Андреас Искьердо. Автор
Нулевая линия
Andreas Izquierdo
Nulllinie
Георгий Хруслов. Редактор-составитель
Библиотечки современного немецкого рассказа
Нулевая линия
Пер. на рус.яз.
Много времени это не займёт. Иногда – не успеет глазом моргнуть. Иногда – сделать жест. Иногда вообще ничего не нужно. Я слегка касаюсь его и спрашиваю, – Это что такое?
– Что “это?“
Хороший ответ. Обращается со мной, как с прислугой, сверху вниз. Как будто я дурачок или вроде того. Я чувствую, как мои кулаки наливаются яростью.
Бью. Он пошатнулся. Неплохо! Держит удар! Как молния, встаю рядом с ним. Теперь я полон ненависти. Мои мышцы тверды и работают быстро и точно. Кровь брызжет мне на рубашку … она только что из стирки!
Я наклоняюсь над ним и бью по его глупой роже. Хороший удар. Жёсткий удар. Я вижу, как он теряет сознание.
Кто-то оттаскивает меня от него. Чьи-то руки держат меня, прижимают к полу. Перед моим лицом ноги. Раньше надо было думать. Скотина!
Наконец, один легавый вытягивает меня за ноги. Другой надевает мне наручники. Я снова совершенно спокоен.
– Не я всё это начал, – говорю я.
Тот тип лежит тихо и не шевелится
Над ним два санитара.
Мать плачет.
Она всегда ревёт, когда легавые привозят меня домой. Вернер ничего не говорит. Просто стоит в своей майке, руки скрещены на груди. Вернер курит только самокрутки. Говорит, дешевле.
Вообще-то у него бывают хорошие идеи. Решения на все случаи жизни.
Настоящий гений.
Он заталкивает меня в комнату.
Закрывает за собой дверь.
Мать плачет.
Перед судьёй я исполняю старые номера: отец нас бросил, мать пьяница, отчим дерётся Такие дела. Проходит хорошо. Мать сидит в зале, очень бледная. Про пьяницу сказано жёстко, но дело есть дело. Она это понимает. Поймёт и всё остальное.
Мой защитник – настоящий профессионал, в лучшей форме. У него в запасе несколько хороших ключевых слов. Нужна структура. План. Нет справедливых возможностей. Общество не должно меня отвергать. Звучит настолько хорошо, что появляется чувство, будто он сам верит в это.
Я получаю шесть месяцев без права условно-досрочного освобождения. После этого социальная служба.
– Вы от меня отрекаетесь, – кричу я возмущённо.
Судья совершенно невозмутим. Остаётся только признать себя побеждённым.
Мать плачет.
Тяжелее всего в «молодёжной тюрьме» . Чистые джунгли. Следовало бы действительно запретить её для несовершеннолетних. В первую неделю ничего не происходит. – “Подъём!“, “Работа!“, “Обед!“, “Отбой!“, “Подъём!“.
Через неделю я дотрагиваюсь до плеча одного из главарей:
– Это что такое? – спрашиваю я. – Он не тратит много времени на ответ: добрый человек. Быстрые кулаки. Хорошие рефлексы.
Мои мышцы становятся твёрдыми. Я – как машина. Твёрдая, горячая, не знающая усталости. Пошла кровь. Становлюсь ещё твёрже. Хорошее чувство. Кулаки, которые прорвутся сквозь камень.
“Непобедимый!“, “Непобедимый!“, “Непобедимый!“.
Тут мне отвешивает надзиратель, и я приземляюсь в лазарете как новый Первый номер. Ввожу пару новых правил. «“Рабы“ заново переподчиняются. Уважаются чужие территории. Запрещаются нападения». Главари недовольны, но подчиняются.
Приходит новичок. “Раб“. Очень хорошенький.
Как такие попадают сюда, для меня загадка. Немного оступился, и вот ты уже в клетке для животных.
Второй номер предлагает мне двух своих “рабов“. За Малыша.
Я отказываюсь.
Некоторое время всё проходит спокойно. Малыш внимателен, не глуп. Знает, что хорошо для него. Соблюдает правила.
Затем я вижу его в душе. Второй номер стоит за ним и тычет в него своим стручком. Малыш остаётся спокойным. Как будто его там нет.
