9. — В.К.).
Каждый из нас избрал род занятий, сообразный с его
умственным направлением, и отдельная жизнь каждого не
лишала нас того единства в общем, которое постоянно про-
должалось и продолжается доселе.

В начале 1842 года, переезжая из Итанцы в Туринск для
соединения с Пущиным, я заехал в Ялуторовск и нашёл
Ивана Дмитриевича занятым устройством первого при-
ходского училища для мальчиков. Дело было новое, но он
с обычною своею ревностью занялся им и наконец привёл
к концу. С радостью встретились мы после долгой разлу-
ки и на этом свидании решили наш переезд из Туринска в
Ялуторовск. В 1843 году исполнилось общее желание, и мы
соединились в ялуторовскую дружную семью».
Комментарием к этим воспоминаниям, и не только к ним,
может служить письмо Евгения Петровича спустя почти
четверть века. Е.П. Оболенский из письма к брату К.П. Обо-
ленскому, 8 января 1850 г.: «В продолжение года я работал
в шахтах (Нерчинска) со всеми простыми осужденными.
Каждый день в шестом часу утра нам делали перекличку и
каждому из нас давали в товарищи простого работника. По-
очерёдно с ним я держал кирку или отбивал молотом руду от
стен шахты. Эта работа продолжалась до 11 часов. Окончив-
ши её, мы возвращались в свои казармы и весело обедали;
а потом весь вечер были свободны. Потом разбивали руду,
на чистом воздухе, молотили и переносили её на носилках —
уроком: по 30 пудов на двух работников, и тут работа не каза-
лась тяжела, и все мы были веселы и довольны.
Когда же нас перевели в Читу, то работали на большой
дороге, засыпали рвы, канавы, тачками перевозили землю
с одного места на другое, и, наконец, в продолжение десяти
лет я каждый день молотил на ручном жернове муку — по
пуду в день. Все это прошло, и я душой не погиб, слава Го-
споду Богу!..
Если во всё это тяжёлое для меня время я сохранил ду-
шевную бодрость и силу, то обязан постоянному попечению
добрейшего родителя, его всегдашней любви, неизменной
заботливости, всегдашней переписке со мною. Присоедини
к этому любовь твою, любовь сестёр — всё это вместе всегда
поддерживало во мне ту силу души, которая так нужна в
тяжёлых испытаниях жизни».

Глава шестая

Уникальный каземат

Из письма князя Оболенского А.В. Протасьеву, мужу се-
стры Екатерины, март 1830 года: «Расскажу тебе, лю-
безный друг, всё, что со мною было в продолжение сих че-
тырёх лет. 21 июля 1826 года выехал из крепости. Не стану
тебе говорить о том, что я чувствовал, расставаясь навсег-
да со всем тем, что оживляло мою жизнь. В понедельник я
виделся с братьями: Митя плакал, я также, Сергей молчал.
Час времени мы проговорили об отце, о тебе, о домашних, и
едва несколько слов успели мы сказать, как час расставания
наступил. Я надеялся ещё раз с ними увидеться в субботу.
Но в среду в полночь мы уже были на дороге в Тихвин. По-
сле трёхнедельного пути достигли мы наконец Иркутска,
откуда послали нас по заводам для назначенной для нас ка-
торжной работы…
Это время было для меня очень тягостно. Оставлен-
ный отцом, не получая от него ни строчки, в продолже-
ние двух лет я думал, что обречён на всегдашнее забвение
от него и от вас всех. Время хотя не примирило меня с
сею мыслию, но, по крайней мере, заставило философ-
ствовать поневоле и убеждаться, что нет ничего постоян-
ного в мире…

Первое приятное чувство, которое я испытал, происхо-
дило от письма, которое я получил от отца вскоре после
приезда в Читу. Я опять ожил душою, увидел, что ещё при-
вязан к миру нитью непрерываемою, священною любви
отца к сыну, которой, казалось, должен был лишиться на-
всегда… Впоследствии я был вполне вознаграждён отцом
за долговременное молчание. Его письма доставляли и до-
ставляют мне доселе одно истинное утешение, которым я
могу пользоваться. Я вижу его любовь ко мне, и для меня
всё остальное неважно… Я сначала сетовал и на тебя… но
вижу теперь, что ты не писал не по воле, а по неволе…»
Нетрудно себе представить, что пережил князь Оболен-
ский, не получая почти два года никаких вестей от родных,
и прежде всего очень любимого, почитаемого батюшки Пе-
тра Николаевича Оболенского, не зная, что переписка род-
ственников с «государственными преступниками» была
запрещена монархом, который использовал каждую воз-
можность продемонстрировать свою ненависть к «друзьям
14 декабря».
Это письмо к Протасьеву — мужу покойной сестры Евге-
ния Петровича Катеньки — было поистине чудом. Нашлась
возможность передать это письмо с надежной оказией и
рассказать родным, что ещё жив, любит их.
* * *
После 11-месячного пребывания в Благодатском рудни-
ке Оболенский вместе с семью своими товарищами был пе-
реведён в Читинский острог, куда привозили арестованных
декабристов с 1-го по 7-й разряды. Это был сентябрь 1827
года. Декабрист Михаил Александрович Бестужев соста-
вил список осужденных и подсчитал: в Читинском остроге
в это время обитало «82 живых существа» (среди них было
9 «недекабристов» — 2 поляка и 7 русских офицеров). Как
писал он в «Воспоминаниях», мысль собрать декабристов
вместе принадлежала генерал-губернатору Лавинскому,
который поделился ею с Николаем I, и была истинным пер-
стом Божьим, ибо, как писал Бестужев, «если бы мы были
разосланы по заводам, как гласил закон и как уже было по-
ступлено с семью из наших товарищей, то не прошло бы и
десяти лет, как все мы, наверное, погибли, или пали бы мо-
рально под гнётом нужд и лишений, или, наконец, сошли с
ума от скуки и мучений».
Евгений Петрович, как и его благодатские соузники,
был поражён обстановкой в Читинском остроге. В Благо-
датском все восемь были единой дружной семьёй, и в ней
царили истинная дружба, понимание, поддержка и взаимо-
выручка, хотя условия содержания были суровее.
Читинский острог встретил их страшным шумом, гамом
под аккомпанемент ножных кандалов, теснотой, скучен-
ностью, а главное — разобщенностью, материальной в том
числе.
Но страшнее материальной разобщённости было то, что
узники яростно спорили и упрекали друг друга в несдержан-
ности в показаниях уголовному суду, благодаря чему оказа-
лись на каторге, высказывали обоюдные обиды и претензии.
Видимо, Евгений Петрович снова почувствовал себя на
Сенатской 14 декабря военачальником. Скорее всего, он
устроил общее собрание и предложил, прежде всего, на-
ложить строгое вето на взаимные обиды, споры, недоволь-
ство, положить конец взаимным обвинениям в поражении
14 декабря, по-христиански простить друг друга и начать
новую жизнь. Думается, не сразу и не все согласились с
ним. Но в конце концов миротворчество Оболенского во-
зымело силу.
Так был заложен первый камень в фундамент каземат-
ского коллектива, который был и остаётся уникальным во
все времена в России в условиях несвободы.
Это великое христианское всепрощение Евгения Пе-
тровича — а сколько менее значительных таких прощений
было в его жизни? — не просто возвышает его над другими
декабристами, но позволяет понять даже через два столе-
тия: князя Евгения Петровича Оболенского не случайно
его товарищи называли полусвятым. Он опередил своё вре-
мя на несколько веков.

Он был истинно планетарным, Богом на землю послан-
ным человеком, несшим Свет и Доброту людям.
На последующих собраниях были выработаны и дру-
гие гласные и негласные нравственные принципы, которые
были главными и начинались с отрицания «не».
Не произносить никаких упрёков, не допускать ника-
ких взаимных обид, даже замечаний, которые касались бы
следствия и поведения на нём. Как вспоминал Н.В. Басар-
гин, они будто условились все недоброжелательные мысли
оставить в казематах крепостей, а в Сибири иметь друг к
другу только расположение и приязнь.
Не играть в карты. От этого тюремного порока было нелегко
отказаться именно в первое время заточения в Чите: шум, тес-
нота не давали возможности заниматься чтением и науками.
Не бездельничать. Русская поговорка «Лень — мать всех
пороков» в тюрьме обретала особый, зловещий по послед-
ствиям смысл.
Этому нравственному кредо декабристы были верны до
конца дней. При этом Евгений Петрович не только предла-
гал, но и постепенно создавал и поддерживал нравственный
климат своим незлобием, добротой, всепрощением, друж-
бой, всегдашней готовностью помочь.
Евгения Петровича любили, уважали и почитали все
декабристы. Авторитет его был огромен и непререкаем.
Практически во всех письмах декабристов, как только им
была разрешена переписка на поселении, и по возвращении
из Сибири — к Оболенскому нежное, ласковое, заботливое
отношение и искренняя благодарность, ибо все они хорошо
помнили его помощь, участие, дружбу, всепрощение, лю-
бовь во всех их сибирских испытаниях и то, что он был ис-
тинным христианином. Для которого слово всегда означало
дело, как ни трудно было выполнить его.
* * *
Читинский острог, хотя декабристы прожили здесь поч-
ти четыре года, был временным и совсем не готовым к тако-
му многолюдью. К апрелю 1827 года здесь было около 70, а
к зиме — 82 человека. И всем им пришлось разместиться в
двух домах. Один «большой каземат» был разделён на три
комнаты: в первой, «аршин восемь на пять» (аршин равен
71,12 см), как описывал Басаргин, жили 16 человек, столь-
ко же во второй, чуть меньшей комнате, в совсем маленькой
третьей комнате — 4 человека. Меньший домик поместил
остальных, и там было ещё теснее. Ночью на нарах каждому
доставалось пространство для сна в 3/4 аршина, и невозмож-
но было, переворачиваясь на другой бок, не толкнуть сосе-
да, а так как ножные цепи и на ночь не снимались, то всякое
движение, особенно неосторожное, причиняло боль себе или
соседу и производило шум. Днём для прогулок пространства
не было, поэтому и сходить с нар некуда. Разрешалось толь-
ко в определенное время днём выйти из каземата во двор.
Впрочем, скоро последовало разрешение выходить в этот
небольшой, обнесённый высоким частоколом двор во всякое
время дня до пробития зари, то есть до девяти часов вечера.
Декабристы довольно быстро стали налаживать хозяй-
ственно-материальную сторону своей жизни: организова-
ли дежурства по уборке помещений, мытьё посуды и т.д.
Постепенно складывались артельные формы казематской
жизни. Администрацией артели был совет из трёх лиц, ко-
торые избирались ежегодно большинством товарищей: хо-
зяин, закупщик и казначей. Хозяин руководил всем хозяй-
ством артели. Был выработан её устав. В артели не было ли-
дера, руководителя, что позволило избежать «вождизма».
Всякое важное решение принималось всеми после общих
обсуждений, споров, размышлений. Безоговорочным был
только авторитет коллективного разума.
Однако довольно долго в читинской артели актуальной
оставалась разобщенность материальная. Среди узников
были люди богатые и даже очень богатые, которым род-
ственники присылали крупные суммы, были люди среднего
достатка и достатка малого, были и такие, кому из дома не
могли или не желали присылать ничего. Безусловно, пер-
вым движением доброй души князя Оболенского было по-
делиться своими не очень большими средствами.

«Что касается до денег, посылаемых мне отцом, то я же-
лал бы получать верного дохода 1000 в год… Меня лично
обеспечило бы и менее, но… у нас здесь многие не получают
от родных, по бедности их, совершенно никакого пособия, и
потому всё то, что получают остальные, делится между та-
ким количеством людей, что каждая присылка денег дела-
ется совершенно незначительной, удовлетворяя необходи-
мейшим нуждам других», — писал Оболенский Протасьеву.
Но, видимо, скоро понял, что всего его небогатого наслед-
ства не хватит на всех нуждающихся товарищей. Однако серд-
це и душа не могли смириться с имущественным неравенством
в казематском коллективе и недобрыми последствиями этого
неравенства. И тогда он обратился ко всему казематскому об-
ществу, изложив свою тщательно продуманную идею матери-
ального равноправия членов артели. Декабрист А.Ф. Фролов
в «Заметках» по поводу статей Д.И. Завалишина «Амурское
дело» и «Декабристы в Чите и Петровском» рассказал:
«Ещё в Читинском остроге Е.П. Оболенский предложил
все деньги, которые получались от казны, так и некоторы-
ми из дому, вносить в общую кассу и расходовать на нужды
всех и сделать таким образом равными собственниками об-
щего достояния (и это было вторым самым крепким камнем
в основание декабристской артели. — В.К.). Предложение
это, несмотря на братскую готовность имущими делиться
с неимущими, не могло осуществиться и было отвергну-
то, так как между нами были женатые, семейства которых
жили отдельно на квартирах или в собственных домах. Но
оно было первым поводом к устройству артели в Петров-
ском. Желание устроить наш быт возможно лучше и неза-
висимее по прибытии правительства ускорило дело11.
Тотчас же И.И. Пущин, А.В. Поджио и Ф.Ф. Вадковский
взялись за составление устава артели, который и был выра-
ботан при общем участии и содействии всех участников, из
которых каждый мог делать своё предложение…

11 Традиционно идею создания артели в декабристоведении припи-
сывают почему-то Пущину.

На каждого в год отчислялось 500 рублей; из них при-
близительно около половины назначалось в хозяйственную
сумму и расходовалось на продовольствие, а остальные пе-
речислялись в частную (лично каждого) сумму и расходо-
вались по усмотрению владельца…
На образование всей суммы поступали деньги, отпуска-
емые на наше содержание и получаемые от продажи эко-
номического провианта, но главным образом от взносов
участников.
Все холостые, получавшие из дому до 500 рублей, отда-
вали всё сполна, а более 500 — по желанию, но не менее как
в полтора раза больше того, что получали из артели. Мно-
гие давали значительно больше. Некоторые женатые, не
пользуясь ничем из артели, посильно помогали этому уч-
реждению. Так, Муравьёв и Трубецкой жертвовали от 2 до
3 тысяч, Нарышкин, Ивашёв, Фонвизин и Волконский —
до 10 тысяч ежегодно».
А.Ф. Фролов вспоминал: «Я помню, как… оскудел в Пе-
тровском заводе запас сахара. Некоторые из нас, в том числе
и я, ввиду установившейся дороговизны отказались от чая.
С.П. Трубецкой, узнав об этом, принёс целую голову сахара
и чуть не со слезами упрашивал нас не подвергать себя ли-
шению, которое может вредно повлиять на наше здоровье.
Он был олицетворением доброты. Я понял, сколько бы его
огорчил отказ с нашей стороны. Вот как вели себя у нас бо-
гатые».
* * *
Эту общеказематскую артель назвали Большой, а в 1828
году появилась и Малая артель. В этот год была первая
отправка на поселение осуждённых по 7-му разряду. При
этом Малая артель помогала не только членам казематско-
го общества, но и неимущим поселенцам, а также сослан-
ным лейб-гвардии солдатам. Взносы в Малую артель (и в
каземате, и на поселении) делались в соответствии с воз-
можностями каждого. Например, Глебов вносил 30 рублей,
Волконский — 200, Нарышкин — 200 и т.д.
Устав Большой артели был написан и после обстоятель-
ных обсуждений всеми утверждён в Петровском заводе.
Главные цели его были определены так:
«Во-первых, организованное и рачительное ведение ка-
зематского хозяйства; во-вторых, обеспечение средствами
неимущих товарищей, отправляемых на поселение; в-тре-
тьих, создание фонда Малой артели, которая должна суще-
ствовать так долго, пока будет необходимость во взаимопо-
мощи, где бы каждый из них ни жил».
Следует подчеркнуть, что жизнь Малой артели продол-
жалась и после смерти многих декабристов — их дети и даже
внуки помогали друг другу, как и чем могли. Известно, что
аккуратнейшими и щедрыми вкладчиками в кассу Малой
артели были сын декабриста Волконского Михаил Сергее-
вич, дочь декабриста Н.М. Муравьёва Софья Никитична и её
муж, племянник М.И. Муравьёва-Апостола М.И. Бибиков,
дочь С.П. Трубецкого Зинаида Сергеевна Свербеева и дру-
гие.
В своих «Записках декабриста» А.Е. Розен рассказал об
артельном быте: «Одежду и бельё носили мы все собствен-
ное. Имущие покупали и делились с неимущими. Реши-
тельно всё делили между собою: и горе, и копейку. Дабы не
тратить денег даром или на неспособных портных, то не-
которые из числа товарищей сами кроили и шили платья.
Отличными закройщиками и портными были П.С. Бобри-
щев-Пушкин, Оболенский, Мозган, Арбузов.
Щегольские фуражки и башмаки шили Бестужевы и
Фаленберг. Они трудами своими сберегали деньги, коими
можно было помогать другим нуждающимся вне нашего
острога.
Когда священник Казанского собора Мысловский узнал
эти подробности нашей жизни… то поспешил сообщить их
жене моей и заметил, что в Чите, в остроге ведут жизнь ис-
тинно апостольскую…»
«Обед наш состоит из двух блюд, ужин из одного, чай
утром и вечером с молоком — вот всё, что мы можем себе
позволить, смотря по присылке денег. Мы бывали без чаю
в продолжение четырех месяцев и более. Иногда мы можем
пить чай только один раз в день, и так далее: уменьшение
или увеличение наших доходов есть мера наших потреб-
ностей. И потому я желал бы душевно получать положи-
тельный доход, который был бы достаточен для меня и двух
других ещё…
Что касается до белья, платья и пр., то здесь всё разой-
дётся очень скоро… и всякая присылка сюда есть истинное
доброе дело», — писал Евгений Петрович родным и знако-
мил с обстановкой в читинском каземате:
«Целый день у нас, как и в солдатских казармах, шум,
споры о предметах философских, учёных и тому подобное,
которые большей частью служат к тому, чтобы убить часа
три или четыре долгих наших дней.
Встаю я рано, читаю, занимаюсь кой-чем умственным,
пока все спят и тишина не нарушена. Потом опять читаю,
но для препровождения времени более, нежели для за-
нятия. Несколько часов в день посвящаю механическим
трудам: столярничаю, шью или подобное что-нибудь де-
лаю…
Недавно пришлось смолоть муки десять фунтов на
ручных мельницах. Для меня работа не тяжела, потому
что, слава Богу, силы физические доселе меня не остав-
ляют. Но для тех, у которых грудь слаба, работа эта тя-
желенька. Летом начинаются у нас работы каждый день
утром и вечером. Мы делаем дороги, починяем старые,
ровняем улицы, так, чтобы везде проехать, как шаром
прокатить.
Сверх того, у нас собственный огород, на котором тру-
дов немало: на сто человек заготовить запасу на зиму — не-
маловажный труд. 105 гряд каждый день полить занимает
по крайней мере часов пять или шесть в день. Осенью мы
собираем овощи с гряд, квасим капусту, свеклу, укладыва-
ем картофель, репу, морковь и другие овощи для зимнего
продовольствия, и таким образом невидимо наступает ок-
тябрь, и зимние долгие ночи опять заставляют обращаться
к трудам умственным…
Четыре сарая служат нам жилищем общим. Они доволь-
но теплы. Каждый из них имеет в ширину аршин и 3/4 метра,
а длину — сколько занимает кровать…
Что касается до внутреннего, душевного состояния мое-
го… я спокоен душевно и ищу более утешения в самом себе,
нежели во внешних предметах. Религия доставляет мне
истинное душевное утешение. Я говею три раза в году, и
это три эпохи, в которых я обновляюсь новою жизнью и —
вновь душою и духом. Это три времени, в которых истина
яснее нам представляется, и мы живём и сильнее чувствуем
истинно доброе, истинно хорошее».
Каторжные годы и условия открыли в Евгении Петро-
виче, как и во многих декабристах, способности и таланты,
о которых они до «сибирских пенат» в себе даже не по-
дозревали. Оказалось, что князь Оболенский, как и «пер-
вооткрыватель талантов» П.С. Бобрищев-Пушкин, сумел
«по математике» овладеть искусством закройщика и порт-
ного, когда поизносилась одежда товарищей. Руки князя
вдруг потянулись к ручным работам, и он стал искусным
резчиком по дереву — его рамкам, полочкам, фигуркам из
дерева мог бы позавидовать и профессиональный резчик.
В свободное время Евгений Петрович непременно что-то
мастерил, столярничал. В ссылке, особенно в Итанце, стал
землепашцем и огородником, а в Туринске и Ялуторовске
увлекся садоводством.
* * *
Нельзя не сказать о том, что 11 декабристских жён, де-
ливших с мужьями изгнание, активно участвовали в жизни
казематской артели. Каждая из них взяла на себя тяжелей-
ший труд — он был важнейшим в жизни каждого узника и
каземата в целом.
Дело в том, что осуждённые на каторгу, независимо от
её срока, были лишены права переписки с родными, друзь-
ями, близкими. Первые два года переписка была запрещена
и для родных узников. Потом эта мера смягчилась, но толь-
ко для родственников.
И тогда декабристы придумали, как писать близким, не
нарушая запрета. Письма за них стали писать жёны товари-
щей. Эти письма начинались с обращения к родным и за-
канчивались добрыми пожеланиями от своего имени. Все
содержание писали сами декабристы, а женщины перепи-
сывали текст или писали под диктовку узника.
Насколько нелегким был этот труд, говорит уже само
соотношение: 11 жён и 80 декабристов и заключённых. А
написать нужно было к ближайшей почте — силы, здоро-
вье, психологическое самочувствие заключённых в боль-
шинстве своём зависели от писем с воли. Как потом вспо-
минали М.Н. Волконская в своих «Записках» и Прасковья
Анненкова, они нередко писали по 20 и более писем в день.
Как правило, каждая женщина писала от имени одних и
тех же товарищей. За Евгения Петровича писала Камилла
Ивашова.
* * *
Нравственная атмосфера казематского содружества под-
держивала здоровье декабристов лучше хорошего климата.
Они содержали в чистоте свои мысли, между ними не было
лжи, грубости и насмешек — а это лучшая дезинфекция и
тоническое средство.
Они не знали устали от трудов физических и ум-
ственных, а ведь сила духа вырастает не из праздности,
а от смены вида труда. Они духом усвоили: их община
подобна химическому соединению — из любви, проник-
новения, понимания, созидания, взаимовлияния. И она
немыслима без дисциплины и свободы. Подчеркнём: вну-
тренней свободы!
В марте 1842 года в письме к И.Д. Якушкину Трубецкой
с болью обмолвился: «Евгений Петрович грустно расста-
вался с нами, хотя и торопился к Пущину». И грустно не
только потому, что расставался с любимыми друзьями Тру-
бецкими, но и потому, что в их семье увидел свою вожде-
ленную и недосягаемую для него тогда мечту о собственном
семейном счастье.

