КОЛЬКА – ГАД!
Жаль, что в жизни всё получается не так, как хочется: Думаешь одно, а получается совсем другое.
– Слыхала, што твой внучок-то натворил? Вот учудил, так учудил: коня чуть не утопил, сам едва не потонул и Шурку Нюркиного за собой тянул, да мальчишки его спасли.
У бабушки к таким рассказчикам было своё отношение:
– Это кто тебе такое наплёл?
– Так Колька и «наплёл!»
– Внук Васьки-пастуха што ли?
–Дак, он самый и есть. Своими глазами всё видал.
– Ладно, Марья, ступай домой. Вовка проснётся так сам и расскажет чё к чему.
– Дак, он што ли дома?
– Дома, дома. Спит, как убитый.
Я не спал. Я всё слышал и был ошарашен неожиданной новостью:
– Бабушка, – это Колька – лысый рассказал, будто я выпустил коня из стойла?
– Ну, рассказал и што? Чево ты так переполошился?
– Бабуля, он же всё наврал. Я не думал коня выпускать, я хотел сам войти к нему в стойло на спор, вот и всё. Зачем он наврал? Это же подло! Это так подло! Подлее чем… чем… Честное слово, я просто задыхался от негодования и никак не мог подобрать нужных слов. Почему, почему он это сделал?
– Кто его знает? Не задалась у него жизнь с малолетства. Отец с войны пришёл, да недолго в деревне пожил: в город уехал, Говорил, что на заработки, а сам так и не вернулся.
– Мой папка тоже не вернулся, но я же не мщу кому попало.
– Сравнил редьку с репкой! Твой с войны не вернулся, а этот пришёл да к другой уехал. Мамка-то Колькина извелась вся от горя, заболела, как свечка таяла, таяла да и померла. Колька малой ишо был, вот дед и забрал его к себе. А после отец Кольку в город увёз, да не прижился он там, подрос и обратно в деревню возвратился: не смог простить отцу мамкину смерть. Так и живёт у деда, а про жизнь в городе, и вспоминать не хочет.
– Понятно, почему Лысый на весь свет взбеленился.
– Мало ли как у человека жизнь сложилась, зачем же её другим портить: зря на человека наговаривать – это тоже не дело. Хорошо хоть конь не утоп – сидеть бы Нюре в тюрьме, да и тебе бы – не поздоровилось.
– Бабуль! Но я же спас его.
– Спас-то, может и спас. Только это всё одно, что дом сперва поджечь, а после загасить, и притом самому едва не сгореть на пожаре. Это не геройство, а глупость ребяческая. А ты вроде бы ужо и не дитё малое, пора бы и в разум входить.
Бабушка отошла в угол с образами, покрестилась, пошептала, снова перекрестилась, а потом сказала:
– На конный двор больше не ходи. Нюра сердита на тебя. Пусть маленько успокоится. Шурка-то у неё один, вся надёжа только на него. А ну, если б утонул, тебя глупого спасая!
Мне даже стало обидно:
–Бабушка, а если бы я…?
– Молчи! Я даже думать об этом не желаю. Господи, и откуда такие дурни берутся?
Бабушка снова перекрестилась и уголком платка сняла с носа слезинку. Я понял, что только что брякнул глупость, подошёл и обнял её за плечи.
–Ладно, ладно, – сказала она. – Вам бы всё хиханьки, да хаханьки, а мне за вас отвечай. Завтре мать за тобой приедет.
