Автор: Болдин Валерий Николаевич
НА ДЕРЕВНЮ К БАБУШКЕ
В деревню я ехал без всякой охоты:
– Что мне там делать? Со скуки помирать? Здесь друзья, велосипед, а там …
Но с мамой не поспоришь:
– Не надышался ещё дымом из трубы? Глянь в окно: вон они родимые коптят небо и днём ночью, а у тебя лёгкие слабые. Тебе здоровый чистый воздух нужен. Город калечит, а деревня лечит. К тому же там красиво: лес, пруд и все такое….
– Ага. Будет там красиво! – я же знаю бабушку, как закудахчет – « Вовочка в лес не ходи – заблудишься, на пруд не бегай – утонешь ... », того и гляди, булавкой к юбке пристегнёт.
–Не пристегнёт: большой уже.
Паровоз, катил мимо каких-то построек, потом пошли поля и холмы, похожие на взбитые подушки.
Наконец станция – Билимбай.
Небольшой деревянный вокзал утонул в зелени акаций, видна только давно не крашеная крыша, да чёрная труба над ней.
– Подожди меня здесь, – сказала мама, поставив к забору чемодан и сумку. – Гляди за вещами, никуда не отходи, я скоро.
Паровоз со свистом выпустил пар, дал оглушительный гудок и, пыхая дымом из трубы, отправился дальше.
Мама вернулась раздосадованная:
–Придется идти пешком, сынок, – сказала она. – Ни одной попутной машины нет.
Она взяла чемодан, я – сумку и мы пошли.
Миновав поселок, мы шагали по бесконечно длинной дроге, идущей через поле, на котором ни деревца или кустика. Солнце жарит вовсю! Уже через полчаса ходьбы я проклинал мошкару и сумку, которую едва волочил за собой. Страшно хочется пить. Рубашка взмокла, пот струится по спине, затекает под ремень и дальше вниз. Я чуть не плачу от усталости и досады на маму за то, что потащила меня в эту чёртову деревню. Честное слово, еще немного и я свалюсь посреди дороги, и пусть мама тащит меня на себе до самой деревни.
И тут я услышал скрип колёс, оглянулся и увидел лошадь, запряженную в телегу, а на телеге, свесив ноги, сидит старик.
– Далёко идёте? – спросил он, поравнявшись с нами.
– В Елань, – ответила мама.
– Замаялись, поди-ко, пёхом на себе таку тяжесть тасшить. Садись ужо, подвезу што ли…
– Да мы уж сами как-нибудь…
– Не бойсь! – Сказал старик, – забесплатно до-везу.
Мама, обычно ловкая и проворная, тяжело взобралась на телегу. Я устроился рядом. Дорога, наконец-то, пошла лесом. Верхушки елей пиками вонзались в небо, и солнце то появлялось, то снова скрывалось за ними. Воздух стал чуть-чуть прохладней, а лёгкий ветерок вновь пробуждал интерес к жизни.
– Устал? спрашивает мама, – и глаза становятся ласковыми, теплыми и родными.
– Не очень – отвечаю я. Маму почему-то развеселил мой ответ, она обняла меня одной рукой, а другой убрала с моего лба мокрые волосы:
– Герой ты мой!
В такую минуту хорошо сидеть рядышком, прижавшись щекой к её плечу и ни о чём не говорить.
Телега, скрипя колёсами, не спеша переваливалась через всякие неровности, а серые от пыли кусты и деревья, уныло тащились мимо меня со скоростью усталой лошади.
Старик остановил лошадь у мостика через овраг, взял ведро и стал спускаться вниз. Мы последовали за ним. По дну оврага бежал чистый и звонкий ручей. Я лег животом на землю и, опираясь руками в каменистое дно, стал пить воду прямо из ручья. Мне всегда казалось, что вода не имеет вкуса, а сейчас я понял, что вкуснее этой воды ничего на свете нет.