* * *
После прочтения писем Трубецкого — к самому Оболен-
скому и к другим декабристам, где он упоминает или что-то
рассказывает о Евгении Петровиче, — становится очевидным:
Сергей Петрович как-то особенно нежно любил его. Причём
и любовь эта была особенной: Трубецкой уважал, почитал и
восхищался духовно-интеллектуальным «я» Оболенского,
его безмерной добротой и истинно христианским содержани-
ем его жизни. Бытовая же, непрактичная и житейски наивная
сторона «я» Оболенского вызывала в Трубецком не иронич-
ное, как у многих товарищей отношение, но отношение за-
ботливое, сострадательное, даже трепетное. Будто он был его
старшим братом или даже папенькой, и Сергей Петрович всё
время волновался, как бы чего не случилось с любимцем.
И такая трепетная заботливость, с одной стороны, и глу-
бокое почитание — с другой, восхищают даже через два сто-
летия нас, прагматиков XXI века, если учесть, что события
14 декабря на Сенатской площади поставили Трубецкого
и Оболенского, казалось бы, в непримиримые, если не во
враждебные отношения: диктатор восстания С.П. Трубец-
кой не явился на площадь, и обезглавленное выступление
вынужден был возглавить поручик Е.П. Оболенский.
В октябре 1843 года Трубецкой озабоченно писал Пущину
в Ялуторовск, вспоминая короткое там пребывание: «Вместе с
Александрой Васильевной (женой декабриста А.В. Ентальце-
ва. — В.К.) продирает меня по коже мороз, когда Оболенский
с Якушкиным идут с купанья… Не могу одобрить метода для
лечения лихорадки. Боюсь, чтоб Евгений себе её не нажил».
И, видимо, впервые за прошедшие с 14 декабря 15 лет
Сергей Петрович отваживается сказать Рюрику, как высо-
ко ценит и почитает друга, в письме ему в июле 1841 года:
«Бог, по благости своей, конечно, не лишит тебя своей
благодати, которой ты такой ревностный искатель. Может
быть, я ошибаюсь, но да не тревожится скромность твоя,
если я скажу тебе, что в душе моей я почитаю тебя одним
из избранных чад Господних, и потому уверен, что милость
Его на тебе и ни в коем случае не оскудеет.

Благодарю тебя, любезный друг, за дружбу твою к нам и
уверен, что умножившееся расстояние её не умалит…
С тобою я могу говорить всё, что мне вздумается, потому
что ты всё примешь так, как оно сказано, и не смолчишь,
когда что требует возражения или порицания».
Известно, что в 1854–1855 годах Евгений Петрович вме-
сте с И.Д. Якушкиным лечился в Иркутске, и они часто
виделись с товарищами, поселившимися около Иркутска,
особенно с С.П. Трубецким и С.Г. Волконским. Они живо
и подробно обсуждают события в России. Как писал Вол-
конский в это время, «перо и чувства — всё о России». А это
значит, что свою гражданскую позицию они пронесли через
всю тридцатилетнюю сибирскую ссылку и не исчезла в их
душах жажда быть полезными Родине.
Самое удивительное, что в декабристах дух товарище-
ства, родившийся и Сибири, был жив не только на протя-
жении всего тридцатилетнего изгнания, но и после воз-
вращения в Россию — до конца их дней. И, как в Сибири,
дорожили они каждым письмом, весточкой друг о друге, не
говоря уже о чуде редких их встреч на Родине.
Но, пожалуй, никто из декабристов так глубоко и остро
по возвращении из Сибири не тосковал по сибирскому де-
кабристскому братству, хотя тоска эта рефреном проходит
через все их письма друг другу, особенно в первые годы по-
сле возвращения из Сибири, как Евгений Петрович Обо-
ленский.
Не спасало его и радостное, умиротворяющее погружение
в семью, восторженность от рождения детей, наблюдений за
их развитием, упоение миром и согласием в своём доме.
Следует заметить, что все декабристы со времён читин-
ской каторги стали друзьями. Безусловно, у каждого были
особенно близкие духовно и интеллектуально. Обрести эту
близость, конечно, помогли свойства, характер, особенно-
сти каждого узника, но в большей степени решающую роль
сыграли казематская артель и академия.
И только двое из декабристского братства были друзья-
ми, близкими всем и, кажется, одинаково любимыми. Это
были Оболенский и Пущин. При этом, если декабристское
братство воспринимать как бы большим живым человеком,
то Евгений Петрович был сердцем, доброй душой этого че-
ловека, а Пущин осуществлял жизнедеятельность братства.
А само братство называло Оболенского полусвятым, а Пу-
щина — «старицей, что обо всех печалится».
Оболенский деликатно укоряет Пущина в письме 14 июля
1857 года:
«Вот уже более месяца, что от тебя не получаю никакой
вести, друг Пущин. Твоё молчание приводит меня в некото-
рое уныние. Неужели Наталья Дмитриевна не может тебя
заменить и написать несколько строк, но молчание вас обо-
их, милые друзья, ей-ей, жестоко. Наконец несколько строк
от Евгения (Якушкина) дали мне знать, что ты переехал в
Марьино, но что твоё здоровье плохо… Евгений пишет, что
Наталье Дмитриевне нужно вновь ехать в костромскую де-
ревню. Если ты останешься один — и моё присутствие тебе
нужно, то напиши. Если только представится возможность
удалиться из дома, я приеду и буду ходить за тобою, во вся-
ком случае — поступай как с другом и не сомневайся упо-
треблять меня по своему усмотрению…
Ниоткуда и ни от кого не имею известий… Басаргин мол-
чит. Матвей (Муравьёв-Апостол) ни слова — одним словом,
всё затихло. Для меня это явление странное — 30 лет жили
вместе, а разъехавшись, не хотим знать друг друга…»
В январе 1858 года Евгений Петрович вместе со Свисту-
новым навестили в Марьино Пущина и Фонвизину. В это
же время там гостили М.М. Нарышкин с Елизаветой Пе-
тровной и А.Е. Розен с Анной Васильевной.
«Таким образом, — радостно писал Оболенский, — со-
ставился у нас кружок, напоминавший собой Петровский
завод».
Эссе «Моё изгнание в Сибирь» заканчивалось словами
Евгения Петровича Оболенского, которые полно и точно
выразили высокую духовную и нравственную силу дека-
бризма, которая только и может цементировать и украшать
отношения людей на земле:
«Взаимное уважение было основано не на светских при-
личиях и не на привычке, приобретенной светским обра-
зованием, но на стремлении каждого ко всему, что носит
печать истины и правды. Юноши, бывшие тут, возмужали
под влиянием этого нравственного направления и сохра-
нили впоследствии тот же самый неизменный характер.
Рассеянные по всем краям Сибири, каждый сохранил своё
личное достоинство и приобрёл уважение тех, с коими он
находился в близких отношениях. Не могу иначе окончить
этих строк, как благодарственною молитвою единому Про-
мыслителю о нас, единому доброму Сеятелю всех добрых
семян, единому виновнику всякого добра, Ему, Единому, да
будет слава и благодарение!»
Декабристы в течение короткого времени выработали в
себе сознание «всё могу» — это не было хвастовством, но
пониманием совершенства своего духовного и мыслитель-
ного аппарата. Именно эти духовные их основы вызвали к
жизни создание уникального и никогда и никем ни в одной
стране мира не повторившегося монолитного человеческо-
го содружества в условиях заточения и того взрыва твор-
чества, интеллектуального самовыражения, которого до-
стигли так и не сломленные, гонимые монархом, но так и не
изгнанные лучшие люди России века XIX-го.

Глава седьмая

Академия

Многих подробностей жизни декабристской артели нам
не дано знать вследствие правил этических — счита-
лись делом внутренним возникающие конфликтные ситуа-
ции или какие-то недоразумения. Такие ситуации были де-
лом скоропреходящим, ибо в основании сообщества лежал
дух доброжелательства и приязни.
Надо сказать, что как форма кооперации артель в то вре-
мя была привычной в России: офицерская артель и артель
солдатская — в армии, крестьянская — в деревне, ремеслен-
ные артели — в городах и т.д. Однако правомерно называть
декабристское содружество артелью только в плане их жиз-
ни хозяйственной. Параллельно узники Читы и Петровско-
го завода создали своего рода интеллектуальный и духов-
но-нравственный организм, который назвали академией. И
это действительно было для всех них академией, которую
декабрист А.П. Беляев назвал «чудесною умственною шко-
лою, как в нравственном, умственном, так и в религиозном,
и философическом отношениях», «школой мудрости и до-
бра». И заметим, академия вольная, без ограничений лишь
«положительными науками», без «недреманного ока» вла-
стей. И ещё академия уникальная: кроме часов сна и работы
«государственной», она была открыта круглосуточно. При
этом — все в академии были одновременно и преподавате-
лями, и учениками.
Совершенную, разноплановую форму академия приняла
не сразу. В Читинском остроге конца 1826 — первой половины
1827 года чтение тогда ещё немногих книг и занятия науками
были скорее спасением от «губительности праздной жизни».
М.А. Бестужев писал: «Читать или чем бы то ни было занимать-
ся не было никакой возможности… Постоянный грохот цепей,
топот снующих взад и вперёд существ, споры, прения, рассказы
о заключении, о допросах… Одним словом, кипучий водоворот,
клокочущий неумолчно и мечущий брызгами жизни».
Скорее всего, планомерно заработала академия после
постройки большого каземата в Чите. Стало менее тесно,
появилась зала для собраний, и «метла строгостей» поре-
дела. В своих «Записках» Н.И. Лорер вспоминал: «Между
нами устроилась академия, и условием её было: всё напи-
санное нашими читать в собрании для обсуждения. Так,
при открытии нашей каторжной академии Николай Бесту-
жев, брат Марлинского, прочитал нам историю русского
флота, брат его Михаил прочёл две повести, Торсон — пла-
вание своё вокруг света и систему наших финансов, опро-
вергая запретительную систему Канкрина и доказывая её
гибельное влияние на Россию. Розен в одно из заседаний
прочёл нам перевод Stunden der Andacht (“часы молитвы”,
или “часы благоговения”), Александр Одоевский, главный
наш поэт, прочёл стихи, посвящённые Никите Муравьёву
как президенту Северного общества. Корнилович прочитал
нам разыскание о русской старине. Бобрищев-Пушкин те-
шил нас своими прекрасными баснями».
Помимо творческого, было в академии и образовательное на-
правление. А.Ф. Фролов так же обстоятельно рассказал об этом:
«В среде наших товарищей были люди высокообразо-
ванные, действительно учёные, а не желавшие называться
только такими, и им-то мы были обязаны, что время заточе-
ния обратилось в лучшее, счастливейшее время всей жиз-
ни. Некоторые, обладая обширными специальными знани-
ями, охотно делились ими с желающими. Не могу отказать
себе в удовольствии назвать тех дорогих соузников, кото-
рые, делясь своими знаниями, не только учили, доставля-
ли удовольствие, но и были спасителями от всех пороков,
свойственных тюрьме.
Никита Михайлович Муравьёв, обладавший огром-
ной коллекцией прекрасно выполненных планов и карт,
читал по ним лекции военной истории и стратегии,
П.С. Бобрищев-Пушкин – высшую и прикладную мате-
матику. А.И. Одоевский – историю русской литературы,
Ф.Б. Вольф – физику, химию и анатомию. Спиридов – свои
записки (истории средних веков) и многие другие, как свои
собственные, так и переводные статьи». Добавим: Евгений
Петрович Оболенский читал в академии курс философии.
Князь Оболенский никогда не афишировал свою образо-
ванность. И многие декабристы узнавали, как она широка и
значима, только когда это выявляли обстоятельства. Насто-
ящим откровением стал, например, курс философии, кото-
рый преподавал Евгений Петрович в каторжной академии
в Петровском, как и то, что он превосходно знал латынь и
греческий, свободно говорил на немецком, французском
языках. Мало того, он в совершенстве знал английский, ко-
торый был редкостью в обществе XIX века. Английским он
с удовольствием занимался с теми из декабристов, которые
этот язык хотели изучить, а потом и свободно говорили на
нём. Самостоятельно и очень основательно Евгений Петро-
вич, кроме философии, изучил и историю.
А.П. Беляев, выражая мнение и благодарность всех слу-
шателей, подводил итог работы казематской академии:
«Это устройство было самою счастливою мыслью до-
стойно образованных и серьёзных людей, и она давала на-
стоящую работу тем, которые принимали на себя чтение
какого-нибудь предмета». То есть преподаватели немалое
время тратили на подготовку к лекциям, продумывая их
план, читая, делая выписки.
Однако лекциями всё не ограничивалось. Слушатели в
любое время могли обращаться к лекторам с любым вопро-
сом. Некоторые узники просили помочь в изучении язы-
ков. Евгений Петрович имел нескольких учеников, обучая
их английскому языку.
Нельзя не сказать, что к середине 1827 года «книжный
голод» был практически удовлетворён. И в этом прямая
заслуга жён, приехавших за мужьями в Сибирь. Особенно
много книг по различным отраслям знаний, периодических
русских и зарубежных изданий получали от родственников
из Петербурга А.Г. Муравьёва, Е.И. Трубецкая, М.Н. Вол-
конская. Уже в Чите декабристы имели большую каземат-
скую библиотеку. В Петровском заводе она значительно
пополнилась.
Не удалось Незабвенному, как называли декабристы
Николая I, не только лишить «друзей 14 декабря» духов-
ной, интеллектуальной жизни, но и устранить от жизни
России и Европы. Они не испытывали ни малейшего ин-
формационного голода, были в курсе событий в России и
за рубежом. Имели новейшую информацию о научно-куль-
турной и политической жизни мира.
После постройки нового дома в Читинском остроге уз-
ники получили возможность собираться в большой зале,
которая одновременно была и столовой. В мемуарах сво-
их декабристы не скрывали, что мировоззренческие их
интересы были различны, и споры по этому поводу могли
быть самыми горячими. Это опять-таки не мешало обста-
новке в каземате быть самой дружелюбной и благожела-
тельной.
Иван Дмитриевич Якушкин писал: «Мало-помалу со-
ставились кружки из людей более близких между собой
по своим понятиям и влечениям. Один из этих кружков,
названный в насмешку “конгрегацией”, состоял из людей,
которые по обстоятельствам, действовавшим на них во
время заключения, обратились к набожности. При разных
других своих занятиях они часто собирались все вместе
для чтения назидательных книг и для разговоров о пред-
мете, наиболее им близком. Во главе этого кружка стоял
Пушкин, бывший свитский офицер, имевший отличные
умственные способности».

И.Д. Якушкина дополняет Н.В. Басаргин:
«Каждое воскресенье многие из нас собирались по утрам
читать вслух что-нибудь религиозное, например, собствен-
ные переводы знаменитых иностранных проповедников,
английских, немецких, французских, проповеди известных
духовных особ русской церкви, и кончали чтением несколь-
ких глав из Евангелия, Деяний апостолов или Посланий».
А.Е. Розен уточняет:
«По воскресным и праздничным дням собирались на
час от 12 до 20 товарищей для слушанья Священного Пи-
сания или проповеди из лучших духовных книг. Чтецами
были Корнилович — из английских проповедников, Обо-
ленский и Пушкин — из французских, я — из немецких.
Мы переводили иностранные подлинники без пера, а пря-
мо читая по-русски вслух иностранную книгу, на что нуж-
но иметь некоторый навык, как музыканту, играющему
; livre ouvert (с листа). Лекции в “каторжной академии”
продолжались и в Петровском заводе. И здесь к воскрес-
ным чтениям присоединились ещё и лекции по отдельным
наукам. Е.П. Оболенский читал лекции по философии,
Н.П. Репин — по военным наукам, М.М. Спиридов — по
истории средних веков, Ф.Ф. Вадковский — по астроно-
мии, К.П. Торсон — по механике».
А.П. Беляев также дополняет своих товарищей, делая
акцент на религиозно-философских аспектах этих бесед
и чтений: «Без сомнения, при умственных столкновени-
ях серьезных людей первое место всегда почти занимали
идеи религиозные и философические, так как тут много
было неверующих, отвергавших всякую религию. Были и
скромные скептики, и систематически ярые материалисты,
изучившие этот предмет по всем известным тогда и силь-
но распространённым уже философическим сочинениям.
С другой стороны стояли люди с чистыми христианскими
убеждениями, также хорошо знакомые со всеми источни-
ками материалистического характера, обладавшие и фило-
софским знанием, и знанием истории, как церковной, так
и светской. Конечно, начало этих прений имело поводом
насмешечки над верою, над соблюдением праздников, та-
инств, постов, над церковною обрядностью и т.д. Когда же
противники, ознакомившись с силами один другого, увиде-
ли, что религия Христа имеет на своей стороне не только
историю, но и здравую философию, то прения оживились
до того, что во всех уголках наших уже слышались разгово-
ры религиозно-философического содержания. В этой борь-
бе представителями христианства были Павел Сергеевич
Бобрищев-Пушкин, Н. Крюков, Нарышкин, Оболенский,
Завалишин. Много было и других верующих».
Добрая, умная интеллектуальная и нравственная атмос-
фера в декабристском каземате имела и ещё одну положи-
тельную сторону: она поддерживала здоровье узников луч-
ше хорошего климата и лекарств.
Прошло почти двести лет, отделивших нас, потомков де-
кабристов, от этих удивительных сибирских узников. Ни
на воле, ни в неволе не удалось с тех пор в России никому
создать такой уникальный коллектив: артель, сообщество,
тем более академию. И потому так притягательна для нас
та разносторонность и объём интеллектуального труда де-
кабристов и неисчерпаемость их интересов, как и глубина
их духовной жизни.
Литератор С.И. Черепанов, которому в 1834 году дове-
лось побывать в Петровском заводе и познакомиться с де-
кабристами, сообщал: «Могу сказать, что Петровский завод
составлял для меня нечто похожее на академию или уни-
верситет с 120 академиками или профессорами».
Сейчас мы хорошо понимаем, что монарху Николаю I
не удалось исключить декабристов ни из жизни, ни из рус-
ского общества, как ни велика и долга была сжигавшая его
ненависть к «друзьям 14 декабря».
Именно благодаря созданной декабристами академии,
несмотря на социальную, политическую и физическую
изоляцию, они были включены, притом активно, в куль-
турный, научный, духовный процесс современности — не
только российский, но и мировой.

Глава восьмая

Поселенская география

Только в 1839 году окончился для князя Оболенского
срок каторги, и он покинул вместе с самыми «злостны-
ми государственными преступниками» Петровский завод.
Однако покинул не только место этой девятилетней катор-
ги, но и оказался вне коллектива товарищей, которые были
его семьёй, его духовно-нравственным воздухом 13 лет
жизни. Чувства Евгения Петровича были такими же, как и
других декабристов. Об этом позднее писал Н.В. Басаргин:
«Грустно мне было оставлять тюрьму нашу. Я столько здесь
видел чистого, благородного, столько любви к ближнему,
так привык думать и действовать в этом смысле, что боялся,
вступая опять в обыкновенные человеческие отношения,
найти совершенно противное, жить не понимая других и в
свою очередь быть для них непонятным».
Злонамеренная мысль Николая I соединить декабристов
тогда, в 1825–1826 годах, в одном месте в Читинском остро-
ге, чтобы они не попытались учинить бунт или предпринять
какие-нибудь противоправительственные действия, ока-
залась спасительной и благоденственной для декабристов.
Ибо благодаря этому воссоединению в одном месте была
спасена не только их физическая, но и умственная, нрав-
ственная, интеллектуальная, психологически полноценная
жизнь.
В мстительной злобе к декабристам Николай I не знал
пределов: ни в позорище осуждения их без суда, ни в жесто-
кости содержания их в крепостях, ни в условиях сибирской
каторги. Эта злоба руководила им и при определении «дру-
зей 14 декабря» на поселение. Нешуточные карьеры делали
его придворные, отыскивая «медвежьи углы» Сибири, о ко-
торых в Европейской России слыхом не слыхали, и пред-
лагая императору как места поселения «государственных
преступников».
Генерал-губернатор Восточной Сибири А.С. Лавинский
объяснял: «Повелением из Петербурга мне указывают ме-
ста. Там совсем не знают Сибири и довольствуются тем, что
раскидывают карту, отыщут точку, при которой написано
“заштатный город”, и думают, что это в самом деле город, а
он вовсе и не существует. Пустошь и снега».
В дальний дикий такой уголок Сибири не перестающий
мстить Оболенскому лично монарх и определил Рюрико-
вича.