Я кладу Второму номеру руку на плечо. – Это что такое? – спрашиваю я.
Второй номер остаётся в лазарете на неделю. Малыш бурно благодарит меня.
Я отмахиваюсь. – Везде есть правила, – говорю я, – в тюрьме, в жизни. Везде. А здесь мои. Второй номер знает это.
Малыш кивает.
– Ты такой смекалистый, – говорю я, – даже в гимназию ходил, – говорю я, – и всё такое, но ничего не понял.
– Чего же? – спрашивает он. – Ты должен был
оставаться в своём мире, – говорю я.
– Я не понимаю, – отвечает он.
– Ещё поймёшь, – говорю я.
Освобождение.
Малыш желает мне удачи. Ему осталось ещё два месяца, говорит он. – Они пройдут быстро, – говорит он. – Мы могли бы встретиться. На свободе.
– Ясное дело, – говорю я.
Когда я ухожу, я вижу, как он машет рукой.
Второй номер стоит за ним.
Кладёт руку ему на плечо.
“Держу пари, сейчас он всё поймёт“, – думаю я.
Вернер забирает меня.
– Где мать? – спрашиваю я.
– Работает.
Я ухмыляюсь. – С тобой такого не случится, верно?
Он отшвыривает самокрутку. Плечи его напрягаются. Я жду – очень спокойно. Смотрю ему в глаза. Ему становится не по себе. В первый раз. Он медлит.
– Что такое? – спрашиваю я.
Прихожу в университетскую клинику. Как-никак мой первый день покаяния . Некто в халате странно смотрит на меня. – Как ты выглядишь! Что случилось? – спрашивает он.
– Я пожимаю плечами. – Ничего, – говорю я, – всё в порядке. Я споткнулся.
– А руки?
Смотрю на кулаки, сбиты в кровь.
– Ничего,– говорю я, – только нужен пластырь.
– Пойдём со мной.
Я иду за ним. Чувствую себя замечательно. Сила так переполняет меня, что может разорвать на части. Мир принадлежит мне.
Я получаю свой пластырь. И халат. Выгляжу, как врач. Хорошо быть врачом: “Cпросите доктора Фалька“, “Доктор Фальк решит ваши проблемы“, “Доктор Фальк решит все проблемы“, “Доктор Фальк – Первый номер“.
Если в лазарет представят другого, обойдёмся без восторгов. Кому нужен бывший зэк?
Прихожу домой. Там мать. Воет.
Шкаф Вернера стоит пустой.
– Радуйся, что этот побирушка убрался из дома, – говорю я.
– Ах, Фальк, – воет она.
Наливает себе шнапса, пьёт. Наливает ещё.
– Он всегда был здесь, рядом со мной, – говорит она.
– Нет, – говорю я. – Он всегда был где-то там. А ты кормила его.
Она воет. Пьёт.
– Где телевизор? – говорю я, – сегодня футбол.
Она не отвечает.
– Что ещё он прихватил? – спрашиваю я.
– Ах, Фальк, – говорит она и пьёт.
.Я оглядываюсь – пропало всё мало-мальски ценное. Это был и так уже мусор. Но это был мой мусор. Чувствую, как добрая старая машина просыпается во мне. Беру куртку и ухожу.
Мать спрашивает, – Ты куда? – Язык у неё едва ворочается.
– Скоро вернусь, – говорю я.
Через два часа наш хлам снова на месте. Вернер был так любезен, что принёс всё обратно.
– Боже, какая дрянь!
Мать заснула. Оно и к лучшему.
К машинам везде подвешена всякая шваль. Их вены выглядят отвратительно. Видно, как через машины прокачивается кровь.
Я вышел на улицу покурить.
–К чему всё это, все эти старания? – думаю я, – если для жизни человеку нужна машина… Какой тогда в этом смысл? А эти лица! Жирные, слабые, полные жалости к себе. Такие не сражаются. Только сильные могут сражаться. Те, кто в доме, должны все убраться. Жизнь нуждается в отборе.
Рядом со мной садится маленький мальчик. Может, лет десяти. В купальном халате.
– Можно мне штучку? – спрашивает он.