– Осторожней пей, – сказала мама – вода студёная - чего доброго, заболеешь ещё. Старик зачерпнул ведром воду, напился сам и направился к телеге, чтобы напоить лошадь, и пока он занимался кобылой, мама побродила по краю овражка и набрала горсть недоспелой белобокой земляники.
- На-ко, съешь. – Сказала она и высыпала ягоды в мою ладонь.
Дальше дорога уже не казалась такой нудной. Напившись воды, лошадь, бежала веселее, и вскоре показались первые дома деревни.
Деревня небольшая: одна улица с пыльной дорогой, со следами тележных колёс и лепешками от прошедшего стада. В два ряда стоят дома: один магазин, закрытый на огромный висячий замок и клуб из почерневших брёвен. Бабушкин дом стоял в конце улицы, а дальше опять лес.
Бабушка не слышала, как мы вошли. Она стояла, склонившись над широкой скамьей, уставленной крынками.
Дверь за нами хлопнула, она повернула голову, по-смешному взмахнула руками: Господи! Приехали, родинки мои! – сказала она и заплакала. А чего плакать? Приехали же!
Глава 2
ОХОТА НА ВОРОН.
Пока мы с мамой умывались с дороги, бабушка хлопотала, накрывая на стол. Бабушка, сухонькая, но проворная, она так и снуёт от печки к столу, от стола к печке. Я смотрел на её маленькие руки и удивлялся их умению и ловкости. И вот, как по волшебству на столе появились дымящаяся картошка в чугунке, зелёный лук, курятина в лапше и горячий, духмяный хлеб, который бабушка сама выпекала в печи.
После обеда мама прилегла отдохнуть, так как утренним поездом должна вернуться домой, а я, напичканный домашними кренделями, вышел на крыльцо. По двору разгуливал ужасно гордый петух. И чего гордится? Дурак потому что! Мама говорит: «умный гордым не бывает». Это она про меня, когда я по пустякам задираю нос. Возле сарая копошились куры, а в темноте курятника, словно взывая о помощи,отчаянно кудахтала курица-наседка. Любопытство подтолкнуло меня к курятнику, и не успел я заглянуть в него, как вдруг, совершенно неожиданно, петух, налетел на меня, как ястреб на цыплёнка и стал дубасить крыльями по голове и при этом норовил долбануть клювом в затылок, будто я ему соперник какой. Представляете: сидит этот дятел у меня на загривке, машет крыльями и орёт во всё горло. Дурак дураком! А я бегаю по двору как сумасшедший, стараюсь избавиться от налётчика как могу и, наконец, мне это удалось. Петух решил, что на сей раз мне достаточно, слетел с моего загривка и, гордясь победой, отправился в курятник. Вообще-то я вроде бы не трус, но, если честно, я ужасно боялся этого петуха. Наверное, кто другой на моём месте поддал бы ему разок сандалией в клюв – и всё, а я тихонечко бочком, бочком добрался до ворот, открыл калитку и выскочил на улицу. У-уф!
Напротив нашего двора лежало заросшее дикой травой поле, через которое вниз до берега пруда сбегала тропа. Вокруг – ни души. Только две вороны скучали на плетне.
Ненавижу ворон. Само слово «ворона» вызывает отвращение, если разделить его пополам,получится два слова: вор она. Одним словом – воровка!
А если честно, мне наплевать, что они там воруют. Просто хотелось выместить на них злость за нанесенное мне очумелым петухом оскорбление. Я подкрался близко, близко. Так близко, что разглядел клюв, красный внутри.
– Бей вора! – крикнул я, вскочил и швырнул в них камень. Но камень просвистел мимо и упал в огород. Вороны каркнули и, лениво взмахивая растрёпанными крыльями, полетели к одинокой берёзе, что росла за бабушкиным огородом. Я встал, отряхнул землю с колен и вдруг увидел белобрысого мальчишку с чёлкой до самых бровей. Он стоял на краю дороги и с нескрываемым любопытством наблюдал за мной
– Вороны хищницы, – сказал я, пытаясь оправдать бессмысленность своего поступка. – Они яйца воруют из птичьих гнезд.
