Святая святых. В авторской редакции

 Я всего лишь тот,
Который выносит свечу.
…………………………………….
Разве мало
Быть частичкой
Тела Христова
И выносить свечу?!
(Александр Малышко).

Крестили меня на сороковой день рождения. С тех пор я причащался Тела и Крови Христа почти каждое воскресенье и в большие православные праздники.
Когда я был совсем маленьким, сидел на руках отца и матери. Прошли годки, стал уже сам выстаивать богослужения. Но к иконам всё ещё прикладывался с помощью взрослых – не доставал до верха аналоя, где лежал святой образок. И на стенах высоковато висели иконы. Ещё прошло время, даже свечи на блестящие латунные подсвечники начал ставить сам. Молитву Господню «Отче наш» и «Символ Веры» знал наизусть – со всеми пел на Литургии.
Жил я в небольшом городишке. Автобусом, ходившим не по расписанию, редко пользовался. До храма с родителями добирался пешком. А с десяти лет, когда родители не могли пойти со мной из-за занятости, самостоятельно посещал церковь.
«Вот бы мне быть в алтаре!» – как-то подумал я. Очень хотелось узнать: как там, и что по ту сторону иконостаса совершается.
Алтарь!.. Стоишь в храме во время богослужения и, когда раскрыты царские врата, видишь, как отец Леонтий в красивом облачении служит перед святым престолом. Пономари помогают батюшке. Рыжий мальчик Серёжа чуточку старше меня. Другой – Максим, почти уже взрослый, на цыгана похож. Я удивлялся: и как это они знают, что и когда им необходимо делать?! Как им удалось попасть в алтарь?
Батюшка – высокий, плотный, с приятным громким голосом. Серёжа – юркий, весёлый. Максим же – молчаливый, серьёзный. Когда Серёжа болел, Максим прислуживал батюшке один. И вот однажды отец Леонтий подошёл ко мне после Литургии и предложил:
– Не желаешь, Серафим, стать пономарём?
– Я не умею, – ответил я.
– Ничего, Максим обучит. Подумай. С родителями посоветуйся.
– Да, согласен! – вдруг выпалил я.
Отец Леонтий улыбнулся:
– Почти договорились.
Домой из храма я как на крылышках прилетел. Еле дождался родителей, чтобы им новость сообщить.
– А ты сможешь? Школа, уроки… Службы и среди недели бывают, – встревожилась мама.
– Ничего, с Божией помощью справится, – поддержал меня папа. От волнения он даже заходил по комнате, восклицая: – Если бы я был моложе! Это же здорово! Это Промысл Божий! Нам нужно благодарить Господа за Его к нам такую величайшую милость!
Среди недели богослужений не было. Длинная неделя прошла в томительном ожидании.
Наконец наступила суббота. Я пошёл на всенощную пораньше. Пока шёл, думал: «Если Серёжа здоров, то сегодня меня не возьмут. Хоть бы Сергей не пришёл». И тут же мне стало стыдно. «Получается, что я желаю, чтобы он заболел?».
Я встал в храме, где обычно стоял: напротив южных врат иконостаса, впереди всех. Служба ещё не началась. Народ потихоньку сходился. Из алтаря через южную дверь вышел Максим в стихаре, с горящей свечкой и начал затепливать лампадки на иконостасе.
«Ну же, посмотри на меня. Я здесь. Взгляни, вот он – я!» - мысленно просил я, следя за Максимом. Но… Как-будто не было меня. Максим ушёл в алтарь. Через минуту опять вышел. Прошёл мимо меня. Пробил на колокольне в колокол. Вернулся и скрылся за иконостасом, плотно прикрыв за собой дверь. Я подумал: «Или Серёжа есть, или просто забыли обо мне».
Уже вот-вот должно начаться вечернее богослужение. Народ перестал ходить по храму, тихо разговаривать и ставить свечи. Наступила тишина. И вот, в алтаре и во всём храме включили свет. Сдвинулась в сторону завеса над Царскими вратами – капитасма, раскрылись и сами врата. Отец Леонтий в священническом облачении, с зажжённой свечой и с дымящимся кадилом, молча начал кадить престол и весь алтарь. Потом он громко произнёс перед престолом:
– Слава Святей и Единосущней, и Животворящей, и Нераздельней Троице!..
Вышел из алтаря, стал обходить храм, кадя иконы и молящихся. Покадил, приостановившись, и передо мною. Когда батюшка ушёл обратно в алтарь, закрыл Царские врата. В храме погасили свет.
Из боковой двери алтаря вышел Максим и вдруг подошёл ко мне. Он отвёл меня в сторону и начал шёпотом объяснять, как нужно войти в алтарь и как себя в нём вести. Я кивал, вникая в его слова и волнуясь.
Мы приостановились перед южными вратами. Максим сделал на себе крестное знамение, приложился к образу Архангела Михаила, открыл врата и вошёл в алтарь. Я всё повторил за Максимом. Когда оказался в алтаре, то сделал три земных поклона престолу и один поясной жертвеннику. И замер, не смея шевельнуться. Увидел Отца Леонтия и Серёжу. Оказывается, Серёжа давно находился в алтаре.
«Ничего не делай. Только стой и смотри,» – напутствовал меня Максим перед тем, как войти в алтарь. И я стоял и наблюдал.
«Я в алтаре!» – ликовал я. Теперь народ был там, за иконостасом, а я тут – в святая святых!
Отец Леонтий с кадилом вышел через северные двери и при пении церковного хора: «Господи, возвах…», стал опять кадить весь храм. Максим поглядывал в щелочку иконостаса, чтобы вовремя открыть батюшке южную дверь.
– К престолу и жертвеннику нам прикасаться нельзя! – шёпотом напомнил мне Максим.
Серёжа с улыбкой произнёс:
– А то враз сгоришь.
Сказал и тут же прикрыл ладошкой свой рот, вспомнив, что просто так разговаривать в алтаре строго-настрого запрещено.
Максим открыл дверь и в алтарь вошёл отец Леонтий. Принимая от батюшки кадило, Максим ловко поцеловал его руку. Я же боялся шевельнуться, чтобы случайно не задеть престол или не помешать как-нибудь батюшке и пономарям.
Серёжа и Максим в стихарях и теперь казались мне не простыми мальчишками, не такими как все. Давным-давно, ещё когда я сидел во время богослужений на руках отца, спросил: «Папа, а батюшка Леонтий – Бог? А рядом Его Ангелы??» – «Нет, сынок. Отец Леонтий просто священник, а ребята его – помощники». – «А где тогда Бог и Ангелы?» – «Тс-с!.. Потом объясню».
Отец Леонтий открыл Царские врата, чтобы совершить вход. Максим дал ему в руки кадило, положив перед этим на раскалённый уголёк кусочек ладана. Серёжа взял большую свечу и северными дверями вышел из алтаря. За ним вышел батюшка с дымящимся кадилом. Я проследил за Сергеем, как он прошёл и остановился со свечой перед амвоном. Священник тоже остановился лицом к алтарю, но на самом амвоне и благословил крестообразно центральный вход в алтарь. Произнёс: «Премудрость прости!» и вошёл через Царские врата в алтарь. В это время хор запел «Свете тихий…».
«Господи, всю бы жизнь мне быть в алтаре, – подумалось мне. – Здесь так хорошо!». Ещё я подумал о том, что в алтаре полно ангелов и святых. И мой Ангел-Хранитель тоже находится здесь и радуется, что мы вместе служим самому Богу!
Дома, когда пришёл, увидел: папа слёг. Вот так всегда почему-то получается: как радость, так сразу и горе!
– Ты чего такой сумрачный? – спросил отец.
– Ты же болеешь, – ответил я.
– И Слава Богу! Значит, мне так полезнее.
Внутренне я не согласился с отцом: какая тут польза даже ему, если от этого страдаю я и мама?!
– А я в алтаре был! – сказал я.
Папа воскликнул:
– Зоинька, ты слышала?! Наш Симушка…
Мама вышла из кухни – она слышала мои слова. Произнесла:
– Слава Богу! – обняла меня и добавила: – Как приятно ты пахнешь ладаном!
Что отец, что мать – за всё всегда: «Слава Богу!» Ну и Слава Богу, раз так!
Папа вдруг посерьёзнел, притянул меня за руку к себе и заговорил негромко, будто по секрету:
– Симочка, наступают последние времена. Знаешь, мало кто обратил внимание на зловещее знамение, а вот мы с твоей мамой видели, как третье тысячелетие, в первый год которого ты родился, началось кровавым полнолунием. Никогда мы такой луны за всю свою жизни не видывали: не просто красно-оранжевое, а как будто налитое именно кровью!.. – отец стал кашлять, да так сильно, что у меня от жалости к нему проступили слёзы. Я впервые с ужасом подумал: «А вдруг папа умрёт?!»
– В Писании сказано, – продолжал он говорить, – что солнце превратится во тьму, и луна в кровь, прежде, нежели наступит День Господень великий и славный.
– Но солнце ещё светит! – почти закричал я. Мне очень не хотелось, чтоб наступила какая-та тьма.
– И Слава Богу! Господь долготерпит. И ещё… – отец чуть сжал мою руку, словно для того, чтобы я лучше уяснил его слова, – стремись к Богу. Один замечательный человек сказал, что святость – единственное истинное призвание человека.
Я пошёл спать.
«Максим, завтра для Серафима подбери, пожалуйста, стихарь», – сказал отец Леонтий после утрени. Какие приятные слова! Я вспомнил их и ещё долго не мог уснуть: думал о церкви, об алтаре, о словах отца…
В воскресенье я проснулся рано – точно, меня Ангел-Хранитель разбудил. Обычно будила мама. И поспешил в храм, чтобы ни на минуту не опоздать.
Максим и батюшка уже были в храме. Войдя в алтарь, я, как и вчера, проделал три земных поклона и один поясной. Максим повёл меня в ризницу – небольшое помещение рядом с алтарём, где хранились облачения, церковные сосуды, книги… – всё необходимое для богослужений. Он открыл шкаф, достал стихарь и приложил ко мне, примеряя на глаз. Ещё порылся в шкафу. Наконец, подобрал мне стихарь по размеру. Затем аккуратно, по-особому, сложил голубой стихарь, подал мне в руки и начал учить, как правильно взять у батюшки благословение, чтобы облачиться.
Отец Леонтий стоял перед жертвенником в дальнем углу алтаря. Он молча вычитывал имена из синодика – тетрадочки для молитвенного поминовения вписанных в неё живых и умерших. Специальным острым копьём вынимал частицы из просфор. Священник совершал первую часть Литургии – проскомидию. Я подошёл к нему со сложенным на руках стихарём и, с интересом наблюдая за происходящим, стал ждать, когда батюшка обратит на меня внимание.
Я невольно шмыгнул носом. Отец Леонтий повернулся ко мне.
– Благослови, Владыко, стихарь, – тут же произнёс я.
Когда я оказался в стихаре, то почувствовал себя другим – как будто немножко изменился. Так волнительно стало!
Вдруг я подумал: «Нет Серёжи, а это значит, что я буду вместо него».
– Принеси поминальные записки, – сказал мне Максим.
Я вышел из алтаря. В храме уже появились первые прихожане. Некоторые толпились возле прилавка, где продавались свечи, иконки, книжки и принимались заявки на требы.
– Записки есть? – спросил я.
– Вот, возьми, – протянула тётя Шура стопку заполненных именами бумажных листочков и поминальных книжечек. Улыбаясь, добавила:
– Поздравляю!
Я благодарно кивнул.
Вернулся в алтарь и ощутил разницу: в алтаре даже тишина и запах особые!
Максим взял у меня все записки, чтобы сложить отдельно о здравии и об упокоении, какие читать батюшке, а какие прочитывать нам, пономарям.
– Эти листики отдай батюшке, а эти держи в руках и скажи: «Благослови, Владыко, чтение записок». Потом возвращайся сюда и внимательно читай про себя каждое имя, – сказал Максим.
Проходя туда-сюда мимо престола и каждый раз крестясь, я понимал, что участвую в самом важном деле на земле – в Литургии! Я очень старался не подвести.
Максим показал мне, как надо готовить кадило. Он включил электроплитку. Когда она накалилась, положил на неё чёрный кружочек древесного уголька, похожего на очень маленькую хоккейную шайбу, или на очень большую таблетку. Нужно было следить за угольком и при этом прочитывать записки. Их так много! Необходимо успеть прочесть все имена пока идёт проскомидия. А почерк, бывает, такой неразборчивый!
Щипчиками Максим взял уголёк, повернул его к себе, чтобы увидеть, насколько уголёк раскалился. Подул на него – угль ещё больше разгорелся, но этого было недостаточно: серединка ещё была темноватой. Максим опять положил уголёк на плитку. Минуты через две он взял уголёк и переложил его в кадильницу горящей стороной вверх. Я внимательно следил за Максимом, то и дело отрываясь от чтения записок.
– Кадило Тебе приносим… – тихо произнёс батюшка у жертвенника.
Максим положил на раскалённый уголёк кусочек ладана и понёс кадило отцу Леонтию. Я отрывался от чтения имён в записках, чтобы наблюдать за всеми действиями Максима и батюшки, и всё запомнить. Одно имя было неразборчиво, я стал ждать Максима.
Кадильным дымом наполнился алтарь. Отец Леонтий вышел северными дверями из алтаря, чтобы покадить весь храм. Максим тоже покинул алтарь – ему надо было вовремя подложить батюшке в кадильницу ладан. Я пока читал другие записки и о непонятном почерке подумал: «Попробуй так всё успеть! А если я пропущу хотя бы одно имя?! И почему нет Серёжи? Как же справляется Максим, когда один?».
Максим вернулся в алтарь. Возвратился батюшка и отдал кадило Максиму. Теперь я мог разобрать с Максимом непонятно написанные имена. И точно, Максим легко разгадывал корявые буквы. Отец Леонтий опять вышел из алтаря, остановился на амвоне лицом к закрытым Царским вратам и произнёс громко, певуче:
– Благословенно Царство Отца и Сына и Святаго Духа, ныне и присно и во веки веков!
Хоть и с опозданием, явился Серёжа. Был Малый вход. Серёжа выносил свечу. Церковный хор пел много тропарей. Потом Максим, после троекратного «Святый Боже…», подошёл к батюшке в алтаре с большой книгой и произнёс:
– Благослови, Владыко, святый «Апостол» прочести.
Медленно вышел из алтаря, торжественно держа книгу почти над собой. Спустился по ступенькам в зал и, повернувшись к Иконостасу, стал читать громко, уверенно отрывок из апостольских посланий. После Максима священник прочитал Евангелие. А потом был Великий вход. Я из алтаря наблюдал за происходящим.
Наконец наступили главные минуты Таинства – превращение хлеба и вина в Тело и Кровь Христа. После слов батюшки: «Приложив Духом Твоим святым…», сделал вместе с ним и пономарями земной поклон в алтаре Святым Дарам.
День за днём, неделя за неделей… Серёжа вдруг перестал прислуживать в алтаре. Да и в церковь совсем не приходил. Я учился в той же школе, где и Сергей. Как-то на переменке нечаянно встретились.
– Привет!
– Здравствуй, – кивнул я.
– Ты всё ещё с Максом?
– Да.
Сергей замялся:
– А я, вот, в секцию футбола хожу. Некогда.
– Да, кивнул я.
Так и поговорили. Мне стало грустно: алтарь на футбол променял.
Одноклассники уже знали, что я прислуживал в храме. Одни посмеивались, другие время от времени любопытствовали. Были и равнодушные. Учительница Светлана Ивановна терпела мои прогулы. Я не был ни отличником, ни отстающим. А в поведении – самый смирный. Иногда учительница расспрашивала о богослужениях, о православных праздниках. Я же не мог понять, для чего Светлана Ивановна интересуется, если курит, нательного крестика не носит, и ни разу – она призналась – после своего Крещения не была в церкви.
Папе становилось всё хуже и хуже. Родители стали поговаривать о юге.
– Там тёплое море, корабли, чудесный воздух! – сказала мама.
– А храм там есть? – спросил я.
– Конечно. Папино здоровье – сам видишь. Врачи советуют.
Это значит: новые товарищи, новая школа, другие улицы, дома, деревья… Интересно и как-то боязно. И папа действительно, так страдает!
– Я согласен, – сказал я.
Пока всё шло своим чередом: школа и храм, школа, школа, службы, службы… С отцом Леонтием и с Максимом мне было хорошо. Да и со всеми остальными тоже. Все приветливы, улыбчивы. Очень ласковы ко мне. После каждой Литургии обычно пили чай в трапезной вместе со всеми: и батюшка, и пономари, и певчие… За трапезой – непринуждённый разговор обо всём понемногу. Даже я участвовал в беседе, когда ко мне обращались с каким-нибудь вопросом.
Между мною и Максимом установились добрые отношения. Мне Максим казался особенным: никогда не улыбался, не шутил. Как-будто постоянно был на чём-то своём внутреннем сосредоточен. Где учится и учится ли, где работает и работает ли, в каком районе проживает – я не расспрашивал. Не хотел выглядеть любопытным.
В храме пономари должны были содержать в порядке алтарь, подливать масло в лампадки, поправлять или менять фитильки, чистить подсвечники… Максим поручал мне что-нибудь сделать. Я побаивался, что и Максим вдруг заболеет или перестанет, как и Сергей, прислуживать, тогда кто будет выносить большую свечу, подавать батюшке кадило, теплоту, читать шестопсалмие, «Апостол» и многое другое делать. С Максимом всегда интересно, надёжно. Чувствуешь себя уверенно и легко.
Максим начал доверять мне подавать батюшке кадило, выносить свечу и прочитывать «Трисвятое» по «Отче наш…». Но всё это было не так просто. Попробуй пронести свечу, чтобы она не погасла, и ещё постараться не упасть. Особенно, когда выходишь в длиннополом стихаре из алтаря, по ступенькам спускаешься вниз, потом поворачиваешься, остановившись, лицом к царским вратам. Или попробуй приготовить батюшке кадило и не обжечься об уголёк, да ещё сноровисто подложить ладан. А когда я впервые читал «Трисвятое», так и голос был как будто не свой, и язык не слушался, и буквы в молитвослове прыгали и скрючивались перед глазами словно живые.
Максим ни одной службы не пропустил. А я, когда церковные праздники были среди недели, иногда пропускал. Тогда я на уроках в классе думал и представлял, как там, в храме, без меня Максим. Сожалел и сочувствовал: одному пономарить всё-таки нелегко. Не каждый это знает. И чувствовал себя немного виноватым перед Максимом.
На перемене я опять увидел Сергея. И подошёл к нему. Серёжа на школьном дворе как раз высвободился от балующихся задиристых ребят.
– Как с футболом, получается? – спросил я.
Серёжа нахмурился.
– Приходи, – сказал я. – Втроём служить интереснее.
– Понимаешь, – отвечал Сергей как-то нехотя, – Видишь ли… – И вдруг выпалил: – Ты ведь не знаешь! Максим… Он же убийца! Он изнасиловал и убил девочку. Он ненормальный. Да-да! Максим – убийца!
Я оторопел.