Я даю ему сигарету – с фильтром.
– Эти получше будут, – говорю я, – из-за рака и всё такое.
– Рак? говорит он и усмехается, – да забей!
Не могу не улыбнуться.
Хороший мальчик… боец.
Перерыв.
В комнату для медсестёр входит Толстуха и жалуется на 587-ую. Хватал её за грудь, говорит она. При этом возмущённо смотрит на меня.
– Радуйся, что тебя вообще кто-то хватал, – говорю я, – ты точно не главный приз.
Она глотает воздух, а её коллега смешивает меня с дерьмом. Что это на меня нашло и всякое такое?
Поднимаю руки, извиняюсь. – Sorry, в следующий раз скажу то же самое за её спиной. Как все остальные.
Затем я ухожу, а дамы остаются.
Иду в комнату 587– надо же посмотреть на героя. Там лежат два пациента: коматозник с машиной и Малыш.
– Ну, и как? – спрашиваю я и делаю жест перед своей грудью, – как она?
– С ума сойти можно, – говорит он.
Его зовут Саймон, и ему уже тринадцать. Невероятно, насколько молодо он выглядит. И у него есть идеи! В последнее время настоящей забавой стало приходить сюда по утрам и послушать у сестёр, что он ещё вытворил.
– “Последнее, что он сделал, – вы не поверите – притащил Толстуху вместе мыть пациентов в 587-ой. Она задрала одеяло и стала обтирать коматозника мягкой тряпочкой“.
Саймон читает комикс.
“Напоследок она хотела передать рубашку пациенту, но неожиданно обомлела.
Я оглядываюсь по сторонам и сгибаюсь от смеха.
Она говорит, что это настоящая глупость, и кричит на Саймона.
У него совершенно невинный вид, и он спрашивает, – Что случилось?
Толстуха показывает на болт коматозника.
Не знаю, как он это сделал, но похоже на курицу, которая сидит на яйцах. Прямо так с головой, клювом и перьями, как крылья.
Саймон остаётся совершенно серьёзным и пожимает плечами.
– Это не я, – говорит он
Можно идти получать Оскара .
Болт поднимается и разрушает это гнёздышко и всю задуманную картину.
Толстуха выбегает из комнаты“.
Мы с Саймоном изображаем аплодисменты.
На меня нападает новый приступ веселья, и я выхожу наружу.
– Ты меня доконаешь, – говорю я. – Из-за тебя мне трусы можно менять.
У Саймона милые родители. Очень возмущены, когда снова слышат, что вытворил их сын. Но когда все расходятся, смеются.
– Весь в тебя, – говорит его мать и даёт мужу тычка. Тот завывает, как будто действительно она сделала ему больно. Развлекуха видеть их обоих.
Это Фальк, – говорит Саймон, – он питался в тюрьме и теперь должен поправляться.
Они тепло жмут мне руку. Вид у них не очень озабоченный
– Сожалею, – говорит его отец и кивает на сына, – что у вас такие скверные знакомства.
Саймон смеётся.
Я тоже.
Через два дня я нахожу его лежащим на полу. Без сознания. В собственной блевотине. Я выбегаю из комнаты и ловлю Толстуху в коридоре.
Она зовёт врача. Саймона подключают к куче устройств.
Приезжают родители.
Мы сидим вместе на его кровати.
Толстуха хочет, чтобы я шёл на работу.
Через секунду я стою с ней рядом. Отверделый так, что мог бы одним ударом сшибить башку с ее толстой шеи.
Она побледнела и пробирается к выходу.
Больше не будет болтать мне всякий вздор.
Это уж точно.
Ночью Саймон приходит в себя.
Я сижу на стуле и дремлю.
Саймон хочет пить. Я даю ему глоток воды, убираю волосы со лба: Он так бледен ... как можно быть таким бледным?
– Знаешь, – говорит он и криво улыбается, – Я немного испугался.
– Чего? – спрашиваю я.
– Ну, – говорит он, – смерти.
– Ты не умрёшь.
– А может, всё-таки умру? – говорит он.