Я хотел завязать с ним разговор, а он, стоял, засунув руки в карманы штанов, и молчал.
– У нас в городе недавно слон сдох, – продолжил я.
– Представляешь? Привезли в цирке показывать, а он взял, да и сдох.
– А у нас в конюшне кобыла ожеребилась, – неожиданно сказал он. – Хошь поглядеть?
– Хочу, – ответил я.
– Тебя как зовут?
– Вовка, а тебя?
– Шурка. Пошли?
– Подожди, я сейчас, – сказал я, вбежал в дом, скинул сандалии, завернул до колен штаны и расстегнул ворот рубашки. Теперь я выглядел примерно так же как Шурка. Мне казалось, что это мне поможет скорее найти с ним общий язык.
– Чё босой-то пошёл? По земле – не по избе шлёпать.
– Я, как ты.
– Мне привычно. А у тебя ноги белые, сразу видно – городской.
По дороге на конюшню я шёл и бороздил ногами пыль так, что вскоре мои ноги стали такими же «деревенскими» как у Шурки.
Конный двор стоял на краю деревни. В конюшне тихо и прохладно. Проходя мимо стойла, заколоченного под самый потолок, я услышал звуки, от которых мне стало немножко не по себе: в темноте что-то фыркало и дышало. Люди так не дышат.
И вдруг раздался страшный удар в дверь стойла, я невольно отпрянул, и моё сердце чуть не остановилось от страха.
– Не пужайся, – сказал Шурка. – Там племенной стоит, копытом в дверь бьёт – на волю просится.
Моё молчание он понял по-своему и пояснил:
– Племенной – это конь-производитель, от которого жеребята появляются. Не конь, а зверь. Пацаны дразнят его: пуляют сухим горохом, а он бесится так, што вся конюшня ходуном ходит, а им того и надо.
Вверху над стойлом висела ржавая конская подкова, а ниже прибита дощечка с корявой надписью. Несмотря на полумрак, я, всё же прочитал слово – БУЯН.
– Это его так зовут? – заглядывая в щель между досками, чтобы, хотя бы одним глазком увидеть «зверя» – спросил я.
– Ага. В клубе как-то кино про войнушку показывали, «Смелые люди» называется, так там коняка был – Буян…
– Знаю. Я это кино тыщу раз видел. Кинуха – что надо! Его даже сам Сталин любил, – сказал я, У Шурки глаза сделались круглыми, как у совы.
– Ты откуда знаешь?
– Все знают. За это кино, всем артистам Сталин премию дал.
– И Буяну тоже?
– Его отборным овсом кормят. Говорят, он теперь в цирке выступает.
– Здорово! А наш Буян похож на него, правда?
– Правда. Только тот Буян весь белый был, а ваш не то чёрный, не то бурый.
– Вороной, – сказал Шурка. Его конезавод отбраковал, а бывший председатель его ещё маленьким взял и сюды привёз. – Буяном назвал, штоб всё как в кино.
– Получилось?
– А то! Может ишо и лучше вышел,
– Ну, это ты загнул, – говорю я, – лучше того Буяна во всём мире коня нет. Он не просто конь – он друг, Боевой товарищ Васи Говорухина – героя фильма.
Шурка даже рот раскрыл, удивляясь моим познаниям. Ещё бы! Откуда ему знать, что все пацаны нашего двора заболели этим фильмом. Все, и я в том числе, хотели быть такими же бойцами, как Вася Говорухин и иметь такого друга, как Буян.
Шурка отошёл к стойлу, над которым тусклый свет от лампочки едва рассеивал мрак.
Маленький жеребеночек жался к животу лошади и вздрагивал всем телом.
– Сынок нашего Буяна. Не без гордости сказал он.
– Нас боится? – почему-то шёпотом спросил я.
– Нет, не нас.
– А кого?
– Так. Всего.