Итанца
Евгений Петрович оказался в бедном селении Итанца
(или Етанца, как он называет его в письмах) Верхне-
удинского округа Иркутской губернии. Сибирские кра-
еведы выяснили, что по документам XIX века Итанцей
Е.П. Оболенский называл селение Турунтаевскую слободу
Итанцинской волости (это современное Турунтаево). Обо-
ленский прожил там на поселении с августа 1839 по июнь
1841 года, то есть почти два года. Как жил он эти два года —
один-одинёшенек среди нищего тёмного народа, — князь
Оболенский рассказывал друзьям и родным в письмах.
* * *
Через три дня после приезда в Етанцы, место первого своего
поселения, Евгений Петрович пишет сам, ибо на поселении уже
была разрешена переписка, первое за 13 лет письмо Пущину:
«Я живу в Етанце с 4 августа (1839 года). Живу у здешнего
дьячка, человека смирного, которому по наследству от отца,
бывшего здесь священником, достался порядочный дом.
Комнату я занимаю обширную, которая объёмом сравняет-
ся с спальнею Трубецких в Петровском. Вместо стёкол здесь
служит слюда. Стряпкой у меня сестра Егора Балаганского
(семье которой Оболенский помогал в Петровском заводе. —
В.К.), которая расторопна, по-видимому, и умеет готовить…
Я не оставляю мысли завести своё отдельное хозяйство,
и если Господь благословит, то буду иметь и собственный
дом, и пашню, и сенокос без разорения…
Одиночество моё могло бы быть для меня тягостью
выше сил, если бы не приготовился к постоянным занятиям
умственным и если бы не имел надежды, что когда-нибудь
завернёт ко мне добрый человек и даст отдохнуть… Пере-
мена места меня не прельщает, я ищу не места, но людей,
украшающих местность».
В письме от 6 октября 1839 года Евгений Петрович про-
должает свой рассказ Пущину:
«Что касается до моего образа жизни и занятий, то до-
селе всё в каком-то брожении и волнении: в первый месяц
я пользовался хорошею погодою, гулял и бродил по целым
дням. Теперь уже с месяц, как у нас всякий день снег ва-
лит с утра до ночи. Это время сижу дома, но не без дела:
хожу за больным чахоточным мальчиком 17 лет, моим со-
седом. Это сын нашего пономаря. Я его застал ещё на но-
гах, но с чахоточным кашлем. С начала сентября он уже не
мог выходить и был при смерти. Так как я не лечу и не даю
лекарств, которых у меня нет, то моё дело состояло только
в том, что я отвратил родителей от тех средств, к которым
они прибегали (поили дёгтем, разного рода травами, всякой
дрянью…). Я больного лелею, кормлю хорошею пищею, даю
ему вовремя лекарство, которое ему дал проезжий лекарь,
сажаю в ванны и этим хождением успокаиваю его. Теперь
он, слава Богу, лучше прежнего…
Остальное время проходит между делом и безделием:
хожу за моими животными, кормлю их и частию радуюсь,
потому что они меня знают и на голос мой приходят — в
этом есть некоторое наслаждение: благосостояние этих жи-
вотных зависит от меня и моей заботливости».
В конце октября 1839 года Евгений Петрович пишет
Пущину: «Иногда будущность моя меня пугает: безлюдие
тяжко и невыносимо. Не скажу, чтобы я не имел здесь сно-
шений с людьми. Напротив, они беспрерывны, но не в том
роде, в каком бы я желал.
Хозяева перешли в новую избу, которую я им выстроил
из амбара. Против моих окон двор загороженный: в нём две
лошади, третья моя, корова моя и два телёнка. За всеми жи-
вотными смотрит старый бурят, честный и добрый мужик…
Вот пока всё моё хозяйство, будущее неизвестно. Не знаю,
сохраню ли я и нынешнее, потому что сена понадобится
много, а у меня заготовлено мало. Вообще вся эта часть со-
ставляет тоскливую сторону моей жизни…»
Видимо, разнообразило жизнь Евгения Петровича раз-
решение властей, не спускавших с князя глаз, на выезды в
другие волости «для сельских занятий… не более как на ме-
сяц, а в город — не более как на три дня».
Из письма 17 октября 1839 года Пущину:
«Взвесив все неудобства, скажу решительно: здесь мож-
но жить без хозяйства только в то время, когда сам будешь
себе стряпать нужное: если это не умеешь или не можешь,
то должно отделиться и жить своим домом. Я избрал по-
следнее. Не скажу, чтобы оно было дёшево, но со временем,
когда будет свой хлеб и своё сено, расходы уменьшатся зна-
чительно… Я мог бы с пользою потрудиться над землею, но
здесь это почти невозможно; притом всякое начало требует
капитал, которого нет, а доходом своим ничего нельзя на-
чать. Итак, все мои труды ограничиваются столярным ма-
стерством, которым я в досужие часы занимаюсь».
Из письма А.Л. Кучевскому — февраль 1840 года:
«По получении вашего письма огляделся я со всех сторон
и не нашёл ни одной копейки, которую я мог бы послать к вам.
Но я в надежде, что деньги, посланные ко мне братом, долж-
ны быть в Иркутске. Посему решил утрудить его превосходи-
тельство г. гражданского губернатора просьбою о том, чтобы
немедленно по получении выслано вам было 250 рублей».
И в этом же письме Кучевскому:
«Моё хозяйство ещё не достигло той степени, на которой
вы уже стоите. Вы имеете собственный дом и засеяли землю,
а у меня ещё нет ни своего дома, ни своего колоса. Я приехал
сюда в самое время жатвы и озимого посева. Но здесь и семян
нельзя было достать, потому что жали только остатки хлеба,
не побитого морозом, бывшим в июле прошедшего года. Эти
остатки послужили для посева счастливым хозяевам приго-
товленных полей, а в сторону продать нечего. Таким образом,
я остался без озимого посева. Не знаю, удастся ли мне яровой…
Если Господь благословит, то начну маленькую запашку…
Скота у меня немного: две коровы, два барана и три лошади.
Но при всём малом их числе сено и солома стоили мне очень
дорого, и нерасчётливо было держать, но почти нельзя было
обойтись и без них. О постройке дома я не мог ещё помыслить
за дорогой ценой, в которую обойдётся самая малая построй-
ка». (Думается, комментарий к этому письму не нужен.)
А.Л. Кучевскому — 26 июля 1840 года:
«О нынешнем урожае весеннего хлеба не могу ещё ни-
чего сказать положительного: по неопытности я купил зем-
ли невыгодные и потому вопреки благословенных дождей
ярица у меня вышла мелкоколосная и мелконалитая, овёс
не взошёл, но заглушен травою. Пшеница и ячмень также не
представляют больших надежд на богатый урожай, хотя все
эти хлеба были посеяны в малом количестве, в виде опыта, а
ещё более для семян, я сожалею о пропадшем зерне. Огород
в плохом положении: на чужом поле и не под глазами».
Пущин писал в сентябре 1839 г. Оболенскому:
«В душе уверен, что тебе, с твоей невзыскательностью,
везде будет хорошо, между тем не мог убежать от мрачного
впечатления от мрачного твоего уголка».
Прочитывая переписку Евгения Петровича с другими това-
рищами 1839–1841 годов, когда он жил в Итанце, приходишь к
выводу, что они сострадали и переживали за него много боль-
ше, чем он сам переносил тяготы своих первых двух лет ссылки.
Князь не храбрился. Он искал и находил способ суще-
ствования в тех условиях, что предлагала ему жизнь. Он не
писал атеисту Пущину о том, что только вера в Христа, ве-
ликое христианское смирение и уверенность, что Господь не
оставит его, давали ему силы жить. Однако в этой уверенно-
сти — эта мысль является по прочтении писем Оболенско-
го из глухой Итанцы — ещё и затаённая вера, что монарший
приговор «в каторжные работы вечно» не состоится. Он не
знал, почему и когда, но в глубине души жила и не исчезла
вера, что их, декабристов, миссия не закончена. Они ещё бу-
дут нужны Отечеству. Безусловно, помогали жить и письма
друзей-декабристов из разных уголков Сибири, которые лю-
били, почитали и уважали его, как и сибиряки, для которых
он был олицетворением доброты, чистоты и простоты и че-
ловеком, торопившимся всегда на помощь страждущему.
* * *
Из писем В.Л. Давыдова:
3 ноября 1839 года:
«Нет на свете человека, коего мы любили бы и уважали
больше, чем вас, и чья дружба была бы нам дороже… Мне
хорошо известны ваше смирение, ваша твёрдость, ваша
умеренность в желаниях…»
Ноябрь 1839 года:
«То, что вы мне пишете о вашей нынешней жизни, очень
печалит меня, дорогой друг. Мне хорошо известно ваше сми-
рение. Ваша твёрдость, ваша уверенность в желаниях, и я не
могу поверить, что вы не сожалеете в некоторые минуты о
Петровске, где было столько людей, которые могли вас по-
нять и которые любили вас так искренне. Я не могу спокойно
думать о вашей уединённости, не могу привыкнуть к мысли,
что никогда более не увижу вас. Молю Бога, чтоб он соеди-
нил нас в этой жизни! Мне было так хорошо вблизи вас!»
17 мая 1840 года:
«В вашем письме не все вызвало удовольствие и восторг:
я живо представил себе ваше уединение, однообразие и пе-
чаль вашего существования, и сердце моё тяжко сжалось…
В остальном ваше письмо полно веры, да и может ли быть
иначе, с сердцем, которым Небо наградило вас?!»
26 марта 1841 года:
«Желаю вам провести этот великий день (Пасху) умиро-
творённым душою, в светлой радости и в добром здравии и
вспомнить семью, которая привязана к вам глубоко и искрен-
не… Все мои тебя помнят, любят, уважают, ты не перестаёшь
быть для них другом, родным — из ближайших к сердцу».
* * *
Николай Бестужев из Селенгинска, 9 сентября 1839 года:
«Ты пишешь, что можешь жить и не тужить в Етенцах
при некоторых условиях, но есть ли эти условия? А сколь-
ко я слышал, и даже от самих етангингских жителей, что
житьё там плохое».
* * *
Декабрист Ф.Ф. Вадковский, видимо, со слезами писал
Пущину 10 марта 1840 года:
«Мы видели Оболенского и Глебова. Стану говорить
тебе только о первом. Сердце ныло, глядя на это благород-
ное, возвышенное существо, погребённое Бог знает в каких
пустырях, не имеющее с кем разделить времени, разменять
слова, осужденного жить с какими-то двуногими, всегда го-
товыми воспользоваться его редким добродушием, чтобы
его обмануть или обокрасть.
Я просто заливался слезами, когда прощался с ним на
берегу Селенги. Мне казалось, что я оставляю его живого в
какой-то душной могиле. Тем не менее весело на него смо-
треть: он так твёрд, спокоен духом и равнодушен к своему
положению, как будто он стоял у преддверия рая.
Хлопочет, занимается хозяйством, по обыкновению за-
ботится о других, обдумывает каждый свой шаг и даже на-
шёл средство уморить нас со смеху описанием некоторых
нравов и обхождения сельских жителей».
Ф.Ф. Вадковский в январе 1841 года писал Оболенско-
му:
«Я тебя всегда ставил выше себя чистотою души и к тому
же признаю в себе самом большой порок. Именно тот, что
непомерно как строг в своих суждениях. Поэтому и боюсь
распахнуться перед тобою — олицетворённым снисхожде-
нием».

* * *
С.Г. Трубецкой во всё время пребывания Оболенского
в Итанцах настойчиво приглашал его переселиться к нему
поближе, в Оёк. Евгений Петрович упрямился, а Трубец-
кой не уставал упрашивать любимого друга: «Ты говоришь,
что можно жить везде, — писал он Оболенскому в октябре
1839 года, — потому что мир не без добрых людей. Я в этом
совершенно согласен с тобой. В каждом месте и в каждом
сословии можно найти добрых людей, но со всеми ли до-
брыми людьми найдёшь ты пищу для ума и сердца?»
О том, как сильно желали супруги Трубецкие вытащить
друга из глухой и бедной Итанцы и видеть Оболенского
своим соседом, свидетельствует и декабрьское 1839 года
письмо к Оболенскому:
«Я радовался, прочтя в твоём письме последнем, что
ты имеешь весточку от всех твоих. Желаю, чтоб частые
от них известия развлекали тебя в одиночестве. Ожидаю
от тебя весточки и сожалею, что должен ограничивать-
ся в беседах с тобою одними только письмами. Очень бы
рад был побеседовать с тобою устами к устам… Жена моя
каждый день тобой занимается, ибо вяжет тебе шарф,
невзирая на то, что большую часть дня занята уроками с
детьми».
«Господь не отягчает нас паче меры и благодеяниями к
себе привлекает, хотя мало отвечаем призывному гласу. Ты
этого о себе не можешь сказать, ибо ты о себе о последнем
думаешь. Это не лесть и не мечта моего воображения. Спра-
ведливость должно отдать всякому», — Трубецкой написал
это в августе 1840 года, с течением времени всё больше по-
нимая величие души друга.
Беспокойство за Евгения Петровича не оставляет Тру-
бецкого и когда он пишет к друзьям-декабристам:
«Оболенский остался за Байкалом, в совершенном оди-
ночестве и в бедном краю живёт. У него нет ничего, всё, что
было, бедные растащили, и я уверен, что он сам ест один
сухой хлеб, — с грустью сообщает он А.Ф. Бригену в том же
1840 году.

Надо сказать, что Оболенский поддерживал постоянную
связь с сёстрами Варварой, Натальей и с братьями Дмитри-
ем, Константином и Сергеем. От Константина он получал
газеты «Московские ведомости» и «Русский инвалид»
* * *
Безусловно, особенно отрадными в Итанце были пись-
ма его близкого друга, духовного брата Павла Сергеевича
Бобрищева-Пушкина, с которым Оболенский крепко под-
ружился в годы каторги в Чите и Петровском заводе. Это
они вместе придумали и организовали кружок верующих
декабристов, который ежевоскресно собирался для чтения
религиозных книг русских и иностранных проповедни-
ков и бесед о Священном Писании. Этот кружок декабри-
сты-атеисты поначалу в насмешку называли конгрегацией,
а потом, заинтересованные глубиной и разносторонностью
обсуждаемых тем — не только религиозного, но и истори-
ческого, философского характера, все чаще присоединя-
лись к этим беседам и чтениям.
Павел Сергеевич довольно часто «посещал письмами»
Евгения Петровича в Итанце, и эти письма были особенной
поддержкой и духовной отрадой для Оболенского.
«По твоим письмам, которые я читал у Пущина, — пи-
сал Павел Сергеевич 9 августа 1940 года, — вижу, любезный
друг, что ты скучаешь и тяготишься своим положением,
хотя в твоём письме ко мне этого ещё не было заметно. Му-
дрёного тут ничего нет: иногда один порыв ветра столкнёт с
места самый покойный корабль, который уже мечтал быть
в пристани, если Богу угодно, чтобы он носился. И чем вос-
приимчивее его паруса для хорошего ветра, тем скорее ув-
лекается и бурею. Но моряки говорят: кто не бывал на море
во время бури, тот не моливался. А я скажу: кто не стаивал
на краю погибели, тот ещё не знает о безусловной предан-
ности Богу» (подчёркнуто мной. — В.К.). Мало того, что это
было утешительно для Евгения Петровича, он знал, что Бо-
брищев-Пушкин имел право на такое духовное видение —
после Петровского завода его тоже засылали в глухое село
Верхоленское, где он испил полную чашу бедности, одино-
чества и безнадёжности.
Надо сказать, что Божьим провидением было определе-
но, что радостную весть о дозволении Оболенскому пере-
ехать в Туринск ему первым принёс в письме от 29 мая 1841
года именно Павел Сергеевич:
«С месяц назад… был запрос к нашему генерал-губерна-
тору, нет ли какого препятствия о переводе тебя в Туринск.
Разумеется, князь отвечал, что нет, — следовательно, меся-
ца через два или три мы можем с тобой увидеться. Кажется,
ты можешь уже исподволь готовиться к отъезду… Вероят-
но, тебя будут везде держать сколько возможно, около Ир-
кутска, в Красноярске, да и к нам (в Тобольск. — В.К.) когда
попадёт эта птичка, то нескоро из рук наших вырвется».
Ни в одном из писем Евгений Петрович не говорит о
бдительном за ним надзоре. А рапорты надзора неизменно
гласили: «Ведёт себя хорошо и много читает книг».

Туринск

Прогнозы Павла Сергеевича оправдались. Разрешение о
переводе в Туринск пришло в конце июня 1841 года, а в
Иркутск он добрался только в январе 1842 года — любимого
друга в городах по пути следования к губернским властям
декабристы задерживали и продлевали встречу, сколько
было возможно… Когда пришло решение о переводе Евге-
ния Петровича в Туринск, где он воссоединялся с Пущи-
ным, Оболенский по дороге задержался на шесть недель у
Трубецких в Оёке и повидался с другими декабристами.
С.Г. Волконский в письме января 1842 года сообщал Пу-
щину о приезде всеми нетерпеливо жданного Евгения Петро-
вича, которому было разрешено наконец переехать из Итан-
цы в Туринск, где был на поселении Пущин. Волконские и
Трубецкие были первыми, к кому заехал по дороге в Иркутск
Оболенский (они жили в деревнях Оёк и Урик под Иркут-
ском), а миновать Иркутск при переезде в Туринск Обо-
ленский не мог, ибо только через губернские власти должно
было декабристам разрешать всякое перемещение в Сибири.
«У нас Евгений прогостил, или, лучше сказать, в Оёке (у
Трубецких. — В.К.), более месяца, — писал Сергей Григорье-
вич, — но, спасибо ему, и нас не забывал. Его рассказ о нас
всех будет утешительней для вас, нежели мой. Его доброта
не видит в ближнем ничего дурного, он и меня вам расхва-
лит, не верьте… Предоставляю вам добиваться пояснений от
Евгения, который, вероятно, всех нас выставит в lanc comme
neige (белыми, как снег. (фр.)). Об нём же скажу, что все ви-
дели его с истинной радостью и уважением. Добр, снисходи-
телен по-прежнему, тот же exclusifet plus sociable (исключи-
тельный и ещё более общительный (фр.)), чист душою».
(И в сравнении с этим отзывом Волконского странно
высказывание Пущина, к которому потом приехал Евгений
Петрович: «Не нужно вам говорить, что Оболенский тот же
оригинал, начинает производить уже свои штуки. Хозяй-
ство будет на его руках, а я буду ворчать».)
Волконский продолжал:
«Отправляем к вам Оболенского. Мы его задержали,
сколько могли. Вы за это на нас не рассердитесь, вам с
ним вековать, а 6 недель разницы для вас не сделают. Его
здесь и честили, и угощали, и мы попили. Он, как добрый
человек, всё принял с благодарностию. Он теперь в горо-
де, снаряжается к отъезду. Вчера увёз его Сергей Петрович
(Трубецкой. — В.К.) из Урика, где мы накануне празднова-
ли у барона (А.Е. Зильверстгельма — бывшего адъютанта
генерал-губернатора Восточной Сибири С.Б. Броневского)
день рождения его сына. Завтра я еду с женой и Сашенькой
в город проводить его до монастыря, но сомневаюсь, чтоб
он совсем успел собраться, но уже во всяком случае завтра
мы с ним совсем простимся».
* * *
До Туринска Оболенский доехал только в конце фев-
раля 1842 года и застал там одного Пущина. Туринская
декабрист ская колония незадолго до его приезда распалась.
Дело в том, что 30 декабря 1839 года сюда пришла всех де-
кабристов потрясшая беда — скоропостижно, через 10 дней
после родов от нервической лихорадки умерла всеобщая лю-
бимица, молодая красавица — жена декабриста Василия Пе-
тровича Ивашёва (родившаяся девочка умерла тоже) Камил-
ла Петровна (урожденная Ле Дантю). О случившемся через
год после этой страшной утраты рассказал Пущин в письмах
129
многим декабристам: «Вечер (27 декабря 1840 года. — В.К.)
кончился обыкновенным порядком. Ивашёв был споко-
ен, распорядился насчёт службы в кладбищенской церкви к
30-му числу, велел топить церковь всякий день (для предсто-
ящей обедни. — В.К.). Отдавши все приказания по дому, по-
шёл перекрестить сонных детей, благословил их в кроватках
и отправился наверх спать. Прощаясь с Марьей Петровной
(матерью Камиллы Петровны), сказал, что у него болит левый
бок, но успокоил, что это ничего не значит… Пришедши к себе,
послал за доктором». Доктор даже не успел определить диа-
гноз — Ивашёв умер от апоплексического удара. И 30 декабря
1840 года вместо поминок Камиллы Петровны, в тот час, ког-
да она скончалась, хоронили Василия Петровича Ивашёва12.
Н.В. Басаргин и Пущин ещё долго хлопочут, чтобы по-
лучить разрешение отправить 68-летнюю мать Камиллы и
троих детей Ивашёвых в Европейскую Россию к родным. А
друзья Ивашёвых И.А. Анненков и Н.В. Басаргин, состав-
лявшие туринскую колонию, не могли жить, как они гово-
рили, в «этом могильном месте», исхлопотали себе перевод
в другие места поселения.
Оболенский и Пущин прожили в Туринске год с неболь-
шим. И практически весь этот год прошёл в хлопотах о но-
вом переселении. Оба просили своих близких обеспокоить
о переводе в Иркутск или Тобольск монарха и все возмож-
ные высокие инстанции. Томительные ожидания вестей из
Петербурга перемежались с бытовыми проблемами и забо-
тами. Они много переписывались с друзьями-декабристами.
Как всегда, помогали сибирякам в их нуждах. За это время в
Туринске только одно событие не переставало волновать их,
как и других «государственных преступников».
Дело в том, что ещё в 1837 году цесаревич Александр, бу-
дущий Александр II, путешествовал по Сибири. В Кургане
он повелел собрать всех отбывавших ссылку в этом горо-
де в церкви во время службы. Он не беседовал с ними, толь-
12 Об истории любви супругов Ивашёвых, необычной и романтиче-
ской, см. в кн.: В. Колесникова. «Одиннадцать историй о любви». М., 2012.
ко осмотрел их, издали поклонился и вышел из церкви. Но
поэт В.А. Жуковский, воспитатель цесаревича, сопрово-
ждавший его в поездке, узнал своих хороших знакомых —
М.М. Нарышкина и А.Е. Розена, безбоязненно — гнева Нико-
лая I — он не только посетил их, но и обратился к Александру с
ходатайством об их прощении и возвращении в Россию. Цеса-
ревич передал просьбу поэта царю. Монарх Николай I ответил:
«Этим господам путь в Россию ведёт через Кавказ». Путь этот
вынуждены были избрать восемь декабристов: М.М. Нарыш-
кин, А.Е Розен, Н.И. Лорер, А.И. Одоевский, В.И. Лихарёв,
М.А. Назимов, К.Г. Игельстром, В.А. Дивов. Через два месяца
после этого был получен приказ об их отправке на Кавказ.
Многие декабристы «примеривали к себе Кавказ» — но
нездоровье, различные жизненные обстоятельства не по-
зволили идти этим путём.
Евгений Петрович тоже размышлял долго, но пришёл к
выводу, о котором сообщил А.В. Протасьеву: «Для Кавка-
за у меня уже нет сил: моя физика много ослабла в эти по-
следние годы — не чувствуя никаких особенных болезней, я
вижу, что слабею силами, и этому горю уже не могу помочь.
По нравственному расположению душа ещё сильно живёт и
ощущает, но тело ей не сильный помощник».
По письмам Евгения Петровича из Туринска видно, как
постепенно приходит к нему душевное и физическое равно-
весие после Итанцы, хотя до этого он не ощущал, сколько
сил, здоровья — физического и духовного — забрала у него
эта бедная глухомань за два года полного одиночества. Ото-
гревается его душа, он снова радуется всему вокруг. В мае
1845 года пишет Давыдову: «Всё окружающее нас благода-
рит Бога за весну и за прекрасную погоду. Она очень благо-
приятна для растительности и подаёт наилучшие надежды…
Наш дом оживлён видом нашей речки, которая так пере-
полнилась водою, что не уступит по красоте вашему Ени-
сею. Мы наслаждаемся этим красивым видом и всем, что
добрый Бог даёт во все дни нашей жизни, с любовью и глу-
бокой благодарностью к единственному источнику добра
ныне и в будущем».