– Батюшка взял его из тюрьмы на перевоспитание. Я случайно узнал. Ты только никому не говори. Обещай.
– Да, – закивал я. – Никому. Обещаю.
Звонок на следующий урок привёл меня немного в себя. Но сидя за партой, я всё думал над словами Сергея. Не слышал учительницу. Не видел, что она писала мелом на классной доске. Прокручивал в голове встречу с Серёжей. Что и как он говорил. Когда вспоминал лицо, глаза Сергея, то немного верилось ему. Когда представлял себе Максима, то – нет.
Пришёл домой. Папа взглянул на меня и сказал:
– Это же какое счастье, сынок, что мы появились на свет! Только одной этой радости хватит на всю земную жизнь!
Я подумал о Максиме. «А что, если Сергей правду сказал, какая же тут радость?!».
– Раз живёшь, то радуйся. Несмотря ни на что. Слышишь?
«А Максиму тоже радоваться несмотря ни на что?» – подумал я. И тут же другое подумал: «Да кто-то просто наврал Серёже. И зачем?».
– Вижу, что-то в школе случилось? – спросил отец. Он мастерил утюг, время от времени поглядывая на меня.
– А что ты делаешь? – захотел я уклониться от ответа.
– Плохую отметку получил?
– Нет.
Уединившись в своей комнатке, я огорчился: всё-таки подумал, что Максим и правда – преступник. Теперь как исповедаться батюшке: подробно или просто сказать: «Осудил хорошего человека»?
Тут появился отец.
– Так всё-таки, что случилось? – спросил он, присаживаясь ко мне на кушетку. – Я же по тебе вижу: что-то произошло. Не таи. От правды легче становится.
– Папа, скажи, а если я подумал о ком-то плохое, а он в этом не виноват, это грех?
– Конечно.
– И надо это сказать священнику на исповеди?
– В чём суть? Расскажи, тогда я смогу точнее ответить.
– А можно просто сказать: я осудил?
– Разве у тебя может быть нечто такое, что нельзя мне говорить?
– Я слово дал.
– Какое слово? Кому дал? Я тебе чужой?
– Я пообещал никому не говорить.
– А вдруг это вопрос жизни и смерти?! Вдруг это вопрос рая или ада?! И по своей неопытности в жизни делаешь ошибку, что не откровенен со мной. Какое же мирное устроение будет в твоей душе, если ты что-то скрываешь от самого близкого, от меня?! Человек и так в этой жизни очень одинок. Да, его окружают родные, друзья. Но, по правде, он всё равно один. Только любовь рушит одиночество. Но где она?! В ком?! Утешает лишь то, что Бог, Ангел-Хранитель, да святые по-настоящему близки человеку. Я, конечно, тебе это слишком рано говорю, не всё поймёшь, но давай хотя бы так относиться друг к другу, чтобы ни ты, ни я не чувствовали себя одинокими.
Отец полуобнял меня, обхватив рукой. Я почувствовал себя перед ним виновным. Мне вдруг захотелось закрыть глаза, сильнее прижаться к отцу и никогда больше не отходить от самого родного, дорогого мне человека!
– Папа, ты помнишь Серёжу, который тоже пономарил?
– Конечно. Он, кажется, ещё сильно футболом увлёкся, поэтому не стал ходить в церковь с вами.
– Нет, оказывается не поэтому. Он от кого-то узнал, что Максим… Что Максим убил девочку.
– Ты что! – папа вскочил и заходил по комнате, тараща глаза ни на что. – Ты что! Такого не может быть! Не слушай никого, сынок. Насильников-убийц на поруки не отдают. Это бесовское. Надо же! Забудь!
– Да, – кивнул я.
На вечернее богослужение я, как всегда, пришёл пораньше.
– Сходим вместе на колокольню, – сказал Максим.
Я ни разу не был на колокольне, поэтому обрадовался. Поднимались по железной винтовой лестнице в очень узкой башне. Максим широко ступал, через ступеньку. Я еле поспевал за ним. Сдвинув задвижку, Максим открыл дверь. Снаружи хлынул розовый свет заходящего солнца и поток вечернего воздуха. Вслед за Максимом я ступил на небольшую площадку с колоколами, висевшими над головой. Вспорхнули голуби. Открылась красивая панорама города: Крыши, кроны деревьев, улочки, машины, люди…
«Тут так высоко!» – вдруг струсил я, нехорошо подумав о Максиме. «Забудь!» – тут же вспомнил папино слово.
Максим раскачал верёвкой увесистый язык одного из колоколов и рывком, с силой ударил языком в колокол. Раздался такой гул, что я прикрыл ладошками уши и рассмеялся восторженно. Максим взглянул на меня, ошалевшего, и заулыбался. Первая его улыбка за всё время! Я изумился. Вспомнил слова Сергея и подумал: «Да разве Максим такой? Да нет же, нет! Он хороший, добрый.». Я опустил руки. Удары колокола уже слушал спокойнее, наслаждаясь и не боясь оглохнуть. Несколько последних ударов в колокол проделал я. Неумело. Но, хотя и слабенький, звук всё-таки был!
– Папа, а я в колокол звонил, – поделился радостью я. Отец чинил будильник. Поднял лицо на меня и сказал:
– Поздравляю. Я рад. Ты на колокольню с Максимом поднялся? Это он тебя звонить учил?
– Кто же ещё?!
– И ты не побоялся?
– Кого, Максима?
– Высоты.
– Нет, конечно.
– Хороший парень, этот Максим. Верно?
– Да, папа.
В школе у меня случилась неприятность. Мой одноклассник Вася Киселёв несколько раз нарочно, исподтишка, толкнул меня сперва на группу ребят, потом на учительницу. Я тогда пожаловался отцу сразу, как пришёл домой. Но папа плохо себя чувствовал, ему было не до разговоров. И вот теперь он решил поговорить:
– Знаешь, сынок, никогда ни на кого не обижайся. Всегда всем всё прощай. Чтобы тебе ни сделали. И сам, как обидишь кого, как провинишься, сразу говори: «Прости». Это очень важно сказать «прости». И никогда не добивайся услышать прощение, потому что не это теперь главное, а то, что ты уже попросил прощение. А тот, кто не прощает… Это уже его проблема.
– Да, папа. Прости.
– Что простить? – удивился отец. – Какую такую провинность?
– А ты можешь меня просто простить?
– Я должен знать за что.
– За то, что я про Максима наговорил.
– Ты просто пересказал чужие слова. Хотя и это, разумеется, нехорошо.
– Папа, а если бы это действительно оказалось правдой, ну, что Максим такой, как о нём сказал Серёжа, тогда мне всё равно следовало бы служить с Максимом, как ни в чём не бывало?
Отец внимательно посмотрел на меня.
– Ты всё ещё сомневаешься? Ты боишься Максима?
– Нет. Просто Серёжа… Он же… Ведь он тоже хороший.
– Да, он, как и ты мне, просто повторил чей-то навет.
– Но он же из-за этого теперь не служит, потому что поверил.
– О Серёже надо помолиться.
– И всё-таки, если бы Серёжа был прав, как тогда?
– Помнишь, мы с тобой читали про разбойника, которого распяли на кресте рядом с Христом? Разбойник – он ведь убийца, но раскаялся. И Господь его тут же простил. Сказал ему, что ныне будет с Ним в Раю. И отец Леонтий не взял бы просто так к себе Максима, верно?
На следующее утро я опять поднялся с Максимом на колокольню. Снова ступал по ступенькам винтовой лестницы. И теперь в глаза ударил солнечный свет. Но уже ярко-оранжевый, рассветный. И также хлынул поток свежего воздуха. И опять на самой колокольне с шумом вспорхнули голуби. Солнце лишь освещало колокольню, а нижняя часть храма и весь город ещё были в светлеющих сумерках. И на этот раз я тоже бил в колокола.
– Уже лучше, – похвалил меня Максим, положив руку на моё плечо. – Молодец!
Я впервые внимательно взглянул в его глаза. Максим тоже. Он же первый отвел взгляд в сторону и стал смотреть вдаль, задумавшись.
– Прости, – сказал я тихо.
– Максим вздрогнул, будто очнувшись.
– Что? – спросил он.
– Прости, – повторил я громче.
– Бог простит, и я… – Максим с удивлением смотрел на меня. – А чего простить-то?
– Что я сделал не так. Подумал. Я сегодня буду причащаться.
– Ну, что ты сделал не так, я пока не заметил. А вот что ты там подумал, так это – к батюшке.
Максим вздохнул:
– И ты меня прости.
– А тебя за что? – удивился я.
– Тоже также: что сделал не так, сказал.
– Ты тоже будешь причащаться?
– Конечно. Причащаться необходимо на каждой Литургии.
Мне захотелось спросить что-нибудь у Максима. Узнать о нём. Где учится и учится ли? Где и кем работает, если работает. Где живёт (с родителями или как?). Но Максим, словно что-то вспомнив, вдруг заторопился. Поспешил за ним и я.
В начале Литургии, в её первой части – проскомидии, я любил стоять с готовым дымящимся кадилом возле жертвенника и смотреть, как батюшка вынимает специальным, очень острым ножом-копьём из просфор частицы. Как кладёт их на дискос, прочитывая «поминания» о здравии и спасении живых, и об упокоении усопших. А в самом конце проскомидии отец Леонтий благословляет кадило, которое держу я. Подносит к кадилу звездицу, затем покровцы и «воздух». После берёт из моих рук кадило и кадит алтарь.
Отец Леонтий исповедовал прихожан. Когда очередь дошла до меня, я перекрестился, подошёл к аналою, на котором лежали Евангелие и Крест.
– В чём, чадо, каешься? – спросил священник, слегка наклонившись ко мне.
Я и раньше исповедовался, но и тут, как всегда, волновался и немного терялся, стараясь вспомнить все грехи. Писать на листе бумаги свои прегрешения я ленился, поэтому путался, делал напряжённые паузы. Отец Леонтий мне помогал:
– Не всегда слушался родителей. Обижался, ленился, грубил…
– Каюсь, – отвечал я.
Батюшка положил конец епитрахили мне на голову. Стало темновато, словно в таинственной пещере. Тихо прочитал надо мной разрешительную молитву. И так легко, ясно, волнительно-радостно стало на душе, до слёз.
Когда причастился, вспомнил, что не сказал батюшке, как желал, чтобы Серёжа заболел, что нехорошо подумал про Максима. И жалел об этом, обещая себе, что в следующий раз обязательно уже напишу эти грехи.
Как-то после богослужения Максим взял с поминального столика батон хлеба, консервы, печенье, конфеты и в полиэтиленовом мешочке протянул мне:
– Батюшка благословил. Возьми.
Я растерялся.
– Бери, бери! – Максим сунул мешочек с продуктами мне в руки.
Принёс домой, мама обрадовалась. На работе задерживают крохотную зарплату, дома голодно, а тут...
– Это Бог дал, – сказал отец и перекрестился: – Слава Тебе, Господи!
Затем добавил:
– Когда дают, бери. А сам – никогда!
Пришло время праздновать Пасху. Вот когда особенно понадобилась помощь Серёжи! Только одна подготовка к празднику заняла много времени и труда. Тщательная уборка храма, чистка до блеска подсвечников, лампад, литийницы, чаши для освящения воды, кадила и других предметов для богослужения. А сама Пасха! Народу собралось – свободного места нет. Хорошо, что Максим знающий и умелый, сам бы я ни за что не справился бы. Особенно на Пасхальной Заутрени, когда необходимо было переоблачаться. А как Литургия началась, пришлось бороться со сном. Первый раз в жизни ночь без сна! Я так боялся прямо во время богослужения упасть от одолевающего сна. Веки тяжелели, сами закрывались. Иногда я даже стоя нечаянно вдруг засыпал. Тогда я вздрагивал, очнувшись, и незаметно для всех пощипывал себя, нарочно делал себе больно. Я видел в храме ребятишек и помладше меня. Я сочувствовал им, удивляясь их стойкости и терпению. Подумал: может это только мне одному так сильно хочется спать?
Совершенно бодрым я стал только тогда, когда батюшка начал освящать святой водой куличи, крашеные яйца… Вокруг храма ходили – кропили. Народ ожидал во дворе почти всю ночь. Все устали. А как увидели нас: батюшку, певчих и меня, сразу оживились. На слова отца Леонтия «Христос Воскресе!» громко, дружно отвечали: «Воистину Воскресе!» Максим в это время звонил в колокола.
Однажды Максим мне сказал:
– Ты если раньше нас придёшь на службу, то можешь войти в алтарь и хозяйничать: прибрать что, почистить. А стихарь потом наденешь, когда батюшка придёт и благословит.
Но раньше Максима и батюшки мне только раз довелось войти в алтарь, перед вечерним богослужением. Я увидел паучка и не знал, как мне быть: вынести его из алтаря или нет? Ведь паучок тоже освящался во время Литургии невидимым Божественным Светом! Пока я думал, в алтарь вошёл отец Леонтий и положил три земных поклона. Сразу же за ним появился Максим. Я показал ему на паучка. Максим сделал из бумаги кулёчек, бережно поместил в него паука и вынес из алтаря и из храма во двор.
– Если мы не будем их убирать, то что тогда будет?! – прошептал мне Максим.
Больше всего я радовался, когда причащались родители. Я стоял рядом с батюшкой и Максимом, и смотрел, как благоговейно подходили к Чаше мама и папа. Но в последнее время это становилось уже редким событием. Папина болезнь усиливалась.
И вот наступил тот день, когда наша семья отправилась поездом на юг. Разлуку с родным городом, в котором прожил одиннадцать лет, я переживал с грустью. Школа, соседские ребята, храм с его добрыми прихожанами, батюшка Леонтий и Максим вдруг стали для меня такими дорогими – ни с чем и ни с кем мне не хотелось расставаться.
Впервые в поезде! Впереди – только всё новое, неизведанное и страшно интересное! К тому же, наступило лето!

2.
Поезд тронулся с места. Железнодорожный вокзальчик поплыл в сторону. Потом дома, дороги, деревья… Я глядел в окно купе на уходящий город моего детства широко открытыми глазами, словно хотел навсегда запечатлеть его в памяти.
Как хорошо, когда всё только в первый раз! Ну разве усидишь в купе на одном месте? В коридоре вагона тоже интересно: много окон и есть даже откидные сиденья. Но лучше стоя смотреть в окно и, когда дверь купе открыта, то можно бегать и смотреть поочерёдно, то в одно, то в другое окно. Особенно забавно, когда тут и там одновременно показывается что-то любопытное. Окно купе как большой киноэкран. Смотришь словно кино. Но это лучше, чем кино – тут всё настоящее, живое. Вот бы так весь мир объехать в поезде!
Выехали вечером. Огромное красное солнце опускалось к горизонту. Широкие колосистые поля. Длинные лесополосы. Деревеньки и зелёные луга с речушками, озерками, болотами. Столбы, сороки, коровы, козы, барашки, цветы и фруктовые деревья – всё привлекало моё внимание. Когда увидел широкое поле маков, не выдержал:
– Мама, папа, ведь это же маки! Вы только посмотрите сколько их!
Родители загляделись на красное поле.
– Дивная красота! – произнёс отец.
– Подожди, ты увидишь, как красиво там, куда мы едем, – улыбнулась мама. – Райские места!
– Точно, – кивнул отец.
Я удивился:
– Разве может быть что-то лучше, чем наши родные места?!
– Может, – ответил папа. – Один только чистый воздух чего стоит!
После остановки поезда на одной из станций, в наше купе вошёл молодой человек лет двадцати с крестиком на ухе.
– Всем привет! – произнёс он бодро. Закинул на верхнюю полку дорожную сумку и, не снимая кроссовок, взобрался наверх. Надел наушники и стал лёжа слушать музыку.
Сосед по купе оказался беспокойным. Часто выходил в тамбур покурить. Несколько раз уходил в буфет за пивом. Заговорил со мной, когда я был в коридоре:
– Как тебя зовут?
– Сима, – ответил я.
– А я Игорь. Далеко едешь?
– На юг.
– Понятно, что не на север. Куда именно?
– В город Солнечный.
– Ух, ты!.. Курортный город. Это же Рио, Майами, Лаг-Вегас, Монте-Карло! До него после поезда – автобусом чесать, или на такси. Отдыхать едете?
– Жить. Мы переезжаем.
– Везунчики! У меня там дружок живёт. Иногда к нему приезжаю. Веселимся! – Игорь даже глаза прищурил от удовольствия и счастливо заулыбался.
– А чего это вы крестик не там носите? – спросил я.
– Это прикид такой, – ответил Игорь.
– Что?
– Такой стиль. А что, не нравится?
– Нет, - ответил я и отвернулся к окну, за которым уже начинало темнеть и появились огоньки домов, фонарей и от фар машин.
– Ты первый человек, который мне это сказал, – произнёс Игорь.
– Просто это нехорошо. Вас может Бог наказать
– Бог? Наказать? Ну ты даёшь! Я уже два года ношу и ничего.
– Он просто ждёт, когда вы сами снимите.
– Дремучая ты душа, Симка. На-ка лучше жевательную резинку. Только жуй, не глотай.
Я взял в красивой обёртке жевательную резинку и, как научили меня мои родители, перекрестил её, сильно удивив этим Игоря. Развернул и отправил её в рот.
– Ну ты, Симка, даёшь!
Через минуту Игорь спросил:
– Ну что, вкусно? То-то!..
– А вы кто? – поинтересовался я. – По профессии.
– Я ди-джей.
– Кто-кто?
– Я же говорю: отсталый ты человек. Ди-джей – это человек, осуществляющий публичное воспроизведение записанных на звуковые носители музыкальных произведений с изменением. Классную музыку хочешь послушать?
– Не знаю, – ответил я.
Игорь снял с себя наушники и надел мне на голову. Сам же магнитофончик остался на его поясе. Игорь включил звук. Я чуть не поперхнулся жевательной резинкой: в голове словно разразился гром с раскатами, визгами… Я сразу освободился от наушников.
– Ты что?! Это же рок! Металлик! Хочешь, я тебе Мэрилин Мэлсона поставлю? Не слыхал про такого?
– Я лучше пойду спать. Уже поздно, – ответил я.
– Как хочешь. Мне ещё рано. Постою тут.
– Ангела вам Хранителя, – пожелал я ему и пошёл в купе.
Слегка поужинав, я полез на свою верхнюю полку – мама постелила мне постель. Было очень интересно лёжа смотреть в окно. Когда поезд останавливался на каком-нибудь вокзале, то любопытно было глядеть на незнакомых людей, что были на перроне, слышать голос диспетчера, гудки, возгласы, смех…
Утром проснулся, на соседней верхней полке Игоря не оказалось. Глянул в окно: поля, поля… Родители уже не спали. Папа читал, мама готовила завтрак.
– А где Игорь? – спросил я, спустившись.
– Давно сошёл, – ответила мама.
– «Я Бога не видел. Я верю только в то, что вижу» Ну и тип, – заговорил отец, оторвавшись от книжки. – «А теле и радиоволны видите?» – спросил я. «Это физика. Я верю только в материальный мир», – ответил он. Жаль, симпатичный парень, а без Бога.
– Папа, а почему человек не верит в Бога?