Я вижу надежду в его глазах, и внезапно чувствую себя таким же слабым и беспомощным, как он. Что я должен ему сказать? Что он не должен бояться смерти? Один из тех, кто боится жизни? Мир воюет, потому что ему не дают того, чего он требует? Кто я такой, чтобы утешать его? “Доктор Фальк?!“ – “Cпросите доктора Фалька“, “Доктор Фальк решит все ваши проблемы“, “Доктор Фальк ... знает ... ни черта он не знает“.
– Нет, – говорю я, – ты боец. Бойцы не умирают. Никогда.
– Ты так думаешь?
– Да, – говорю я, – бойцы живут. В сердцах других. Они не умирают.
Он улыбается. На какое-то мгновение выглядит по-настоящему счастливым..
Мы ещё долго сидим вместе.
Когда он засыпает, я выключаю настольную лампу и тихо возвращаюсь домой.
Ему нужно новое сердце! Наверное, я не должен был на днях говорить про бойцов и всё такое. Но разве угадаешь? Тринадцать лет и уже новое сердце? Не понимаю. По соседству старики-бомжи подвешены к своим машинам, и им позволено жить. Саймон умрёт, если не получит нового сердца.
Но у него опять какой-то вздор в голове. Толстуха купает его, и он снова хватает её за грудь.
– Саймон, – говорит она ласково.
Не знаю, привыкла ли она к этому или не орёт на него, потому что я стою сзади, и, в случае чего, вставлю ей.
Когда она уходит, Саймон довольно улыбается, – Может, у неё дети есть.
– У тебя когда-нибудь была женщина? – говорю я.
Малыш весь краснеет.
– Нет, – смущённо говорит он.
Я усмехаюсь. – “Спросите доктора Фалька“. “Доктор Фальк решит все ваши проблемы“.
Я нашёл вполне хорошенькую. Зовут Сандра. Она из приюта и за ней должок. Я сказал ей, что она должна сначала помыться. Она не совсем годится, но на первый раз сойдёт.
Я знакомлю её с Саймоном. – Это Сандра, – говорю я, – моя подруга. Хочет непременно с тобой познакомиться.
Малыш смущён.
Сандра суёт мне в руку жевательную резинку.
Я ухожу. Жду за дверью.
В конце коридора появляется главный врач. С врачами и сёстрами на буксире. Должно быть здорово быть главным врачом. Можно делать что захочешь, не садясь в тюрьму. “Спросите профессора Фалька“. “Профессор Фальк решит все ваши проблемы“.
Вот он уже стоит передо мной и хочет войти.
– Сейчас туда нельзя, – говорю я.
Один из его «рабов» выбегает вперёд и набрасывается на меня. – Исчезни! Обход главврача!
– Пройдите в следующую комнату, – говорю я.
– Убирайся! – шепчет маленький лизоблюд. Он хочет показать своему шефу, какой он крутой.
– Это что?! – спрашиваю я.
Легавые забрали меня, но потом отпустили. Не так уж плохо. Только лизоблюд заработал шишку от свободного полёта по коридору.
Иду на приём к главному врачу.
– Я уже знаю, – говорю я, – меня уволили.
– Как я могу уволить вас, – говорит он сухо, – если я вас не нанимал?
– Я, правда, – говорю я, – не нашёл себе применения.
Он усмехается.
– Итак, – говорю я, – давайте короче. Куда мне теперь идти?
– Никуда, – говорит он, шелестя бумагами. – Я вижу, у вас осталось двадцать часов.
– Как? – говорю я. – я могу остаться?
– Двадцать часов ваши. Без обид. Хорошо?
– Как скажете
Я встаю и пожимаю ему руку. Он главарь, – думаю я, и я знаю, кто он. Здесь действуют его правила. Он это знает. Я тоже.
У двери я поворачиваюсь к нему. – Почему? – спрашиваю я.
– У меня есть свои причины, – говорит он.
– Как я сказал, его правила.
Ближе к вечеру я еще раз захожу проведать Саймона.
– Ну, как? – спрашиваю я, – как это было?
– Прекрасно, – говорит он.
Вид у него очень бледный. У меня нехорошее предчувствие.
Хочешь немного поспать? – спрашиваю я.
Он кивает и поворачивается набок.
Я просыпаюсь посреди ночи. Что-то не так. Я беру кое-что из одежды и прокрадываюсь к выходу.