Ялуторовск

Евгений Петрович, может быть, вполне бы удовлетво-
рился Туринском, но Трубецкой и Волконский упор-
но и настойчиво из Иркутска, как и Фонвизины и П.С. Бо-
брищев-Пушкин из Тобольска, звали друзей к себе. Рвался
к ним и Пущин, приводя убедительные доводы: из каждого
из этих губернских городов было проще и быстрее рассы-
лать почту в другие города к друзьям-декабристам, бли-
зость губернских властей обеспечивала более эффектив-
ную и скорую помощь сибирякам и декабристам, успешнее
можно было хлопотать о них. Видимо, не последнюю роль
играла природная тяга Пущина к высшей аристократии.
Безусловно, в губернском городе можно было получать бо-
лее полную информацию о жизни в России и за рубежом.
Друзья снова принялись за «бомбардировку» ближних.
И снова их родственники месяцами осаждали высокие при-
сутственные места и тревожили покой ненавидевшего дека-
бристов монарха Николая, живописуя страшный, вредный
для здоровья климат Туринска и хлопоча о переводе в Ир-
кутск или Тобольск.
Больше года длилось томительное ожидание. Нако-
нец разрешение было получено. Но не в вожделенные гу-
бернские города, а в уездный Ялуторовск. Жестокое разо-
чарование друзей смягчило только то, что в Ялуторовске
уже жили родственник Оболенского Матвей Иванович
Муравьёв-Апостол (брат казнённого Сергея Муравьёва-
Апостола) и ещё четверо товарищей-декабристов.
Из Туринска до Ялуторовска Оболенский и Пущин
добирались почти месяц. 20 августа 1843 года они были в
Ялуторовске. Декабристы со всех концов Сибири писали и
радовались за друзей.
Сохранилось несколько воспоминаний сибиряков, кото-
рые рассказали о новых поселенцах Ялуторовска, о чём в
письмах не рассказывали ни Оболенский, ни Пущин.
Из воспоминаний О.Н. Балакшиной (1838—1925) — до-
чери купца Н.Я. Балакшина, управляющего, а затем ком-
паньона золотопромышленника и откупщика Н.Ф. Мясни-
кова. Она училась в основанной декабристом И.Д. Якуш-
киным женской школе в Ялуторовске, потом преподавала
в этой школе. Семья Балакшиных дружила с декабристами:
«Первое время по приезде в Ялуторовск все декабристы
(М.И. Муравьёв-Апостол, И.Д. Якушкин, Н.В. Басаргин,
Е.П. Оболенский, И.И. Пущин, В.К. Тизенгаузен, А.В. Ен-
тальцев. — В.К.) жили по квартирам у местных жителей, и
жили очень скромно, так как у них ощущался недостаток
средств. В 1839 году в Ялуторовск приехал из Тюмени Ни-
колай Яковлевич Балакшин… Как человек передовой и об-
разованный, он сразу же сблизился с декабристами. Обо-
ленский, Пущин и Якушкин поселились у него в доме, где и
прожили около года, пока не получили возможности занять
более удобные и обширные квартиры.
В жизни в Ялуторовске довольно значительную роль сы-
грал Николай Яковлевич, так как, пользуясь своим положе-
нием, он как бы служил посредником между декабристами
и их родственниками… Декабристы вели переписку, полу-
чали деньги, книги, журналы на его имя, так как им самим
это было запрещено… Балакшин выписывал для декабри-
стов и по их указанию массу современных газет и журналов.
Будучи высокоразвитыми и образованными людьми,
декабристы по приезде в Ялуторовск начали учить грамо-
те всех, кого только возможно. Жили декабристы очень
просто, по квартирам местных жителей: так, Пущин жил
у Бронникова, Оболенский — у купцов Ильиных, Якуш-
кин — у Ларионова…»
Другой сибиряк — старожил Ялуторовска А.С. Семёнов
оставил более подробные воспоминания:
«В Ялуторовске нашлось несколько человек, сочувство-
вавших декабристам… Через почтмейстера и меня (я тогда
тоже служил на почте) шла вся огромная переписка дека-
бристов с Россией и заграницей. Разбирая почту Филатов
(почтмейстер) откладывал по известным ему одному при-
метам некоторые письма, адресованные на его имя, и посы-
лал их со мной то одному, то другому декабристу. Благода-
ря оживленной переписке осведомлённость декабристов о
всём, что делается даже за границей, была большая…
Жили декабристы меж собой довольно дружно, иногда
собирались вместе, но большею частью собрания эти про-
исходили втайне от полиции. Чаще всего декабристы и их
немногие друзья собирались в большом доме с красивым
мезонином, принадлежащем богачу барону Тизенгаузену.
Это был большой и мрачный дом, два раза сгоревший дотла
и вновь выстраиваемый бароном…
С Пущиным у Оболенского были дружеские отношения,
хотя он, по-видимому, не всегда разделял взгляды своего
друга. Пущин не был особенно набожен, чрезвычайно ред-
ко посещал церковь, но священников по праздникам при-
нимал охотно.
Оба декабриста отличались большой общительностью и
доступностью для народа, помогали обращавшимся к ним
и деньгами, и советом, и юридическими знаниями. Они ни-
когда не отказывали какому-нибудь бедняку — крестьяни-
ну или крестьянке — написать письмо сыну-солдату, соста-
вить прошение, жалобу или заявление.
За это Пущин и Оболенский пользовались и уважени-
ем, и любовью местного населения, несмотря на то, что на
этих декабристов, да ещё и на И.Д. Якушкина, полиция
указывала как на самых тяжёлых государственных пре-
ступников…»

«И.И. Пущин и князь Оболенский некоторое время
жили на одной квартире. Первый особенно дружил с по-
чтмейстером Филатовым, а Оболенский — с протоиереем
Знаменским. Оболенский отличался набожностью. Его
всегда можно было видеть в церкви усердно молящимся.
Он любил принимать у себя священников и беседовал с
ними подолгу. В большие праздники квартира его была от-
крыта для детей-славильщиков», — писал Семёнов.
А воспитанница Муравьёвых-Апостолов А.П. Созо-
нович добавила к этим воспоминаниям ещё один важный
штрих к духовному портрету Е.П. Оболенского:
«Родня Оболенского во время его ссылки аккуратно до-
ставляла ему приличные средства к жизни, даже иногда пе-
ресылала по его требованию довольно крупные суммы, не
переставая считать его господином своей части в семейном
достоянии. Но эти крупные суммы, уменьшая его часть, не
удерживались в его руках, так как Евгений Петрович, не
позволяя себе излишеств, не в состоянии был отказать в
помощи посторонним, находившимся в безвыходном поло-
жении, не разбирая, насколько человек сам виноват в этом
и сто;ит ли он помощи по своим нравственным качествам.
У него, как и большой части русских людей, к концу года
никогда не хватало определённых на прожитьё денег».
В письмах декабристов в Ялуторовск обращают на себя
внимание постоянные шутки о мужественных купаниях
Якушкина и Оболенского. Дело в том, что И.Д. Якушкин, при-
знавая пользу водолечения, начинал купаться в Тоболе после
очищения реки ото льда и продолжал купаться до самых замо-
розков. К этому методу закаливания он приобщил и Евгения
Петровича. Тот, в свою очередь, пытался заставить и Пущина
лечиться таким образом, что, конечно, успеха не имело.
Евгений Петрович прожил в Ялуторовске с 1843 до авгу-
ста 1856 года — августовской амнистии Александра II. И, ви-
димо, достаточно спокойных и счастливых, хотя и в пределах
ссылки, лет. Прежде всего, потому, что всё-таки нашёл свой
романтический идеал чистой любви и истинного друга-жен-
щину, женился и обрёл наконец свой семейный дом, душев-
ное тепло, покой и супружеское счастье, несмотря на невзго-
ды, связанные, прежде всего, с потерей нескольких детей.
В Ялуторовске завершилась богатая поселенческая,
включая и каторжную, сибирская эпопея «государствен-
ного преступника» князя Е.П. Оболенского, начавшаяся в
Петропавловской крепости: солеваренный завод в Усолье –
Благодатский рудник – Читинский острог – Петровский
завод – с. Итанца – Туринск – Ялуторовск. И это не просто
перечисление географических точек, в которые отправляла
его ненависть монарха. Везде «полусвятой», как называли
его товарищи-декабристы, человек оставил следы своей
доброты, помощи, поддержки и сострадания сибирякам, с
которыми сводила его жизнь.

Глава девятая

Моления о прощении

Было в жизни Оболенского два прискорбных случая, ко-
торые он искренне считал великими прегрешениями и
называл себя убийцей. Прегрешения эти он замаливал всю
свою жизнь и готов был получить за них самое жестокое на-
казание. И никакие добрые поступки в течение жизни не
склонен был считать хоть в какой-то степени искуплением
этих своих грехов.
Первый прискорбный случай произошёл в молодые
годы. О нём и обо всём, что предшествовало беде, рассказа-
ла его младшая сестра Варвара Прончищева.
«В совсем молодые свои годы Евгений, не по возрасту
рассудительный (он был так солидно образован, так серьё-
зен, так мало в нём было тщеславия и суетности), оказался
надёжным стержнем своей семьи, а по сути человеком, на
которого его достойный родитель и вся многочисленная се-
мья возлагали все проблемы младших его членов». Та же
В.П. Прончищева рассказала: «Брат Константин был лег-
комысленный, порядочный даже повеса: папенька часто
его журил. Брат же Евгений радовал его своим поведением.
Младшие братья мои были тогда (1823–1824 годы) в Паже-
ском корпусе. Евгений часто навещал их, и папенька и на их
счёт был спокойнее… Тётушка Анна Гавриловна очень лю-
била его, и так как сын её, Сергей, служил тоже в гвардии…
то она поручила его брату Евгению…»
Цепочка многочисленных родственных и семейных по-
ручительств Евгения Петровича за своих братьев и сестёр
разной степени родства неизбежно должна была привести к
какому-то печальному исходу. Князь Оболенский, зачиты-
ваясь философскими трактатами древних греков и римлян,
а потом французских просветителей, вряд ли был знаком с
философией Востока, тем более что в веке XIX-м это было
уделом очень немногих.
И потому любовь и заботу о близких он сопрягал только
с добротой своего сердца, даже не подозревая, что взял на
плечи их карму, а значит, и личную расплату за нарушение
ими кармического закона.
Эта простая истина приоткрылась только тогда, когда
под угрозой оказалась жизнь его двоюродного брата по ма-
тери Сергея Кашкина.
Сестра — Варвара Петровна Прончищева — рассказала
об этом так: «Поистине пути Сергея по службе были добро-
совестно им оберегаемы, да и влиять Евгений мог на лег-
комысленного Серёжу… И всё шло хорошо, когда однажды
Кашкин вздумал подшутить над одним из старших офице-
ров в их полку (в этом же полку в 1819–1820 годах служил
и Евгений Оболенский. — В.К.), и тот вызвал его на дуэль.
Брат узнал об этом, отправился к обиженному и сказал ему,
что этой дуэли он не допустит, что Сергей мальчишка, у ко-
торого только злой язык, что, по его мнению, не должно бы
кровь проливать и лучше отложить в сторону самолюбие.
Однако если уже нельзя уладить это дело миролюбиво, то
он, Евгений, будет драться с ним вместо Сергея. Брат в то
время имел главной целью спасти Кашкина. Сергей был
единственным сыном тетушки Анны Гавриловны; понятно
чувство Евгения в этом деле (в силу этого чувства Евгений
Петрович рассуждал так: если на дуэли будет убит он, все-
го от второго брака отца было восемь братьев и сестёр, то у
его батюшки останутся ещё братья и сёстры и, значит, будет
кому призреть старость родителя. — В.К.).
Но дуэль последовала, и брат имел несчастье убить про-
тивника. С той поры Евгений очень изменился. Это подей-
ствовало даже на состояние его здоровья. Духом он был
неспокоен, угрызения совести терзали его. Часто посреди
весёлой беседы он менялся в лице: сначала оно вспыхива-
ло яркой краской, затем бледнело до цвета белого полотна.
Мы видели его душевную тревогу, и нам он поведал своё
это тайное горе и просил нас молиться за него. Но мы тогда
не знали, что он в то время уже вступил в масонскую ложу,
а может быть, принадлежал уже к тайному обществу. Он го-
ворил нам тоже, что жаждет крестов, чтобы омыть себя от
греха человекоубийцы».
Евгений Петрович не понёс наказания за дуэль — в это
время дуэлянты предавались военному суду и их приго-
варивали к смертной казни. Н.И. Осьмакова, автор книги
«Виновник мятежа», выяснила фамилию противника кня-
зя и то, что он был прапорщиком, который 8 февраля 1820
года «состоя в том же чине, исключён из списков умер-
шим». Видимо, предполагает Осьмакова, у Евгения Петро-
вича были опытные секунданты, которым удалось замять
историю, выдав её за несчастный случай или самоубийство.
Эта дуэль — благороднейший, редчайший поступок Ев-
гения Петровича с точки зрения человеческой, земной. Но
ведь с точки зрения христианской Оболенский нарушил за-
кон Божий и согрешил серьёзно, не понимая этого, ибо был
тогда молод — всего 23 года, горяч и шёл на поводу своей
врожденной доброты и главенствующих в обществе поня-
тий о чести.
Евгений Петрович писал впоследствии: «Дуэль — это
гнусный предрассудок, который велит кровью смыть запят-
нанную честь… Им ни честь не восстанавливается и ничто
не разрешается, но удовлетворяется только общественное
мнение».
Для бесконечно доброго, справедливого и тонко чув-
ствующего 23-летнего Оболенского это было потрясением,
медленной нравственной пыткой. Этой беды он не забы-
вал, несмотря ни на какие жизненные испытания, невзгоды
и собственные беды. Мало того, осознание греха отнятой
им жизни отразилось на всех аспектах жизни Евгения Пе-
тровича, но особенно болезненно, деформирующе — на его
личной жизни.
В начале сибирской жизни Евгений Петрович всё ещё
болел сердцем за убитого им на дуэли Свиньина, как и за
убитого — он так считал — графа Милорадовича. Поэтому
был готов облачиться в нравственные вериги и принести в
жертву своё самое страстное и потаённое желание — мечту
об идеальной любви.
Как вспоминала воспитанница М.И. Муравьёва-Апосто-
ла А.П. Созонович, «ещё в Восточной Сибири он собирался
жениться на старой и рябой горничной Екатерины Иванов-
ны Трубецкой, которой удалось отговорить его тем легче,
что и сама горничная пришла в недоумение от предложе-
ния Евгения Петровича и не видела в этом для себя счастья,
даже высказала Екатерине Ивановне сомнение: “Не повре-
дился ли князь рассудком?” Точно так же он задумал же-
ниться в Туринске. Но невеста его скончалась».
И то, и другое сватовство — это были попытки жертвен-
ного искупления самого страшного греха — убийства себе
подобного.
Человеку не дано понять волю Божью. Ведь, может быть,
по произволению Господню, эта дуэль должна была стать
уроком на всю жизнь для задиристых юнцов. И может быть,
Свиньин не был бы убит, а только ранен. Может быть, ранен
был бы Сергей за злой свой язык. А может быть, промахну-
лись бы оба, но испытанного перед дуэлью страха было бы
достаточно, чтобы узнать цену жизни.
Вмешательство Евгения Петровича в Божественный
промысел имело последствия самые роковые: несчастный
юноша убит, Оболенский всю жизнь несёт крест человеко-
убийства, и только истинный виновник — его брат Сергей,
думается, даже не понял всего ужаса трагедии по его вине и
вряд ли вспоминал об этой дуэли.

* * *
О другом прискорбном случае Евгений Петрович пи-
сал в своих показаниях Следственному комитету, а много
позднее, уже на поселении в Ялуторовске, рассказал при-
езжавшему к И.Д. Якушкину его сыну Евгению Ивановичу
Якушкину, записавшему их беседу дословно:
«Евгений Петрович, я слышал, что 14 декабря вы ранили
Милорадовича13, а в донесении этого нет.
– В донесении всё наврано, — отвечал он с жаром, —
видите ли, как это было: я стою на площади впереди с за-
стрельщиками. Вдруг едет Милорадович, едет к нам и хочет
говорить солдатам. Я кричу ему:
– Ваше сиятельство, я не могу вам позволить говорить! —
он не слушает меня и подъезжает ближе.
Я опять ему закричал:
– Ради Бога, уезжайте отсюда!
Но он меня не послушал и начал было говорить, тогда я ки-
нулся к нему и ударил его штыком в бок, лошадь в это время
поворотила и поскакала, он упал к ней на шею. Я не слыхал вы-
стрела и не знаю, когда выстрелил в него Каховский, но очень
хорошо видел, что ранил Милорадовича, потому что когда уда-
рил его штыком, то сквозь мундир показалась рубашка и кровь.
Отчего в донесении этого нет, я не знаю, потому что это
есть в моих показаниях. Я, разумеется, не мог позволить
13 Милорадович Михаил Андреевич (1771–1825), генерал от инфан-
терии. Начал службу в 1787 году в лейб-гвардии Измайловском полку,
участвовал в Русско-шведской войне 1788–1790 годов. В 1798 году на-
значен шефом Апшеронского мушкетёрского полка, с которым был в
Итальянском и Швейцарском походах А.В. Суворова. Отличился в вой-
не с Францией 1805 года (удостоился ордена Святого Георгия III степе-
ни) и Русско-турецкой войне 1806-1812 годах. В 1810 году был назначен
киевским военным губернатором. С отличием сражался в Отечествен-
ной войне 1812 года (удостоен ордена Святого Георгия II степени) и за-
граничных походах русской армии в 1813–1814 годах.
В мае 1813 года указом императора Александра I возведён в графское
Российской империи достоинство (в его родовой герб был внесён девиз:
«Прямота моя меня поддерживает»). В 1814 году командовал гвардей-
ским корпусом, а с 1818 года назначен был петербургским военным гене-
рал-губернатором и одновременно членом Государственного совета.

Милорадовичу уговаривать солдат, но одного я тут не по-
нимаю: я на него кинулся с какою-то яростью — за минуту
перед этим и всё время после я был совершенно спокоен.
Это меня убеждает вполне, что на человека действуют тём-
ные силы.
– Помилуйте, какие тут тёмные силы, просто пришло
время действовать, — так, разумеется, тут явилось увлече-
ние».
Сцену на Сенатской площади декабрист В.И. Штейн-
гейль в своих «Записках» описывает так: «Увещая солдат
с самонадеянностью старого отца — командира, граф гово-
рил, что сам охотно желал, чтобы Константин был импера-
тором, но что же делать, если он отказался: уверял их, что
он сам видел новое отречение, и уговаривал поверить ему.
Один из членов тайного общества князь Оболенский, видя,
что такая речь может подействовать, выйдя из каре, убе-
ждал графа отъехать прочь, иначе угрожал опасностью. За-
метя, что граф не обращает на него внимания, он нанёс ему
штыком лёгкую рану в бок. В это время граф сделал вольт-
фас (крутой поворот на коне лицом к противнику. — В.К.),
а Каховский выпустил в него из пистолета роковую пулю,
накануне вылитую» (Всей армии была известна поговорка
графа Милорадовича: «Бог мой! На меня пуля не вылита!»
Он всегда повторял эту фразу, когда его предостерегали от
опасности в сражениях или удивлялись в салонах, что он
не был ни разу ранен). Не исключено, что в этой трагедии
сыграло роль и то, что граф был не на своей лошади. Он,
как пишет Штейнгейль, «показался скачущим из дворца
в парных санях, в одном мундире и в голубой ленте. Он
взял первую лошадь, которая стояла у квартиры одного из
конногвардейских офицеров осёдланною. Не прошло трёх
минут, как он вернулся верхом перед каре и стал убеждать
солдат повиноваться и присягнуть новому императору».
Л.П. Бутенёв описывает подробности: «Около полови-
ны 2-го часа пополудни выехал из-за Конногвардейского
манежа на Сенатскую площадь верхом на гнедой лошади
санкт-петербургский военный генерал-губернатор граф
Михаил Андреевич Милорадович… один, в мундире, при
шарфе, в белых панталонах, в ботфортах, с Андреевскою
через плечо лентою… Солдаты, оглашая до того воздух
бессмысленными криками, издали завидев Милорадови-
ча, умолкли; мало того, держав ружья у ноги, они без вся-
кой команды, по одному уважению к заслуженному воину,
сделали на караул!
Тишина между ними воцарилась, как бы на смотру; ниж-
ние чины, глядя в глаза Милорадовичу, ожидали его слова
с полною, по-видимому, к нему доверенностию… Граф, вос-
пользовавшись таким нравственным над ними влиянием,
помолчал с минуту, потом, положив правую руку на эфес
своей шпаги, тоном военачальника, голосом твёрдым, с не-
которою расстановкою громко произнёс к солдатам: «Руча-
юсь этою шпагою, которую получил за спасение Букареста,
цесаревич жив, здоров — он в Варшаве — я сам получил от
него письмо. Он добровольно отрёкся от престола».
* * *
Сибиряк Александр Сергеевич Семёнов — помощник
почтмейстера в Ялуторовске в 1840–1850-е годы, писа-
тель-краевед, журналист — под именем Сергея Семёнова
оставил воспоминания «Декабристы в Ялуторовске», в ко-
торых рассказал о каждом из ялуторовских изгнанников.
Именно благодаря Семёнову стало известно, какой глубо-
кий и болезненный след оставил и оставался многие годы в
душе Евгения Петровича удар, нанесённый им герою Оте-
чественной войны генералу Михаилу Андреевичу Милора-
довичу 14 декабря на Сенатской площади:
«В кабинете у князя Оболенского на столе всегда можно
было видеть небольшую непереплетённую книжку, на об-
ложке которой было напечатано крупными буквами: “На
смерть Милорадовича”. Книжка содержала биографиче-
ские очерки генерала, а на первой странице под обложкой
было напечатано: “Генерал Милорадович был в 60 сражени-
ях, Бог его миловал, но погиб от руки злодея Евгения Обо-
ленского”.

Видя эту книгу, я вместе с другими недоумевал, почему
она всегда лежит на видном месте. По этому поводу в го-
роде носилось много слухов. Говорили, что держать перед
глазами эту книжку князю предписано правительством в
наказание за убийство Милорадовича, чтоб терзался со-
вестью. Другие говорили, что сам Оболенский наложил
на себя это наказание. Благодаря, вероятно, этой книжке
в Ялуторовске все были уверены, что Милорадовича убил
Оболенский, и лишь впоследствии я узнал, что генерал пал
от руки Каховского».
Оба эти происшествия, отстоянием в шесть лет, Евгений
Петрович рассматривал и реагировал на них одинаково —
как на убийство. Всю жизнь он готов был вымаливать про-
щение у Господа за содеянное, ибо это содеянное было так
же свежо для него в старости, как и в юности.

Глава десятая

Мечта всё-таки сбылась
Первые два-три года на каторге декабристы уверенно
ждали, что Николаю I надоест играть роль их жандарма,
и он вернёт их в Россию. Через пять лет все уже поняли, что
злокозненность и ненависть монарха не иссякнет никогда.
Многие, размышляя ещё в каземате о своей будущности
на поселении, пришли к выводу, что жениться в Сибири по-
зволить себе не могут. Помешают бедность, отсутствие ус-
ловий для обзаведения семьёй, да и женщин, которые могли
бы стать спутницами жизни, не было.
Большинство осуждённых декабристов было в самом рас-
цвете сил, Пущину в 1828 году, когда его привезли в Читин-
ский острог, было неполных 30 лет, а из Петровского завода
в Туринск он уезжал уже 41-летним. Князь Оболенский по-
рог Читинского острога переступил 31-летним и 43-летним
покинул каземат и выехал на поселение в Итанцу. Н.С. Бо-
брищев-Пушкин очутился в Чите, когда ему было 25 лет, и
выехал на поселение в село Верхоленское тридцатилетним.
Двадцатилетние декабристы в году 1825-м, после высту-
пления 14 декабря, через 8, 10 и более лет, уже тридцатилет-
ние после каторги в Чите и Петровском заводе, выходя на
определенное волею монарха Николая поселение, оказыва-
лись лицом к лицу с такой действительностью тогдашней
сибирской жизни, о которой не подозревали даже в худших
своих размышлениях о предстоящем. Лучшими из мест по-
селения были, безусловно, уездные городки, мало отличав-
шиеся от больших деревень. Уделом же большинства дека-
бристов были знаменитые «медвежьи углы».
Многие из теперь уже тридцатилетних мужчин встали
перед проблемой добывания себе хлеба насущного, жилья,
пропитания и т.д. в силу того, что по разным причинам не
получали помощи от родных и близких. Некоторые из «го-
сударственных преступников» вынуждены были заключать
браки с местными сибирячками — и русскими, и бурятками.
Другая же часть декабристов практически дала обет безбра-
чия. Среди них были Оболенский, Бобрищев-Пушкин, Пу-
щин, Вадковский…
Фёдор Фёдорович Вадковский в письме к Е.П. Оболен-
скому от 16 августа 1839 года, по сути, обосновал причины,
заставляющие их оставаться холостяками: «Мне показа-
лось, дорогой друг, что вы даёте мне совет жениться? Нет,
нет, я не сделаю ничего подобного, если только не вмешает-
ся любовь, что вряд ли вероятно в моём возрасте (ему было
39 лет. — В.К.), то есть когда воображение и страсти уснули,
если даже не умерли. Кроме того, было ли бы честно и ве-
ликодушно с моей стороны предложить бедному созданию,
которое пожелало бы такого несчастного, как я, будущность
столь мало ясную, как наша, — будущее без надежд, полное
зависимости, унижения и неопределённости? Мне кажет-
ся, что человек столь религиозный, как вы, не станет возра-
жать, если я скажу, что страдать от собственного несчастия
не есть страдание, но страдать от несчастия, которое застав-
ляешь нести другого, — вот мучение и настоящее, и нестер-
пимое страдание. Итак, вы видите, что есть небольшая доля
эгоизма в моём стремлении уклониться от женитьбы…»
Но Евгений Петрович, несмотря на это, всё время пом-
нил свою юную мечту о чистой любви, хотя дважды пытал-
ся жертвовать этой мечтой.