– Думаю, от неправильного воспитания. Ты же веришь?
– Я всегда верил. Как родился.
– Вот-вот. Это от правильного воспитания.
– А ты тоже верил с детства? – спросил я.
– Нет. Я сперва был октябрёнком. Потом пионером. Затем комсомольцем. Я тоже, как и этот молодой человек, верил только в материальный мир. А когда наша огромная страна распалась на меньшие страны, тогда начала появляться литература, которую раньше запрещали издавать: Библия, Закон Божий, Жития Святых… Правда, у нас с твоей мамой не сразу всё пошло как надо. Мы сначала увлеклись экстрасенсорикой, Агни-Йогой, буддизмом и другими псевдоучениями. Но Господь нас направил к Истине – привёл к православной вере.
– Сынок, идём умоемся и будем завтракать, – сказала мама.
Мы пошли в конец вагона. В некоторых купе дверь была открыта, и я видел разных пассажиров. Одни лежали, другие сидели – читали, завтракали, просто разговаривали. Были и дети. Стоял шум. Проснулись все. Вчера вечером я никого из них не успел увидеть, теперь же смотрел, и они на меня обращали внимание.
В поезде так всё интересно, уютно. Вот длиннющая ковровая дорожка на весь проход расстелена. Белые занавески на окнах висят. Везде дерево и пластик. Всё красиво блестит, отсвечивает. Вагон так сильно качало, что я с трудом умылся.
Когда вернулись в купе, папа прочёл молитву, и мы сели за столик. Я спросил:
– Папа, а если бы Игорь был с нами тут, мы бы тоже при нём помолились?
– Господь сказал: «Кто Меня постыдится, того и Я». Но, думаю, лучше, чтобы каждый из нас помолился внутренне, про себя, чтобы неверующего не смущать. И что б наша вера на фарисейство не походила.
Позавтракали. Поблагодарили. Мне читать в поезде, как папе, не хотелось. Лучше прильнуть к маме и смотреть в окно. С папой хорошо беседовать, а с мамой – ласкаться. Мама, полуобняв меня, нежно пропускала сквозь свои пальцы мою шевелюру.
Я взбудоражился, когда поезд проезжал грозу. Гром, молния, ливень. В вагоне потемнело. Стало не так душно. Крупные капли стучали в окно. Я даже заметил белые градинки. Потом опять появилось солнце.
Удобно приставать к родителям с любыми вопросами, когда ты в поезде. Но, как нарочно, мне не приходил на ум ни один вопрос. Хотелось молчать. Может потому, что сам поезд то стучит, то грохочет, то скрипит, то скрежещет при торможении. Из коридора, и из-за перегородок купе слышались голоса, смех…Долго сидел я молча – целых пять минут!
– А я Игорю сказал, что мне не нравится, когда крестик на ухе висит, – произнёс я.
– Правильно ты ему сказал, – похвалил отец. – Я хотел, но что-то сдерживало меня. Боязнь обидеть? Но за такое надо… Как бы помягче сказать?
– Вместе с ухом выдернуть! – гневно ответила мама.
Я вздрогнул, представив себе такую картину на самом деле.
– Он так и ушёл с крестиком на ухе? – спросил я.
– Вероятно, –-ответила мама.
– Не так просто сразу изменить себя, – произнёс папа. – Но эти твои слова со временем могут как-то повлиять на него. Он, может быть, запомнит их на всю жизнь.
– Дай-то, Бог! – ответила мама, перекрестившись.
Я вышел в коридор, потому что из своего купе увидел через открытую дверь на западной стороне вагона большое, сверкающее на солнце озеро. Смотрел на водную гладь, отражающиеся в ней облака, на стайки уток, на заросли камыша… Заметил рыбаков на берегу. Подумал о море, которое видел только по телевизору. Не терпелось уже увидеть новый край, в котором придётся жить.
– Серафим, ты там молись обо мне. Хорошо? Я знаю: тебя Бог слышит, – вдруг вспомнил я слова Максима, когда с ним прощался.
– А тебя разве нет? – спросил я тогда. – Он, ведь, каждого слышит.
– Всё равно молись, ладно?
– И ты за меня молись, – ответил я.
Максим улыбнулся, но в глазах была грусть.
– Бог даст, ещё увидимся, – сказал он.
– Да, – кивнул я. Мне хотелось обнять Максима на прощание крепко-крепко…
Дверь соседнего купе шумно отворилась, выглянула девушка и удивлённо произнесла:
– Вы только посмотрите, какой с нами едет мальчик!
Я огляделся и никакого другого мальчика не нашёл. Из того же купе высунулись ещё лица:
– Да это же девочка!
– Нет, это мальчик. Иди к нам, красавчик. Расскажешь, откуда и куда едешь, – пригласила девушка.
И тут я увидел вдали, в дымке, горы.
– Горы! – громко воскликнул я и нырнул в своё купе.
– Точно, – подтвердил отец. – Значит, уже подъезжаем.
«Подъезжаем» оказалось больше часа. Вначале стали появляться пригородные домики с огородами, сараями, колодцами, с разной домашней птицей. Потом двух-трёхэтажные здания с гаражами, с высоченными заборами… хотя мы и ждали уже с нетерпением конечной остановки – поезд, сбавив ход, шёл тише – железнодорожный вокзал всё равно показался неожиданно. Огромный.
– Приехали! – воскликнул я радостно.
Все в вагоне забеспокоились, засуетились. Многие сразу поспешили к выходу. В коридоре стало тесно.
На перроне я почувствовал, что воздух здесь совсем другой. Кружился тополиный пух, сильно чувствовался аромат цветов. Отец повеселел.
– Каково будет за перевалом, на самом юге! – произнёс он восторженно.
– А море уже тёплое? – спросил я.
– Конечно. Июнь же, – ответила мама. – Только ты плавать не умеешь.
– Научится, – сказал папа. – Я обучу.
С небольшим скарбом (две сумки и один чемодан у родителей, да рюкзак за моей спиной), пошли через железнодорожный вокзал на автостоянку. На привокзальной площади народу!.. Никогда столько людей я не видывал. И школьников много. Большими группами. Видать, тоже едут к морю. И туристов полно с огромными тяжёлыми рюкзаками. И стариков. Даже цыгане тут крутятся. Погадать предлагают. И нищие, и бездомные, и калеки. Милостыню просят. И милиционеры есть, и военные, и даже негры! Одни сидят, другие стоят, лежат. Кто бежит – ну толчея! Ну и суматоха! Диспетчер по репродуктору громко объявляет о прибытии и отправке поездов. И солнце! Палит в темечко. Яркое-преяркое. Невольно щуришься. Жарко. Вот бы напиться прохладной воды, вот бы мороженого! Но папа с мамой широко шагают, я за ними еле поспеваю идти. Вот и автобусы. Маленькие и большие. В кассах длинные очереди. Но папа договаривается с водителем. Долго ждать не приходится. Я поднимаюсь в большой красивый автобус с мягкими креслами, откидными спинками – первый раз в жизни буду ехать на таком удобном транспорте. Я усаживаюсь у самого окна.
Автобус наполнился пассажирами и тронулся с места. Как интересно! Проехали сквозь огромный город – высокие дома, реклама, машин видимо-невидимо, людей тоже… Потом автобус выехал за город, стало пустыннее. По обеим сторонам дороги – домики и домики. Где-то через час появился лес и горы. Такая красота! Это было что-то! Это было – да! И мама с папой любовались природой. И пассажиры. Но это было ещё не всё. Автобус поднимался, поднимался, а потом оказался на самом перевале и вдруг стал спускаться по извилистой горной дороге. Появились зелёные виноградники, затем кипарисы, пальмы. А вдали заблестело на солнышке настоящее море!
– Море! Море!
– Тише, Симочка. Ты же тут не один, – сказала мама.
А море то исчезало, то опять появлялось. Наступил момент, когда оно было совсем рядышком, и уже стал виден берег, купающиеся.
– Смотрите, смотрите – корабль! А вон ещё! – восторгался я.
Потом я умолк, зачарованный: кактусы, розы, юкки, кипарисы, пальмы, магнолии. Витрины, пёстрая реклама, красивые машины. И люди, люди… Приехали на автостанцию, пересели в троллейбус. Потом недолго прошлись по крутым извилистым улочкам, проулкам и добрались до цели.
Папина двоюродная сестра тётя Шура, которую я увидел впервые, встретила нас радостно. Тётя Шура отдаёт нам свою квартиру, а сама уезжает к мужу в Москву. Там и её дети, и старенькая свекровь.
Это был старый район города. Здесь ещё сохранилась мостовая, двух-трёхэтажные дома с деревянными верандами, лестницами, балконами. С печными трубами. Даже с черепицей на крышах. Нам предстояло жить на первом этаже. В центре дворика – кран и туалет. И высокие палки, подпиравшие проволоку и верёвку, на которых сушилось бельё. Там, откуда мы приехали, туалет с краном был в конце общего коридора, и ютились мы втроём в одной комнате. А здесь всё-таки две комнаты. И главное: много воздуха, рядышком море – настоящий юг! И розы во дворе росли разные. И потому пчёлок, да шмелей было тоже немало.
В первое утро на новом месте меня разбудили не родители: в школу идти не надо – каникулы. На службу в Храм тоже не идти. Так что спать бы и спать, отсыпаться. Разбудил нарастающий грохот. Я вскочил с постели и стал смотреть в настежь раскрытое окно. Даже сел на подоконник и перегнулся через него, щурясь вверх. Казалось, сотрясались небеса. Но ничего не увидел, кроме шарахнувшихся голубей и какую-то пробежавшую по двору большую тень.
– Папа, мама, что это?! – закричал я.
Шум стал утихать. Вошёл в комнату отец
– Папа, что это было? – спросил я, спрыгивая с подоконника.
– Вертолёт.
– И ты его видел?
– Прямо над нами пролетел. Иди умываться, мама уже завтрак приготовила.
Рукомойник был на веранде. Я громыхал носиком рукомойника, приводил себя в порядок над тазиком, который стоял на табуретке. Да, почти всё так же, как и в той квартире, с которой съехали. Даже рукомойник точь-в-точь такой же, только таз другой. Мама тут же, на веранде, продолжала что-то готовить уже на обед. Папа терпеливо меня ждал за столом, чтобы вместе позавтракать. Я радостно заметил: как приехали сюда, ещё ни разу не слышал папиного кашля.
Умывшись и застелив кровать, я прочёл Серафимово молитвенное правило вместо утренних молитв – так благословил отец Леонтий. Пока не повзрослею. А за столом папа прочитал вслух молитвы перед вкушением пищи. Сразу после общего «Аминь» сели завтракать. Окна и на веранде были распахнуты, так что воздуха и солнца хватало. Даже сюда залетали пчёлы и пахло розами.
– А что мы будем делать целое лето? – спросил я.
– У тебя каникулы, ты будешь отдыхать. А мы с мамой работать.
– А как же я?
Мама глянула на меня и, улыбаясь, перевела взгляд на папу. Он ответил:
– Бог устроит всё, как надо. Будет Его воля, опять станешь прислуживать в алтаре. Слава Богу, и в этом городе есть храмы. Но сразу пономарить, может, не получится. Возможно, тут своих пономарей хватает. Походим в церковь как обычно. Постоишь со всеми.
Первый день на новом месте оказался хлопотным. Но всё равно мне довелось впервые искупаться в море. Вода была горько-солёная. От непривычки и неумения хлебнул её достаточно, хотя рядом был папа. Зато я кое-как научился плавать «по-собачьи». Потом папа научит меня плавать по-настоящему и покажет, как надо правильно нырять.
Пляж был очень хорошим. Было место, где лежала одна только галька – гладкие округлые светло-серые камешки. Тут загорали отдыхающие. Было и место, где громоздились лишь скалистые валуны. Здесь тоже был народ. Но в основном, это мальчишки с ластами и масками. Я в первый раз увидел живого краба с огромными клешнями.
А вечером, перед сном, мама мазала всё моё тело кефиром – так было больно от солнечного ожога. Такое со всеми новичками бывает. Мама и папа тоже друг друга смазывали кефиром.
Всю ночь я промучился. Поворачиваться и вообще шевелиться не мог. Даже голова болела, и температура была. И весь следующий день я боялся прикоснуться к чему-нибудь, стол зацепить, или ещё что – больно было от любого прикосновения к телу. И на солнце не выходил – сильно жгло даже через рубашку. Старался всё время находиться в тени.
Следующий день родители проводили в хлопотах с пропиской, а я сидел дома. Из открытого окна веранды просто глядел на двор, когда уставал читать книги, оставленные тётей Шурой в большом количестве. Я ещё не знал соседей и поэтому к каждому человеку присматривался. Я сделал открытие для себя: тут проживает достаточно ребят. Будет с кем поиграть, сдружиться и вообще. Там, откуда я приехал, жили почему-то только девочки, а ребята были старше меня. О школе я пока не думал: впереди ещё целое лето! Вот только где-то в глубине души тосковал по храму, и с особым интересом и волнением просматривал картинки с изображением храмов и святых мест в книгах и журналах. С тревогой подумал: «Вдруг я никогда не попаду в алтарь?!»
Во двор вышла соседка и стала развешивать бельё. Я засмотрелся. Она сноровисто вывешивала выстиранное разноцветное бельё – залюбуешься. Женщина была толстая и в возрасте. Но я сравнивал её с бабочкой. Я любил сравнивать людей с птицами, животными и даже зверушками. С цветами и другими растениями пока не получалось.
Появилась ещё одна соседка, тоже толстая, и прихрамывающая. Я увидел, что одна нога у неё страшно опухла. Мне эта женщина напомнила утку. Тётя-утка подошла к крану, подставила пустое ведро и крутанула вентиль. Вода с шумом полилась. Соседки стали переговариваться между собою громко, почти крича, но я всё равно не мог разобрать из-за воды, что они говорят. Да это и не интересовало меня. Я просто думал, что хорошо бы помолиться о том, чтобы женщина выздоровела. Но я не знал её имени. И ещё я подумал, что вот уже сколько времени прошу Бога о выздоровлении папы. Подумал: «А может, поэтому и прибыли мы на юг, что Господь услышал молитвы и устроил всё так, чтобы папа здесь исцелился? Но неужели нельзя было выздороветь и без приезда? Или Бог и обо мне подумал: море, тепло… И чтоб интересно было?!» Я на всякий случай помолился про себя: «Боже, помоги этой тёте. Исцели её ногу». И стал непрерывно смотреть на больную ногу. Но не в ожидании чуда, а просто из-за сочувствия. Тётя-утка чему-то громко рассмеялась, и я невольно улыбнулся.
По двору пробежала кошка. Показался загорелый мальчик лет четырнадцати, одетый лишь в шорты и сандалии. Мне сразу бросилось в глаза отсутствие у него крестика. Парень нёс ласты, маску, трубку и полную сетку ракушек. Я даже сильнее высунулся из окна, чтобы лучше разглядеть снаряжение для подводного плавания. Незнакомый мальчишка покосился на меня и, громко ступая по ступенькам деревянной лестницы, поднялся на веранду второго этажа. Его шаги слышались и дальше надо мной.
К полудню оживление во дворе нарастало. Я запутался, кто постоянный житель, а кто отдыхающий – так много разных людей, и взрослых, и детей, сновало туда-сюда. Сверху загремела песня в женском или в мужском исполнении, непонятно кто пел:
«Шуры-муры мы крутили с тобою,
То ли летом, то ли ранней весною…»
Соседка с больной ногой крикнула:
– Генка, выключи свою дурацкую музыку! Голова болит!
Гена ещё больше прибавил звук:
«Шуры-муры пронеслись, как цунами,
Шуры-муры нас накрыли волнами.»
– Вот зараза! Я участковому скажу!
Гена отключил радио и тоже ответил громко-прегромко:
– Вечером нельзя, днём тоже. Когда же можно?! Чуть что: «участковому», «участковому»!
«Его зовут Гена», – запомнил я.
Тётя Шура оставила нам телевизор. Он стоял в комнате, накрытый салфеткой из ткани. Я даже не знал, работает ли он. Тётя Шура его давно не включала. Она считала, что телевизор – изобретение диавола. Мне смотреть его без разрешения родителей было нельзя, и я занимал себя чтением. Вернее, не самим чтением, потому что я не всё понимал написанное в «Законе Божием», а рассматриванием картинок. Рассматривать их было всегда интересно. Они говорили кратко почти обо всём: о создании мира, о истории человечества, о жизни Иисуса Христа, о Таинствах. О всех православных праздниках. Я замечал: когда листаешь такие книжки и бываешь один на один с самим собою, тогда всё хорошо, спокойно. А когда видишь и слышишь людей во дворе или на улице, особенно, где много народу, тогда всё как-то неуютно, тревожно. Словно попадаешь уже в другую жизнь. Как будто есть два мира: один видимый, настоящий – совсем не похожий на тот, второй, о котором пишется в божественных книжках. Особенно сильно эту разницу я почувствовал, приехав на это новое место жительства.
Пришли мама и папа. Довольные, весёлые. Значит, всё хорошо. Всё что-то там у них, взрослых, ладится.
Вечером мы пошли гулять по городу, чтобы ознакомиться с ним. Это, конечно, было удивительно: длинная набережная. Яхты, катера, корабли, причалы, маяк. И много-много народу. Зашли в самый большой в городе православный собор Пресвятой Троицы с высоченной колокольней. Вечерней службы не было. Людей совсем мало, почти никого. И как красиво! «Да!.. Вот бы мне пономарить в этом соборе!» – размечтался я.
Пока я стеснялся выходить на улицу. И даже во двор. Поэтому сидел дома до ужина, а потом лёг спать. Вдруг, когда я почти уже уснул, раздался грохот, взрывы. Стены комнаты озарились разноцветным светом.
– Мама, папа! Что это?!
Вошёл папа.
– Это фейерверк. Кто-то что-то празднует. Привыкай. Говорят, летом почти каждую ночь так. Мы же на юге!
Утром, как и вчера, и позавчера, меня разбудил вертолёт. Никак не удавалось мне увидеть его. Даже днём не успевал. Звук слышал, когда он только-только подлетал к городу, я выбегал во двор, но мешали или деревья, или дома.
– Ничего, ещё не раз увидишь, – посмеивался папа.
Опять родители ушли хлопотать с пропиской, а я остался дома.
Но я совсем не тяготился одиночеством. Мне вовсе не было скучно. Я мог себя занять. Даже рисовать стал на кусках не нужных, свёрнутых в трубочку обоев, оставленных тётей Шурой для растопки печки зимой. А вечером мы снова втроём вышли прогуляться по набережной и парку. И везде опять было много народу. Прогуливаясь, я наконец-то увидел вертолёт. И ещё какой-то самолёт небольшой пролетел низко над морем. Летали дельтапланы, воздушные шары и шарики. А по морю ходили корабли, катера, яхты. И лодки с рыбаками были.
В субботу пошли семьёй в собор Пресвятой Троицы на всенощную. Завтра – Пятидесятница. Если по приезде нашем всё было для нас незнакомо, непривычно и даже немножечко чуждо, то храм, хоть и не тот, родной, тоже казался, и не только казался, а и действительно воспринимался родным, своим, очень-очень близким, дорогим. Знакомые запахи, та же духовная атмосфера. Всюду были цветы, зелень. Благоухала природа.
