Человек.
Он медленно приходил в себя. Ресницы задрожали и с них мелкими песчинками посыпалась земля. Глаза открылись и перед глазами опять была земля. Черная торфяная жижа, с запахом гнили и сгоревшей взрывчатки. Тишина. После адского огня, взрывов, треска очередей, воя мин и снарядов, тишина. Он попытался встать, но левая рука не слушалась, ногу пронзила тупая боль. Ранен. Черная рваная дыра на плече гимнастерки. Кровь вперемешку с землей. Некогда шикарные командирские галифе на бедре посечены мелкими осколками. Он перевернулся на спину. Над ним ярким прожектором светила полная луна. Свет звезд был не виден за этим ярким светилом. Тишина. Вонь болота. Она уже несколько месяцев окружения преследовала его. Смрадная вонь болота и гниющих человеческих тел. Вонь забивала ноздри и кажется была везде. Перевалившись на здоровое плечо он попытался осмотреть поле боя. Он смотрел на него лежа, как бы с земли. Так как это поле мог бы видеть муравей бегущий по своим делам. Да он и был простым муравьем в огромном муравейники войны. Поле… оно не было полем, лишь несколько месяцев назад здесь был лес. Сейчас ращепленные до самой земли снарядами деревья едва возвышались над землей. Мертвый свет луны обрисовывал на земле силуэты погибших товарищей. Раскинув ноги на спине навзничь лежит высокий, худой пулеметчик. Опустив голову в воронку, будто нагнувшись напиться впереди виден командир, в стоптанных хромовых сапогах. Прислонившись к высокому пню, так и не выпустив из рук винтовку с примкнутым штыком, опустил голову на грудь невысокий солдат с раскосыми азиатскими глазами в натянутой до бровей мятой каске. Кругом, тишина и смерть. Они не прорвались. Последнее, что он помнил это завязавший бой в полосе прорыва и вспухший как ему казалось прямо под ногами огненный куст разрыва. Надо уходить, уползать. Утром немцы начнут зачищать поле. Голова кружилась от кровопотери и слабости, но раны не беспокоили. Просто тупо ныли. Он понимал, не выжить. Грязь в ранах перебитые кости это почти стопроцентная гангрена. Госпиталя с тысячами умирающих, голодным измученным персоналом и отсутствием медикаментов остались в пятнадцати километрах. Он видел там обрубки людей, которых по частям сжирала гангрена, а хирурги могли только все выше и выше ампутировать конечности, просто продлевая агонию человека, но выполняя свой врачебный долг. Куда ползти? Или остаться здесь и ждать утра и своей пули, походя пущеной в лоб немецким пехотинцем, шлепающем по болоту. И он пополз. Пополз туда, где был его последний дом, где было то место которое он мог считать единственным своим прибежищем в этом страшном муравейнике войны. Сколько он полз, человек не знал. Он уже не имел имени, звания, возраста. Он просто оставался человеком и пока на боку его висела болтаясь и цепляясь за корни кобура с пистолетом, он был солдатом. К брошеной перед прорывом у просеки штабной машине он выполз тоже ночью. Узнал ее среди десятков, сотен брошенных машин по притулившемуся у воронки орудийному передку. Он помнил как хмурый старшина подогнал этот передок к их машине, выпряг из него измученную еще больше людей худую лошадь и приставив ей к уху, карабин выстрелил в смиренно опущенную к земле голову. Лошадь съели. Съели будто это был маленький цыпленок или голубь, за час. Не оставив даже следов. Старшина ушел с первой колонной в прорыв и лишь передок остался, будто специально для него последнего из немногих выживших. Их полуторка с тентованным кузовом стояла здесь в предболотье в низине, огромным ящиком возвышаясь на фоне сосен и звездного неба. Да он понял, он видит звезды. Луна не заслоняет их свет своим прожектором, он был рад звездам и тому что дошел, к чему то близкому, как дом. Рядом со снятым задним бортом горой лежали офицерские чемоданы. Их выпотрошенное перед уходом нутро было местами втоптано в грязь и даже в неярком свете звезд напоминало неопрятную свалку. Он представил, как в его вещах утром брезгливо будет рыться немецкий солдат или литовский легионер СС. И понял, что он должен сделать. Припадая на раненую ногу, здоровой рукой помогая себе встать он поднялся по борту полуторки и сбросил на землю канистру с машинным маслом. Бросил ее на кучу вещей открыл пробку и слушая как тягуче булькает выливающееся черным ручейком масло лежал на борту машины и отдыхал. Нашарив в кармане чудом уцелевшую зажигалку, чиркнул и поджег белый измазанный маслом лист. Тот медленно с потрескиванием стал разгораться. Постепенно занимался огонь над всей кучей. И в рождающемся пламени он увидел свой чемодан и первым подтолкнул его в огонь. Затрещало пламя. Будто шгреневая кожа смощилась и поползла в разные стороны обшивка чемодана. И из него как из распоротого живота в огонь высыпалась, будто последний раз желая напомнить ему о чем то, или же сделать еще больней, высыпалась его жизнь. Как в немом последнем кино, листаемые языками костра сгорали фотографии. Мелькали, близкие и навсегда оставшиеся за чертой войны и мира лица. Мама, отец, сестра. Как ему чуть дольше, огонь дал ему посмотреть на ЕЕ фотографию. Вот сползла в огонь красивая шерстяная гимнастерка, с новыми цветными петлицами, вот блеснув на огне в черноту уже накопившихся внизу углей соскочила серебрянная бабушкина ложка. Он стирал свою жизнь, стирал, чтобы в ней не рылись и к ней не прикасались руки врага. В блуждающем свете огня, привалившись спиной к спущенному колесу машины сидел человек. На черном обросшем щетиной лице, горели огнем не человеческой силы и воли к жизни глаза. Он, прощался с жизнью и красотой ночи, он стирал себя, чтобы остаться человеком и солдатом. А может их всех стерла война, чья то злость, алчность, чьята черная зависть и жажда власти над всеми? Через 76 лет у обочины давно заросшей фронтовой дороги, найдут три человеческих зуба, кошелек с монетками, несколько пуговиц, застегнутый офицерский ремень. Это все что не стерло время. А над ним склонив головы с мыслями о нем стояли новые люди, его правнуки. Рядом у сгоревшей машины будут найдены сгоревшие в пепел вещи и маленькая домашняя чайная ложечка. Их тех, оставшихся навсегда Людьми стерла война, их стирает время, но их оживляет простая человеческая память. Оживите их… они ждут.