Скорее всего, Евгений Петрович никогда и никому, пре-
жде всего насмешнику и «дамскому идеалу» Пущину, не го-
ворил о своей мечте и о своём представлении, какой должна
быть избранница его души и сердца.
А мечта эта была неизменной всю жизнь князя. О ней
единственный раз в его многочисленной переписке, кото-
рую удалось обнаружить, он написал ещё в 1825 году свое-
му любимому двоюродному брату Сергею Кашкину в пись-
ме от 7 октября:
«Судьба лишает меня… чистой радости иметь такое об-
щество женщин, которого жаждет моё сердце…
Одно и единственное моё желание — найти женщину, ко-
торая могла бы ответить мне своею чистотою и своими чув-
ствами, — но здесь очень редко можно встретить что-либо
подобное: все молодые девушки холодны чувствами, горды
своим знанием света, которое они приобрели непозволитель-
ным образом с молодыми людьми на балах, их жизнь уже за-
пятнана прикосновениями, непозволительными желаниями
мужчин, которые в сношениях с женщинами видят лишь
плотское влечение одного пола к другому; их уши уже испор-
чены выражениями этих чувств. Чего вы хотите поэтому от
молодой особы, чувства которой уже не чисты?»
Идеалистическое это чувство, и не только в веке XIX-м,
и не только в дворянской среде, Евгений Петрович Оболен-
ский сумел пронести через всю жизнь. Но тогда, в начале
20-х годов, его грёзы становились всё нереальнее, тем более
что их настойчиво в его достаточно молодые, почти юные
годы стали вытеснять дела высокой общественной значи-
мости.
Рука судьбы повелительно указывала на главное дело
его жизни, ради которого, видимо, он и пришёл на землю.
Однако Евгений Петрович не сразу услышал и увидел по-
веление Судьбы, ибо ему ещё предстояло пройти путь сме-
шанных понятий и проблуждать среди так ясно видимых
другими пресловутых трёх сосен.
У него была внутренняя убеждённость, что он встретит
такую любовь и такую спутницу жизни, какую жаждет его
сердце. И эта убеждённость породила необычайное тер-
пение, сердечную зоркость — и, что важнее всего, сломала
сословные рамки. Евгений Петрович не сомневался, что в
своём дворянском окружении он не встретит свой идеал. И,
значит, поиск его ведёт в народ.
Евгений Петрович Оболенский был, может быть, пер-
вым русским князем в веке XIX-м, который женился на
неграмотной и некрасивой девице, только недавно осво-
бождённой от крепи, не будучи сам богачом. И это не было
причудой или демонстрацией какого-то социально-поли-
тического акта, протеста, но естественным поступком че-
ловека, представителя высшей аристократии, для которого
нравственные, духовные принципы и веления совести пре-
выше всяких кастовых установок.
* * *
Хотя только к 50 годам, но стали реальностью его идеали-
стические мечты. В простой девушке, недавней крепостной,
некрасивой и неграмотной, после внимательных и заинтере-
сованных наблюдений, он разглядел всё, что составляло его
идеальный образ друга и спутника жизни: доброе, верное
сердце и высокую нравственную чистоту. Князь Оболенский
прямо, не лукавя и не преувеличивая, делится своей радо-
стью о сбывшейся мечте с всегда любившим и понимавшим
его другом А.Л. Кучевским в письме от 13 июля 1846 года:
«Моя жена не из высшего круга, но простая, безграмот-
ная девица. Честно и бескорыстно я искал её руки. Она мне
отдала себя так же честно и так же бескорыстно. Господь
благословил нас обоих, и мы в житье мира и любви в мире
проводим дни.
Этот шаг на 50-м году жизни был мною сделан не без
сильной борьбы — тесно мне было отовсюду, но Господь
помог, и всё кончилось благополучно.
С 6 февраля нынешнего года (1846-го) я женат и не пере-
стаю благодарить Бога.
Не умею ещё жить, любезный друг. Эта трудная наука
не всегда уловима, и потому живу всё по-прежнему, как вы
меня знавали в Петровском. Со временем, может быть, на-
учусь жить как должно и буду хорошим домохозяином…»
В воспоминаниях А.П. Созонович — воспитанница
М.И. Муравьёва-Апостола (детство и юность она провела
в Ялуторовске, среди декабристов, а после амнистии пере-
ехала в Россию вместе с Муравьёвыми и жила с ними как
член их семьи) сообщает:
«По рассказам товарищей, до ссылки он дрался вместо
своего брата (кузена Сергея Кашкина. — В.К.) на поединке
с каким-то Свиньиным и, по несчастью, убил противника,
тогда как по своей сердечной доброте он не способен был
убить мухи (см. главу «Моления о прощении». — В.К.).
С этого времени он обратился к Богу, начал успешно мо-
литься и накладывать на себя нравственные вериги…» То есть
Евгений Петрович решил наказать себя самым доступным и
самым болезненным для себя образом, отказавшись от мечты
всей жизни, семейного союза с чистой и прекрасной девушкой.
Безусловно, А.П. Созонович права, говоря, что Евге-
ний Петрович «накладывал на себя нравственные вери-
ги». Но они существовали до женитьбы на Варваре Сам-
соновне. К этому времени и рана сердечная от содеянно-
го затянулась, и открылось истинное видение его мечты
«о прекрасной даме» — его сердце оказалось зорко, а ум
подтвердил прозрение сердца, ибо в простой русской де-
вушке, только недавно освобождённой от крепи, Евге-
ний Петрович увидел тот свой идеал. И идеал этот ещё
и приблизил князя к народу, и помог увидеть и понять
глубинные истины человеческой жизни, очищенные от
ненавистного ему светского лицемерия и выдуманных
аристократами правил бесцельной светской игры.
* * *
Его решение жениться, когда он был в Сибири в качестве
государственного преступника, никак не было связано с его
несвободой и не было некой вынужденной мерой, чтобы
обрести семью. Ибо именно несвобода сделала его сердце
зорким, а душу — мудрой.
Безусловно, подвигнули его на это решение мечты о се-
мье, детях, домашнем уюте. Но главное, за три года наблю-
дения за Варенькой у него появилась уверенность, что ря-
дом будет друг, доброе, чуткое, сострадательное сердце. И
для Евгения Петровича это было важнее понимания женой
его научных, социальных, интеллектуальных интересов. И,
конечно, нелепым, нарочитым и бессмысленным стало для
Оболенского то молодое и поспешное решение (вместе с
Пущиным и Бобрищевым-Пушкиным) о безбрачии.
Первым, кому Оболенский сообщил о решении же-
ниться на Вареньке, был, конечно, лучший друг Пущин. И,
безусловно, он даже представить себе не мог, какую бурю
чувств обрушит на него Иван Иванович: протеста, возму-
щения, взывания к его разуму и насмешки над его чувства-
ми, словесных карикатур — Пущин просто вышел из себя.
И тогда Евгений Петрович возмутился духом.
* * *
Пущин не узнавал друга. Мягкий, добрый, почти всегда с
ним согласный, Евгений вдруг изменился в мгновение ока.
Добрые, голубые и всегда будто смиренные умные глаза за-
сверкали голубыми молниями. Он порозовел, выпрямился
в кресле, отчего грудь и плечи расправились, стал высоким
и статным. Пущин вздрогнул — это был даже не командую-
щий мятежными войсками на Сенатской 14 декабря, а на-
стоящий Рюрик, каким, наверное, и был его воинственный
и славный предок.
– Ты гнушаешься воспитательницей своей Аннушки
Варварой Самсоновной в качестве моей жены. Она плохая
воспитательница? Она не заботливая и нежная няня? Она
груба или жестока? Да, она недавняя крепостная. Но крепь-
то на души людские не надели, а вон сколько веков стара-
лись. Такие, как мы с тобой. Мы зачем на площадь шли? Да
чтобы крепь эту вовсе уничтожить.
– Вот именно, народ освободить. А чтобы уравнять его
с нами, ещё века нужны, образование, просвещение, куль-
тура…
– Ах, вот что! Кушай, народ, свободу, что мы тебе от-
воюем, но к нам в наш благополучный дворянский мир
в своих лаптях, в наши семьи и души и приближаться не
смей?
– Ну, это грубо излишне. Будь я помещиком, и вольные
бы дал, и школу построил, и воспитанием бы детей кре-
стьянских занялся.
– Опять же, открестился бы от крестьянского сословия,
мол, буди мне благодарен, я тебя ещё сто лет образовывать
буду.
Пущин пытался возразить. Оболенский не слушал его.
– Ты вот давеча, когда сообщил я тебе о намерении своём,
стал перечислять наших товарищей и жалеть их, что браки с
неравными заключили, что бедны. Что дети их тоже бедны,
что нет у них культурного семейного сообщения. А ты не по-
думал, не подсчитал, скольких наших товарищей эти нерав-
ные крестьянки, мещанки, купчихи спасли от безумия, даже
от смерти? А скольким душу согрели?
– Не забудь сказать, скольких эти «дамы» опростили и
даже поглупили!
– Может быть, хотя и сомневаюсь, может, это пока они
дома свои строили. Дома души, семейного счастья — даже в
бедности безысходной. А сколько отдали себя детям своим?
Ведь всех учат, если не в заведениях, то сами, дома. И жён
своих поднимают, если не до себя, так выше того, что они
были. И не смейся — счастливы эти наши товарищи. Они
обрели то, чего хотел навсегда лишить их Незабвенный. И,
если хочешь, неравные эти, позорные, как ты считаешь бра-
ки — ещё и вызов монарху нашему: вот не благодаря, но во-
преки мы живём, любим, рожаем детей. Может, они замена
будут тем, погибшим на Сенатской.
– Ну, это ты хватил!
Евгений Петрович помолчал, будто взвешивая, что соби-
рался сказать, и решился:
– Ты что же, не одобряя мою женитьбу на крестьянке,
считаешь достойным дворянина то, что сделал ты? — гла-
за Оболенского сделались серо-стального цвета, а в голосе
зазвучал настоящий гнев. Он резко вскинул правую руку,
будто отрубая Пущину возможность возразить.
– Ты друг мой ближайший и сердечнейший, поэтому я
говорю так прямо и резко — впервые. По-твоему, лучше вот
так забрюхатить юную девицу, да ещё бурятку неграмот-
ную, забрать у неё своего ребёнка, расплатиться с родите-
лями девицы за поруганную честь и считать, что поступил
честно и благородно. Благородство хоть и сомнительное —
не с дитей же выбросил! — но есть. Но тогда почему ты
велишь Аннушке называть тебя дядей, а не отцом? Пусть
власти не разрешат узаконить, пусть семья твоя не соглас-
на. Но девочка знала бы, что любящий «дядичка» — родной
отец её. А так ангельская душка эта не знает ни роду, ни пле-
мени, ни отца, ни матери, — Евгений Петрович отвернулся,
чуть сгорбился, и Пущин понял, что друг плачет.
Иван Иванович молчал, глядя в пол, и никто бы сейчас
не угадал, чем были для него страстные речи Оболенского.
Молчание становилось все тягостнее. Наконец Пущин
встал и будто приговор их дружбе произнёс:
– Ты волен поступать согласно своим понятиям о дво-
рянской чести, я — своим, но, думаю, общему житию наше-
му в доме Бронникова пришёл конец.
Он, не глядя на Оболенского, повернулся и пошёл к двери.
* * *
Два дня не выходил Оболенский из комнаты, боясь пропу-
стить приход к нему друга мириться. Он никак не мог не только
поверить, но свыкнуться с мыслью, что последние слова Пущи-
на были сказаны всерьёз, а не в пику его, может быть, слишком
«обнажённым» речам. Но друг не приходил, а домоправитель-
ница Михеевна, горюя, что между друзьями размолвка, на вто-
рой день сообщила, что «Самсоновне от дома отказано». Обо-
ленский, как рассказывала Михеевна, «сделался, как кипяток»,
выскочил из дома и отправился сначала к Муравьёву-Апосто-
лу, сказал, что имеет что-то сообщить на сегодняшнем собра-
нии их общества, а потом к своему доброму знакомцу — дьяч-
ку местной церкви: попросил того найти две разные хорошие
квартиры в городе — для себя и Вареньки. Утром следующего
дня, устроив Варвару и снабдив её всем необходимым на новом
месте, уже расположился в довольно удобной и просторной
квартире за три улицы от дома Бронникова.
…Перед началом еженедельного их декабристского со-
брания-чаепития в доме М.И. Муравьёва-Апостола Матвей
Иванович был совсем не похож на себя, любившего попеча-
ловаться и поворчать, на Охохоню. Это прозвище декабри-
стов-ялуторовцев осталось за ним навсегда.
Взволнованно, даже радостно-взволнованно Матвей
Иванович, потирая руки, быстро прохаживался по комна-
там и, не понимал, что мешает, пытался советовать и по-
могать жене и Гутеньке накрывать на стол. Вопроса Ма-
рии Константиновны, чем взволнован, будто не слышал.
И только перед приходом товарищей скороговоркой про-
изнёс:
– Наш Рюрикович что-то интересное сообщить обещал.
Жена по таинственному выражению глаз поняла, что
муж уже знает или догадывается об этом интересном.
Как всегда, шумно и говорливо декабристская ватага во-
шла в дом. Шествие возглавлял Н.В. Басаргин, за ним шли
Оболенский, Тизенгаузен, ведя торжественно, под руку
припарадившуюся Ентальцеву, за ними вприпрыжку, эта-
ким журавлём шёл И.Д. Якушкин, а замыкал шествие всег-
да улыбчивый Михаил Знаменский.
Матвей Иванович удивился, не увидев Пущина.
– А Иван Иванович что же? — спросил он.
– Нездоров, опять нога его грызёт, — шутливо-грустно
объяснил Басаргин. — Просил кланяться и принять его из-
винения.
Из Матвея Ивановича сразу выглянул Охохоня:
– Ох-ох, эта нога… — проговорил скорбно.
За чаепитием более не говорили о болезнях и скорбях.
По очереди делились новостями, полученными с последней
почтой из дома, из сибирских углов, по которым монарх ра-
зогнал товарищей-декабристов. Вместе и погоревали, и по-
смеялись, и порадовались друг за друга.
Наконец Матвей Иванович прорвался в одну из пауз в
общей беседе:
– А ещё в нашей общине — льщу себя надеждой, есть
новость радостная. Любезный наш Евгений Петрович
принёс её.
Все оборотилась к смущённому и, видимо, очень взвол-
нованному Оболенскому. Он встал, одернул полы своего
праздничного сюртука, помолчал, глядя на свои опущенные
и чуть подрагивающие руки, и даже не сказал, а выговорил
несколько сдавленным голосом:
– Я решил жениться. И прошу уважаемое общество под-
держать меня в моём намерении.
В ответ сначала несколько ошеломлённое молчание, а
потом дружные, радостные возгласы:
– Наконец-то! Предложение сделал? Когда свадьба?
А смотрины, обручение? Кто она? Мы её знаем?
Евгений Петрович благодарно смотрел на друзей, тепе-
решнюю свою семью, и радовался этому весёлому гвалту,
их доброте и любви к себе, уверенный, что и наречённую его
они любят и ещё больше полюбят, когда она станет женой
его. «Правда, княгиней не станет, — подумал горько. — Я и
сам лишён теперь моего титула. Значит, будет просто мадам
Оболенская. И это даже лучше». Он снова повеселел и, ши-
роко улыбнувшись, сказал:
– Вы хорошо знаете мою избранницу. Это воспитатель-
ница и добрый ангел нашей Аннушки — Варвара Самсонов-
на Баранова.
Изумление и тишина были в ответ. Тишина прямо-таки
тишиной каземата Петропавловки показалась Евгению Пе-
тровичу.
Последовавшую за этим сцену описывает присутство-
вавший на собрании-чаепитии воспитанник, а потому друг
декабристов, художник М.С. Знаменский:
«Вскоре в соседней комнате зашипел самовар, при-
несённый молодой невзрачной горничной Варварой. На
этой Варваре Самсоновне решил жениться Оболенский,
выдержав целую бурю со стороны друзей. На Оболен-
ского сначала посыпались увещания, потом советы и со-
жаления, но Оболенский был непоколебим в своём ре-
шении.
– Брат твоей невесты, — кричал Матвей Иванович, —
служил у меня кучером и был прогнан как вор и пьяница!
– Я женюсь не на брате, — возражал Оболенский, приво-
дя своим хладнокровием Муравьёва в ярость.
– Твоя невеста некрасивая и необразованная!
– Я постараюсь её образовать.
– Ещё вопрос: каково её поведение?
– Мне это лучше знать.
Оболенский согласился на одно: отложить на время
свадьбу, испытать себя…
– Испытание на себя наложил… Ох-ох, — говорил Му-
равьёв.
Срок испытания (Оболенский назначил себе год “испы-
тательного” срока. — В.К.) благополучно прошёл, и Обо-
ленский остался твёрд в своём решении. Через некоторое
время мы все присутствовали на венчании Оболенского и
Варвары Самсоновны. Друзья снова открыли свои объятия
для него и его молодой жены и общими силами помогали в
пополнении её образования».
Такой неожиданной для Евгения Петровича была ре-
акция ялуторовских декабристов. А со всех концов Си-
бири шли ему письма товарищей с искренними, тёплыми
и сердечными поздравлениями с женитьбой, с обретени-
ем семейного счастья. Хотя некоторые и удивлялись его
выбору. Письмо его духовного брата П.С. Бобрищева-Пу-
щина особенно сердечно и тепло выражало общее мнение:
«Евгений женился в Ялуторовске на простой девушке, и,
как видно, не без указания Божия. Дай Бог счастья этой
доброй душе».
* * *
И на фоне светлой радости всех друзей декабристов осо-
бенно выглядит странно угрюмая непримиримость лучше-
го друга И.И. Пущина, который не скрывал своего негатив-
ного отношения к решению Евгения Петровича и не преми-
нул сообщать об этом товарищам-декабристам в письмах.
Пущин — А.Ф. Бригену, 13 сентября 1846 года.
«Я не умею быть историографом пятидесятилетних же-
нихов, особенно так близких мне, как он. Трунить нет духу,
а рассказывать прискорбно такие события, которых не по-
нимаешь. Вообще, все это тоска. Может быть, впрочем, я не
ясно вижу вещи, но трудно переменить образ мыслей после
многих убедительных опытов». (Так и хочется спросить:
сказал бы это Иван Иванович спустя 11 лет о своём браке,
когда ему было уже почти 60 лет и он женился на 52-летней
Н.Д. Фонвизиной?).
Пущин — Е.А. Энгельгарду, 27 июля 1846 года:
«С нынешнего февраля я живу один с моим маленьким
комендантом (Аннушкой). Евгений на старости лет взду-
мал помолодеть, то есть женился на Варваре Самсоновне,
которая была нянькой Аннушкиной. В этом новом составе
нам невозможно было остаться в одном доме.
Мне было вдвойне грустно с ним расходиться — первое,
потому что привык видеться с ним, не ходя друг к другу в
гости (и только? — В.К.), а второе, что в этом супружестве
ничего не вижу для него радостного.
Вот уже с лишком шесть месяцев, что они женаты, а
я всё ещё никак не умею с настоящей точки на это смо-
треть. Невольным образом, глядя на них, вспоминаю ку-
рицу, которая высидела утёнка и бегает по берегу, когда
тот плавает.
Кажется, вообще мало может быть симпатии: и лета, и
понятия, и привычки, и связи — всё разное. Он говорит, что
ему хорошо, а я как-то не верю.
Впрочем, это дело конченое, до венца я говорил всё, что
мог, а теперь стараюсь сам про себя оставить свои мнения и,
сколько умею, приноровляться к этому быту, видя тут но-
вую обязанность дружбы. До какой степени мне это труд-
ное дело удается, не могу судить. Видаемся часто, но всегда
он озабочен больше прежнего. Дай Бог, чтобы эта забота
вознаграждалась утешениями в жизни».
«Все его товарищи (в Ялуторовске. — В.К.) ничего не
могли сделать после совершившегося брака, поэтому они
все обязаны были опять включить в свой круг старого то-
варища вместе с его женой, — заключает Созонович, явно
разделяя негатив Пущина. — А Пущин упрекал себя в не-
счастном браке своего друга, считая его наказанием за свой
проступок, так как он полагал, что если б не было у него по-
бочной дочери, то не было бы в доме няни, и тогда они мог-
ли бы доживать свой век вместе с Оболенским без глупых
приключений.
Женитьба Оболенского печалила товарищей не из спеси.
Они жалели товарища, понимая, что у него ничего не мог-
ло быть общего с няней Варей. Варвара Самсоновна была
в своём роде хорошей женщиной: она не сплетничала и не
вмешивалась в добрые отношения мужа с родными и зна-
комыми. Но она невольно должна была чувствовать себя
чужой, одинокой в своей семье и среде, в которые нечаянно
попала».
Пущин был так ошеломлён решением Евгения Петро-
вича жениться на Вареньке, что не мог сообразить, каким
самым убедительным аргументом заставить отказаться от
этого намерения. Поэтому принял «ряд мер» самых не-
убедительных: разжаловал Вареньку из нянек, потом отка-
зал ей от дома. Не смог Иван Иванович перешагнуть через
свой снобизм аристократа. Главное же история с женитьбой
Оболенского показала, что Пущин мало знал своего друга,
хотя гордился, что с ним «с 17-го года вместе». Вернее, он
знал внешнего человека — князя Оболенского. Но даже не
подозревал, каким был внутренний человек Евгений Пе-
трович. Пущин видел только вершину айсберга, не давая
себе труда определить, какова его глубина.
* * *
Внимательно прочитывая огромную переписку Пущина,
прежде всего в Сибири и спустя три года по возвращении
на родину, и менее фундаментальное эпистолярное насле-
дие Оболенского, нельзя не обратить внимания, что дружба
этих декабристов — искренняя, тёплая и очень долгая —
была далеко не безоблачной, как она всегда трактуется де-
кабристоведами. Евгений Петрович, будучи добрым и до-
бротным фундаментом этой дружбы, его душой и в то же
время любимым товарищами авторитетом всего декабри-
стского общества, всегда был как бы в тени всеобщего лю-
бимца, весельчака и говоруна Ивана Ивановича. И, ничуть
этого не смущаясь, Оболенский с удовольствием отдавал
пальму первенства Пущину во всём.
Но ситуация с женитьбой князя оказалась гораздо более
серьёзной и глубокой, чем принято было об этом говорить
в трудах декабристоведов. Как всегда, когда дело касалось
вещей принципиальных и для Евгения Петровича важных,
он проявлял необычайную твёрдость и уверенно защищал
свою правоту. Чаще всего Пущин не бывал к этому гото-
вым, привыкнув, что мягкий деликатный Оболенский поч-
ти всегда соглашался с ним. Даже сейчас вызывает удивле-
ние, с какой уверенностью Иван Иванович демонстрирует
свою точку зрения на «сибирские» браки применительно
к Оболенскому, будто абсолютно уверен, что это точка
зрения и его друга. Ему просто не приходит в голову, что
Евгений Петрович может думать иначе, чем он. Ибо своё
лидерство в их дружбе он утверждал с первых лет их зна-
комства. Твёрдая же решимость Оболенского жениться на
няне его дочери Варваре Самсоновне показала Пущину, что
казавшаяся ему непререкаемость его авторитета — только
уступка. Друг много лет щадил честолюбие и любовь к пер-
венству Пущина.
Однако история с женитьбой Евгения Петровича не
только выявила дворянскую спесь Пущина, но и то, о чём
тот не подозревал, — какая серьёзная, глубинная работа ума
и души шла у Оболенского все годы после 14 декабря. И об
этом тоже Пущин почти не знал, занятый нужным, важным
делом «быть старицей, что обо всех печалится» — безус-
ловно, трудом бесценным для друзей-декабристов, их род-
ственников, многих сибиряков. Трудом редчайшим в исто-
рии человеческих отношений вообще.
Но в отрицании брака Оболенского были не только со-
словные причины — он, как ему казалось в том 1846 году,
лишался самого преданного и любимого друга, ибо возроп-
тал ещё и пущинский эгоцентризм.
* * *
11 октября 1845 года тобольский губернатор доносил
генерал-губернатору Западной Сибири князю П.Д. Горча-
кову, что находящийся в Ялуторовске «государственный
преступник Оболенский» предъявил ему письменное жела-
ние «вступить в законный брак с вольноотпущенной из кре-
постного звания чиновником Блохиным и причисленною в
мещанское звание девицею Варварою Барановою». Тоболь-
ский губернатор дополнительно сообщал, что «о поведении
Барановой городничий ничего не может сказать особенно-
го: оно должно быть более известно самому Оболенскому
по той причине, что Баранова долгое время находилась у
него и товарища его Пущина, вместе с ним живущего, в гор-
ничных».
Это прошение западносибирский губернатор препрово-
дил в Петербург «на благоусмотрение» графа А.Ф. Орлова,
нового шефа корпуса жандармов и начальника III отделе-
ния. Из Петербурга пришёл ответ: генерал Л.В. Дубельт,
управляющий III отделением, рассмотрев прошение «госу-
дарственного преступника Оболенского», за отсутствием
графа Орлова «имел счастие докладывать государю наслед-
нику цесаревичу, и его императорское высочество изволил
изъявить согласие на вступление Оболенского в законный
брак».
Прошло время. Друзья не общались более года. Пущин,
видимо, всё поджидал, когда «странный брак» Оболенского
разрушится. А Евгений Петрович был откровенно счаст-
лив. И, конечно, добрая его душа простила Пущину и его
поношения, и гнев, и невосприятие его жены Варвары Сам-
соновны. А как и через 11 лет брака, уже по возвращении из
Сибири, был счастлив 61-летний князь-декабрист, расска-
зывают его письма к Пущину.
Из письма Пущину от 15 января 1857 года, примерно, че-
рез месяц после возвращения из Сибири (в Москву с семьёй
Евгений Петрович приехал 4 декабря 1856 года, через не-
сколько дней уже был в Калуге, где поселился в доме своей
сестры Натальи Петровны Оболенской): «Теперь для меня
настало время мирного покоя и домашней жизни — и той
жизни, где душа в мире, где всё вокруг меня тихо, мирно.
Признаюсь тебе, я не ожидал видеть в моей Наташе ту вы-
соту, скажу тебе без преувеличения, которую в ней нашёл.
Чистота её мыслей, побуждений, теплота её сердечная,
наконец, её светлый, здравый ум меня приятно изумили.
Давно мы с ней слились и сердцем, и душой, но я всякий
день открываю в ней то, чего прежде не замечал.
Слава Богу, дорогой друг, ты поймёшь, что и мне хорошо,
а жене отрадно найти в сестре друга и наставницу, не речью и
не словом, но самою жизнью. Дети под её кровом вырастут и
будут хорошими, так, по крайней мере, думается и верится».
А через 11 лет, в 1857 году, убеждённый холостяк Пу-
щин (в 59 лет) женится на вдове декабриста М.А. Фонви-
зина 52-летней Наталье Дмитриевне. Не имевший ни дома,
ни состояния старый Жанно обретает приют. В этом же
письме, которое так контрастирует с отношением Пущина
к женитьбе Оболенского, князь всей душой желает счастья
59-летнему Пущину: «Боюсь промолвиться, но и таить не
хочу. Ты пишешь о Наталье Дмитриевне, знаю и понимаю,
что она к тебе далеко не равнодушна, думаю, что и ты не
можешь быть холоден… найти друга — не поздно никогда.
А это ты найдёшь в Н.Д. в полной мере. Здесь речи не мо-
жет быть о неравенстве состояний… (Н.Д. Фонвизина была
очень богатой вдовой. — В.К.).
Цель соединения была бы одна — найти мир и тишину,
найти мать для Аннушки и Вани и тем окончательно утвер-
дить их будущность… Этот окончательный шаг в твоей жиз-
ни — примирит прошедшее с настоящим и даст последнему
ту твёрдую опору, которой ей недостаёт».
Евгений Петрович просто не умел быть равнодушным.
Особенно к своим товарищам-декабристам. И неравноду-
шие его всегда было действенным. Шла ли речь о какой-то
материальной помощи, совете, необходимом вмешатель-
стве — доброта и бескорыстие его были беспредельны. Но
в проблемы, которые встали перед его самым лучшим, лю-
бимым и почитаемым другом И.И. Пущиным, Оболенский
буквально погрузился и без всякой просьбы того о помощи.
Однако очень скоро Евгений Петрович понял, что исто-
рия женитьбы Пущина была не так проста, как ему, добро-
му и прямодушному, казалось. Убеждали в этом письма
Пущина. Иван Иванович в этом 1857 году сильно хворал и
был практически лежачим больным. Потому не мог хлопо-
тать об усыновлении детей. А жена Н.Д. Фонвизина, хотя и
могла помочь, используя связи при дворе, не торопилась, да
и не хотела это делать и занималась делами своих имений,
разъезжая по разным губерниям России.
Пущин — Оболенскому, 28 июля 1857 года:
«При свидании с тобой я буду много с тобой спорить. Ты
меня удивил твоими рассуждениями об Аннушке и Ване14.
Ты тотчас сам уверишься, что незачем тут хлопотать и что
нет никакого основания подобной просьбы. Всё это на бумаге
рассказывать очень долго». Это в ответ на письмо Оболенско-
14 В 1849 году Д.И. Кюхельбекер, вдова В.К. Кюхельбекера, родила
Пущину сына Ваню (декабристы ласково и любовно звали его Ванюков-
ским). Он, как и Аннушка, стал жить у Пущина. Аннушка родилась от
юной сибирячки, и та тоже оставила дочь Пущину. Однако Пущин не
говорил детям, что он отец их, а велел называть себя «дядичкой». Неиз-
вестно, как объяснил им отсутствие их родителей, но любил и заботился
о них по-отцовски. Дети платили ему искренней любовью и привязанно-
стью. Аннушка до 12 лет жила у Пущина, но в это время у двоюродной
сестры декабристов Ф.Ф. Вадковского и А.З. Муравьёва, которую все
декабристы знали и любили, умерла дочь Нина – сверстница Аннушки,
и Мария Александровна Дорохова упросила Пущина отдать ей на воспи-
тание Аннушку. Она в это время была директрисой девичьего института
в Нижнем Новгороде. Аннушка и Мария Александровна полюбили друг
друга и действительно относились друг к другу как дочь и мать.
го от 17 июля 1857 года: «Мне кажется, что новом твоём поло-
жении, при полном единомыслии с Натальей Дмитриевной,
нужно бы утвердить законность Аннушки и Ванюковского».
Пущин — Оболенскому, 10 июля 1857 года:
«Завтра няня с надёжным человеком везёт Пашу в Че-
боксары через Нижний. На возвратном пути заберёт Ваню-
ковского. Значит, мы с ним соединимся в конце этого ме-
сяца. Я уже хлопочу о помещении его к Циммерману, что,
вероятно, и будет около генваря, если не случится чего-ни-
будь особенного.
Аннушка покамест ещё у Дороховой. Мудрено будет их
разлучать, надобно самому побывать там и проконсульти-
роваться настоящим образом. Дико бы было с моей стороны
иначе поступить. Уже был от директрисы плач Иеремии —
уж я её утешал. В этих случаях я чувствую всю тягость по-
ловинного моего неподвижного состояния».
Пущин — брату Н.И. Пущину, 11 августа 1857 года:
«Ваня мой ко мне приехал благополучно: здоров и весел
мой Ванюковский. Теперь Марья Яковлевна всякий день с
ним читает. Скоро думаю его пристроить в пансион Цим-
мермана, но для этого мне надо самому опериться, чтобы
съездить в Москву и лично познакомиться с Циммерманом,
осмотреть заведение, которое все единогласно хвалят, и пр.
и пр. Он может в этом заведении остаться до самого уни-
верситета».
Пущин — Оболенскому, 11 сентября 1857 года:
«В виде опыта думаю в октябре сам везти Ваню15 в Мо-
скву. Если дело уладится, то рискну побывать в Нижнем.
8-го числа мысленно я тебя, друг, поздравил с 15-летней
крестницей. Мудрено как-то поверить, что так много лет
уже прошло с тех пор, как ты с Булдаковой принимал её от
15 Ваню усыновил брат Пущина Николай Иванович. Теперь мальчик
носил фамилию Пущин и звался Иваном Николаевичем.
купели, и об ней теперь часто заботливо думается… Аннуш-
ка в эти два года так слюбилась с Марьей Александровной,
что почти трудно их разлучать. Покамест сам не буду у них,
ни на что не решаюсь. Одно только сделал, что усилил сред-
ства учебные, тем более что Аннушка стала охотнее зани-
маться. Там увидим: Бог укажет путь к лучшему».
Оболенский — Пущину, 13 апреля 1858 года:
«В письме от 12 марта ты уведомляешь меня о новой и
прекрасной перемене фамилии твоего Вани. …Эта перемена
во всех отношениях удовлетворяет сердечным твоим требо-
ваниям, но со временем можно будет сделать ещё более, и я
полагаю, что усыновление полное и безусловное, когда оно
производится не в ущерб законных наследников16, есть дело
совершенно возможное и законное.
Если усыновление от живых родителей, отдающих своих
детей людям бездетным, но имеющим достаток, утвержда-
ется законным образом в крестьянском быту, что и в нашем
сословии потомственных дворян это возможно.
Тогда и Аннушка, и твой Ваня могут быть тобою призна-
ны и усвоены вполне. Впрочем, думаю, что ты об этом более
думал, нежели я, и лучше сумеешь распорядиться. Не осуди
за лишнее моё слово».
Евгений Петрович относился к проблеме усыновления
детей Пущина как к своей личной проблеме и по доброте
своей не мог, как истинный христианин, понять, что Фон-
визиной это было не нужно, что она не хотела делить Жан-
но ни с кем, даже с его детьми. И её совсем не беспокоила
их будущность.
Кстати, и через двести лет нет ответа на вопрос, поче-
му Фонвизина, родившая и потерявшая шестерых детей,
все два года, что была замужем за Пущиным (он умер в
1859 году), упорно противилась усыновлению Аннушки