Собор был с тремя приделами. Словно три церкви в одном здании. Мы стояли в самом большом, центральном. Пришли на престольный праздник, потому что средний придел освящён в честь Святой Торицы. Было очень тесно от верующих.
Я удивился: и священников, и пономарей тут немало. Подумал: «Без меня есть кому пономарить». Мне ни разу не доводилось прислуживать при диаконе. Интересно было смотреть на все его действия и слышать, что и как он произносит. Многое из того, что он произносил мне было знакомо. Я понял, что отец Леонтий сам заменял диакона. Но с диаконом мне богослужение понравилось больше.
В сам праздник был Крестных ход. Нас окропили святой водой. Когда вышли из храма, отец произнёс:
– Какая радость! Бог сподобил нас на такой праздник попасть!
Был разлад: переезд, всё новое, незнакомое. Посещение храма наладило хоть какой-то порядок во мне. Да, теперь всё, как прежде. Ну и что, что прихожанин, а не пономарь – всё равно хорошо на душе!
В один из летних вечеров, когда мы втроём – мама, папа и я, – подкармливали хлебом чаек на набережной, к нам подошла очень сильно напомаженная, напудренная, с накрашенными чёрными бровями незнакомая женщина в тёмных очках и в широкополой красной шляпе. Тётя как ненастоящая, как будто большая кукла, как манекен из витрины магазина. На ней было лёгкое пёстрое платье без рукавов. На открытой загорелой шее и верхней части груди висел какой-то кулон с золотой цепочкой. Пока женщина разговаривала с моими родителями, я всматривался в него, пытаясь разгадать, что на нём изображено. Я не совсем понимал, о чём она говорила. О каких-то киносъёмках. Оказывается, я очень даже подхожу на какую-ту роль: и внешностью, и возрастом. И ещё она уже давно наблюдает за мной, хотя мне непонятно было: каким образом? Ведь я почти всё время нахожусь дома. Она сказала, когда и куда меня нужно привести. И ещё, что за съёмки хорошо платят. Папа сказал:
– Ну, не знаю…
Мама тоже пожала плечами. А я допытываться подробнее не стал. Набережная многолюдная, иеговисты к нам с проповедью своей веры приставали. Папа раньше даже пытался спорить с ними, объяснять им, а потом и вовсе решил никогда с сектантами не заговаривать, потому что они сами говорят, а слушать никого и ничего не могут. Они даже во двор к нам заходили. По двое ходят. Папа сказал, что только Бог их может вразумить, а не человек, даже и православной веры. И мне наказал никогда с такими лучше не общаться, а всячески сторониться их.
Женщина в красной шляпке на набережной на всякий случай записала наш адрес и, наклонившись совсем близко ко мне, глядя в моё лицо, благоухая сильным запахом духов, произнесла:
– Ну очень славный мальчик. Я таких выразительных глазёнок ещё не встречала. И волосы необыкновенные – прелесть! Смотри, не стригись!
Она даже тронула мою голову, но я тут же отстранился. Мне казалось, что не только её лицо и шея в косметике, но и руки.
Дни полетели за днями. Мама и папа стали работать. А я продолжал бездельничать. Целыми днями сидел дома. Мне папа разрешил включать телевизор. Но там всё реклама, убийства и всякая ерунда. Я стал ещё больше читать, рисовать и просто наблюдать за двором. Соседей я уже знал больше, чем раньше, когда приехал. К тому же, прибавились и отдыхающие-курортники. Я их стал легко различать от местных: они всегда опрятны, вежливы и беззаботны.
Вечером в субботу и в воскресенье утром мы с мамой и папой регулярно стали ходить на богослужение в самый большой храм города. В тот, в котором мы были на празднике Троицы. Иногда по будням, вечером и в воскресенье после обеда, отправлялись купаться на море.
Выходить играть с ребятами нашего двора и всей нашей улицы я ещё стеснялся. Соседский мальчик Гена, который жил над нами, однажды, поднимаясь быстро по лестнице, увидев меня в открытом окне веранды, произнёс громко, на весь двор:
– Ты пацан или девчонка?
От таких его слов я резко отпрянул от окна. Мне стало обидно: может и правда я на девочку похож?!
По моей настырной просьбе папа повёл меня в парикмахерскую и меня постригли наголо. Я взглянул на себя в зеркало и ужаснулся: ну и урод! Зато теперь никто не скажет, что я на девочку похож. Но я всё равно был немножечко расстроен.
– Ничего, к школе опять зарастёшь, – посмеялся отец. И добавил: – Главное, не внешность, а душа.
Генка, как увидел меня, затрясся смехом:
– Ой, лысый! Ой, умора!..
А ещё через несколько дней во двор заявилась душистая, накрашенная женщина в парике, в красной шляпе и в очках. Та – с набережной. Увидела меня и спрашивает:
– Мальчик, ты не скажешь, где тут живёт Сима Берёзкин?
– Это я, – ответил.
Она сняла очки и застыла на месте, как после команды: «Замри!» Я даже испугался, что ей плохо станет, и что надо будет ей скорую помощь вызывать.
– Это кто же тебя так? За что?!
– Я сам захотел, – ответил я весело.
– Но я же просила… Ох!..
Я всматривался в её кулончик. Напрасно. Ну и ладно!
– Раз уж так получилось, всё равно приходи завтра в летний кинотеатр «Юность» к десяти часам. Там все собираются. Будет отбор.
– С родителями? – спросил я.
– Конечно.
– А они работают.
– Тогда сам. Только обязательно приди. Не подведёшь, как с головой?
– Если меня отпустят.
– Хорошо, я сейчас твоим родителям записку напишу.
Она быстро достала из сумочки блокнот, ручку, что-то стала писать, потом вырвала листочек, сложила его вдвое и протянула мне:
– Вот, отдашь им. Я побежала дальше. Надо же, такую шевелюру состриг! – она и теперь попыталась коснуться моей уже лысой головы, но я опять увернулся.
– Ишь ты, какой! – усмехнулась. – Ладно, приходи обязательно!
И «побежала» дальше.
Вечером, когда пришли родители, стали решать: как мне быть. Мама была «за», она хотела, чтобы я больше вращался среди людей для «взросления», опыта и вообще… А папа был категорически против. Он считал, что в кино и на телевидении одни только воинствующие антихристы: «Там пошлость, разврат, мракобесие…» Решили поступить со мной по воле Божией. Папа сказал, что знает, как это делается, но ни разу так ещё не пробовал. Нужно положить записки с разными ответами в коробочку под икону Спасителя. Прочитать акафисты Иисусу Христу, Божией Матери, Николаю Угоднику, каноны Ангелу-Хранителю, всем святым и вынуть жребий утром.
Мама положила две записки с «да» и «нет» в свою коробочку, а папа в свою.
На следующее утро вытянули жребий. Маме попался ответ «нет» – нельзя мне сниматься в кино, а папе наоборот: «да» – можно. Вот получилась задачка.
Мама всё же повела меня на встречу с киносъёмщиками. Детей в летнем кинотеатре собралось много. Среди ребят я увидел, к моему удивлению, нашего соседа Генку. Значит, и его тётя-кукла пригласила. Она тоже была тут и всё что-то записывала, кому-то что-то объясняла, бегала везде, а заметив нас, сказала:
– Очень хорошо, что вы пришли. Сейчас придёт режиссёр.
Мы сели и стали ждать. Оказывается, среди всех собравшихся детей были только мальчишки. Одни сидели, терпеливо и молча, другие вертелись, баловались, шумели. Когда явился режиссёр вместе с другими взрослыми, мама не выдержала, сама пошла к нему. Она о чём-то с ним поговорила, потом подозвала меня взмахом руки.
Режиссёр – пожилой, толстый и седой, глянул на меня и почти крикнул:
– Да, вы правы, Нинель! Он нам подходит. Оформляйте его!
Ни расспросов, ни бесед. Я даже обрадовался, что всё закончилось так скоро и просто.
– Мама, теперь я киноартист? – спросил я, когда возвращались домой.
– Посмотрим, – сказала мама. – А что, ты хотел бы им стать?
– Не знаю.
– Надо многое попробовать, чтобы понять, в чём твоё призвание.
– А когда мне теперь идти к ним?
– Нам открытку пришлют. Или сами придут, скажут.
– Мама, а там я видел и нашего соседа Генку, который над нами живёт.
– Хорошо, чтобы взяли и его. Вместе ходить будете.
Я не признался, что он дразнит меня.
И вот, когда так хорошо всё устроилось с киношниками, вечером приходит папа и говорит:
– Симушка, в посёлок Мысовой пономарь нужен. Отец Василий там служит. Молодой священник.
– А как же кино? – озадачилась мама.
– В свободное от службы время, – бодренько ответил папа. И объяснил: – Оказывается, нам надо было три дня молиться, чтобы узнать правильный ответ. И чего это я подзабыл?
– Господь всё устроит, как надо, – сказала мама и стала подробнее расспрашивать папу о его новости.
В одну из суббот середины лета, папа повёл меня на место, где притормозит свою машину батюшка Василий и возьмёт меня на вечернюю службу в посёлок. Богослужение начнётся в шестнадцать часов. Мы же должны за полчаса до начала службы стоять на условленном месте. Конечно, я волновался. Да и папа тоже. Особенно он стал переживать, когда уже на часах было за шестнадцать: не напутал ли? Не ошибся? Мы всё ждали и ждали. И вот, наконец, возле нас резко остановился автомобиль «Жигули». Открылась дверка и я прямо-таки нырнул к девушкам на заднее сиденье – их было трое. Четвёртая сидела впереди, рядом с батюшкой. Я уселся на ноги одной из них и мне от этого было ужасно неловко. Папа едва успел у батюшки через переднее открытое окно машины взять благословение. Всё так быстро, мгновенно произошло. Мы помчались в Мысовое.
Середина лета – это так здорово! Хотя больше всего из времён года я люблю раннюю весну. Особенно, когда летят журавли с юга. Природа пробуждается. Впереди – тепло, впереди лето! Здесь, на юге, лето в разгаре. Цветёт магнолия, линкоранская акация. Даже глициния второй раз расцвела! А первое её буйное цветение, в мае, я не застал.
Это же надо: цветки глицинии похожи на цветки акации. Только у акации они жёлтые или белые, а у глицинии синевато-бело-голубые. И покрупнее. Глициния нашу веранду обвивает и Генкину – до самой крыши!
Через полчаса мы были в Мысовом. Народ давно собрался в церкви – очень маленьком помещении на первом этаже двухэтажного дома. Алтарь с иконостасом делил комнату почти пополам. Но обстановка – иконы, подсвечники и даже запах – вызывала то же ощущение, как и в больших храмах. Напрасно я переживал, что буду пономарить один. В алтаре уже был дядя-пономарь. Он зажёг лампады, включил электроплитку, чтоб потом, когда мы явимся, быстро разжечь уголёк для кадила.
– Вот вам, Виктор Иванович, замена, раз вы не можете дальше служить, – сказал батюшка Василий, когда мы вошли в алтарь. И тихо, прищурившись, спросил:
– Признайтесь, Виктор Иванович, почему вы всё-таки уходите?
– Врать не буду, правду не скажу, – ответил с лёгкой улыбкой Виктор Иванович.
– Ну, как хотите, как хотите, – произнёс батюшка, тоже улыбаясь и ещё больше щуря на круглом розовом лице маленькие глаза.
Рыжая бородка у отца Василия была очень жиденькая, как слабый пучок волос использованной кисточки. И усов почти не видно было. Ну очень молодой оказался батюшка.
Я всё время стоял в алтаре возле южных врат, ожидая указаний. И наблюдал за батюшкой и пономарём, который, взяв благословение, надел стихарь (для меня, по моему размеру, стихарь не нашёлся). Затем он стал готовить кадило. Прихожан было немного. Человек пятнадцать-двадцать. Они терпеливо, молча ждали начала богослужения. И вот, батюшка открыл царские врата, принял из рук Виктора Ивановича дымящееся кадило и начал кадить в алтаре. Встал перед престолом и возгласил:
– Слава святей и Единосущней, и Животворящей, и Нераздельней Троице!..
Отец Василий вышел из алтаря и с горящей свечой в руке стал кадить маленький храм. Всё во мне заволновалось, стало и радостно, и грустно: я вспомнил свой родной храм, в котором меня крестили и где потом прислуживал. Вспомнил отца Леонтия, пономаря Максима…
Вечернюю службу я, в общем-то, простоял без дела. Всю работу выполнял Виктор Иванович. Но зато я вспоминал, что за чем следует.
Когда служба закончилась, я опять залез на колени одной из певчих. Опять я от этого чувствовал себя очень неловко. И ещё девушки на обратном пути засыпали меня вопросами, кто я, да что я. Но я отвечал неохотно, больше даже не отвечал вовсе. Они решили меня раскрепостить и стали щекотать, мять, тормошить так, что даже батюшка прикрикнул на них. Правда, он ругал их так, для «лишь бы», не строго.
– Завтра утром – к половине восьмого! – сказал отец Василий.
Он высадил меня там же, где и подобрал. Домой я шёл сам минут десять. Было ещё светло, потому что лето.
– Ну, как? – спросил папа, как только я пришёл домой.
– Нормально, – ответил я.
– Поздравляем! Теперь ты при очень важном, ответственном деле. Мы рады за тебя. Не каждому мальчику предоставляется счастливая возможность быть пономарём.
– Папа, ты это уже говорил. Я помню, – сказал я.
– Да? Это так хорошо, что я готов повторять снова и снова.
Засыпая, я прокручивал в памяти вечернюю службу. Хорошо вспомнил, как войдя в алтарь за батюшкой, я сделал, как положено, земные поклоны. Только я. Тогда я не очень обратил на это внимание, а теперь даже не мог быстро уснуть, всё думал: ведь обязательно нужно делать земные поклоны. И после окончания вечернего богослужения, когда уходили, лишь я положил поклон.
Утром я без папы пошёл на встречу с батюшкой. В воскресенье на улице в такую рань спускались к морю отдыхающие, чтобы на пляже заранее занять лучшие места.
Всё также повторилось. Подъехал автомобиль, и я оказался на певчих. Я запереживал: а вдруг Виктор Иванович не придёт, потому что появилась ему замена?
В одна из девушек спросила:
– Отец Василий, вы полгода на приходе в Мысовом. Где вы до этого служили?
– Ещё в большей глубинке, – отвечал священник. – В одной деревне. Там даже церкви никогда не было. Дали какой-то сарай. Представляете, идёт служба, лето, жара, и стая гусей останавливается перед открытым настежь входом. Гогочет, заглядывает, будто решает: войти или не войти? Вообще, жуть. Грязища, пылища, скотская вонь. А народ, ну до чего там бестолковый! Там бытие определяет сознание. Постоянные пьянки, ссоры до драки. А у женщин – сплетни, злоба друг на друга. Чему там-то, в селе, завидовать?! Молодёжи почти нет. Все в города подались зарабатывать. Дети чумазые, один другого глупее. И, представляете, читаю записки о здравии Машки, Зойки, Борьки, потом выясняется – это они своих коз, коров и свиней записали. Ну и деревня! Еле архиерея упросил перевести меня сюда. Я же не деревенский. В городе родился и вырос. Для другого молодого священника деревня – дом родной. Всё для него привычно, знакомо.
Виктор Иванович, оказалось, давно был в алтаре. Народу в церкви собралось больше, чем вчера вечером. Человек сорок-пятьдесят. Я увидел мальчика моих лет. Он и вчера был на службе. Я подумал: почему он не пономарит? Он же местный. А батюшка взял меня. Может, мальчик сам не хочет? Но разве можно не хотеть? Чем просто стоять в храме, лучше служить. А может этот мальчик не каждую субботу и воскресенье ходит в церковь? А может он, как-раз-то и хотел быть пономарём, да постеснялся это батюшке сказать?
Во время проскомидии я выходил из алтаря на веранду, чтобы взять в церковной лавке записки о здравии и об упокоении. От этого было немного неловко: всё-таки беспокою прихожан, они каждый раз расступаются передо мною, дают мне пройти. Мешаю им спокойно молиться.
Божественную Литургию я помнил лучше, чем вечернее богослужение. Нужно просто сосредоточиться, направить всё своё внимание только на самой службе. И тогда всё идёт ладно. Я больше всего любил Литургию.
Жаль, без стихаря я не мог на Малом входе, да и на Великом тоже, выйти со свечой. Я только читал записки и наблюдал за батюшкой и Виктором Ивановичем.
После Евхаристического канона, поднимаясь с колен, я опять, как и в первый раз, сильно обрадовался, что нахожусь в алтаре. И опять пожелал: всю жизнь бы так! Мне даже жалко стало других, всех тех, кто ни разу не бывал в алтаре, потому что тут так хорошо, что и уходить никогда не хочется. Я даже хотел бы в алтаре умереть!
Интересно, хоть один человек умер в алтаре? Если не во время, то после окончания богослужения? Вот счастливчиком был бы такой. Да, мне бы хотелось в алтаре сразу же после причастия умереть. Чтоб уж совсем было очень правильно-преправильно. Чтоб сразу – в Рай!
Самая главная часть Евхаристии закончилась. Перед причастием, как обычно – перерывчик. Батюшка вышел из алтаря для того, чтобы исповедовать прихожан. Народ не расходился. Было очень душно. И тут как закричит старушка отцу Василию на исповеди:
– Потаскуха я!
Батюшка накрыл её голову епитрахилью, что-то, склонившись, говорил ей, а она опять, ещё громче:
– Потаскуха! Потаскуха!
Мы в алтаре, я и Виктор Иванович, невольно переглянулись. Как бы сказали удивлённо друг другу: вот это исповедь! Вот и тайна исповеди! Мне стало и жалко старушку, и радостно за неё.
Когда исповедь закончилась, батюшка вернулся в алтарь. Стал готовиться к проповеди. Он сидя долго читал какую-то духовную книжку. А потом ещё дольше просто сидел молча. Мне показалось, что отец Василий даже задремал. Но Виктор Иванович был спокоен. Поэтому я рядом с ним терпеливо стоял, ожидая начала Таинства причащения.
Захныкал ребёнок. Потом закапризничал другой. Я стал вопросительно поглядывать на Виктора Ивановича и на батюшку. Отец Леонтий не тянул, исповедав, почти сразу же начинал причащать прихожан. Дитё заплакало ещё сильнее. Мы с Виктором Ивановичем простояли утомительно долго, пока наконец-то отец Василий поднялся со стула и открыл Царские Врата. Он взял с престола Чашу со Святыми Дарами и произнёс:
– Со страхом Божиим и верою приступите!..
Виктор Иванович помогал батюшке, держал красный плат – кусок ткани для утирания губ. А я из алтаря наблюдал за происходящим.
После Литургии одна из прихожанок сняла с меня мерку для пошива стихаря. Теперь я смогу выносить свечу на Малом и Великом входе. Подать теплоту батюшке во время Евхаристии. Ещё что-нибудь такое ответственное сделать, а не так – чуть-чуть прислуживать. Да и в алтаре быть в мирской одежде как-то неловко.