Ворота конюшни заскрипели и окрылись. В конюшню ворвался ослепительный свет.
– Шурка, ты, што ли там? – спросил женский голос.
– Ага.
– Своди коня к реке, напои. С поля пришёл.
– Ладно.
– Кто это? – спросил я.
– Мамка моя.
– А чего она здесь?
– Конюхом тут робит. Хошь, вместе коня поведём?
– Спрашиваешь. Конечно, хочу. А мамка твоя разрешит?
– Разрешит. Айда за мной.
Мы вышли из конюшни, К столбу посреди двора был привязан конь с обвислым животом и с прогнувшимся острым хребтом. Неподалёку стояла телега, которой совсем недавно здесь не было.
Шурка подвел коня к телеге и с телеги взобрался на коня:
– Садись сзади, – сказал он. Я не решался.
– Не бойся, тихонько поедем.
– Я и не боюсь. Еще чего! Тоже мне – конь! Не конь, а ерунда какая-то. Обыкновенная колхозная кляча. Я влез на телегу, долго примеривался и, наконец, каким-то образом оказался у Шурки за спиной.
Конь пошёл. Мы с Шуркой в такт шагам по-качивались на его спине. Но вдруг Шурка ударил коня пятками в бока и тот рысцой припустил от конюшни в сторону реки. С каждым шагом меня подбрасывало вверх, отрывая и снова возвращая на костлявый хребет. Бедный мой зад! При этом каждый раз я норовил свалиться с коня на землю. За что мне это? Я ухватился за Шурку так, что если бы я упал , то только вместе с ним. Наконец, конь перестал меня мучить, остановился у реки и. склонив голову, стал пить воду.
Обратно ехали шагом.
У конюшни уже собралась целая ватага деревенских пацанов. Они сидели на краю телеги и смотрели в нашу сторону. Для меня наступал ответственный момент: я должен был что-то сделать такое, чтобы сразу завоевать их уважение. Но что я могу, сидя на этой кляче позади Шурки? Не дожидаясь, когда конь остановится, я эффектно, как мне казалось, спрыгнул с коня на ходу. Спрыгнул я красиво, а вот приземлился не очень: под ногу подвернулся сухой ком земли, и я, самым дурацким образом, растянулся в пыли, рядом с коровьей лепёшкой. Я ожидал взрыва хохота, но его почему-то не последовало. И, слава Богу! Терпеть не могу, когда надо мной смеются. Кое-как, я дохромал до телеги.
– Дайте парню место. – Сказал Шурка, они тут же потеснились и я сел рядом. Острой боли в ноге я уже не чувствовал, но продолжал кривиться и с шумом сквозь зубы втягивать воздух, как это мы часто делаем, когда нам действительно бывает больно. За
этим кривлянием, я прятал ощущение, которое причиняло мне муку куда большую, чем боль физическая – на героя я никак не походил. Обидно.
– Ты чё без обуток-то ходишь? – спросил стриженый наголо парень справа
Я глянул на его резиновые сапоги с отрезанными голенищами, он это заметил и вытянул ногу:
– На, гляди! Я в этих ботах и по кочкам болотным и в лес и в поле могу, а ты босой куды?
– Я думал что…
– Думал, что в деревне «деревенщины» живут? Вы там у себя в городе-то в блескучих ботиночках шастаете, а туточки можно и так шкандыбать.
Парень сплюнул и погано выругался в адрес всех городских ребят. И где он таких слов нахва-тался?
– Ты чё к парню вяжешься. – Вступился за меня Шурка – я тоже босой по земле хожу и чё? Зато, ноги не преют. Ты бы свои-то прелые мыл хоть иногда, а то лошади от тебя шарахаются?
Лысый спрыгнул с телеги и двинулся к Шурке:
– Это от кого лошади шарахаются? Ты лучше своей мамке скажи, пусть она тебе нос утрёт. Думашь, коли она тут робит, так ты уж и – кум королю!