16 Оболенский деликатно намекает, что таких наследников у Н.Д. Фон-
визиной нет, тем более у И.И. Пущина. Об истории женитьбы Пущина и
усыновлении его детей рассказывает кн. В. Колесниковой « Тайны любов-
ного треугольника», М., 2012.

и Вани и, вероятно, в конце концов, внушила мужу, что
это совсем необязательно: Аннушка была на попечении
у М.А. Дороховой — директрисы женского института в
Нижнем Новгороде, а Ваню усыновил брат Пущина Ни-
колай Иванович.
Больше года бился с Пущиным лучший друг Оболен-
ский за его детей. Наконец Иван Иванович, явно с голоса
любимой жены, раздражённо подвёл итог этой «битвы».
В письме от 23 апреля 1858 года сообщил:
«Ты говоришь о полном усыновлении, разумеется, это
можно бы сделать, но я не хочу касаться этого, потому что
тут дело надобно доводить до престола… С помощью Божи-
ей всё уладится. Усвоить же себе и Аннушку, и Ваню ни-
какою формальностью я не могу больше, как теперь, — лю-
блю их, сколько умею, и делаю что могу. Следовательно, эта
статья не требует никаких новых исканий, которые вообще
сопряжены со многими большими неудобствами».
Думается, доброта Евгения Петровича нередко играла с
ним в недобрые игры, ибо он мог любить человека не таким,
каким он был на самом деле, а каким, имея несомненные до-
стоинства, он должен был бы быть в представлении Евгения
Петровича. Он будто дорисовывал не им начатый портрет,
не видя, что это совершенно другое изображение. Так было
с Рылеевым, так было с Ростовцевым, даже с Н.Д. Фонви-
зиной, не говоря уже о менее значимых личностях.
А в том 1858 году князь Е.П. Оболенский проиграл у
друзей Пущина и Фонвизиной битву за законность рожде-
ния Аннушки и Вани.
* * *
Евгений Петрович продолжил рассказ о своей семейной
жизни.
Пущину — от 6 февраля 1857 года:
«30-го (января) в 7 часов вечера явилась на свет девица
прекрошечная, черноволосая, с тёмными бровями, и в тот
же вечер её назвали Еленой… Ты поймёшь и мою радость, и
радость жены, о сестре не говорю, её желание видеть у нас
девочку было так сильно, что исполнение желания она при-
няла как милость Божию».
Пущину — от 12 февраля 1857 года:
«Жена давно уже встала и, по обычаю своему, сама кор-
мит ребёнка и денно и нощно возится с девочкой. Зато и
днём и ночью редко приходится ей заснуть более двух ча-
сов сряду. Дивлюсь её материнской чуткости: слышу её сон
глубокий, тихий — дитя едва издает невнятный стон, а она
уже встала, и сон пропал, и ребёнок или у ней на руках, или
она переменяет под ним… Сестра в восторге от рождения
девочки. Она так ухаживает за ней и рада, когда может сама
что-нибудь похлопотать около неё.
Вообще наш семейный быт, друг Пущин, таков, что луч-
шего я не желаю никогда. В сестре я нахожу дополнение
того, что во мне недостает… Для жены общество сестры и
дружба сестры выше и лучше всякого проповедника. Она
ей друг и наставник.
Всё это так хорошо, так естественно, что не могу тебе вы-
разить, как часто душа возносится с молитвою благодаре-
ния к Тому, который един источник всякого добра».
Пущину, 23 марта 1857 года:
«Елене скоро минет два месяца жизни, и она, слава Богу,
начала поправляться, только голову ещё слабо держит на
плечах. Остальные члены семейства растут и радуют. С Ва-
ней я прилежно занимаюсь каждый день часа по два и по
три. Начал французский язык, но эта часть довольно мед-
ленно продвигается вперёд. С твоим крестником занимает-
ся племянница, я за него примусь попозже… Новость наша
главная в том, что к нам на житьё прибыл Пётр Николаевич
(Свистунов) с семейством».
Оболенский в письме к Пущину в апреле 1858 г.:
«Привычка тридцати лет к жизни братской, нарас-
пашку, заставляет убегать более или менее стеснитель-
ных общественных форм. Может быть, тут примешива-
ется и частица самолюбия, но так или иначе, но живешь
более дома.
Дома всё благополучно. Дочь растёт и всех радует. Как
куколка, она переходит с рук на руки и всем мила. О ро-
бятах не знаю, что сказать. Ваня хотя недалёк в образова-
нии, но его понятия расширяются. Я чувствую, что им ну-
жен присмотр во время их прогулок по саду, где они одни
и творят свою волю; но доселе не нашёл ещё того, кто бы
мог быть их блюстителем, без этого они дичают и получают
манеры, не весьма хорошие».
Из письма к Муравьёву-Апостолу, май 1861 года:
«Ваня мой держит теперь переходный экзамен из 2-го
класса в 3-й; доселе экзамен идёт довольно успешно… К ав-
густу нужно будет приготовить Петю к вступлению во 2-й
класс… Гимназия и уроки детские поглощают почти всё по-
слеобеденное время. Я репетитор уроков и нахожу, что эта
забота довольно многотрудная. Надежда на отдых впереди,
а теперь время трудов и забот. Так проходит наша жизнь,
очутишься на последнем часе, и прошедшее представится
как сон, — и узнаешь, что покой не на земле, а за гробом,
в светлой вечности. Да позволит и да поможет Господь до-
стичь этой желанной цели…
Гимназисты мои имеют хорошие и дурные стороны.
По мере возраста они желают независимости, но не могут
ею воспользоваться, потому что умок их ещё ребяческий.
Борьба с этим направлением — вот ежедневная забота.
В гимназии большинство учеников звания мещанско-
го или чиновнического, которые далеки от класса образо-
ванного, и постоянное сообщение с ними имеет вредное
влияние на детей. Мои гимназисты начинают не сты-
диться того, чего бы стыдились, если б всегда находились
в порядочной среде. Признаюсь, это меня и огорчает, и
оскорбляет. Но помочь горю нечем, поэтому терплю зло
неизбежное».

* * *
Евгений Петрович, женившись, обрёл семейное счастье.
И действительно был счастлив. Прежде всего, как созидатель
семейного очага своего. Из бывшей крепостной, неграмот-
ной девушки Вареньки за 19 лет, что прожили они вместе,
сделал, может быть, не прекрасно образованную княгиню, но
вместе с доброй сестрой Натальей Петровной прекрасно вос-
питанную жену, достойную князя Оболенского. О Варваре
Самсоновне нет воспоминаний или хотя бы достаточно под-
робного её описания кем-то из окружения Евгения Петрови-
ча. Известно лишь, что она родилась в 1821 году. Но, видимо,
очень согласно, дружно, с любовью и полным пониманием
друг друга вели они свой семейный корабль в нелегких ус-
ловиях жизни в Калуге, прежде всего, материально нелегких.
Евгений Петрович бурно радовался каждому рождав-
шемуся ребёнку, отдавая ему всю свою нежность, любовь,
заботу вместе с женой, которая была прекрасной матерью,
сама выкармливала грудью каждого ребёнка, ни разу не по-
жаловавшись мужу на усталость и мучительность бессон-
ных ночей. И, конечно, не было меры горю обоих супругов,
когда дети умирали, не прожив года или двух. Девятерых
родила Варвара Самсоновна. И только трое стали наслед-
никами рода князей Оболенских.
Четверо умерли в годовалом возрасте, две дочери — в
двухлетнем и только один сын — почти в пятилетнем.
Двум сыновьям, Ивану (1850–1880) и Петру (1851–
1880), суждено было почти перешагнуть тридцатилетие,
дочери Ольге (она родилась в 1860 году), может быть, был
отпущен и более долгий срок жизни.
Известно, что Иван Оболенский окончил медицинский
факультет Московского университета и стал городским, а
позднее земским врачом в Тарусе. Пётр был выпускником
юридического факультета Московского университета и
стал чиновником Калужского уездного суда. Об Ольге из-
вестно, что она была помещицей Тульской губернии.
Нет у людей слов, чтобы передать страшную родитель-
скую муку потери детей. Безмерное христианское смирение
Евгения Петровича, безусловно, разделяла Варвара Сам-
соновна. Великое Божье испытание оба переносили стои-
чески, сосредоточив всю любовь, ласку, время и заботы на
живых сыновьях и дочери.
Евгению Петровичу не суждено было увидеть взросление
сыновей и плоды своих трудов по их воспитанию и образо-
ванию, которым отдавал всё своё время и заботы, не узнал об
окончании сыновьями Московского университета. Родив-
шаяся в 1860 году Ольга, пятилетней оставшаяся без отца,
видимо, вряд ли помнила его. Варваре Самсоновне же до-
стался ещё один тяжкий удел и крест — хоронить уже взрос-
лых сыновей. Она умерла 73-летней, дожив до 1894 года.
Однако радостно сознавать, что юношеская мечта Рюри-
ковича, князя-декабриста Евгения Петровича Оболенского
о чистой, преданной любви и жене-друге, о большой семье,
хотя и через муку потери детей, всё же сбылась.
* * *
Думается, Евгений Петрович мечтал не только о том,
чтобы у него была большая семья, но и о том, чтобы появи-
лась на родовом древе Оболенских и его веточка. Сбылись
обе мечты. Но…
Несколько лет назад ушёл из жизни последний прямой
потомок этой ветви князей Оболенских — двоюродный
внучатый племянник Оболенского Владимир Николаевич
Токарёв. Он не был ни историком, ни генеалогом. По про-
фессии он был конструктором. Но практически всю жизнь
посвятил тому, чтобы восстановить для истории России гу-
стое, шумящее многими ветвями своими родословное дре-
во Оболенских, среди которых были прославленные воена-
чальники и государственные деятели, учёные, поэты, выда-
ющиеся люди своих эпох — и все они жили и трудились во
славу Отечества своего, великой Руси.
Многолетние поиски в архивах страны, исследования,
анализ исторических источников, огромного эпистолярно-
го и мемуарного наследия, сопряжённые с настойчивостью
поисков, сделали В.Н. Токарева настоящим генеалогом. Он
оставил после себя огромный труд, и, может быть, его тща-
тельно изучит историк-исследователь17.
Мы приводим маленький фрагмент из работы Влади-
мира Николаевича, который посвящён детям Евгения Пе-
тровича Оболенского. Уже одно упоминание источников
даёт понять, как широки и тщательны были разыскания
В.Н. Токарёва, а также о том, что он был достойным сыном
этого славного рода.
«За 19 лет супружеской с Евгением Петровичем жизни
Варвара Самсоновна родила девять детей. Пятеро из них ро-
дились в Сибири, четверо — в Калуге. Из них шесть умерли
в младенчестве, не прожив и года. Они умирали и в Сибири,
и в Калуге. Видимо, у супругов было что-то не в порядке в
генной системе. (А может быть, злой рок, который на протя-
жении всей жизни на земле людей каким-то непостижимым
образом избирательно обрушивается на супругов, тяготел и
над Оболенскими? — В.К.) Более того, оставшиеся в живых
два сына-погодка, родившиеся в Сибири, умерли в одном
примерно возрасте — 29–30 лет.
Старший (как мы уже упоминали) Иван женился сразу
по окончании университета на дочери подпоручика Зорь-
кина Марии Григорьевне. Скончался он в 1880 году после
тяжёлой болезни (Мария Григорьевна упоминается в спра-
вочнике Венгерова “Весь Петербург” за 1916 год).
У Ивана Евгеньевича было два сына. Старший Евгений,
родился в Калуге в 1874 году, а в 1903 году его мать Мария
Григорьевна в газете “Новое время” сообщает о его смерти.
О втором сыне — Павле известно ещё меньше: он родился в
1876 году, учился в гимназии Гуревича. Он тоже скончался
рано — 29 лет, как и второй сын Евгения Петровича Обо-
ленского — Пётр.
17 Этот труд сейчас у другого, непрямого потомка Евгения Петровича,
Алёхина Дмитрия Сергеевича, москвича.
Другие — непрямые потомки Е.П. Оболенского — Андрей Георгиевич
Кашкин-Колосовский, его сестра Мария Георгиевна Колосовская — жи-
вут в Москве, а их двоюродные сёстры Колосовская Ольга Юрьевна и Ле-
бедева Вероника Мстиславовна — в Петербурге.
О дочери Евгения Петровича известно, что тётушка её —
сестра отца Наталья Петровна завещала ей всё своё состо-
яние. В генеалогическом справочнике за 1903 год Ольга
Евгеньевна — помещица Крапивинского уезда Тульской
губернии. А в справочнике по Орловской губернии за 1916
год княжна Ольга Евгеньевна Оболенская названа как по-
мещица, заведующая детским девичьим приютом «Всех
скорбящих Радосте» в селе. Значит, она так и не вышла за-
муж. Упомянута она и в справочнике за 1917 год, в то время
ей уже было 57 лет. Следы её теряются в вихре Граждан-
ской войны».