«Завтре» раненько утром, пока не проснулось солнце, мы с мамой молча, шагали по тихой, пустынной улице и мне казалось, что даже окна сонных домов смотрят на меня с укоризной. Мама была сумрачной и задумчивой. Я знал о чём она думает и меня это сильно огорчало. Помню, с каким восторгом она рассказывала подругам о моих милых пустячках: «Идём с Вовочкой по аллее, вдруг он остановился, присел и пальчиком в песочек тычет. Спрашиваю: что ты там нашёл? А он отвечает: «божью коровку». Смотрю – букашка эта кверху лапками лежит, перевернуться не может, а он её на пальчик взял и говорит: « Божья коровка, улети на небко….» Она и улетела». Рассказывает, а у самой глаза светятся, мол, вот у меня какой добрый сынок растёт. А теперь я не букашку – я целого коня спас, и что? Она сердится, а я плетусь заней, как нашкодивший щенок и не решаюсь с ней заговорить. Шурка тоже разговаривать со мной не захотел – поверил Лысом, а тётя Нюра сказала, чтобы духу моего на конном дворе больше не было и это было обиднее всего.
КТО ВЗРОСЛЕЕ?
Зимой я перечитал множество книг из серии ЖЗЛ – жизнь замечательных лошадей, – так я назвал подборку книг о лошадях, взятую в центральной библиотеке.
– Похоже, что ты коневодом хочешь стать? – не то в шутку, не то всерьёз спрашивала мама.
– Ага. Хочу, – в таком же тоне отвечал я.
Конечно же, меня интересовали и другие вещи. В тринадцать лет я начал ощущать себя почти взрослым, и по утрам тайком от мамы подбривал под носом едва заметный пушок, чтобы скорее выросли усы, а по ночам, укрывшись с головой одеялом, при свете фонарика читал взрослые книги.
Летом мама отправила в Елань одного: «Ты уже большой, – говорила она, – хватит тебя за ручку водить». К счастью навьючивать на меня рюкзак с про-дуктами не стала, сунула в него кое-что из одежды и деньги для бабушки: « Смотри, не потеряй!»
День был нежаркий, путь от Билимбая до Елани я преодолел легко. Дома меня уже ждала бабушка.
Беспокоило только одно: лишь бы тётя Нюра не прогнала меня с конного двора прочь, не простив моё прошлолетнее легкомыслие. Она не прогнала. Увидев меня, она широко заулыбалась. Её улыбку я бы узнал в огромной городской толпе. Поправив косынку на голове, она смерила меня одобрительным взглядом и сказала:
– Вырос-то как! Совсем большой стал. Жених прямо! Ну, подойди, я тебя обниму.
Я не сопротивлялся, хотя терпеть не мог эти телячьи нежности. Она обняла, похлопала меня по спине:
– Ладный парень! – сказала она. – Ещё чуток подрастёшь – добрым работником станешь. Шурка! – крикнула она в сторону конюховки, – глянь-ко, кто к нам пришёл!
Из конюховки вышел Шурка. Всё тот же белобрысый Шурка: разве что волосы стали чуть темней. Так ведь лето всё впереди – солнце снова их выбелит так, что и бровей не видно будет…. И всё же, что-то в нём изменилось, но что – я понять не мог.
– Я думал – ты не приедешь, – сказал Шурка.
– Почему?
– А чё тут делать? – скукота! Кино раз в неделю привозят и то старьё какое-то,
– сказал он и махнул рукой.
– Глянь на него – скучно ему! В деревне от этой хвори работа лечит, – сказала тётя Нюра, седлая Буяна.
– Я быстренько на подсобный хутор сгоняю. Говорят, туда наша кобыла Пермянка приблудилась - забрать надо.
Я тайком любовался ею, когда она, оседлав Буяна, села на него верхом. И даже в застиранной мужской рубахе и в потёртых армейских штанах казалась мне необыкновенно красивой.
– А вы запрягайте кобылу, поезжайте к речке да начерпайте бочку воды – вот вам и веселье, – сказала она, слегка дёрнула повод, цокнула языком, и Буян тут же сорвался с места.
Тётя Нюра оказалась права: пока черпали воду в бочку сами набрызгались, накупались, надурачились вволю…
– Мы с мамкой раненько на покос едем, для полевой кухни провизию повезём: квас, хлеб, картошку и всё такое. Там колхозная бригада сено заготавливает. Хочешь – с нами? – Спросил Шурка.
– А я что там делать буду?