Батюшка обратно домой машину гнал ещё быстрее, чем утром на службу. Водительское стекло было полностью опущено и на меня сильно дуло. Я даже щурился, не мог свободно смотреть. Вдруг на дорогу выскочила собака. Мы все услышали слабый удар. Девушки заволновались: «Ой! Ох! Ах!..» Отец Василий пробубнил раздражённо:
– Бегают тут!..
Но машину не притормозил. Собака с трудом, неровно поковыляла к обочине.
– Живая, – перекрестился отец Василий. – Мне, священнику, нельзя даже животное погубить.
А я смотрел вслед удаляющейся собаки и подумал: «Что если она пошла умирать?» И тайком помолился, чтобы Боженька не дал ей помереть.
Я вошёл в свой двор и увидел сидевшего на ступеньках лестницы Генку. Ускорил шаг, чтобы быстрее оказаться дома – не хотелось выслушивать дразниловку. Но Гена меня остановил на этот раз очень даже приветливым голосом:
– А я знаю: тебя тоже приняли сниматься в кино, как и меня.
– Правда, и тебя тоже? – я искренно обрадовался за Гену.
– А тебя как, на главную роль, эпизодическую или в массовку? – спросил Гена.
– Как это?
– Главная роль, это когда почти весь фильм только ты и ты, – начал объяснять Гена, продолжая сидеть. – Ну, например, как Шварц, Рембо, Сталлоне, Ван Дам в боевиках. Эпизодическая, это так, чуть-чуть где-то что-то сказал. А массовка – там совсем ничего говорить не надо. Лишь делать, что скажут. Ну, например, просто идти. Или бежать. Или совсем ничего не делать. Сидеть только, стоять или лежать. А кто тебе больше нравится: Шварц, или Рембо?
– Никто, – ответил я. –  Они всё время дерутся и в друг друга стреляют.
– Совсем никто?! – Гена даже привстал.
– Мне нравятся Серафим Саровский, Пантелеимон, Николай Угодник...
– А, святой Николай! Санта Клаус! Дед Мороз! Это я помню. А вот про остальных что-то не слыхал. В каких фильмах они снимались?
– Да это же святые!
– А-а-а… – протянул Гена.
Я пошёл домой. Гена вдогонку произнёс:
– А хочешь, я тебе классные видеокассеты покажу? Ошалеешь!
– Потом. Я только пришёл… – я хотел было добавить: «со службы в церкви», но передумал. Гена не поймёт.
– Как захочешь, приходи! – весело ответил Гена и пошагал шумно наверх к себе.
Днём двор был почти пуст. Зато рано утром и вечером очень оживлённо. Во дворе – я уже упоминал – были натянуты верёвки и проволока, на которых сушилось бельё. Несколько длинных палок подпирали бельё – это было так необычно красиво, особенно когда светило солнце. Из-за этих верёвок почему-то иногда случались споры между соседками. Или из-за крана ссорились. Иногда так громко, что даже Гена кричал сверху со своей веранды на них, чтобы замолчали – музыку перекрикивают. Или включал звук на всю громкость. Тогда становилось совсем-совсем громко. А если в это время ещё пролетал вертолёт над нами…
Кроме тёти-утки к крану подходили и другие женщины. Полоскали бельё, мыли кастрюли… Один раз меня кто-то нарочно закрыл в туалете. Это был не Гена. Он тогда ушёл на море, я видел. Да и не мог он этого сделать после нашего с ним примирения. Из окна веранды я мог наблюдать за всем происходящим во дворе. Кто где живёт, мне было уже более-менее ясно. Но кто чем занимается, кем работает, с этим пока была неясность. Вот «боцман» - на моряка похож из-за своей полноты и усов. Он всегда в тельняшке у входа во двор сидит и глядит то на свои розы, то на проходящих по улице мимо нашего двора людей. «Боцман» всегда курит большую настоящую трубку. И постоянно кашляет. Да так сильно, что мне иногда кажется, что или сам он развалится, или наш дом.
Когда Гена включает музыку, «боцмана» не так слышно. Зато какая-нибудь соседка начинает перекрикивать всё, вразумляя Генку. Иногда Гена слушается и делает музыку тише. А иногда наоборот: включает аппаратуру на всю мощь. Это зависело от того, кто на него кричит. Бывало, не уменьшал звук вовсе.
В глубине двора, в полуподвальном помещении, я заметил, живёт одна женщина. Тихая, приветливая. Она всегда несёт что-нибудь такое. Ну, как будто не только для себя. Похоже, что живёт не одна. Хотя я никогда не видел, чтобы кто-то ещё выходил из её квартиры. Один раз глобус принесла. Другой раз стопку книжек. Было даже, «скорая помощь» приезжала. Женщина выходила встречать врача, потом выходила проводить. Не для себя же она вызывала «скорую».
Как-то вечером я находился на улице рядом со своим двором. Уже темнело, родители где-то задержались, а домой идти не хотелось. Я решил их так встретить, на улице. Так вот, когда в полуподвальной квартире появился свет, я заглянул внутрь. Мне было любопытно, кто там живёт. Я присел на корточки и наклонился. Тут же встретился с глазами улыбающегося мальчика, лежащего в постели. Я сразу вскочил. Мне стало так неловко, так стыдно.
В другом конце двора жил вечно пьяный мужчина. Он всё время на кого-то кричал и ругался нехорошими словами. Ещё я видел художника. Он иногда выходил со специальным ящиком – этюдником, с натянутым на подрамнике холстом и с большим зонтом для художников. Как-то, возвратившись с этюдов, увидел меня на веранде и показал свою работу.
– Ну, что скажешь? – спросил он.
– А вы переверните, – попросил я.
Художник перевернул холст. Небо, море с каменистым берегом сразу стали на свои места.
– Нравится?
Я подумал-подумал и поинтересовался:
– А вы настоящий художник?
Он рассмеялся и пошёл.
С ребятами нашего двора я ещё не сдружился так, чтобы к друг другу в гости ходить. А очень хотелось. Почти целые дни один и один. Не то, чтобы очень скучно, а так, поговорить, поделиться мыслями, спросить что-нибудь. Папа и мама вечером приходят. Да и мои родители уж очень взрослые. Мне бы хотелось общаться и со сверстниками. Эх, скорее бы уже в школу!
В глубине двора, в полуподвальном помещении, я заметил, живёт одна женщина. Тихая, приветливая. Она всегда несёт что-нибудь такое, ну, как будто не только для себя. Похоже, что живёт не одна. Хотя я никогда не видел, чтобы кто-то ещё выходил из её квартиры. Один раз глобус принесла. Другой раз стопку книжек. Было даже, «скорая помощь» приезжала. Женщина выходила встречать врача, потом выходила проводить. Не для себя же она вызывала «скорую».
В глубине двора, в полуподвальном помещении, я заметил, живёт одна женщина. Тихая, приветливая. Она всегда несёт что-нибудь такое, ну, как будто не только для себя. Похоже, что живёт не одна. Хотя я никогда не видел, чтобы кто-то ещё выходил из её квартиры. Один раз глобус принесла. Другой раз стопку книжек. Было даже, «скорая помощь» приезжала. Женщина выходила встречать врача, потом выходила проводить. Не для себя же она вызывала «скорую».
Как-то вечером я находился на улице рядом со своим двором. Уже темнело, родители где-то задержались, а домой идти не хотелось. Я решил их так встретить, на улице. Так вот, когда в полуподвальной квартире появился свет, я заглянул внутрь. Мне было любопытно, кто там живёт. Я присел на корточки и наклонился. Тут же встретился с глазами улыбающегося лысого мальчика, лежащего в постели. Я сразу вскочил. Мне стало так неловко, так стыдно.
Я спросил Гену, знает ли он этого мальчика.
– Это Юра. В прошлом году он неудачно упал на камень, когда с нами гонял в футбол. С тех пор не выходит, всё лечится.
О Юре я рассказал родителям, когда вместе сидели за ужином.
– Почему Бог допустил, чтобы Юра так заболел, что не может даже гулять? – спросил я.
– Не могу ответить. Но я знаю, что Господь может его исцелить. Надо только хорошенько помолиться, - ответил папа.
– Кому?
– Богу, конечно.
– Нет, я про то, кто должен молиться?
– Да любой, кому мальчик не безразличен.
– И Бог исцелит?
– Это зависит ещё от силы веры.
– Кого, больного? Или того, кто просит?
– Думаю, особенно того, кто молится.
– А как узнать, достаточно ли у меня силы веры или нет?
– Ты хочешь ему помочь?
– Конечно.
– Дай его маме просвирку для её сына, святую воду, – посоветовал папа.
Мама вздохнула:
– Несчастный ребёнок. – И утерла повлажневшие глаза.
Я так и сделал. После Литургии постучал в дверь квартиры Юры.
– Здравствуйте, – сказал я, как только увидел его маму. – Я, вот, принёс для Юры…
– Ты можешь войти, – сказала женщина. – Это не опасно.
Я обрадовался:
– Правда, можно?
– Что ты для Юры принёс?
– Вот, – я выложил на туалетный столик пакетик с просвиркой и конфетами, и поставил бутылочку со святой водой. – Это от церкви, чтоб Юра выздоровел.
– Мам, кто это? – услышал я через открытую дальше по коридору дверь.
– Это пришёл Сима, наш новый сосед.
У Юры был приятный голос и мне очень захотелось увидеть мальчика.
– А можно я подойду к нему? – попросил я.
– Да. Он будет рад
Я скинул сандалии и вошёл в комнату, где лежал Юра. Он, как увидел меня, тут же присел на кровати и весело заулыбался.
– Привет! – сказал, протягивая мне руку.
За мной вошла его мама. Она прихватила то, что я принёс для Юры и положила на журнальный столик перед кроватью.
– Это тебе, Юрочка, от Симы, – сказала. – Присаживайся, дорогой. – придвинула она для меня стул. – Он у меня всё время лежит. Ушибся. Значения ушибу не придали. Врачи поставили диагноз – злокачественное образование. Опухоль, которая разрушает бедренную кость. После трёх курсов химиотерапии у Юрочки стрижка стала под ноль, и похудел он на семь килограммов. Ладно, я оставлю вас. На кухне похлопочу.
Я сел. Какой-то миг мы просто молча смотрели друг на друга. У Юры были глаза большие, добрые, светло небесного цвета. Волосы тоже светлые и не очень густые. Он вопросительно глянул на бутылочку с водой.
– Это святая вода, – сказал я. – А ещё вот, – я достал из пакета просвирку и показал её Юре. – Видишь, из неё вынута частица? Это батюшка на проскомидии сделал. Я заказал её для тебя, чтобы ты выздоровел. И на водосвятном молебне в церкви помолились о тебе. Будешь пить по глотку утром и вечером.
Тут уже Юра долго на меня молча смотрел. Так внимательно.
– Чтобы я мог нормально двигаться, – заговорил Юра, – мне нужен специальный протез, но стоит он очень и очень дорого.
Я кивнул.
В маленькой комнате Юры было много книг, стоял телевизор. Я понимал, что сейчас Юра познаёт мир из телевизора и книг. Увидел и тот глобус, который принесла ему мама.
– У тебя какое хобби? – спросил он.
– А что это такое? – ответил я.
– Что ты больше всего любишь делать?
– Ой, я даже точно не знаю. Всё, наверное.
– Тогда это уже не хобби. Надо что-то одно выбрать.
Я пожал плечами.
– А я, вот... – Юра не договорил. Он умолк. Мне показалось, что внимание его унеслось в какой-то свой, только ему известный мир.
Но когда я увидел, как его глаза затуманились, заволновался. Хотел было подняться, позвать его маму, но Юра произнёс:
– Хорошо, что ты пришёл ко мне. Меня никто не навещает.
– Я буду к тебе чаще приходить. Хорошо?
Юра расплылся в благодарной улыбке.
– В шахматы играешь? – спросил он.
– Только в шашки. Не умею.
– Я тебя научу. Только не теперь. Сейчас мне кое-какие процедуры надо делать. – Юра показал пальцем на часы.
– Ладно. Тогда я поду, – ответил я и поднялся.
– Спасибо за это, – Юра указал взглядом на столик. – Мне такое никто бы не принёс.
Я кивнул. Что-то сдавило моё горло. Я не мог ничего ответить. Даже сдержался, чтобы не выступила ни одна слеза. Только махнул ладошкой и вышел в прихожую. Мама Юры увидела, что я ухожу, сказала:
Ты первый, кто пришёл навестить Юрочку, как он заболел. Спасибо тебе, дорогой.
Она обняла меня и поцеловала в самую макушку головы. Я, стараясь скрыть, что расстроился, сказал:
– А я ещё приду. Он пообещал научить меня игре в шахматы.
– Вот и чудесно. Приходи.
Теперь кроме папы и тёти-утки, я стал молиться об здравии ещё и Юры.
К следующей вечерней службе произошли два события: мне пошили стихарь, и Виктор Иванович не появился. Радость моего облачения в стихарь омрачилась тем, что теперь Виктора Ивановича на богослужениях не будет. Я даже не представлял, как теперь буду справляться один на Литургии, на литиях, на отпеваниях и других требах. И ещё содержать алтарь в чистоте. Но больше всего я боялся, что отец Василий вдруг даст мне в руки «Апостол» и велит при людях его читать. Я ни разу не читал на церковно-славянском языке.
Стихарь оказался мне впору. Очень красивый. Я старался не запачкать его.
«Апостол» читала одна из певчих. Так что я зря волновался. Зато я понял, что прислуживать батюшке на вечернем богослужении и даже на Литургии может и один пономарь. Но это крайне трудно, утомительно. Потому что надо всё контролировать, предусматривать, держать в уме, быть очень внимательным и шустрым.
Я сильно уставал. Особенно, когда были ещё венчания, крещения, отпеваниея, освящение машин, квартир, магазинов, разных офисов… Я во всём батюшке помогал.
Во время Таинства Причащения я держал красный плат и протирал им губы причастников сразу же после вкушения ими Святых Даров. И вот случилась беда: капля Крови Христовой попала не в рот ребёнку, а на его щеку, за что отец Василий сильно рассердился на меня и громко, во всеуслышание сказал на меня «балбес». А в алтаре пригрозил мне в следующий раз сотней земных поклонов в наказание.
Однажды летняя погода испортилась. Стало прохладно. Но отцу Василию всегда жарко. Стекло дверцы в машине было опущено до конца, и я простыл. Лежал несколько дней. А тут как раз праздник Апостолов Петра и Павла. Я беспокоился: как там служба без меня? Но папа и мама успокоили, сказали, что отец Василий знает, и что «свято место пусто не бывает», кто-то обязательно заменит меня.
Ночью, когда у меня в первые дни болезни был жар, я бредил. Снились кошмары. Я всё время вспоминал, как мы тогда ехали, и машина зацепила собаку. Я снова сильно за неё переживал. И ещё я вспомнил, как причащали ребёнка. Малец кричал, отворачивался, а батюшка нервничал, и в конце концов обозвал меня балбесом.
И вот я выздоровел. Во дворе я опять увидел художника. Он и теперь показал мне свою новую работу. На это раз не вверх тормашками. Но всё равно я не сразу разобрал, что на его картине было изображено. Оказалось, улочка со старыми домами, крышами, стенками, заборами, балконами, трубами, столбами, кошками, собаками, машинами и прохожими. Почти также, как и возле нашего двора.
– А хочешь ко мне в мастерскую заглянуть? Там много моих работ, – предложил художник.
Конечно же я согласился. Никогда не был в мастерской художника.
– Только ты родителей предупреди, – сказал художник.
– А дома никого больше нет, – ответил я.
– Тогда в другой раз.
– А почему сейчас нельзя? – удивился я.
– Ладно. Только на минуточку, – согласился художник.
Мы поднялись по другой лестнице, не той, что над нашей верандой. Пошли куда-то влево, потом свернули направо. Опять пошли наверх, и ещё выше. Оказались на самом верху дома в небольшом помещении со стеклянной крышей, как в оранжерее.
– Ну вот, ты в святая святых – в мастерской художника! – гордо сказал художник и сделал широкий жест рукой в сторону стен, завешанных картинами. – Смотри!
Я удивился, что и мастерская художника может называться «святая святых», а не только Алтарь в церкви.
– Это что? – спросил я, показывая на какую-ту деревянную конструкцию.
– Это работа пока ещё без названия.
– Я не про работу, а вот, – я дотронулся до деревянного сооружения.
– Так это мольберт. А вот это этюдник. Мольберт для работы в мастерской с большим холстом, а этюдник для работы на пленэре, то есть, на воздухе, на природе, с холстом поменьше.
Я внимательно смотрел на работу без названия.
– Какое впечатление? – в голосе художника я почувствовал, что он ждёт от меня только похвалу. Но я не мог понять ничего. Какие-то разноцветные пятна, линии, точки, похожие на кляксы. Словом, для меня это были просто каляки-маляки.
– Ладно, пока ничего не говори. Это очень сложная картина. Философская. Вообще, моя живопись только для подготовленных. Впрочем, зачем я тебе всё это говорю? Ты ещё мал. Хотя я слышал, что ты из «индиго».
– Кто такой «индиго»? – спросил я.
– Значит, не индиго, раз спрашиваешь. Это такие дети… Очень они развитые, способные. Дети будущего.
– А это что? – поинтересовался я.
– Это мастихин. Вот это палитра, на ней смешивают краски. Это сами краски в тюбиках, это разбавители. Ты лучше на картины мои смотри. Вон их сколько!
Я засмотрелся на одну из его работ.
– А это у вас хорошая. Мне нравится, – сказал я.
– И чем же она тебе понравилась?
– Тут всё понятно. Мальчик стоит на берегу моря и смотрит на поднимающееся солнце. Вот-вот пойдёт купаться.
– А как же ты определил, что это утро, а не вечер. Что солнце поднимается, а не садится за горизонт?
– Я купаюсь утром. Или же днём. И в нашем городе солнце встаёт из-за моря, а заходит за горы.
– Вот как! А знаешь, эта картина выставлялась в московском Манеже под названием «Рассвет». Тут великий смысл. Начало жизни!
– А почему вы стали рисовать по-другому?
– Правильнее говорить не «рисовать», а «писать». Художник не должен топтаться на месте. Он развивается. Растёт.
– Так и отец Леонтий говорил. Только про душу человека, – сказал я.
– Твоего папу разве Леонтием зовут?
– Нет. Сергеем Ивановичем. Это одного священника так зовут.
–Попа, что ли? Ты что же, в Бога веришь?
– Конечно.
– Сейчас стал модно верить. М-да!
– А что такое «мода»?
– Это когда все, как все. Как большинство. Ну или почти. А сам ты не пробовал художеством заниматься?
– Так, чуть-чуть. Когда остаюсь долго один.
– А художником хочешь стать?
– Не знаю. Нет, наверное.
– Почему?
– Не знаю. Это надо всё время рисовать и рисовать. То есть, писать. У меня, наверное, терпения не хватит.
– Это потому что не очень сильно тебе хочется. Художник – это призвание! Это Божий дар. Настоящий художник не может не творить. Вот посади меня в клетку. Или как-то изолируй, так я же помру. Ну не смогу без живописи! Вот так и ты. Проверишь себя потом. Без какого дела не сможешь жить, то и будет твоим истинным призванием.