Глава одиннадцатая

Эпизоды

Мы знакомим читателя с живыми эпизодами жизни
князя-декабриста Евгения Петровича Оболенско-
го — теми, что обнаружили в его письмах, в мемуарах, вос-
поминаниях его товарищей-декабристов в годы каторги и
ссылки, по возвращении из Сибири, в воспоминаниях си-
биряков.
И эти воспоминания, как разноцветные кусочки мозаи-
ки его психологического портрета, не нуждаются в коммен-
тарии.
Историк Я.А. Гордин ещё в 1989 году в книге «Мятеж
реформаторов» точно и доказательно определил роль кня-
зя Оболенского в подготовке 14 декабря и в событиях дня
выступления:
«Главным координатором действий среди офицерства
был князь Оболенский. Очень часто лидеры общества на
вопросы следствия, касающиеся связей с офицерами гвар-
дейских полков, отсылали следователей к Оболенскому, го-
воря, что связи эти были в руках у него.
С расстояния в полтора с лишним столетия фигура кня-
зя Евгения Оболенского не столь заметна в бешеном круго-
вороте накануне восстания, как, скажем, фигура Рылеева, но
именно Оболенский упорно и неутомимо делал главное в тот
момент практическое дело, без которого тайное общество мог-
ло бы только строить планы, — он создавал боевой механизм».
А.Д. Боровков (правитель дел Следственного комите-
та. — В.К.) дал более обстоятельную характеристику кня-
зю Е.П. Оболенскому: «Деловой, основательный ум, реши-
тельный характер, неутомимая деятельность к достижению
предположенной цели – вот свойства Оболенского… Со-
чинения его в духе общества об обязанностях гражданина
служили оселком для испытания к принятию в члены, смо-
тря по впечатлению, какое оно производило на слушателя.
Оболенский был самым усердным сподвижником пред-
приятий и главным, после Рылеева, виновником мятежа в
Санкт-Петербурге. За неприбытием Трубецкого на место
восстания собравшиеся злоумышленники единогласно по-
ставили его своим начальником. Так совершить государ-
ственный переворот досталось в удел поручику».
«Но Боровков оценивал князя Евгения Петровича как
заговорщика. А он, кроме того, был ещё и образованный,
мягкий, благородный человек, — пишет историк Гордон. —
Недаром боевой генерал Бистром плакал, глядя, как с Обо-
ленского срывают мундир и ломают над головой шпагу.
Бистром оплакивал не только дельного исполнительного
адъютанта. Он оплакивал близкого человека, которого лю-
бил…
Князь Оболенский, один из ветеранов движения, восемь
лет неустанно и последовательно работавший для целей
тайного общества, принявший в последние годы больше но-
вых людей, чем кто бы то ни было, остался и в критические
дни кануна верен себе».
Добавим: и остался один. Единственным из руководите-
лей выступления, ибо вслед за не явившимся на площадь
князем Трубецким с площади таинственно исчез и истин-
ный виновник мятежа в Петербурге Кондратий Рылеев. На
следствии и Оболенский, и Пущин честно, сами удивляясь
этому исчезновению, сказали, что не заметили, когда и куда
удалился мятежный поэт.

* * *
Николай Иванович Лорер рассказал в своих «Запи-
сках», как принимал его в члены тайного Северного обще-
ства Е.П. Оболенский:
«В одно утро я посетил Е.П. Оболенского, который был
дивизионным адъютантом. Все, кто знал его, не мог не лю-
бить и не уважать этого прекрасного, милого молодого че-
ловека. Он был душою нашего кружка, хотя служба его не
позволяла ему часто отлучаться в Петербург… Я просил его
после краткого постороннего разговора посоветовать мне
и указать полк, в который бы мне выгодно было перейти.
Помню, что он, недолго подумав, сказал мне:
– Зная твой характер, нрав, мысли, любезный друг, я
могу тебе смело посоветовать двух отличных полковых ко-
мандиров и достойных людей — это Пестеля и Бурцева. Вы-
бирай любого.
– Но я обоих их не знаю, — ответил я. — Про Бурцева
ещё слышал, Пестель, говорят, человек с большими дарова-
ниями и совершенно образованный человек…
Оболенский решил, что мне следует перейти в Вятский
полк к Пестелю… Тут же была написана и просьба моя о пе-
реводе моём в Вятский пехотный полк майором. По испол-
нении этой процедуры Оболенский стал ходить по комнате
в задумчивости, и я спросил, о чём он думает. Остановив-
шись и пристально взглянув на меня, он отвечал:
– Знаешь ли, любезный друг, что многие из наших общих
знакомых давно желают иметь тебя товарищем в одном важ-
ном и великом деле и упрекают себя в том, что ты до сих пор
не наш. Скажу же тебе я, что в России давно уже существует
тайное общество, стремящееся ко благу её… Покуда тебе до-
вольно знать… Желаешь ли вступить в число нас?
Хотя я был поражён внезапностью известия, но чувство-
вал, что не могу отказать человеку, которого уважал и лю-
бил без меры. Однако я не сейчас отвечал, а спросил:
– Из кого же состоит ваше общество и какая его цель?
– Покуда я не могу и не вправе ничего сообщить, но ска-
жу только, что цель нашего общества — распространение
просвещения, искоренение зла, пожертвование личными
выгодами для счастья человечества, замещение нами мест
самых невидных, опять-таки для проведения идеи правды,
истины, бескорыстия, нелицеприятия.
– Почему же, ежели это такое благодетельное и филан-
тропическое общество, почему, — спрашиваю я, — оно тай-
ное? Благой цели нечего скрываться, и прекрасное не долж-
но быть скрываемо — его же так мало на этом свете!
Оболенский отвечал, что покуда только оно тайное, чтоб
избежать насмешек и пересудов большинства, которое, не
поняв всей высоты намерений, может, однако, мешать ему
на первой поре в дальнейшем развитии.
– Итак, друг мой, ты колеблешься подать нам братскую
руку твою, — заключил Оболенский.
Смутно понимая важность шага, который я готов был сде-
лать, я и на этот раз не сейчас отвечал. Но тут, как нарочно, вдруг
солнечный луч весело осветил довольно мрачную квартиру, —
а ведь он посылается от Бога, — я встал и только осведомился
о трёх лицах, дорогих, близких моему сердцу, с нами ли они?
– С нами, — отвечал Оболенский.
– Я — ваш, — проговорил я, и мы братски обнялись».
* * *
Не было, видимо, среди лично знакомых монарху Ни-
колаю I людей, чью лично ему и проверенную делом пре-
данность «без лести» он не вознаградил бы, как, например,
Я. Ростовцева.
Но не было и ни единого человека, с которым сталкивала
судьба и обстоятельства в его «доимператорское» время и с
кем по разным причинам он был в нелицеприятных или кон-
фликтных отношениях, кому серьёзно завидовал, кому бы в
царствование своё не отомстил. А мстить он умел мастерски,
изощренно и, по сути, садистски, как это было с декабриста-
ми — в целом или со многими, как с Оболенским, личностно.
Простить же Евгению Петровичу он не мог того, чего, став
императором, сам неукоснительно требовал от подчинённых.
Однако даже для чиновников III Отделения, которые знали и
уважали Оболенского как блистательного офицера, старшего
адъютанта К.И. Бистрома, государь придумывал причины сво-
ей ненависти к Оболенскому. Об этом в своих «Записках» рас-
сказал М.М. Попов — чиновник III Отделения, через которого
проходили дела декабристов:
«Привели князя Оболенского.
– Во мне было предчувствие, — говорил государь после
допросов, — что это негодяй, никто так низко мне не кла-
нялся, как он, а я терпеть не могу низкопоклонников.
Государь сыпал на него упрёки и брань, наконец сказал:
– Сорвать с него эполеты!
Свитский генерал Голицын бросился на Оболенского и
оборвал эполет. Государь вышел в другие комнаты».
Подобные сцены монарха с арестованными декабриста-
ми, кого он «удостаивал» лицезреть лично, были будто на-
писанными под копирку или воспроизводили один и тот
же текст, в котором угрозы, оскорбления, издевательский
тон и недостойная монарха брань вроде «мерзавец», «него-
дяй», «подлец» чередовались, а подчёркнутое обращение
на «ты» оскорбляло не только дворянскую и офицерскую
честь, но и человеческое достоинство.
Кстати, верноподданные лизоблюды мгновенно уловили
особую нелюбовь Николая к Оболенскому. В «Записках»
С.П. Трубецкого читаем: «До подписания сентенции18 че-
ловек пятнадцать генералов ездили просить императора,
чтоб не щадил виновных и предал бы их смертной казни. В
особенности просили, чтоб князь Оболенский не был поща-
жен. Этим поступком хвалился генерал Головин перед пле-
мянницею своей жены Н.Д. Фонвизиной, и на замечание её,
что набожный человек, каким он себя выдавал, не должен
был этого делать, он отвечал: “Кровью очищается земля”».
* * *
Причина же ненависти императора к Е.П. Оболенскому
была проста. И о ней рассказал сам Евгений Петрович, когда
18 Сентенция – судебное решение, приговор.
в Ялуторовск приезжал сын декабриста И.Д. Якушкина Ев-
гений Иванович в 1855 году:
«— Скажите, пожалуйста, Евгений Петрович, за что вас не
любил так Николай Павлович?
– А вот, видите ли, я был адъютантом у начальника
гвардейской пехоты Бистрома и заведовал канцеляриею,
а он был дивизионным командиром. Ну и, разумеется, де-
лал у себя что хотел. Когда я вступил в должность, то и
устроил так, что все дивизионные должны были доносить
о своих дивизиях и не могли ничего делать без разреше-
ния начальника гвардейской пехоты. За беспорядки де-
лались выговоры, а так как у Николая Павловича было
много беспорядков, то ему часто делались выговоры.
Разу меется, он знал, что это выходит через меня, ну, это
против меня его и восстановило, так что он и императо-
ром не мог этого забыть. Вот, видите ли, когда меня при-
везли во дворец…
– Вас как взяли, так и привезли туда?
– Меня взяли 15-го утром и посадили на гауптвахту в
Зимнем дворце. Утром же пришёл туда Михаил Павло-
вич19, посмотрел на меня и закричал дежурному офицеру:
– Этому мерзавцу связать назад руки верёвками!
Мне связали руки, потом перед вечером повели меня во
дворец.
– С завязанными руками?
– С завязанными так я и оставался, пока меня не перевез-
ли в крепость. Привели меня в одну из зал Зимнего дворца,
тут ко мне опять подошёл Михаил Павлович, положил мне
руку на плечо и сказал:
– Кто бы мог ожидать этого от такого отличного офице-
ра? Оболенский, что это с тобой сделалось? Что ты сделал?
– Я исполнил долг свой, ваше высочество, — ответил я
ему. Он повернулся и ушёл. В залу вошёл Николай Павло-
вич. Он подошёл прямо ко мне со словами:
– Вот он, хвалёный офицер.
19 Великий князь, младший брат Николая I.
176
Потом обратился к Левашову20 и, показывая на меня, сказал:
– Один Бог знает, сколько я от него терпел.
В это время ввели в залу А. Бестужева, и доложили Ни-
колаю Павловичу, что он явился сам с повинной. Николай
Павлович опять обратился ко мне и сказал:
– А ты, негодяй, и этого не умел сделать.
Вслед за этими словами он махнул рукой, меня вывели и
увели в крепость».
* * *
В 1822 году в Вильно случилась тогда широко извест-
ная «норовская история». Гвардия находилась на манёврах.
Е.П. Оболенский был участником, а скорее всего организа-
тором этой «протестной» истории.
Тогда ещё великий князь, Николай остался недоволен
разводом двух рот лейб-гвардии Егерского полка. В самой
оскорбительной форме Николай сделал выговор ротно-
му командиру капитану В.С. Норову. Это было оскорби-
тельно для чести всякого офицера, но Норов был боевым
офицером, участником сражений 1812 года и заграничных
походов.
Офицеры полка, собравшись, заявили через батальон-
ного командира, чтобы Николай Павлович «отдал сатис-
факцию» Норову. Естественно, это был вызов на дуэль.
Николай, конечно, «сатисфакции» не отдал — о дуэли
даже речи не могло быть между членом царствующего
дома и простым офицером. И тогда офицеры приняли ре-
шение — демонстративно всем выйти в отставку. Догово-
рились через каждые два дня подавать по два прошения
об отставке.
Бросили жребий, кому начинать, и шестеро офицеров
вышли в отставку, прежде чем стало ясно, что это чётко
спланированная демонстрация. Император Александр ра-
зобрался в норовской истории, Николаю сделал строгий
выговор, и не без труда инцидент был улажен.
20 Генерал-адьютант, член Следственного комитета.
Думается, Николай знал, что князь Оболенский был од-
ним из организаторов такого «поучительного отпора», и к
своей ненависти к Оболенскому прибавил ещё несколько
капель злобы и мщения.
* * *
Кротостью своей Евгений Петрович покорил даже тако-
го малосимпатичного и корыстного, недоброго человека, как
плац-майор Петропавловской крепости Е.М. Подушкин. Он
при отправлении князя Оболенского в Сибирь совершил на-
стоящий для него подвиг: неофициально передал Евгению
Петровичу деньги от брата. Видимо, Евгений Петрович сво-
им смирением и кротостью, обаянием вызывал невольную
симпатию даже у людей, у которых огрубело и ожесточилось
сердце и которые, кажется, не знали жалости. Не только По-
душкин, но и сторожа в Петропавловской крепости сочув-
ствовали князю Оболенскому. Напомним, что и сторожа, и
часовые носили мягкую бесшумную обувь, а у дверей смазы-
вались петли, чтобы они не скрипели. Скорее всего, не Нико-
лай I придумал эту пытку абсолютной тишиной, но приказал
использовать её для всех «друзей 14 декабря»21.
В своих «Воспоминаниях о Кондратии Фёдоровиче Ры-
лееве» Оболенский рассказывает о таком добром стороже,
который, видимо, истинный христианин, скрасил послед-
ние дни обречённого Рылеева и вселил надежду в Евгения
Петровича, рискуя при этом, может быть, даже жизнью.
Мы приводим короткий отрывок из «Воспоминаний» Обо-
ленского и кланяемся из двухсотлетней дали простому русско-
му человеку, сторожу Петропавловки Никите Нефедьевичу:
«Раз добрый сторож приносит два кленовых листа и
осторожно кладёт их в глубину комнаты, в дальний угол,
куда не проникал глаз часового. Он уходит — я спешу к за-
ветному углу, поднимаю листы и читаю:
21 Понять, насколько тяжела такая пытка, умозрительно невозмож-
но. Это надо почувствовать. Автор, работая над этой книгой, попросил
(в наши дни) закрыть плотно двери одной из камер в Петропавловской
крепости, выдержав пребывание в ней от силы несколько минут.
Мне тошно здесь, как на чужбине,
Когда я сброшу жизнь мою?
Кто даст ми крыле голубине?
И полещу, и почию…
Творец! Ты мне прибежище и сила!
Вонми мой вопль, услышь мой стон,
Приникни на мое моленье,
Вонми смирению души,
Пошли друзьям моим спасенье,
А мне даруй грехов прощенье
И дух от тела разреши!
(В этом стихотворении Рылеева всего 13 строк. — В.К.)
…У меня была толстая игла и несколько клочков обер-
точной бумаги. Я накалывал долго в возможно сжатой
речи… и, потрудившись около двух дней, успокоился душой
и передал свою записку тому же доброму сторожу Никите
Нефедьевичу. Ответ не замедлил:
“Любезный друг! Какой бесценный дар прислал ты мне!
Сей дар чрез тебя, как чрез ближайшего моего друга, при-
слал мне сам Спаситель, которого душа моя давно уже ис-
поведует. Я Ему молился вчера со слезами…”
Через некоторое время Рылееву удалось прислать так
же, на кленовых листах новое стихотворение. В “Воспоми-
наниях” Оболенского оно приводится полностью, мы зна-
комим читателя с его началом:
О милый друг, как внятен голос твой,
Как утешителен и сладок!
Он возвратил душе моей покой
И мысли смутные привёл в порядок.
Спасителю, сей истине верховной,
Мы всецело подчинить должны
От полноты своей души
И мир вещественный, и мир духовный…
Это была последняя, лебединая песнь Рылеева. С того
времени он замолк, и кленовые листы не являлись уже в за-
ветном углу моей комнаты».
* * *
Своей добротой Евгений Петрович Оболенский об-
ласкал в своей жизни многих, согрел сердца, помог пре-
одолеть материальные трудности, нередко отдавая по-
следнее, что у него было. Среди облагодетельствован-
ных им были, безусловно, люди благодарные, всю жизнь
помнившие его помощь, были «забывчивые», но, исходя
из известных нам случаев, — чёрной неблагодарностью
ответил ему только один человек. Никитенко Александр
Васильевич. Человек, который обязан князю Оболенско-
му свободой, образованием, удачной карьерой и жизнен-
ным благополучием. И который публично никогда — за
все свои 72 года (1805—1877) ни лично, ни публично, ни
в своём «Дневнике» не сказал слов благодарности князю
Оболенскому, ставшему в 1825 году «государственным
преступником».
Никитенко был крепостным графа Шереметева. Граф
заметил, что у его раба отменные способности, и сделал
его своим секретарём. Заметили способного крепостного
и будущие декабристы — К.Ф. Рылеев, А.М. Муравьёв и
Е.П. Оболенский. Они стали упрашивать графа дать Ни-
китенко вольную. Шереметев долго сопротивлялся, но на-
конец уступил. Получив вольную, Никитенко поступил в
университет. Но средств к существованию у него не было,
как не было и жилья. И тогда добрая душа Оболенского
нашла выход: он предложил юноше заниматься со своими
младшими братьями Дмитрием и Сергеем и жить у себя
на квартире.
В дела тайного общества Никитенко посвящён не был
и не привлекался к следствию. Но испугался смертельно
ареста Оболенского и его товарищей после 14 декабря.
И, как всякий испуганный трус, он не вспомнил о благо-
деяниях Евгения Петровича и вместо попытки хотя бы
какой-либо помощи декабристу очень оперативно сжёг
бумаги Оболенского. Хотя спокойно мог их спрятать.
Мало того, не выполнил этот человек и просьбы, самой
последней, своего благодетеля: Евгений Петрович, уходя
рано утром из дома 14 декабря, очень просил, зная, что вы-
ступление может закончиться трагически, Никитенко не
оставлять его братьев и оставаться в его доме. Тот обещал,
и Евгений Петрович спокойно ушёл из дома, уверенный,
что оставляет братьев-пажей с честным, верным и предан-
ным человеком.
Вместо этого Никитенко даже в своём дневнике 50-х
уже годов, оправдывая свою трусость и неблагодарность,
пишет, что даже квартира, в которой «прошло столько за-
мечательных месяцев моей жизни», стала «тяжела, как мо-
гила». Он рассорился с мальчиками Оболенскими, кото-
рых потом из-за ареста брата отчислили из Пажеского кор-
пуса и, по сути, испортили им жизнь и военную карьеру.
Конечно, Никитенко поспешил оставить «тяжёлую квар-
тиру» Оболенского.
Здесь следует добавить ещё один красноречивый факт,
о котором хорошо знал Никитенко, потому что об этом пи-
сала дочь Никитенко Софья Александровна в предисловии
к отцовскому «Дневнику»: «Декабристы на следствии ща-
дили его юность и неопытность, а, может быть, не доверяли
его зрелости», — и благодаря их молчанию (а Никитенко не
мог, живя в доме Оболенского, не знать о тайном обществе
и не видеть у него многих декабристов) этот юный конфор-
мист не привлекался к следствию.
Видимо, из-за многих умолчаний автора «Дневника» об
этом времени и отношениях с Оболенским у общественно-
го мнения России не было даже намёка упрекать в чём-то
неблаговидном человека, выбравшегося из крепи благодаря
декабристам и благодаря им же ставшего профессором Пе-
тербургского университета, академиком, цензором, редак-
тором журнала «Современник».