Мать лежит одетая на диване и спит.
Когда я вхожу в комнату Саймона, я сразу понимаю, что что-то не так. Не могу сказать, что. Может быть, он дышит по-другому.
Он лежит там – безжизненный. Такой худой и беззащитный. Лоб очень холодный.
Я выхожу из комнаты. У Толстухи ночная смена.
– Давай, шевелись, двигайся! – подгоняю я её.
Она идёт за мной.
Когда она видит Саймона, она впадает в панику. Выбегает и приводит врача. Как по заказу, лизоблюда.
Он осматривает машины Саймона. Затем тихо кивает Толстухе.
– Звоните его родителям, прямо сейчас!
Я сажусь к Саймону на кровать и беру его за руку.
– Не глупи, – говорю я. – Сражайся!
Незадолго до того, как приходят его родители, Саймон снова просыпается.
– Не могу уснуть, что такое? – шепчет он.
– Хочу ещё рассказать тебе, что я придумал на завтра, – говорю я, – до сортира не успеешь добежать, когда услышишь.
Он смеётся.
Смотрит на меня.
Внезапно в машине раздаётся какой-то шум.
Саймон всё ещё смотрит на меня. Но он меня больше не видит.
Погребение
От больницы не было никого. В любом случае было мало народу. Его родители обнимают меня. Благодарят, что я не оставлял его одного. Говорят, я был его единственным другом.
Я обнимаю его мать и реву. Не знаю, когда я плакал в последний раз. Реветь – это так неприятно. Но теперь я плачу. Как ребенок.
Она обнимает меня. Отец Саймона обнимает нас обоих.
Как будто они мои родители.
По дороге домой встречаю Сандру. Она хочет навестить Саймона. Говорит, какой он милый мальчик. Я чувствую гнев, но у меня нет сил.
– Мало тебе, ещё захотела, глупая сука? – говорю я.
– Она качает головой.
– Не то, – говорит она, – ничего не было.
– Что ты имеешь в виду? – спрашиваю я.
– Я предложила ему, – говорит она. – но Малыш такой разборчивый. Всё ему не так. Такой милый. Поэтому мы только немного подержались за руки, немного поговорили.
– О чём же вы говорили? – спрашиваю я.
– Обо всем и ни о чём, – говорит она, – он такой доверчивый. И тако-ой милый. Под конец я позволила ему залезть мне под свитер. Он был, как ребенок. Просто любопытный, – говорит она, – ничего грязного не было.
Я чувствую, как в груди колет. Боль, адская боль.
– Можешь не трудиться, не ходить, – говорю я.
Ужасно хочется подраться. Не нужны ни «моргания», ни «жесты». Чувствую свою ярость, чувствую свои кулаки. Наслаждаюсь движением. Как паровой двигатель на полной мощности.
Хотел бы побить весь мир.
“Непобедимый!“, “Непобедимый!“, “Непобедимый!“
Напряжение не отпускает.
Не могу уснуть.
Кирмес . Народные гулянья в Дойце. Я на аттракционах. Катаюсь на электромобильчике.
Я не узнал его. Но он узнает меня среди миллионов.
Внезапно появляется передо мной и нагло ухмыляется.
– Проваливай, – говорю я, – тебе же лучше будет.
– Знать меня больше не знаешь, так?
Смешно, но я не чувствую ярости. Просто смотрю на него.
– Получил шесть месяцев за меня, – говорит он.
–А-а, так это был ты, – говорю я.
– Ты знаешь, – говорит он, – что я хотел стать лётчиком?
– Ну, и что?
– Не смогу. Потому что потерял один глаз. Не смогу стать тем, кем собирался.
– Стань стюардессой, – говорю я, – их берут и с одним глазом.
Он зло усмехается.
– Знаешь, что сегодня будет? – спрашивает он.
– Викторина? – спрашиваю я.
– Сегодня будет день платежа, – говорит он.
Внезапно за ним появляются два типа. «Торпеды». Профессионалы.
Не чувствую страха или чего-нибудь в этом роде. Но не чувствую и мышц. Только усталость. – День платежа, – говорит он.
– “Может быть, он и прав“, – думаю я.