Мне эти слова художника понравились. Я не пожалел, что с ним познакомился поближе.
– А как мне вас называть? – спросил я, уходя.
– Матиасом. Я дядя Матиас. Не путать меня только с Матиссом. Впрочем, ты пока и художника Анри Матисса не знаешь. Ну, а тебя, Сима, весь наш двор знает. Кстати, я бы написал твой портрет. У тебя интересное лицо. Ну да ладно, потом. Надо будет переговорить с твоими родителями. А пока беги.
Когда я спустился во двор, там меня ждали Гена и тётя Нинель с киностудии.
– Вот и ты! – обрадовался Гена. – Сим, нас завтра снимать будут.
– Да-да. Приходите завтра к воротам киностудии к девяти часам. Там сбор. Автобусом поедем в Голубой залив. Мамы, папы, я поняла, дома нет. Геннадий, предупреди его родителей. Пусть отпустят мальчика и не беспокоятся. Вас там накормят и доставят обратно к вечеру. С собой обязательно возьмите полотенце и головной убор. Поняли?
– Хорошо, – ответил Гена.
– Да, – кивнул я.
–Я на всякий случай записку оставлю. Сейчас, вот… – Нинель достала из сумочки блокнотик, ручку, быстро что-то написала, оторвала листочек и протянула его мне: – Вот, отдашь своим.
Когда киношница ушла, Гена воскликнул:
– Это здорово: нас снимать будут! Ура! Деньги заработаем, прославимся!
Мама прочла записку и сказала:
– Папа решит.
Папа на этот раз удивил:
– Ну и хорошо. Пусть и правда – больше общается с людьми. А то он у нас домашний. И чего беспокоиться?! Мы что, не доверимся Промыслу Божьему о нашем сыне?
Утром я с Геной отправился на киносъёмки. Кроме нас пришли ещё ребята. Всех посадили в автобус, и мы поехали за город к морю. Место, куда мы приехали, оказалось удивительным. Бухта с небольшим галечным пляжем и огромными и маленькими камнями. Народу – никого. Только киношники внизу, на берегу, у самой воды.
Когда ехали в автобусе, за нами присматривала девушка Марина, похожая на артистку. Не на какую-то конкретную, а просто на знаменитую, потому что она была красивая и добрая.
– Мальчики, будьте постоянно в поле моего зрения! Я за всех вас отвечаю! – предупредила она нас. – Ждите пока все вот на этой лужайке в тенёчке и не отходите за те машины. Позже вам всё объяснят, что делать. Мальчик, тебя, кажется, звать Гена?
– Да, – откликнулся Гена.
– Так вот, ты будешь за старшего.
– Хорошо, – охотно согласился Гена. И спросил: – А долго нам ждать?
– Ждите. Сколько надо, столько и ожидайте, – сказала Марина.
– Купаться охота, – произнёс один из ребят.
– С этим вам повезло. Накупаетесь. Я пока побуду в вагончике, – Марина указала на «домик» с колёсами. – Не разбегайтесь!
Сидеть на траве в тени и ждать мы долго не смогли. Мы с Геной и ещё двумя мальчиками сперва осмотрели машины с надписью: «киносъемочная». Какие-то специальные для киносъёмок предметы: светильники, провода в огромных катушках, железные и деревянные конструкции… И за рабочими наблюдали. Они что-то делали непонятное. То закручивали, то раскручивали, то сбивали, то наоборот. Таскали туда-сюда что-нибудь и между собою громко переговаривались. О чём, я тоже не очень понимал. Мы подошли к краю косогора и стали сверху рассматривать, как на берегу копошились киносъёмщики.
– Офигеть! – произнёс Гена.
– Что? – спросил я.
Гена пояснил:
– Водичка тут офигенная. Классная, значит. Прозрачная, каждый камень на дне виден. Эх, в маске и с ружьишком здесь бы поохотиться!
– И с аквалангом? – спросил рыжий мальчик.
– Зачем акваланг? Мне и с трубкой хорошо.
– Прикольно! – произнёс другой мальчик.
– Ништяк! – сказал рыжий.
Я хотел было спросить, что означают слова «ништяк» и «прикольно», но тут нас позвала Марина:
– Мальчики! Все ко мне!
Мы быстро собрались – всем надоело бездельничать.
– Вот это товарищ Алексей. Передаю вас ему. Теперь его слушайте, – сказала Марина.
– А ты чего не с нами? – спросил Гена.
– Потому что так надо, – ответила Марина весело.
Молодой, до пояса раздетый, мускулистый парень строго сказал:
– Так, разговорчики! Сколько вас? – и начал считать: – Один, два, три… А теперь все – за мной!
Мы пошли за ним в самый крайний вагончик, что стоял среди деревьев.
– Михалыч, дай пацанам реквизит. А ну-ка, шпана, получай каждый свои трусы и майку! И переодевайтесь тут же. Свою робу оставляйте здесь, на траве. Скоренько, скоренько!
Я получил большую серо-белую майку и чёрные просторные трусы.
– Ты в этих семейных трусах, как в мешке, – рассмеялся Гена.
Алексей подошёл ко мне и сказал:
– Что, спадают?
Он подсел ко мне на корточки и подтянул резинку.
– А майку назад отдай. Не все же должны быть одинаково одеты, верно? А теперь все за мной! – крикнул Алексей и побежал по косогору вниз. Мы понеслись за ним.
– Ну что, привёл ватагу? – спросил режиссёр. – Подойдите все поближе ко мне. Да только не так близко!
Внизу тоже было всё интересно. Тоже много всякой техники понаставлено. Включенные светильники, похожие на прожектора. Большие щиты, обклеенные серебряной фольгой – отражатели света. И это при ярком солнце! Кинокамера на тележке, на узких специальных рельсах, протянутых по камням почти к самой воде.
– Слушайте сюда! Всё внимание на меня, а не глядите по сторонам! – прикрикнул режиссёр. – Итак, ваша задача такая. Бежать по склону, на ходу раздеваясь, и плюхаться в воду. Кувыркайтесь, ныряйте, брызгайтесь, смейтесь, резвитесь. Словом, проявляйте радость! Потому что пришла Победа! Победа над фашистами! Ура-а!.. Поняли? Только не попадайте, когда будете раздеваться и сбегать вниз. В камеру не смотреть! Забудьте, что вас снимают. Главное: больше брызг, веселья. Не забывайте, что вы – дети войны. И тут – Победа!
– Мы дети Победы! – воскликнул Гена и поднял руку в кулаке.
– Молодец, – похвалил режиссёр. – А теперь все поднимитесь вон к тем сосенкам. Лёша, отведи их наверх. Там же оставьте обувь. Босиком бежать будете.
Мы поднялись за Алексеем.
– Все спрятались за деревья, чтоб вас совсем не было видно! – прокричал режиссёр по мегафону.
Мы разулись и стали ожидать команду.
– Внимание! – раздался на всю округу голос режиссёра. – Всем приготовиться!.. Мотор!.. Камера!.. Побежали, побежали!..
Ну и накупались же мы! А режиссёр недовольно:
– Нет, так не годится! Маловато задора, радости. Всем перерыв. Вы, ребята, пока согрейтесь на солнышке, отдохните. Потом всё сначала повторим.
Долго загорать не пришлось. Нас подняли, и мы опять: то вверх, то вниз – в море. «Мотор!» «Камера!» И так по нескольку раз. Наконец:
– Стоп! Снято. Молодцы!
Если некоторые ребята вздохнули с облегчением, я по окончании съёмки приуныл. Всё же занимательно было. Это походило на игру, только очень по-серьёзному. И обстановка необычная. Не хотелось, чтоб всё это закончилось. Хорошо, что нам сказали: снимать нас ещё будут, только уже в других эпизодах. И Гене понравилось. Особенно он был доволен тем, как нас всех накормили обедом. Даже охлаждённой «Пепси колой» угостили.
Дома родители подробно расспрашивали, что и как было. А когда я лёг спать, то долго не мог уснуть: всё бегал-бегал и купался. Утром выяснилось, что я опять заболел.
– Всё, больше никаких киносъёмок! – сказала мама.
Папа задумался.
– Это Господь предупреждает, или просто испытывает? Всё-таки сниматься в кино – это плохо или хорошо? Надо у священника спросить. Интересно, что он ответит?
– Итак ясно. Ребёнок простудился. Что уж тут хорошего?!
Во время моей болезни несколько раз приходил Гена и рассказывал, как идут киносъёмки. То, что меня там не было, не являлось бедой. Как пояснил мне Гена: я же не главный герой. И даже не эпизодический, а так – массовка. Конечно, все киношники очень сожалеют, что я приболел, но надеются, что скоро поправлюсь и опять буду сниматься. А я, честно, заболел незнакомой новой жизнью кино. Я не ожидал, что это так здорово. Так интересно.
Пока я болел, папа узнал в церкви у священника: хорошо ли сниматься в кино или плохо. Оказывается, это может быть и так, и этак. Смотря, в каком кино и в какой роли. В общем, мама и папа успокоились. А я был рад. Но когда выздоровел, почему-то меня уже никто не звал на киносъёмку. И Гена помалкивал. Сам всё время снимался. Мне было обидно.
– Знаешь, ты просто пока им не нужен, – стал объяснять Гена, когда я пристал к нему с расспросами. – Мы там, пацаны, как бы помогаем взрослым. Я имею ввиду: по содержанию фильма. А ты уж слишком маловат.
Я огорчился:
– Что, только один раз для купания? Стоило нас так было выбирать?!
– Да подожди, ты! Ещё не раз тебя позовут, – заверил Гена.
Я перестал думать о кино. А тут ещё службы в церкви участились. Я даже начал рассуждать, что киносъёмщики могли помешать мне прислуживать батюшке, а этого, конечно, нельзя допустить. Потому что служба Богу важнее всего на свете. Так и папа говорил.
Когда я поехал на следующую вечернюю службу по случаю праздника Апостолов Петра и Павла, то опять сидел на коленях певчих. Они почти всю дорогу гладили мою голову, посмеиваясь: «Ёжик ты наш». Расспрашивали о киносъёмке, что там и как. И вообще почему-то были не очень серьёзными. Всё шумели, болтали о всяком. Отец Василий тоже был в приподнятом настроении. Хотя ему было очень жарко – он даже руку высунул наружу и держал так, растопырив пальцы. Чтоб прохладнее было. Мы, как обычно, запаздывали. Поэтому машина мчалась быстро, как всегда. Мне было жалко прихожан. Я представлял, как они молча, терпеливо ждут нас. Всё ждут и ждут. И ещё я боялся, что может случиться авария. Если не мы, то кто-нибудь в нас врежется. Отец Василий лихо обгонял другие машины, пересекая сплошную белую полосу на середине дороги.
– Да, Сима! – как будто вспомнил отец Василий. – Тебе будет помогать мальчик Стёпа. Так что ты теперь будешь не один. А то ты то болеешь, то в кино снимаешься. Да и трудновато тебе одному.
– Стёпа? Который? – спросил я, стараясь вспомнить, кто из ребят в церковь ходит.
– Да был он пару раз на Литургии. Его бабушка меня упросила. Ты ему всё растолкуешь.
Когда мы приехали, я сразу понял, что это Стёпа. Он встречал нас у входа. Я его правда, как-то видел во время службы. Один раз. Он тогда часто зевал, не прикрывая рот. И вертелся на одном месте. Видно было, что ему скучно.
Стёпа взял у батюшки благословение. Видимо, его научила бабушка. Потом пошёл за нами. Мы вошли в церковь, полный народу. Как-только батюшка вошёл в Алтарь, я повернулся к Стёпе и сказал:
– Стоп!
Стёпа замер. Выпучил удивлённые глаза и рот раскрыл. Он был немного старше меня, хотя ростом намного выше. Уши большие, рот тоже великоват. В общем, на мартышку был похож. Этакая долговязая обезьянка. Я даже почему-то подумал, что он в школе наверняка самый отстающий и сидит на последней парте, потому что там обычно двоечники сидят. Но видно было, что Стёпа добрый, бесхитростный. Я объяснил ему, как надо входить в Алтарь. Он сделал, как я ему сказал.
Удивительно, ему подошёл стихарь Виктора Ивановича! Хоть и великоват немного, но всё равно здорово! Стёпа стоял в нём в Алтаре, как манекен в витрине магазина.
Для Литии я приготовил литийницу – специальную металлическую посуду: насыпал зёрна пшеницы, налил красное вино и елей, положил аккуратно пять хлебов и поставил три свечи. А Стёпа стоял рядом и наблюдал…
Рано утром следующего праздничного дня опять я ехал в машине отца Василия. На этот раз меня певчие не беспокоили, не тормошили, не щекотали и не гладили по головке. Я спокойно любовался природой. Я всегда очень любил смотреть на виды вокруг, никогда не надоедало. Дорога была знакомая, а всё равно что-то, да новое увижу. Всегда еду как будто в первый раз. Сосны, кипарисы, пальмы, кустарники, скалы, горы… – всё очень интересно!
Стёпа опять нас встречал у входа. И в Алтаре так же стоял неподвижно, пока я не дал ему читать записки о здравии и об упокоении. Я же прислуживал батюшке. Подносил ему просфорки, подавал кадило и выносил свечу из Алтаря.
На Евхаристическом каноне я опустился на колени и приложил лоб к полу. Стёпа последовал моему примеру. Всё шло хорошо, ровно, как обычно. А вот на причастии что-то пошло не так. Малыш, очень маленький, закапризничал. Начал кричать, отворачиваться на руках матери, когда она подошла к Чаше. Я держал плат. У нас ничего не получалось. Я вспомнил, как в таком случае поступал отец Леонтий и сказал:
– Батюшка, а вы дуньте на него.
– Что?! Ты лучше плат как следует держи! – ответил отец Василий раздражённо.
А я и держал, как надо. Но ребёнок так вертелся, отворачиваясь, что его никак невозможно было причастить. Выждали момент затишья. Батюшка поднёс ложечку с Дарами к ротику малыша. И тут капризуля особенно рьяно запротестовал. Капелька Крови Христовой упала на воротничок его рубашонки.
– Растяпа! – громко крикнул на меня отец Василий.
Причастить ребёнка так и не получилось. Батюшка попросил принести ножницы. Он вырезал кусочек ткани воротничка с Кровью Христа и тут же, при всех, проглотил.
В Алтаре отец Василий недовольно косился на меня. Даже кулаком несколько раз постучал по своей голове, когда я глянул на него.
– Балбес! – повторил он как в прошлый раз.
«Надо было лишь подуть на малыша, тогда бы он успокоился. Так всегда делал батюшка Леонтий», – отвечал я отцу Василию мысленно. Я виноватым себя ничуть не чувствовал. «Растяпа», «Балбес», да ещё на всю церковь – это было очень обидно. И неловко перед Стёпой, который всё это наблюдал. Я подумал: «А если б Святая капля Крови Христовой упала бы на пол, чтобы сделал в этом случае отец Василий?»
Всю дорогу домой в машине батюшки стояла тишина. Певчие сочувственно переживали происшедшее. Когда машина остановилась, чтобы высадить меня, и как только она скрылась за поворотом, я вдруг заревел. Не помню, чтоб я когда-то плакал. А тут… Так накопилось, и… потекло из глаз!..
Удивительное дело, как только я подошёл к своему двору, то увидел Нинель. Я думал, что с киносъёмками всё кончено, а оказалось, что совсем и нет. Женщина в красной шляпе уже уходила и очень обрадовалась мне.
– А вот и ты! Завтра в девять ноль-ноль будь у ворот киностудии. Я с твоими родителями уже договорилась.
– Гена тоже? – спросил я.
– А как же!
– Опять будем купаться?
– Нет. В этот раз съёмки будут происходить в рыбачьем посёлке. Вам всё потом объяснят. Приходите, не опаздывайте!
Настроение у меня от такого известия изменилось в лучшую сторону.
Каково было моё удивление, когда я дома увидел весёлое лицо отца. И мама была радостно взволнована. Оказалось, меня хотят снимать потом, попозже, ещё в другом кино, в многосерийном. И там я буду играть самую главную роль –Цесаревича Алексея.
– Ты представляешь?! Самого Цесаревича! Святого страстотерпца Царевича Алексия!
Вместо того, чтобы мне и самому обрадоваться, я вдруг струсил: «Ой, а смогу ли?!» Такое волнение объяло меня! Я достал всё, что было у нас о святом Алексее и стал рассматривать, и читать. Даже уснул не сразу от мыслей.
Утром Гена зашёл за мной. Я ему ничего не говорил о моей будущей роли. Тем более, что ещё окончательно было неизвестно. Зато Гена был рад, что я опять вместе с ним участвую в съёмках фильма «Дети войны».
На этот раз нас снимали, как мы сидели на лавочках под открытым небом и смотрели концерт. В честь Победы приехали артисты. Мы должны были хлопать в ладоши после каждого выступления. Так вот, во время самого концерта вдруг появляется одноногий солдат с костылём, которого считали убитым на войне. Мы вскакиваем с места, окружаем его и радуемся, радуемся… Такие вот съёмки. И, как в первый раз, я опять словно на самом деле переносился в другое время, послевоенное. Потому что обстановка, одежда на всех была того времени. И песни, что исполняли артисты на сцене, сбитой из досок, тоже звучали давние.
Не все мальчишки были на съёмке на этот раз. Значит, или остальных не позвали, или они по каким-нибудь причинам не смогли тут быть. Мне было интересно и радостно сниматься в кино. Конечно, служить в Храме и участвовать в киносъёмках, совсем разное дело. Но и тут, и там надо стараться вовсю. В этом была схожесть. А я люблю участвовать в каком-нибудь очень важном деле. Всё – по-настоящему!
Нас не каждый день снимали в кино. Поэтому я проводил больше времени дома. Гена ходил купаться на море со своими сверстниками. Я читал и рисовал. И ещё я просто с веранды глядел на двор. Тётя «Утка» всё также хромала, хотя я и молился о ней. Мне даже начало казаться, что она стала прихрамывать ещё сильнее. Как будто дразнит меня. Несёт полное ведро воды и расплёскивает её по всему двору. Но я всё равно продолжаю о ней просить Бога, чтобы исцелил. Батюшка Леонтий говорил, что молитва матери и ребёнка – особые перед Богом.
Иногда я видел художника Матиаса. Он приходил после этюдов и, конечно же, показывал мне работы. Что-то мне нравилось, что-то не очень. Я ему говорил откровенно. Когда я объяснял, что мне не очень понравилось, он начинал меня переубеждать. Например, я говорю:
– Небо на самом деле голубое, а у вас в красных, зелёных и даже жёлтых пятнах.
На что художник отвечал:
– Визуально ты прав. Но если смотреть с точки зрения… – И он мне долго и непонятно втолковывал свою правоту.
– У вас тут стена кривая, столб косой. А вот здесь забор заваливается. Телефонная будка вот-вот упадёт, – показываю я.
Он отвечает:
– Это свободная линия.
– Но ведь на самом деле не так.