– Ты её не тронь, а то…
– А то што будет?
Лысый двинулся на Шурку. Я соскочил с телеги и как бы нечаянно встал рядом с Шуркой. Лы-сый остановился, смерил меня прищуренным взглядом, криво усмехнулся:
– Чё, нога уже не болит?
Странно, но нога и вправду вдруг перестала бо-леть.
– Ладно, поглядим ещё, от кого лошади шара-хаться будут, – процедил он, циркнул слюной мне под ноги и отошёл.
Лысый мне жутко не нравился: мало того, что матерится так ещё и плюётся через дырку в зу-бах. Видать не зря ему зуб вышибли.
Из конюховки вышла Шуркина мать:
–Эй, босота, марш по коням!
Новое для меня слово «босота» я понял не сразу, но быстро догадался, когда пацаны с криками попрыгали с телеги и опрометью, сверкая босыми пятками, бросились в конюшню.
– Шурка, гляди, чтоб ноги у коней были спутаны как надо: разбредутся – утром не собрать. А ты чей? – спросила она меня.
– Внук бабы Клавы Скорыниной,– ответил за меня Шурка.
– Баский парнишка, - сказала она и улыбнулась.
Я уже слышал это дурацкое слово от бабушки. Оно
мне по ушам, как ножом по стеклу. Баский – значит, красивый. Что я, девчонка что ли.
– Поедешь с нами? – спросил Шурка.
– Я бы хотел, – не очень уверенно ответил я.
– Попробуй. Я рядом буду. Бери Косуху, она кобыла смирная. Глаз у неё косой, оттого она осторожная, но пугливая: руками сильно не размахивай. Шурка придержал Косуху, пока я взбирался на неё с телеги.
– Сиди крепче и поводья уздечки держи в натяг.
– Держись за хвост, городской! – посмеивались ребята.
Надо сказать, что на городских ребят они смотрели, как на избалованных маменькиных сынков: неженки и хлюпики, которые ничего не умеют. Больше всех глумился Лысый: « Ты бы сперва на козе ездить поучился, не то опять свалишься носом в коровье дерьмо».
КОЧКИ – ЦВЕТОЧКИ
От конюшни кони, раздувая ноздри и швыряя копытами землю, галопом скакали до плотины. Дальше шли шагом: плотина старая, брёвна давно прогнили и передвигаться по ней было небезопасно, тем более на моей косоглазой кобыле. Косуха, загнув голову и, глядя на дорогу одним глазом, шагала медленно и осторожно. Внизу шумно бурлила вода. Боясь, что закружится голова, я старался не смотреть вниз. Шурка был рядом и, сдерживая свою норовистую кобылу, терпеливо давал мне советы:
– Колени крепче сжимай и поводок не расслабляй, держи в натяг.
Плотина, слава богу, кончилась, Шурка отпустил поводья, и лошадь под ним тут же пустилась вскачь, догонять умчавшийся табун. Моя Косуха тоже рвалась бежать следом, но я, тянул на себя поводья уздечки и кричал: - « Стой! Тпрр! Тпрр!» Косуха, задрав
вверх голову, часто перебирая ногами, рвалась вперёд. Но я сдерживал её, как мог. Вдруг, откуда ни возьмись, подскакал Лысый, взмахнул рукой и изо всей силы хлестнул мою лошадь гибким прутом по холке: «Держись, городской!» крикнул он и поскакал вдогонку всей ватаги. Косуха вскинулась, как ужаленная и помчалась, сама не зная куда. Каким чудом я удержался на ней, понять не мог, но помню, что прилип к ней всем телом и видел только, как земля со страшной быстротой уносится из–под копыт косухи. Косуха вдруг свернула с дороги и помчалась по поляне в сторону овражка. Перескочив через ручей, и продолжая бег, она попала в заболоченное место. Наверное, я удержался бы на ней, если бы Косухе не взбрындило взять и споткнуться о кочку. Проклятый день! Как каскадёр я перелетел через голову лошади, перевернулся в воздухе, упал, и мокрые кочки тут же остановили моё дальнейшее движение.