– Робить: сено ворошить, чтоб скорее просохло. На твою бабу-Клаву трудодни запишут.
– Если бабушка отпустит!
Дома за столом я рассказал бабушке о встрече с Шуркой:
– Что-то в нём изменилось, но не знаю что. – Сказал я.
– Время бежит – не догонишь, – сказала бабушка и вздохнула. Рядышком-то живёшь, дак ни чё не замечаешь, а как долго не видишь, так всё видать. Вот и ты, вроде как повзрослел чуток.
И тут я понял, в чём Шуркин секрет: у него глаза повзрослели, Глаза мальчишки, а взгляд…
– Бабушка, как ты заметила, что я повзрослел?
– Повыше стал. Покрепче…
– А глаза?
– Поумнели вроде чуток.
– Ай, бабушка! Я серьёзно, а ты…
– Я тоже – серьёзно.
– А кто больше повзрослел – я или Шурка?
– Я тебе так скажу: деревенские ребятишки раньше трудиться начинают, стало быть, и взрослеют раньше.
–Бабушка, завтра утром Шурка с тётей Нюрой на колхозный сенокос едут, можно я с ними поеду?
– Поезжай, да гляди, не балуйся там. Учись работать. Старайся быть полезным.
– Бабушка, я бы хотел быть полезным тебе. Когда мы поедем на наш покос?
– Спасибо, внучек! Но за меня уже три моих сыночка на войне отпахали. Наш-то председатель мне кажное лето воз сена привозит, говорит: – Это тебе сынки твои накосили.
– Бабушка, а где они сейчас?
– Война взяла, – сказала бабушка и надолго замолчала. И представилась мне вдруг война страшной пустоглазой старухой, которая косит людей и гребёт под себя огромными граблями…. Косит и гребёт, как траву на сенокосе.
Бабушка тяжело поднялась, подошла к комоду, и достала из него коробку:
– Старший – Иван погиб, еще на границе в начале войны. Средний – Алёшка – в сорок третьем остался под Сталинградом. Вот всё что от них осталось: награды за их жизнь. Она открыла коробку. Я ждал, что увижу в ней кучу орденов и медалей, но вместо этого увидел аккуратно сложенные бумаги.
– Посмертно давалась только орденская книжка или удостоверение к медали, – пояснила бабушка. – Одну - единственную награду получил при жизни млад-шенький сынок – Серёженька. Он умер в госпитале уже после войны. Доктор сказал, что осколок, который сидел в нём три года, прорвал ткань сердца, и не стало последнего моего сыночка. Вот ведь как оно бывает. – Она протянула мне коробочку, в которой лежала медаль с профилем Сталина и с надписью «Наше дело правое — мы победили».
Я посмотрел на медаль, и мне вдруг стало ужасно стыдно за себя и за пацанов: не зная цены этой медали, мы на медяки играли ими в «чику об стенку». Придурки!
Бабушка подошла к сундуку, открыла его, достала из него видавшую виды фляжку и сказала:
Однажды, уже после войны к нам в дверь постучал солдат, мама твоя открыла, они долго говорили, мама плакала…. Уходя, солдат оставил фляжку, сказал: «Передай её своему сыну, когда подрастёт. Скажи, что эта фляжка его отца, и, что его отец погиб смертью храбрых».
Я взял в руки помятую, видавшую виды фляжку, и непонятное волнение охватило меня. Как наяву, увидел израненного, но ещё живого отца, лежащего средь неживых бойцов. Я пытаюсь влить в него из этой фляжки последний глоток жизни, чтобы спасти его и никак не могу. Не получается: вода течёт мимо сжатых губ и стекает на землю…
И вдруг я почувствовал себя страшно одиноким. Мне хотелось заплакать, но бабушка встала со скамьи, подошла и ласково положила свою ладонь мне на голову. Я схватил её руку, прижался к ней щекой:
— Бабуля, когда я вырасту и стану совсем взрослым, я буду таким, же сильным и смелым как мой папа.
продолжение следует