– Живопись – это не фотография. И не черчение, – объясняет Матисс.
Я умолкаю.
В следующую субботу Стёпы на службе не было. Зато утром в воскресенье он опять встречал нас. Отец Василий не упрекнул его за вчерашнее отсутствие. Я всегда переживал, когда кого-нибудь за что-то ругают. Неприятно и неловко присутствовать при этом. Я понимал, что никто ничего нарочно плохого не делает. Всё происходит нечаянно. Когда ошибёшься, и так плохо, а тут ещё упрекают или выговаривают.
Всё-таки хорошо, что Стёпа тоже пономарит. А то мне одному трудновато и записки читать, просфорки брать из церковной лавки, да приносить их батюшке в Алтарь. И за кадилом следить, чтоб уголёк не погас. Я вот только опять беспокоился: а вдруг заболею. Как тогда Стёпа справится без меня? Он совсем не вникает в службу. Просто стоит и стоит, как будто в этом заключается всё его дело в Алтаре. Нет, чтобы внимательно следить за нами: за мной и за батюшкой, запоминать всё и даже записывать. Например, когда надо кадило готовить, когда свечу выносить, когда теплоту подавать, когда ковшик с водой для омовения рук поднести батюшке. Много чего надо во время богослужения делать пономарю.
Вот жалко, в Алтаре не чисто стало. А всё потому, что я приезжаю вместе с батюшкой и с ним уезжаю. Получается, некогда мне убирать. Хотя бы Стёпа, он ведь тут живёт, в этом посёлке, ну и прибирал бы когда службы нет. А батюшка молчит, словно не видит. Может, он и правда не замечает непорядок, или ему всё равно? Я иногда чуть-чуть, когда батюшка Василий с кадилом выходит из Алтаря, да прибираю. Вот Стёпа увидит не раз, как я навожу порядок, так может и догадается сам потом уборкой заняться после службы.
Народу набилось в это воскресенье битком. Мне всегда было радостно, когда столько собиралось людей в церкви. А вот вчера на Вечерней службе было очень мало прихожан. Конечно, в субботу же нет Божественной Литургии. Но это неправильно. Это не полная служба, если Литургия без Вечерней. Нельзя причащаться, не выстояв службу накануне вечером в субботу. Но батюшка всё равно почему-то всех желающих причащает. Когда народу много, служба становится значительнее, торжественнее.
Во время Литургии я вышел со свечой на Великом Входе и увидел мамашу с тем самым ребёночком, с которым у нас произошла неприятность в прошлый раз во время причастия.
«Неужели опять придётся возиться с мальцом?!» – ужаснулся я.
Да, так и произошло. Женщина с ребёнком первой подошла к Чаше. Малыш и в этот раз сильно запротестовал.
– Ну, Сима, если опять будет, как в прошлый раз, сам слопаешь его рубашку, – пригрозил отец Василий.
Я заволновался ещё больше. А тут ещё Стёпа, как нарочно, вплотную подступил ко мне. Ему любопытно, справимся мы или нет. Ребёнок активно замотал головкой, истошна крича. Даже пот проступили на его раскрасневшемся личике. Мне стало очень жалко его. Тогда я взял и подул на него. Тихонечко так, лёгкой струйкой воздуха – точно так, как это проделывал отец Леонтий. И мальчонка вдруг сразу притих. Священник тут же отправил в рот мальца Святые Дары. Никто даже ничего не успел понять. Но все обрадовались, что ребёнка удалось причастить.
Но и в следующий раз история с причастием капризного ребёнка продолжилась. Отец Василий сам решил справиться. Он так сильно и резко дунул, что малыш запротестовал ещё активнее, заизвивался весь. Даже ножками задёргал. Тогда опять подул я.
– Сима, почему у меня не вышло? – спросил отец Василий уже в машине, когда мы после окончания богослужения возвращались домой.
– Надо было вам тихо подуть. Отец Леонтий тихонько так дует, как святой Игнатий, – ответил я.
– Как святой Игнатий? – батюшка умолк в раздумье.
– Просто, когда дуешь, ребёнок переключается. Мне отец Леонтий так объяснил. Ну, как вам это лучше…
– Да понял я, понял. Надо правильно подуть, – заулыбался отец Василий, взглядывая над собой в лобовое зеркальце заднего вида на меня. – Всего-то и делов!
– Да, – кивнул я.

3.
Не знаю, удавалось ли отцу Василию причащать того мальца, но меня вдруг перевели прислуживать пономарём в другую церковь. Она стояла на окраине города в бывшем рыбацком посёлке. Но не в том, где мы снимались в кино. И была ближе к моему дому.
Церковь святого Андрея Первозванного оказалась очень древней. Я, как увидел её, громко произнёс:
– Вот это да!
– Да, – согласилась мама.
– Восхитительно! – поддержал папа.
Внешне церковь выглядела очень маленькой. Когда вошли внутрь, она словно раздвинулась вширь и ввысь. Невероятно!
В церкви мы увидели только одну женщину, за свечным прилавком. Она читала, не обращая на нас внимание. Мы подошли к центральному аналою и каждый из нас проделал земные поклоны перед иконой апостола Андрея Первозванного. Потом мы стали осматривать местами сохранившуюся роспись на закопчённой штукатурке и прикладываться к другим иконам.
Я слухом уловил движение в алтаре.
– Там кто-то есть, – прошептал я, тронув мамину руку.
Но акустика в церкви была такая, что мой шёпот раздался слишком громко. Тут же из алтаря вышел батюшка в сером подризнике. По его кресту на груди я сразу признал в нём священника. Папа опередил меня:
– Отец Андрей, благословите.
– Бог благословит, – ответил батюшка и обнял каждого из нас, как будто очень и очень родных.
Он повлёк нас за собой в трапезную – небольшое помещение рядом с церковью. На столе стоял большой электрический самовар и вазы с печеньем, конфетами и фруктами. Здесь тоже на стенах висели иконы, стояло пианино. А окно и дверь, располагались так, что просматривался вход в церковь. На краю небольшой асфальтированной площадки отдельно от церкви, красовалась невысокая звонница.
К этому месту мы добирались на микроавтобусе, называемой «маршруткой». Папа сказал, что если идти пешком от дома или обратно, то весь путь можно проделать за один час. Но у папы длинные ноги, значит я смогу пройти за полтора часа, а то и за два. Если не очень торопиться, конечно.
– Сима, как тебе служилось с отцом Василием. Он не слишком тебя гонял? – спросил отец Андрей весело.
Я пожал плечами:
– Да нет.
Отец Андрей был похож на льва: с большой пышной гривой из густых чёрных волос. А борода, как у отца Леонтия – не подстриженная. Невысокий, квадратный и очень подвижный. И ещё у него был большой выпуклый лоб с заметными венами над переносицей и на висках. Когда он говорил, то как будто напрягался весь. Мне казалось, что от этого его вены вот-вот лопнут.
– У нас сейчас проблема с пономарями. Илья уехал в деревню на каникулы, а Ипполит приболел. Так что ты мне окажешь большую услугу.
Отец Андрей был старше отца Василия, но моложе батюшки Леонтия. Я только не мог определить, кто старше: мой папа или отец Андрей?
Мне было приятно, что я нужен. Да я и сам понимал, что священнику без пономаря – никак нельзя.
Когда папа и отец Андрей заговорили о политике и о разных верованиях, я, не зная к кому надо обратиться, просто спросил:
– Можно мне выйти?
– Да, погуляй немного, – разрешил папа.
Было жарко, потому что лето ещё не закончилось. Кипарисы и сосны давали тень, но не очень помогали. Я прошёлся вдоль длинного одноэтажного здания с окнами и дверями, похожего больше на сарай. В конце этой постройки, сверху, а церковь стояла на холме, просматривался пляж с загорающими и купающимися курортниками, небольшой причал, к которому подходил пассажирский катер. Видны были парусники и большой корабль на горизонте. Я обошёл территорию церкви, а когда возвращался к площадке, где стояла колокольня, вдруг подъехали две чёрные легковые машины. Из них вышли водители.
– Мальчик, где тут поп?
Не любил я, когда так обзывали батюшек. Даже отвечать не хотел.
– Нам надо тачки освятить.
– Отец Андрей в трапезной. Крайняя дверь слева. Та, что открыта, – сказал я.
Но отец Андрей уже сам появился в проёме двери.  Они втроём переговорили. Батюшка что-то сказал моим родителям и отправился в церковь. Вышли мама и папа.
– Пошли, сынок, – сказал папа. – В субботу вечером приедешь сюда. Отец Андрей дал мне расписание богослужений на весь август. Тебе придётся часто служить.
Мне было приятно такое слышать. На радостях я хвастанул своим опытом, распорядился:
– Откройте все дверцы, капот и багажник.
– Спасибо, так и сделаем, – ответил толстый и лысый. И даже слегка мне поклонился.
Мама, гордясь мною, погладила мою голову.
В субботу на вечернее богослужение я пришёл за час до начала. Батюшка вышел из своей комнатки. Вместо благословения обнял меня. Потом мы пошли в алтарь. Я сделал земные поклоны престолу и поясной жертвеннику, как это делал в храме у батюшки Леонтия и у отца Василия. То же волнение, те же ощущения, такая же особенная тишина в алтаре, как и в тех святая святых, где довелось мне быть.
Отец Андрей быстренько мне всё показал, где что лежит, подобрал для меня стихарь – они висели на деревянных плечиках тут же, в алтаре, в раздвижных шкафчиках. Сказал, что в трапезной я могу уплетать всё, что захочу и опять скрылся в своей комнатке.
Людей ещё не было. В трапезной я не благозвучно проиграл на пианино, взял конфету из вазы и пошёл к колокольне. Там была скамеечка. Я уселся на неё и стал просто ждать.
Когда появились первые прихожане, подъехал серый автомобиль. Из него вышли те двое, которые освящали свои машины.
– Где твой поп? – спросил лысый.
Мне опять стало неприятно. Я ответил:
– Что, машины поломались?
– Если бы!
По виду приехавших я понял: случилось что-то для них нехорошее. Батюшка словно почувствовал, вышел к ним.
– Угнали наши тачки! – громко пожаловался лысый.
– Обе?! – удивился отец Андрей.
– Да, обе.
Отец Андрей развёл руками.
– Как же это так?! Зачем мы тогда их освящали?! – возмутился другой толстяк.
К батюшке торопливо подошёл бородатый мужчина, взял благословение и тут же начал звонить в колокол, дёргая за длинную верёвку. Я вскочил с места, а отец Андрей вместе с двумя потерпевшими ушёл в трапезную обговаривать угон машин. Мне было очень любопытно узнать, что им ответит батюшка, но я пошёл в церковь, чтобы подготовить кадило.
Народу на Вечернюю пришло мало, но чуть больше, чем собиралось у отца Василия. Зато в воскресенье на Литургии было битком. И те двое были, у которых «тачки» угнали. Оба держали зажжённые свечи, а не ставили на подсвечник. И впереди стояли. Ближе всех. Видно, отец Андрей с ними вчера так поговорил, что даже пришли на богослужение.
Во время проповеди батюшка произнёс такие слова: «От трудов праведных – не наживёшь палат каменных. То, что приобретается неправедным путём, вскоре теряется».
Литургия прошла хорошо. Я ни в чём не ошибся. Так что батюшка должен быть мною доволен. Мне понравилось, как отец Андрей священнодействовал. Чётко, сосредоточенно. Как отец Леонтий.
После Литургии весь хор и многие прихожане пошли на трапезу. Рядом с трапезной, на лужайке, стояли длинные столы и скамейки. Помолились, расселись и стали есть. Женщины начали меня расспрашивать обо мне и о моей семье. Я отвечал им и кушал. А потом я на рейсовом автобусе уехал домой. Моё хорошее настроение омрачилось тем, что папа опять стал плохо себя чувствовать. Он даже не задавал мне вопросы. И мама была не в настроении.
«Когда мне очень хорошо, тогда другим плохо», – подумал я. – «Почему так? Чтобы я не слишком радовался?»
Ночью мне приснился жуткий сон. Будто за мной охотится страшный зверь. Я от него прячусь, но он всё равно знает, где меня найти. И вот, когда зверь уже совсем близко подкрался ко мне и готов был наброситься на меня, я проснулся.
Утром рассказал про сон папе. Он уже лучше себя чувствовал, но продолжал лежать в кровати.
– А ты молись, когда снятся кошмары.
– Я же сплю!
– Во сне и молись. Говори: «Господи Иисусе Христе, помилуй мя грешнаго!» Или просто: «Господи, спаси!» «Боже, помоги! Защити!» По любому проси. Я и во сне молюсь.
В следующую ночь мне опять приснился кошмар. На этот раз другой. Я лежал на животе, как вдруг почувствовал, что кто-то лёг мне на спину. Такой ужас испытал! Я пробовал проговаривать молитву, но как будто язык онемел, не слушался. Тогда я мысленно стал молиться. Постепенно тяжесть стала ослабевать и дрянь отступила от меня.
– Это бес на тебя навалился, – сказал папа. – Ты давно не причащался. Скоро первое августа – твои именины. Вот и причастишься.
Наступило первое августа – День обретения мощей Серафима Саровского. Я исповедался и причастился. И надо же, в эту же ночь, когда я почти уже засыпал, лёжа на спине, почувствовал и потом увидел гадкое существо, усевшее мне на живот. Оно было похоже на мелкого лохматого чёрного пуделя. Я прямо заорал молитву: «Отче наш…» Лохматый стал тут же мельчать и растворяться в темноте комнаты. Исчез совсем.
– Я не слышал, как ты молился. Это во сне ты громко её произносил, – сказал папа. – Бес мстит тебе. Ты же в алтаре батюшке помогаешь! Но ты его не бойся, сынок. Ничего он тебе не может сделать. Так, пугает только.
– А я его уже и не боюсь. Пусть теперь он меня боится!
– Правильно, сынок.
Бес пока на меня больше не наваливался. Но однажды я спал, свесив руку, и вдруг он, зараза, ухватился за неё. Такая мерзкая лапа, как у обезьяны. Я тут же отдёрнул руку и стал молиться.
На следующем вечернем богослужении я находился в алтаре. До начала службы ещё было время, и я чистил подсвечник. Отец Андрей тоже был рядом. Он что-то читал у жертвенника. Вдруг я ощутил страх. По телу поползли «мурашки», и голова зачесалась. Ужас сковал меня, не давая шевельнуться. Было слышно, как кто-то тихо вошёл в церковь. Послышался рык. Я хотел сказать, но лишь процедил сквозь зубы:
– Ба-тюш-ка-а!..
Отец Андрей тут же вышел из алтаря. Мне стало легче. Я последовал за ним. Женщина, оказывается, пришла не одна, с мужчиной. У неё был понурый, виноватый вид с замученными от печали или боли полузакрытыми глазами. Женщина без платка остановилась посередине храма и заворчала, сердито озираясь. Батюшка уверенно подошёл к ней, схватил её за шею и руку. Энергично, с силой, подвёл к иконе святителя Николая Угодника. Придавил голову к мощевику в иконе. Так он продержал одержимую с минуту, может чуть больше, пока она не стала спокойной.
Батюшка о чём-то стал разговаривать с мужчиной, а женщина вышла из церкви. Когда ушёл и мужчина, продавщица церковной лавки спросила:
– Отец Андрей, вы исцелили бесноватую?
– Я не экзорцист. И не святой, – ответил батюшка. – Бес на время затих в ней.
– А кто может совсем изгнать из неё беса?
– Бог попустил, Он, если надо будет, избавит. «Сей род изгоняется молитвой и постом».
– Её молитвой и её постом?
– И её, и её близкими.
– А если она не сможет – бес не даст?
– Тогда пусть родные и близкие за неё стараются.
В этот же вечер, во время богослужения, в алтарь вошёл старичок в чёрной рясе. Он словно сошёл с икон. Проделал земные поклоны и похристосовался с отцом Андреем. Всю службу старичок понуро простоял на коленях в алтаре. Я обходил его, стараясь не задеть, не потревожить. А потом я узнал от прихожан, что старичок этот – известный старец Афанасий из мужского монастыря, что на севере страны. Приезжает каждый год в августе, чтобы подлечиться.
– Старец Афанасий?! Афанасий Северский! – удивился отец. – Может, мне повезёт встретиться с ним?
В августе так много богослужений, что я даже подумал, что мне лучше бы поселиться на время в одной из комнат возле церкви, чем каждый раз возвращаться домой, чтобы потом опять идти на службу.
На Литургии в день Почаевской иконы Божией Матери было много народу. А на дне великомученика целителя Пантелеимона ещё больше. Папа тоже был на этой службе, молился об исцелении. Старец Афанасий также, как и на прошлом богослужении всё время стоял на коленях в алтаре. Он даже не смотрел на отца Андрея и меня. Когда я выходил к свечному прилавку взять заказные записочки о здравии и об упокоении, меня спрашивали прихожане: в алтаре ли старец? Надолго ли он приехал? Будет ли принимать для бесед? Одна женщина даже не дала мне спокойно пройти. «Я тайная монашка, духовная дочь архимандрита Афанасия. Скажи ему, что Аннушка, здесь», – громко произнесла она. А в другой раз: «Ну ты сказал ему обо мне? Вот, передай ему моё письмо», – и сунула мне в руку сложенный листок бумаги. Только я старцу ничего не говорил и не передавал. Я отцу Андрею всё сказал и бумажку отдал.
После Литургии народ не расходился, а расступился в зале, образовав собой коридор, чтобы пропустить старца Афанасия. Он, сгорбившись, вышел из алтаря и благословляя на ходу сразу всех, медленно направился к выходу. Раздавались выкрики, вопросы. Одна из прихожанок громко спросила:
– Батюшка, слушать ли мне радио или нет?
Старец глухо ответил:
– Да слушай, слушай.
Другая женщина спросила:
– А можно ли в пост печенье?
Старец даже приостановился:
– Ну, если ты сожмёшь в кулаке печеньку и не выдавишь из него молоко, то ешь
– А принимать ли нам ИНН?
– Батюшка, как с вами встретиться?
Архимандрит Афанасий попрощался с отцом Андреем, сел в автомобиль на заднее сиденье и уехал в одну из здравниц.
Папа немного расстроился, что так и не встретился со старцем. «Значит, пока так угодно Богу», – успокоил он себя и нас с мамой.
На праздник Преображения Господня появились пономари Илья-старшеклассник и пожилой мужчина Николай. Старец Афанасий тоже прибыл. А ещё несколько приезжих священников и диаконов. В алтаре было тесно, но торжественно тихо. Мне стало легче прислуживать отцу Андрею. Да я почти ничего и не делал. Илья и Николай проявляли активность после отдыха.
Когда богослужение закончилось, старец Афанасий подарил всем бумажные иконки «Преображение Господне» и, как в прошлый раз, уехал на машине.
– Ты почему ничего не спрашивал у архимандрита? – поинтересовался Илья за трапезой. Он сидел рядом со мной.
– А что, надо было спросить? – ответил я.
– Конечно. Как тебе дальше быть? И вообще…
– А ты спросил?
– Да. Старец благословил меня поступать в духовную семинарию. Там всему церковному учат. Там становятся священниками и диаконами. Ты не хочешь стать священником?