Шурка не сразу заметил моё отсутствие и вместе с другими пацанами, увлечёнными скачкой, скрылся за поворотом. Острые как бритва стебли травы обожгли щеку и плечо. Я долго лежал, уткнувшись лицом в мокрую траву, и ревел, но не от боли, а скорее от досады на себя и на Косуху. Если б она не споткнулась, я бы не упал. Странно, но Косуха не умчалась прочь, а стояла рядом, вздымая бока и, раздувая
ноздри. Потом склонила голову, и я ощутил на спине ее дыханье. И вдруг меня охватило бешенство:
-Скотина! – заорал я. – Кляча косоглазая! Из-за тебя я свалился, как последний тюфяк. Я перевернулся на спину, с ненавистью ткнул ей пят-кой в губы: – Косуха вскинула голову, но продолжала стоять, не двигаясь с места, и вид у нее был жалкий и виноватый. Я встал, сорвал лопух, прижал его к щеке, а когда отнял – увидел кровь.
Я протянул лопух Косухе:
– На, полюбуйся, что натворила!
Косуха взяла лопух губами, подержала и отпустила. Лист упал на траву, а Косуха ещё ниже склонила голову. Я обхватил ее шею руками, жалость к себе куда-то исчезла, зато проявилось острое чувство вины перед Косухой, я гладил её шею и шептал:
– Прости ... Я сам упал. Сам не удержался. Я удержусь. Вот увидишь, удержусь.
Я взял Косуху под уздцы, подвел к большому пню и, преодолев нахлынувшую боязнь, взобрался ей на спину .
Пацаны ждали меня. Не слезая с лошадей, они сгрудились на поляне и смотрели в мою сторону, и когда я появился верхом на Косухе, они с гиканьем, с криками поскакали ко мне навстречу и закружили вокруг меня.
– Упал што ли? – Спросил Шурка, заметив мои ссадины.
– Ага. О кочку споткнулся – сказал я и глянул на Лысого.
– Кочки – это только цветочки, ягодки впереди! – сказал Лысый.
Иногда не знаешь, как лучше поступить: то ли в драку, то ли просто послать подальше. Но, глянув на Лысого, я вдруг понял, что к драке с ним не готов –здоровый гад! Чуть ли не наголову выше меня. Я решил отшутиться:
– Смотри, не объешься ягодок: понос прошибёт, штаны стирать придётся! - сказал я.
Ребята дружно хохотнули,
Лысый глянул на меня так, что у меня спина похолодела:- « Ну, кажется, начинается!» – Подумал я, но Лысый вдруг улыбнулся:
– Жив – и слава богу! – Сказал он и миролюбиво хлопнул меня по плечу, так, что я едва удержался на лошади.
–Держись, ковбой! – сказал он, – Это тебе не город.
Когда я вернулся домой, мама так и села, увидев меня.
– Боже мой, что с тобой случилось ?
– Пустяки, – ответил я.
Я еще не мог объяснить то чувство, которое переполняло меня, но пережитое «крещение» было важней моих синяков и ссадин: они сойдут, рубашку зашьют, а оно останется навсегда. Но мама его не заметила:
– Домой! Завтра же домой! – сказала она. И всётаки я остался в деревне.
Кто знает? То ли молодое деревенское утро со здоровым румянцем восхода, и далёкий перезвон бубенцов на шеях, пасущихся за прудом лошадей, обворожили маму, но, так или иначе, взяв с меня слово, писать ей каждый день, чмокнула меня в щеку и уехала в город одна.
И в то время, когда мама дремала в переполненном вагоне, я, сломя голову, летел напрямик через поле туда, где все еще паслись кони.
– Эге-гей! – вопил я. – Я остаюсь, ко-о-ни!
И эхо, заблудившись в соснах, с восторгом отвечало: «Ко-о-ни!»
продолжение следует