– “Когда-нибудь для каждого наступает день платежа. Сегодня как раз мой день. Ничего страшного“, – думаю я.
Эта парочка сразу принимается за дело. Быстрые, жёсткие удары.
“Проснись же, выйди из своей летаргии, почувствуй, как проснётся добрая старая машина“. Выбрасываю вперёд кулаки. Не получилось. С одним я бы справился, а двое сейчас много.
Мир расширяется.
Вижу, как лётчик берёт разбег.
Падаю. Больше ничего не помню.
Мать плачет.
Врач стоит рядом с ней и говорит, что надежды нет. Говорит, что у её дорогого мальчика серьезнейшие травмы головы. Что её дорогой мальчик ударился головой о бордюрный камень. Что жизнь в её дорогом мальчике поддерживается только машинами. Мозг мёртв.
Мать плачет.
– Но её мальчик ещё может кое-что сделать, говорит врач. Что-то особенное. Что-то очень благородное.
– Что же это? – спрашивает мать.
– Он может спасти других, – говорит врач.
– У него когда-то был друг, – говорит мать, – которому нужно было сердце.
Врач берет её за руку. – Ваш мальчик, – говорит он, – безусловно, хотел бы этого. Смерть жестока, – говорит он, – но она может придать смысл жизни.
Он дает ей направление на операцию.
– Теперь всё зависит от вас, – говорит он. Её дорогой мальчик никогда не вернётся. Никогда. Но, возможно, вернутся другие.
Мать плачет.
И подписывает.
Глубоко в ночи.
В больнице сейчас очень тихо. Только в операционной всё ещё горит свет – он лежит там в холодном свете. В одиночестве. Машина «Сердце-лёгкие» издаёт шум. Сердцебиение выглядит на мониторе, как зелёная кривая. Одна линия остаётся горизонтальной. Сигнал отсутствует. Головной мозг.
Вдруг появляется много врачей. Некоторые ждут снаружи. В масках.
– Анестезиолог пришёл? – спрашивает кто-то.
Он поднимает руки вверх, его пальцы жёсткие, как стержни.
– Болен, – отвечает сестра.
– Тогда начинаем без него, – говорит врач с белыми когтями.
Взгляды летают туда и обратно
– Что? – спрашивает когтистый врач.
Никто не отвечает.
Он кивает и приставляет скальпель к телу. Глубокий надрез. Кровь.
Теперь пульс бьётся, как сумасшедший. Рука дёргается. Затем бьёт врача.
– Закрепить! – приказывает врач.
Руки закреплены. Пульс растёт, голова делается багровой.
– Выполаскивать кровь! – приказывает врач.
На вены покойника обрушивается ледяная вода. Зияет раскрытый рот. Беззвучный крик.
Зубцы на механизме играют, как сумасшедшие. Затем все падают. Нулевая линия. Сигнал пропал.
Со скрежетом вскрывается грудная клетка.
И тогда они все появляются. Они повсюду. Склоняются над ним. Со своими скальпелями и зажимами. Внутри него ничего не остаётся, всё исчезает. В конце концов остаётся только он, мертвец. Приведённый в порядок. Белый, как снег. В центре хаоса из полотенец, воды и крови.
Приходит санитар и убирает операционную.
По сторонам он не смотрит.
Мать плачет.
Сидит перед его гробом и смотрит на пол. Кроме неё, никого больше нет. Хозяин похоронного бюро жалеет её. Садится рядом с ней и держит ее за руку.
Утешает её. Находит нужные слова.
Хвалит её дорогого мальчика. знает, что ему нелегко было в жизни. Что он делал ошибки. Что он брал вину на себя. Но он также делал добро. И Бог простит его, как мы его прощаем.
Мать кивает. Находит утешение. Увидит своего дорогого мальчика еще раз до того, как его сожгут. Пожмёт ему руку. Простится с ним.
Он открывает гроб.
Она видит его.
Глаз нет.
Рот разорван.
Боль!
Так много боли!
Она еле держится на ногах.
Увлекает за собой свечи.
Падает.
© Andreas Izquierdo – ориг. нем. текст
Георгий Хруслов – пер. на рус. яз.
Публикация произведения осуществлена с согласия автора.
Сведения об авторе.