– Не знаю
– Мне сказали, что ты хорошо пономарил. Маленький, а такой шустрый!
– Правда?!
– А монахом ты не хочешь стать?
– Монахом? Я об этом не думал.
– Вот поэтому и надо было тебе все о себе разузнать у старца Афанасия. Если хочешь, вместе подойдём
– Не знаю, – я пожал плечами.
Хорошо, что появились пономари, потому что меня опять позвали на киносъёмки. На этот раз почти на неделю.
– Я договорюсь с отцом Андреем, – сказал папа.
Гена сказал, что это наша последняя неделя в кино. Каждый день нас будут возить в то же место, где снимались в последний раз. Мы, ребята, должны помогать взрослым восстанавливать мирную жизнь в посёлке.
– Будете как Тимуровцы, – сказал нам режиссёр. – Ты, Гена, вместо Тимура. Знаете, что-нибудь о такой команде? Читали повесть Аркадия Гайдара? Даже фильм такой есть. Может, смотрели?
– Слыхали, – ответил Гена. Ребята всем помогали бесплатно.
– И ещё всё они делали тайно, а вы будете работать явно. И тебя, Геннадий, все будут называть Тимуром, в честь героя повести.
– Тимур, так Тимур, – смущённо ответил Гена.
Неделю мы то пилили доски, то их забивали, то носили кирпичи, то убирали мусор. Чего только ни делали! И то и дело слышали команды: «мотор!» «кадр… дубль…!» «Снято!» Нас хорошо кормили. Даже позволяли нам искупаться в море. А в последний день киносъёмки устроили прощальный торжественный обед вместе со всей киносъемочной группой. Режиссёр остался нами доволен и часто шутил. Было очень здорово. Но и грустно. Мы все так привыкли к друг другу.
Папа сказал, что на роль Цесаревича Алексея меня возьмут позже.
В городе открылся школьный базар. Это значит – скоро мне в школу. Мои родители устроили меня в школу поблизости Троицкого Собора. Это не так далеко от нашего дома, минут двадцать ходьбы. Даже транспортом можно будет не пользоваться.
Когда я опять появился в церкви Андрея Первозванного, Илья мне сказал, что старец Афанасий уехал.
– Жаль, ты не спросил у него о себе, – посочувствовал Илья.
А я, честно, и не подошёл бы к нему, постеснялся бы.
– Он мне подарил крестик, вот, – Илья полез за пазуху, достал деревянный крестик и показал его мне.
Мы сидели возле колокольни. Женщина, сидевшая на другой лавке, вдруг беспокойно встала, подошла к нам и печально произнесла:
– Мальчики, как же так: неужели старец Афанасий уехал?!
– Да. Позавчера, – ответил Илья.
– Я же специально сюда приехала, чтоб увидеться с ним. Такой путь проделала! Хотела с ним посоветоваться. Ох, горе!.. Какое горе!
– А вы к отцу Андрее подойдите, – посоветовал Илья.
– Да у меня такой вопрос, только старец может подсказать. – Она заплакала.
Илья встал, взялся за верёвку колокола, чтобы звонить.
– Знаете, у меня дочь… Один негодяй-подросток надругался над моей девочкой и жестоко убил её. Я хочу найти этого изверга. Никто не знает, где он, – всхлипывая, произнесла женщина.
Я оцепенел. Даже колокольный звон не помог.
– Симка, нам пора! Пошли в храм! Слышишь?! – тормошил меня Илья.
Всю вечернюю службу я был под впечатлением услышанного. Дома я рассказал родителям про встречу с несчастной женщиной.
– Ну конечно это не Максим! – отреагировал папа. – Это просто совпадение дурацкого слуха о Максиме и ужасной истории, случившейся на самом деле.
Я сидел дома на веранде и просто смотрел на двор. Не хотелось ни читать, ни рисовать. Ничего не хотелось делать. Родителей дома не было. Во дворе появился художник Матиас.
– Симка, ты в ближайшие два часа никуда не уйдёшь? – спросил он.
– Нет, – ответил я.
– У меня классная идея: давай-ка я тут, под этим орехом, напишу твой портрет. Не возражаешь?
Я кивнул. Через несколько минут мы уже сидели в тени ореха. Я на табуретке, Матиас за этюдником на раскладном стульчике. Мне было очень интересно, насколько похоже художник меня изобразит. Впервые в жизни меня рисовали. Матиас так внимательно взглядывал на меня, как будто насквозь видел всё, что во мне было: мои мысли, настроение. Он словно хотел узнать обо мне всё. Странно, но я тоже смотрел на него не так просто, и он был мне интересен – всё-таки художник!
– А хорошо быть художником? – спросил я.
– Что ты имеешь ввиду?
Я задумался.
– С одной стороны это очень увлекательно, с другой… Видишь ли, это творчество. Некоторые люди не могут жить, чтобы не творить. От природы дан талант, его надо развивать и создавать шедевры – прекрасные произведения для людей. Ты, Сима, кем хочешь стать?
– Не знаю. Ещё не решил: или пономарём, или киноартистом.
– Так ты, я слышал, уже пономарь и артист!
– Да. Но надо что-то одно.
– Ты рассуждаешь, как взрослый. Нет, ты точно «индиго».
Я рассмеялся.
– Сиди ровно.
Несколько минут мы молчали. Через двор прошла тётя «утка».
– Здорово, орлы! – бодро поприветствовала она нас.
– И вам, Марианна, не хворать! – ответил Матиас весело.
Холст, на котором красками рисовал художник, не дал мне разглядеть ноги тёти Марианны.
– Вот скажи, Сима, как это тебя угораздило поверить в Бога?
– Не знаю. Я всегда верил.
– Ну не родился же ты сразу верующим.
– Папа и мама тоже верят.
– А если я тебе скажу, что Бога нет.
– У меня есть.
Матиас даже рисовать перестал. Выпучил глаза и, как рыба на берегу, несколько раз глотнул воздух. Потом закатился смехом.
– Ну ты, Симка, ответил! Ну, выдал!
Когда Матиас успокоился, спросил:
– Хорошо. У тебя есть Бог. А какой Он? Ты Его хоть раз видел?
– Я беса видел, – ответил я.
– Чёрта? На самом деле?
– Ночью. Когда спал.
– Ах, во сне! Ну, присниться может всякое.
– Нет, не совсем во сне. И ещё я в церкви беса видел.
– Что, в церкви чёрта видел? – удивлённо вытаращил Матиас глаза. – В церкви?!
– Беса. Он в женщине был.
– Как же ты чёрта увидел в ней? Что, хвост, рожки и копыта из неё торчали?
– Нет, она рычала так, по-дьявольски. И страшно было. Я сперва так испугался. Но отец Андрей её успокоил. Вернее, святой Николай Угодник.
– Ладно, Сима. Бес, дьявол – один чёрт! Давай сиди тихо. А то не закончу.
– А в нашем дворе ещё один мальчик живёт, – сказал я через минуту.
– Гена, что ли?
– Нет, другой.
– У нас их несколько.
– Он не выходит. Он болеет. Вы бы лучше его портрет написали.
Мы ещё долго сидели. Я начал уставать. Подошла Марианна.
– Похож. На ангелочка похож, – произнесла она одобрительно. А я не понял, что она имела ввиду: портрет на меня похож или на ангелочка?
Когда я сам взглянул, то оценил: и я, и не я. Матиас подарил мне мой портрет. Папа, как увидел, сказал:
– Вылитый Цесаревич Алексей!
– И наш Симушка, – добавила мама.
Потом папа сообщил:
– Сима, мы наконец-то с мамой устроились на постоянную работу. То всё были временные подработки. Так вот, нам очень удобно будет, если ты станешь пономарить в Троицком соборе.
– В главном?! – удивился я.
– Да. В соборе Святой Троицы.
– А как же отец Андрей?
– Ну, ты всегда его выручишь, если надо будет.
– А меня в собор примут?
– Да. Отец Андрей очень тебя рекомендовал благочинному.
– Вот это да! Здорово! – ответил я.
– Да. И я с мамой чаще будем бывать на службах.
На праздник Успения Пресвятой Богородицы я с родителями пошёл уже в собор. Я волновался, как будто буду прислуживать первый раз в своей жизни. Но я и правда впервые окажусь в алтаре такого храма! Было отчего волноваться. Много народу, большой хор, несколько батюшек.
Мы с папой стали ждать возле служебного входа самого главного батюшку – протоиерея Михаила. Я видел, как несколько взрослых вошли через служебную дверь. Потом прошли мальчики старше меня. Зазвонили колокола. Мы ещё постояли. И вот, из трехэтажного здания, что напротив собора, вышел благочинный протоиерей Михаил в чёрном подряснике и с красивым, переливающимся разноцветными камнями, крестом на груди. Он издали заулыбался нам. А подойдя, благословил сперва папу, потом меня, положив мне на голову пухлую тяжёлую ладонь и, так держа её на мне, повёл меня в собор, как что-то очень ценное цепко держал меня, чтобы я не улизнул куда-нибудь. От этого мне стало даже весело.
Батюшка провёл меня в первое небольшое помещение – для пономарей. Эта комната служила проходом в алтарь.
– Вот, принимайте Серафима, – сказал Отец Михаил присутствующим в комнате – Геннадий!
– Да, отец Михаил. Поняли, – отозвался седоватый, пожилой, низенький и худощавый мужчина, копошась в раскрытом шкафу.
Некоторые подступили к священнику за благословением.
Отец Михаил, благословив, прошёл дальше, открыл другую дверь и вошёл в алтарь. Я остался со всеми в пономарской и стал ждать указаний старших. Геннадий быстро подобрал для меня стихарь, сам его сложил и протянул мне в руки:
– Последним к батюшке подойдёшь, после нас.
Я кивнул. И вот цепочкой, один за другим, не входя в алтарь, а оставаясь в проёме открытой двери, мы издали приняли от протоирея благословение облачиться в стихарь. Через несколько минут мы все выглядели торжественно красиво. Тут же в комнате висело большое зеркало и каждый постоял перед ним, поправляя на себе стихарь и причёску. Один мальчик Андрей несколько раз подходил к зеркалу, за что Геннадий его весело попрекнул. Геннадий и ещё двое были с крестообразно надетыми орарями поверх стихарей. Это значило для меня, что они старше простых пономарей – иподиаконы. Их надо слушаться.
Через открытую дверь алтаря я видел ещё трёх священников и диакона. Они готовились к богослужению. Иногда к ним в алтарь входил Геннадий, что-то там с ними обговаривал, возвращался к нам, выходил в общий зал церкви, потом опять подходил и заходил в алтарь. Остальные пономари пока ждали в пономарской, переговариваясь между собой. Я же тихонько стоял у окна и ждал. Мне было неловко оттого, что я новенький. Помощников и так много, а тут появился ещё я. И коробило от того, что я никого не знаю.
Хорошо, что алтарь был большой, мы все в нём помещались. Мне сразу сунули пачку записок, чтобы я их читал в сторонке. Обычно я читал записки на проскомидии, во время Литургии. А тут, оказывается, и вечером читают, потому что их очень много.
В алтаре, за престолом, на горнем месте во всю стену была изображена Святая Троица. И кругом были написаны Ангелы, Херувимы, Серафимы, орнаменты и разные тексты на церковно-славянском языке. Когда дьякон начал кадить, всё заволоклось ладанным дымом.
В алтаре я опять почувствовал особое состояние, когда тебе спокойнее на душе. Даже то, что папа и Юра никак не выздоравливают кажется здесь, в соборе, не таким уж горчайшим обстоятельством. Невольно успокаиваешься. Правда, не совсем, а только чуть-чуть.
Весь вечер я простоял в Алтаре, читая записки. Один раз только вышел в зал, чтобы помазаться елеем. А на следующий день меня опять поставили читать записки. И пономарей прибавилось. Воскресенье. Литургия. Я даже подумал: «И зачем позвали меня? Неужели для того только, чтобы записки читать?» Но я видел, как остальные пономари тоже их читали. Вот что значит собор!
Мама и папа тоже были на Литургии. А в следующее воскресенье они даже причастились. Я чуточку пожалел, что не пономарю так, как обычно в других церквях это делал. Хотелось бы во время причастия прислуживать у Чаши батюшке. Вот бы тогда я смог платом утереть губы своим родителям. Этого мне очень хотелось!
В соборе богослужения совершались почти каждый день, поэтому до школы я часто ходил пономарить. Оказывается, в простые дни был только один какой-нибудь батюшка и пару пономарей. И прихожан совсем мало. Я пришёл к мысли, что и эти пономари могут вдруг не появиться, и тогда выручу я.
Но выручать не приходилось. В соборе всё было чётко налажено. Даже расписание для батюшек и старших пономарей висело в проходном коридорчике возле умывальника перед пономарской. А ещё висел – надо же! – список: когда у кого день рождения и день Ангела. И православный календарь на год. Мне всё это очень понравилось!
А потом началась ещё и школа. Новые учителя, новые ученики – жизнь по-новому.
В классе ко мне относились нормально. Все уже знали – и кто им сказал?! – что я прислуживаю в соборе. Бывало, и в рядовой для школы день, а для верующих – праздничный, да ещё Великий! – я ходил в собор. С успеваемостью было более-менее. Но учительница меня отпускала. Я даже её как-то в соборе увидел, но не стал к ней подходить, чтобы не смущать. Месяц за месяцем. Год за годом… Папе становилось хуже. Он даже на работу ходить перестал. А тут ещё новость. Пришло письмо из города, где мы раньше жили, от бывшей соседки. Она написала, что батюшка Леонтий с Максимом погибли в автокатастрофе. Что батюшка был за рулём, ему оторвало голову… В общем, какой-то ужас!
– Неужели это всё-таки правда так и было, что отец Леонтий пригрел преступника и Господь Бог за это его покарал?! – тихо произнесла мама.
Папа схватился за голову:
– Не говори такое! Как ты можешь?! «Было-не было» Мы это вообще обсуждать не должны! Господь нас всех… Да, да!.. Каждого из нас – испытывает верой!
Я подумал: «Ну и что, если это и правда, что батюшка Леонтий приютил Максима, взяв его на перевоспитание, как насильника и убийцу?! Это даже удивительно! Отец Леонтий очень добрый. Как святой. Да он и есть самый настоящий святой! А то, что оба погибли в аварии, так это может случиться с каждым».
К нам в пономарскую перед началом Литургии привели мальчика Илюшу девяти лет. Очень болезненного вида. Худенький, бледный, без единого волоса на голове. Родители попросили разрешить ему побыть в алтаре. Вдруг Господь облегчит страдания сына.
Протоиерей Михаил распорядился облачить Илюшу. Надели на мальчика пасхальный – красный с позолотой – стихарь. Провели в алтарь. Посадили на табуретку. Я всю Литургию поглядывал на Илюшу. Следил за ним: боялся, что он вдруг упадёт, чтобы тут же ему помочь.
У мальчика были большие, почти бесцветные страдальческие глаза. Когда я иногда подходил к нему близко и вопросительно заглядывал в них: «не нужно ли тебе чего?», он смотрел не на меня, а куда-то далеко-далеко, словно был уже в другом мире. Я это так чувствовал, что мне даже было неловко: я такой здоровенький, а он…
Я видел, что Илюша постоянно молился. Закрывал глаза и шевелил губами. Я тоже молился. Просил Бога, чтобы Илья выздоровел.
Илюшу причастили. После Литургии я помог мальчику выйти из алтаря и разоблачиться. На прощание обнял его. Я не знал, что ему сказать – он был такой усталый, печальный. Такой несчастный. Илюша посмотрел на меня внимательно, с благодарностью. И с такой любовью, что я опять обхватил его, готовый вот-вот расплакаться.
А когда он ушёл, я узнал от иподиакона Геннадия, что Илюша, оказывается, болеет раком. Что у него какая-та там последняя стадия. Подумал о Юре: «Вот бы и ему побыть в Алтаре и причаститься». Подумал, что надо мне организовать хотя бы причастие у Юры дома.
Как мне раньше и обещали, позвали меня сниматься в кино играть роль Цесаревича Алексея. Снимал кино другой режиссёр – помоложе. Но рабочие, осветители, грузчики, маляры и даже гримёрша были почти все те же. А снимался я, то среди декораций на воздухе, то в павильоне – длинном одноэтажном здании, похожим на ангар. Он стоит на территории киностудии. Я в кадрах играл с собачкой, читал, купался, часто был среди «сестёр», рядом с «мамой-царицей» и вместе с «папой-царём». Носил матросскую форму и бескозырку с надписью на ней «ШТАНДАРТЪ». И ещё надевал военную форму. В ней ходил с «папой» вдоль строя солдат.
Когда съёмки шли на одной из улиц нашего города, оформленной декораторами под революционное время, то меня, как артиста, смогли увидеть и одноклассники. Несколько девочек даже долго стояли за оградительной ленточкой и смотрели, как я играл свою роль. Конечно было приятно. Я косился на них, но делал вид, что никого не замечаю. Я был очень серьёзен.
Мне нравилась киношная атмосфера. Мир кино – особенный. Хочется в нём быть всё время. Когда я папе сказал это, он ответил, что кино – это иллюзия. Искусственный мир. А церковь – реальность. И что ценнее и важнее её ничего не может быть. Но то, что я снимаюсь в такой важной роли, это Божья Милость, Его подарок нашей семье.
Два месяца шли киносъёмки. Последние кадры были для меня очень тяжелы. Даже мучительны. Не помогала кинокамера и вся остальная техника, да и сами киносъёмщики. Нас расстреливали. Убивали. В полуподвальной комнате с полосатыми обоями, со сводчатым потолком «Ипатьева дома». Выстрелы были негромкие, и не настоящие, как у игрушечных пистолетов. Слышалось только: «чик», «чик» … Но всё равно казалось, что стреляли на самом деле, по-настоящему. Когда в меня выстрелили первый раз, я «потерял сознание». Потом я застонал, лёжа на стуле. И тогда ко мне подошёл Юровский и выпустил три последние пули из своего «маузера». Я затих и медленно стал сползать на пол к ногам «отца-царя». Стреляли ещё и протыкали раненых штыками. Потом почти каждую ночь я просыпался – всё снилось, что меня и всех нас – Царскую семью и лично мою семью – убивают. Да и теперь, бывает, ещё снится этот кошмар.


Мама вышла из больничной палаты. Она отправилась за лекарствами в дежурную аптеку на первый этаж. Я остался наедине с папой. За раскрытым окном вспыхнул фейерверк. Отец хотел мне что-то сказать, но вдруг начал кашлять. Да так сильно, что я боялся, как бы игла капельницы не вылезла из вены. Загрохотало и засверкало сильнее. Я кинулся прикрыть окно. «Тут больные страдают, а там веселятся!» – горько подумал я. Фейерверк взорвался ещё громче и ярче – на всё небо. Вдруг я увидел в разноцветных огнях и дыма злорадный оскал самого Сатаны. Я с ужасом захлопнул створки окна и вернулся к отцу.
Он разорвал на себе майку. А его широко открытые неподвижные глаза слёзно блестели. Я прочёл в них папины последние слова:
«Святая святых – это наша душа!».