* * *
Из очень скромного капитала, оставленного Евгению
Петровичу батюшкой, в 70 тысяч рублей, декабрист щедро
расплачивается с бывшими слугами своими и батюшки,
раздаёт долги и велит послать пожертвования в Новодеви-
чий монастырь и Троице-Сергиеву лавру. Это составило 40
тысяч рублей. Но и оставшуюся малую часть в 30 тысяч он
не может целиком оставить себе — его безмерная доброта
всю жизнь шагала с понятиями «честь», «нравственный»
долг. Он объясняет Протасьеву в письме 1838 года:
«Из этих 30 тысяч я отделяю ещё 5 тысяч рублей. Вот их
назначение: 2500 рублей я даю одному из моих товарищей —
Якубовичу. Он был человек богатый и, кроме того, имел отца
нежного и любящего. Но вот уж третий год, как он перестал
ему писать и никакой помощи ему не посылает. Этим време-
нем он вошёл в долги, будучи уверен в слове отца, который
переводил капитал на его имя. Теперь он остался без ничего
и с долгом, который нечем платить. Он не говорил мне о сво-
их нуждах, и я не сказал ему о своих намерениях, но твёрдо
положил в сердце помочь ему, если только будет возмож-
ность. 1000 рублей я назначаю товарищу моего заключения,
старцу, избитому в боях, который делит со мною хлеб-соль
вот уже четыре года; 1500 рублей оставляю себе на обзаведе-
ние к поселению» (из 70 тысяч себе — только 1500 рублей!).
Старцем Оболенский называет А.Л. Кучевского — май-
ора астраханского гарнизонного полка, который за органи-
зацию тайного общества в Астрахани приговорён к пожиз-
ненной каторге и был вместе с декабристами в Читинском и
Петровском острогах. Евгений Петрович опекал и заботил-
ся о Кучевском.
О скольких товарищах ещё заботился и помогал Евгений
Петрович? Скольких примеров его поистине самоотвер-
женной доброты не донесло до нас время? Видимо, много,
ибо иным он не мог быть. И совершенно очевидно, что один
из самых больших «духовных камней» положил именно
Евгений Петрович в основание фундамента уникального
каторжного, казематского коллектива.
* * *
Вот одна колоритная сценка, записанная Евгением Ива-
новичем Якушкиным в Ялуторовске в 1855 году. «В этот
день мы все обедали у Муравьёва. Разумеется, разговор боль-
шей частью вертелся около военных дел. Вспомнили, между
прочим, о георгиевских крестах, данных великим князьям за
то, что около них пролетела бомба, между тем как тут были
сотни людей, которые каждый день бывали под выстрелами
и даже были ранены, а всё-таки остались без георгиевских
крестов.
Я напомнил, что и Николай Павлович надел на себя ге-
оргиевский крест за 25 лет службы. Оболенский вступился
за Николая Павловича:
– Он имел полное право надеть этот крест, — сказал
он, — потому что точно прослужил России 25 лет.
– Хорошо служил, — заметил Басаргин. — Об России он
не заботился, заботился он только о войске, а как открылась
война, так у нас нет ни генералов, ни войска, ни флота. Не-
чего сказать, хороша служба.
– Да ведь я тебе и не говорю, что он хорошо служил, —
отвечал Оболенский, — а всё-таки служил».
* * *
Ф.Ф. Вадковский — Пущину, 10 сентября 1843 года:
«Пожми от меня руку Оболенскому и поблагодари его за
приятную минуту, которую он мне доставил. Вот в чём дело:
я сюда (на Туркинские воды. — В.К.) приехал водою. Меня
высадили на берег в 35 верстах от Туркинских вод. Это был
лагерь или бивак каких-то рыболовов; молодые неводили,
старики одни были дома. Вот я велел поставить самовар, усе-
лись на траве, и пошла беседа. Что ж бы ты думал? Не про-
шло двух минут, как другого разговора не было, как об Обо-
ленском да об Шимкове. Не знаю, как почуяли они во мне их
товарища, и конца не было их рассказам, их непритворным
похвалам, их искренним благословениям!
Признаюсь, какое-то чувство гордости овладело мною, и
я поневоле подумал: ох, эти людоеды, ох, эти кровопийцы!

Бросишь их в какое-то захолустье! Смотришь… их и там
чтут, любят и уважают».
* * *
Декабрист Иван Иванович Горбачевский — человек бед-
ный и не имевший близких родных на родине вынужден
был остаться после амнистии 1856 года на поселении в Пе-
тровском заводе. 5 августа 1839 года он писал Оболенскому:
«Как мне было утешительно слышать благословения здеш-
него народа и благодарность его за благодеяния Трубецко-
го, Пущина и твои, мой любезный Оболенский, — ужасно
это меня трогало и утешало. Вы по себе оставили трое та-
кую память, что дай Бог, чтобы мои дети до того дожили и
были бы так счастливы».
В одном из писем он рассказал Оболенскому о посе-
щении их тюрьмы по прошествии лет (после декабристов
тюрьма в Петровском заводе пустовала).
«Долго я стоял в твоём номере около того места, где
стоял твой стол и твоё кресло; многое я тут вспомнил;
взял из стены гвоздик, на котором висел портрет твоей се-
стры, принёс домой и его сохраняю. Прикажешь, я тебе его
пришлю. Но вообрази, выходя из твоей комнаты, мне бро-
сился в глаза твой столик в коридоре, на котором ты всег-
да обедал. Насонов Дмитрий Иванович22, тут же со мной
был, сказал:
– Вот столик Евгения Петровича. Я, бывало, ему прине-
су обедать, а вы с Иваном Ивановичем Пущиным у него все
съедите.
Я чуть не лопнул от смеха, когда он мне это сказал.
– Отчего же мы у него ели, когда ты и нам приносил обе-
дать? — спросил я нарочно.
– А вот видите (его поговорка), я вам принесу скором-
ное, и вам уже мясо и суп надоели; а ему принесу рыбу;
вам с Пущиным в охоту — вы у него всё и съедите; вот ви-
дите — да.
22 Ссыльный, служитель у декабристов в Петровской тюрьме.

– А сердился на нас Евгений Петрович за это, что мы его
голодным оставляли?
– Может ли быть, чтобы Евгений Петрович сердился?
Евгений Петрович сердился? Может ли это быть? Да, бы-
вало, я напьюсь пьяным да и совсем не принесу ему обедать,
он и за то никогда не сердился… Евгений Петрович сердил-
ся, — продолжал он ворчать про себя, — никогда.
Тут я вынул твоё письмо из кармана и показал ему. Он
взял его в руки, долго смотрел на него и все его переворачи-
вал, задумавшись.
– Да вы будете писать к нему?
– Непременно, — сказал я.
– Так напишите ему от меня, — вот видите, он меня бла-
гословлял, когда я женился, он — мой отец, — напишите,
что у меня три сына и одна дочь-девочка. Живу я бедно и
стал старик, одним глазом не вижу и не могу на охоту хо-
дить и стрелять, — вот видите, — всё это ему напишите».
* * *
Видимо, материальные дела семейного Оболенского
были достаточно скромны, если в 1853 году к вернувшему-
ся из Сибири М.А. Фонвизину он обратился с просьбой по-
мочь ему связаться с издателями, ибо он хотел бы «заняться
переводами, чтобы извлечь из этого занятия материальную
пользу». В переводе с языка Оболенского, никогда и никому
не жалующегося и ничего не просящего, это был настоящий
сигнал SOS, который, скорее всего, Фонвизин не понял.
Подвигнула же именно на этот вид заработка его пере-
водческая практика ещё 40-х годов, о чём он писал, а потом и
присылал свои переводы Фонвизину. В 1842 году он перевёл
статью из журнала Мейера «Листки высшей истины», кото-
рая называлась «Ощущения ясновидящей». Перевёл Обо-
ленский и статью «Социализм и коммунизм во Франции»,
которую в письме Евгению Петровичу Фонвизин проком-
ментировал так: «Вы справедливо заметили, что роскошь
и даже так называемый комфорт не делают людей счастли-
выми и что физическая жизнь чем проще и безыскусствен-
нее, тем более располагает сердце к принятию благодати».
Он похвалил Оболенского за то, что тот сделал акцент на
утверждении: «Форма республиканская наиболее соответ-
ствует христианскому обществу». Но не смог помочь:
«Вы напоминаете… о желании вашем заниматься перево-
дами. Подобное поручение давал мне и тобольский Ершов
(автор “Конька-Горбунка”. — В.К.) в бытность мою в Мо-
скве. Я справлялся от знающих людей, и мне сказали, что
московские издатели книг скупы на деньги и что большая
конкуренция переводчиков чрезвычайно понизила цену на
их труды. К вам скоро будет Евгений Якушкин, который
знаком с литераторами и учёными, поговорите с ним. Он
скорее может устроить это дело».
* * *
Сын декабриста И.Д. Якушкина Евгений Иванович дваж-
ды за годы поселения отца в Ялуторовске посещал его — в
1853 и 1855 годах. Вся декабристская ялуторовская колония
сразу полюбила доброго, милого и очень умного сына своего
товарища. Но больше всех — как писал в письме жене Евге-
ний Иванович, — «Евгений Петрович очень полюбил меня
в первый мой приезд». И у нас, живущих в XXI веке, тоже
есть причина полюбить этого человека. Ибо благодаря ему
появились на свет воспоминания И.И. Пущина об Алек-
сандре Сергеевиче Пушкине, «Воспоминания» декабриста
Н.В. Басаргина и целых три эссе-воспоминания Евгения Пе-
тровича Оболенского о Кондратии Рылееве, Иване Дмитри-
евиче Якушкине и «Воспоминания о 1826-м и 1827-м годах».
Молодой, но зоркий и очень любивший Евгения Петровича
младший Якушкин (которого назвал отец в честь Оболен-
ского Евгением) как никто разглядел главную особенность
декабриста: «Все люди хотят казаться лучше, чем они есть,
а ему надо отдать полную справедливость: он старается изо
всех сил показаться хуже, чем есть». То есть Е.И. Якушкин
понял, что скромный, но постоянно духовно работающий
Евгений Петрович не только стремился походить на пер-
вохристианских адептов, но по сути и был им.

Евгений Иванович в письме к жене в 1855 году расска-
зал, как удалось ему уговорить старых декабристов эти вос-
поминания написать:
«Я решил сделать нападение на Пущина, Басаргина и
Оболенского: первый мог сообщить много любопытного о
Пушкине, с которым был в лицее и был очень дружен по-
сле; от второго я мог узнать некоторые подробности о Пе-
стеле, так как он жил в последнее время в Тульчине; третий
был коротко знаком с Рылеевым.
С Иваном Ивановичем заговорить о Пушкине было
нетрудно, я приступил к нему прямо… (Пущин некоторое
время сопротивлялся, не считая эти воспоминания кому-то
интересными, но в конце концов согласился).
Я пошёл к Басаргину. Но тут узнал мало. Узнал только,
что Пестель был невысокого роста, черноволос, с чёрными
выразительными глазами, с постоянно насмешливой улыб-
кой на губах. По словам Басаргина, он действовал с полным
убеждением и был предан делу совершенно, но увлечения в
нём не было ни малейшего…
Потом я отправился к Оболенскому… Оболенского надо
было навести на разговор о Рылееве осторожно, если присту-
пить прямо, то он скажет, что это всё пустяки… — надо было,
как говорит отец, “взвинтить” его. Слабая струна его — 14 де-
кабря, и поэтому я начал прямо с 14 декабря, именно с того,
что про общество и про историю их в России знают мало вер-
ного, и особенно про 14 декабря ничего почти не знают…
– У меня до вас просьба, Евгений Петрович. Вы сами
говорите, что Рылеев был замечательный человек, — вы
знаете, что об нём, кроме близких ему людей, никто почти
ничего не знает. Что вам стоит записать об нём всё, что вы
припомните? Я на это смотрю как на вашу обязанность —
никто, может быть, не был ближе к нему, чем вы. Последние
его слова уже в каземате были обращены к вам, кому же, как
не вам, заботиться, чтобы об нём сохранилась память?
Оболенский обещался мне написать об Рылееве».
И Евгений Петрович сдержал своё обещание. Не только
о Рылееве написал прекрасный очерк, продемонстрировав
ещё и литературное своё мастерство, но сделал большой по-
дарок современникам и потомкам: из-под его пера вышли
ещё два эссе, одно из которых уникально по исторической
своей значимости.
Дело в том, что, когда арестованных декабристов до-
ставляли из Петербурга в Читинский острог, восьмерых, в
том числе и Евгения Петровича, ещё раньше определили в
Благодатский рудник. О жизни там, условиях содержания
и т.п. в течение 11 месяцев (с конца октября 1826 по конец
сентября 1827 годов) российская общественность узнала
именно из эссе Е.П. Оболенского.
Уникальна и та скорость, с которой Евгений Петрович
написал первые два довольно больших эссе, не будучи про-
фессиональным литератором. Около месяца писал он «Вос-
поминания о Рылееве», закончил их 10 апреля, а уже 7 мая
были написаны «Воспоминания о 1826-м и 1827-м годах», то
есть за два весенних месяца 1856 года в Ялуторовске. Воспо-
минания о И.Д. Якушкине Оболенский написал вскоре по-
сле кончины друга уже на родине, в Калуге, в 1857 году.
Не удалось установить, кто изменил название второго
эссе на более удачное и точное «Моё изгнание в Сибирь», —
оно и теперь существует в исторической науке. Первые два
очерка Е.И. Якушкин передал Герцену, тот опубликовал
их в Лондоне, в четвёртом томе «Русского заграничного
сборника», князь П.В. Долгоруков опубликовал очерки в
Париже, в журнале «Будущность». Но без имени автора.
Начиная с середины 60-х годов все три очерка печатались в
разных заграничных изданиях, успешно перешагнули XIX
век и стали широко известны русскому читателю.
* * *
Князь Евгений Петрович Оболенский до конца дней сво-
их «пребывал» на Сенатской площади 14 декабря 1825 года.
Как писал Е.И. Якушкин в письме жене из Ялуторовска в
1855 году, «слабая струна его 14 декабря». Будто на неви-
димом экране, он всё просматривал и просматривал собы-
тия этого дня и не переставал их анализировать, уточнять,
комментировать. Он рассматривал их с самых разных точек
зрения: здравого смысла и исторического плана, с позиций
политической ситуации в России в году 1825-м, а потом и
60-х годов, с точки зрения его современников самого разно-
го социального плана и молодого поколения.
Рассматривал в аспектах российской, европейской и ми-
ровой истории. Причины, следствия, уроки. Всё трудно и
неоднозначно было в процессе осмысления. Однако ни он,
ни тем более Рылеев в те дни перед выступлением в 1825
году так и не ответили на главный, терзавший Евгения
Петровича вопрос: «Я спрашивал самого себя, имеем ли
мы право как частные люди, составляющие едва заметную
единицу в огромном большинстве населения нашего оте-
чества, предпринимать государственный переворот и свой
образ воззрения на государственное устройство налагать
почти насильно на тех, которые, может быть, довольствуясь
настоящим, не ищут лучшего; если же ищут и стремятся к
лучшему, то ищут и стремятся к нему путём исторического
развития?»
Поиски ответа на этот вопрос обусловили, видимо, пере-
смотр князем Оболенским основных идеологических уста-
новок декабристов.
Нигде — ни в записках и воспоминаниях декабристов, ни в
его письмах разных лет нет изложения позиции или доводов
Евгения Петровича — только упоминание, что он в Сибири
стал сторонником самодержавия и защитником Николая I.
И понять или догадаться о причинах такого радикального
мировозренческого поворота Оболенского очень трудно. Это
мог быть итог долгих размышлений об исторической судьбе
России с древнейших времён в сопостовлении с современ-
ностью и приход к вполне обоснованному выводу: Россия,
сознание её народа не готово и ещё долго не будет готово
не только к республиканскому устроительству, но и даже к
конституционной монархии. Только самодержавие, крепкая
и мудрая рука монарха способны управлять таким народом,
как русский. И Евгений Петрович во многих письмах делит-
ся с друзьями-декабристами, а позднее и с Ростовцевым сво-
ими прекраснодушными размышлениями об идеальном —
нравственном! — монархическом правлении, будто и не было
у него и его товарищей скорбного опыта 14 декабря и тридца-
тилетия Сибири, изощрённой жестокости Николая-I и отчёт-
ливого понимания сущности самодержавия.
* * *
Из письма Оболенского Пущину, апрель 1861 года:
«Радуюсь, что наконец вышел из болота векселей и дол-
гов, лежащих на фабрике, и из лабиринта законных фор-
мальностей, коими запутано приобретение собственности
и даже отречение от приобретения. Теперь всё это дело у
меня за плечами».
Весной 1861 года умер брат Оболенского Константин,
владелец фабрики, оставив множество долгов, которые пре-
вышали стоимость фабрики. Перед Евгением Петровичем
встала проблема: принять наследство брата, и значит, долги
брата или отказаться от наследства с тем, чтобы кредиторы
сами разобрались со счетами. Тогда Константин объявлял-
ся несостоятельным должником, всё его имущество шло
с торгов, и имя его тогда было бы запятнано. Оболенский
считал второй вариант позорным для себя и рода и принял
наследство. По этому поводу он писал в марте 1861 года
Муравьёву-Апостолу:
«Нужда, долг требуют заявить… свою личность и ею от-
стаивать доброе имя брата и всё его достояние защищать от
грабительства. Но не думай, чтоб я тут был лично заинте-
ресован. На мою долю придётся один труд умственный и
нравственный, а награда за труд — спокойствие совести в
исполнении долга. Вещественного тут нет ничего и не мо-
жет быть».
* * *
«Он был уже семейным человеком, когда в такое время к
нему обратился за помощью казачий офицер, ехавший к ме-
сту своего назначения. Все знали, что он прокутил подъём-
ные деньги, застрял в Ялуторовске и пропивал свои послед-
ние гроши. Муравьёв-Апостол застал Оболенского в пере-
говорах с ним о продаже своего брегета в его пользу, тогда
как это оставалось единственной ценной вещью в доме по
стоимости и по семейным воспоминаниям. Матвей Ивано-
вич спас брегет от гибели, предложив сделать для офицера
складчину в своём кружке».
* * *
Сын декабриста Давыдова Вася был одарённым мальчи-
ком. В пять лет научился писать и читать, хорошо рисовал.
Его первым учителем рисования был Евгений Петрович, а
потом Н. Бестужев.
Все первые годы жизни в Красноярске Вася Давыдов ре-
гулярно переписывался с Евгением Петровичем. В одном
из писем писал любимому учителю: «Я всегда вас буду пом-
нить и беречь ящичек вашей работы, я очень помню, как я к
вам ходил учиться и как вы были добры со мною». А когда
в 1843 году Васю определили в Московский кадетский кор-
пус, Оболенский просил своих сестёр взять попечительство
над ребёнком.
* * *
М.И. Муравьёв-Апостол — родственник, друг Е.П. Обо-
ленского, брат казнённого 13 июля 1826 года Сергея Ивано-
вича Муравьёва-Апостола:
«Мы прожили с Оболенским его молодость и его зрелые
года. Он и тогда не был ни грустным, ни унылым челове-
ком. Временами он бывал и весел, но чтобы весёлость была
преобладающей его чертой, одной из первых бросавших-
ся в глаза — этого не было. И теперь, дожив до старости,
Оболенский стал весёлым человеком». У Евгения Петро-
вича была оригинальная форма юмора, природу которого
не удосужился понять ближайший друг его — великий на-
смешник Пущин, который, как часто отзывались о нём его
хорошо знавшие, “ради красного словца…” В письме от 26
марта 1858 года Г.С. Батеньков пишет об Оболенском, на-
пример: «Этого честного полусвятого человека нельзя не
любить. Душа прилепляется к нему с полным доверием.
Юмор его постоянно ровен и всегда блестит каким-то вну-
тренним весельем.
У старости свои заботы, свои тревоги — утраты, физиче-
ские немощи, ожидание смерти. Это её реальность, которой
нельзя отменить.
Но радостное мироощущение в старости может отме-
нить безысходную погруженность в эту реальность, пора-
бощенность ею, чтобы жизненный настрой старого чело-
века определяла не она, а светлое дружественное согласие
с жизнью, благодарное признание её правоты, к которому,
видимо, пришёл Оболенский в Калуге, и высокое душевное
равновесие, свободное от страха старости и смерти».
Историки упорно «прятали» Е.П. Оболенского, особен-
но в ХХ веке — даже не только в силу его удивительной
скромности, религиозности и особенностей характера: со-
вершив какое-то нужное, важное, судьбоносное дело, отой-
ти в тень, уступить более проворным, — но прежде всего по-
тому, что он нравственно, духовно намного опередил своё
время, свой век, своих современников. Некому было понять
это в его веке, ибо не дано одному человеку прервать духов-
ный сон своих современников.
Из письма М.И. Муравьёву-Апостолу 1863 года, кото-
рое, по сути, — духовное завещание князя Е.П. Оболенско-
го: «Многое, мой друг, мы пережили и многое переживаем
ныне. Но мы, люди прежнего поколения, мы, представители
былого, и не можем вступить в число деятелей настоящего,
но верны прошедшему — пусть оно явится в свете истины, и
жизнь наша не потеряет своего значения. Пусть юное поко-
ление действует, но пусть оно видит в нас ценителей добра
и всегдашних противников зла, в каком бы обманчивом све-
те оно ни представлялось. В этом наше призвание».
* * *
Несколько раз в письмах Евгения Петровича встречается
рассуждение о смысле жизни и назначении человека на зем-
ле. В письме Кучевскому из Итанцы в июле 1840 года читаем:

– Вся жизнь проходит в борьбе, как и должна проходить.
В ней укрепляются силы души, и ею мы мужаем, если мож-
но так выразиться. Но если в ней слабеешь, если дашь про-
тивнику малую поверхность, то, пользуясь слабостью, он
усиливает свои нападения и готов низложить, если скорая
помощь не восстановит равенства сил и не возобновит ско-
ро исчезающую бодрость.
А в письме А.В. Протасьеву в октябре 1842 года, из Ялу-
торовска Оболенский по сути декларирует своё социальное
и духовное кредо:
«Не подчиняться миру должен человек-христианин, но
побеждать мир, не словом — потому что слово мира мудрее
его слова, — но делом, высотою своего характера, верою об-
разованного и утверждённого. Вот истинное наше назначе-
ние. Борьба есть наше назначение».

Эпилог

Да, 14 декабря 1825 года на Сенатской площади в Петер-
бурге сражения не было, в прямом смысле этого слова.
Было стойкое четырёхчасовое противостояние мятежных
полков правительственным войскам. Но именно в этом была
победа — высокого мужества и духа князя Оболенского и его
товарищей-офицеров и великой преданности своим коман-
дирам простых русских солдат. А расстрел мятежного каре
стал не победой правительственных войск, а примитивной
бойней по приказу новоиспечённого императора Николая I.
И в князе Е.П. Оболенском, о котором Н.И. Греч напи-
сал, что «в нём Россия лишилась героя», героя Россия не
лишилась, ибо он действительно был им. И не только по-
тому, что возглавил восставших за час до его поражения,
сознавая и даже зная наверняка, что его ждёт за это смерть.
Но и потому, что на Сенатской площади 14 декабря, как и
при организации и формировании тайного общества, он об-
наружил черты талантливого военачальника. И как знать,
не гнои его 30 лет в Сибири Николай I, такие, как Оболен-
ский офицеры, ко времени Крымской войны укрепили бы
прекрасную русскую армию, и была бы в этой войне победа
русского воинства, а не позорное поражение.

Однако героем князь Оболенский был и в жизни граж-
данской, хотя его гражданственность по воле монарха была
заменена на звание «государственного преступника». И вся
его последующая — после 14 декабря — жизнь была истин-
ным героизмом. Только пониманию этой истины многим
его современникам, а потом и потомкам очень мешала не-
обычайная скромность князя и его величайшее смирение,
которые скрывали от посторонних глаз его непрерывную
борьбу — не только с невзгодами, испытаниями в Сибири,
но прежде всего его христианскую битву за свою и других
людей души. И эту многолетнюю битву Евгений Петрович
Оболенский выиграл безусловно.
Евгению Петровичу Оболенскому тридцатилетняя Си-
бирь не дала стать ученым или философом, выдающимся
общественным или государственным деятелем. Не дала
открыто, легально по возвращении из ссылки участвовать
в реформах Александра II, но его мысли, идеи не только в
крестьянской, но и в других реформах 60-х годов были ис-
пользованы монархом и дают чёткое представление о зна-
чимости и масштабе творческой и общественной мысли
опального князя Е.П. Оболенского.