Андреас Искьердо – родился в Германии (1968), сын испанской медсестры и немецкого инженера. Писатель, сценарист. Вырос в Иверсхейме (Северный Эйфель). После сдачи абитура переехал в Кёльн. Автор исторических, криминальных, фантастических романов, рассказов, пьес, дорожных очерков.
За роман «Царь Албании» (2007) получил премию имени Вальтера Скотта как лучший исторический роман года; роман «Апокалипсис» (2010), по опросам читателей, признан лучшей книгой года издательства «Lovelybooks».
Контакты с «Синдикатом» («Syndikat») – «Авторской группой немецкоязычной криминальной литературы».
Отрывки из беседы с Андреасом Искьердо:
о рассказе «Нулевая линия» 2008.
Ред.: Конфликт между «миром подростков» и «миром взрослых» в художественной форме отображен в таких произведениях, как: «Капитаны песка» (1937) Жоржи Амаду, «Ловец во ржи» (1951) Джерома Сэлинджера, «Заводной апельсин» (1962) Энтони Берджеса и др. В этом же ряду стоит рассказ «Нулевая линия» (2008) Андреаса Искьердо.Сайьон
– О чём и о ком идёт речь в рассказе «Нулевая линия"?
А.И.: – Главное действующее лицо – Фальк, «неблагополучный», неустроенный подросток из социальных «низов» с девиантным типом поведения, находящийся в остром конфликте с обществом, которое отвергает его. Фальк находит выплеск своим негативным эмоциям в драках.
Ред.: – Я полон ненависти, – говорит Фальк, затевая очередную драку Он знает только насилие. Привык решать все проблемы кулаками. Увидев такого громилу, лучше посторониться.
“If you see me coming you better step aside“ (16 Tons).
Фальк явно не знаком с афоризмом Индиры Ганди:
“Нельзя пожать друг другу руки со сжатыми кулаками“.
А.И.: После знакомства в клинике с маленьким мальчиком Саймоном Фальк смягчается, начинает заботиться о нём, впервые открывает для себя, что такое дружба и сострадание.
Ред.: По сути дела, сам Фальк – ещё большой ребёнок. На праздничной ярмарке он идёт к аттракционам покататься на автомобильчике. Фальк на свой лад справедлив, защищает слабых в пределах установленных им правил. Судя по тому, что он часто представляет себя в белом халате, мечтает стать врачом.
А.И.: Интересна речевая характеристика Фалька. Книжек он не читает, запас слов маленький. Говорит скудным ограниченным языком, короткими предложениями. Всю медицинскую технику, которой оснащена клиника, Фальк называет одним словом – “машины“.
Речь Фалька – отражение жизни подростка с тяжёлым детством. Содержание его жизни до того, как он повстречал Саймона, составляли насилие и пошлость. Встреча с Саймоном «согрела ему душу». Он становится мягче, учится состраданию, тому, что, в конце концов, сделает его небоеспособным. На улицах сострадания не требуется.
Часто Фальк прерывает начатое им предложение оборотом “und so“ (“и всё такое“), как будто ему трудно сформулировать мысль. Свои симпатии он скрывает за лаконичными шутками и едкими насмешками.
Ред.: В то же время Фальк беседует со своим маленьким другом на сложные темы о смысле жизни, почему не надо бояться смерти.
А.И.: Мальчик умирает в клинике. Правила жизни, которые создавал Фальк, оказались ненужными. Потеря друга делает Фалька беззащитным и уязвимым, и он сам погибает в своей последней драке. Велась она против него нечестно – «двое на одного».
Ред.: В рассказе сильны элементы гротеска, «чёрного юмора». Тело Фалька подлежит расчленению, (“Leichenerst;ckelung“), внутренние органы предназначены для пересадки. Врачи клиники набрасываются на тело, как стая хищных птиц. Их вожак – врач с белыми когтями (“der Arzt mit den wei;en Klauen“) не обращает внимания на то, что тело ещё сохраняет признаки жизни.
Кем стал бы Фальк, не оборвись его жизнь, читатель может только гадать. Автор оставляет двери открытыми. По сути, испытанию подвергаются сами основы человеческого бытия, готовность и способность человека меняться в лучшую сторону.