Это был я. Это был абсолютный я. В своем возрасте. Сегодняшнем. То есть на пенсии. А вот обстановка, атмосфера что-то тревожная была. Не моя.
И вот в этих условиях этой тревожно-неопределенно- опасной для страны международной обстановки нас, множество мужиков, в основном бывших опытных управленцев, бывших всяких начальников департаментов и управлений разных регионального и федерального уровня, люди в штатском собирают или забирают, или призывают то - ли учения, то - ли на полугодовые курсы для обучения и переподготовки. И не куда – нибудь в военно-полевые учебно- тренировчные летние лагеря, а прямо в Москву, в саму столицу.
Из разных городов, управленцев разных уровней собирают. Неважны, видимо, дела в государстве, раз опытную старую гвардию призывают. Горжусь, что и я попал в их число. Служили стране раньше, всю жизнь , послужим и сейчас еще, на пенсии.
Причем, мы все знаем, что пришли к нам и собирают нас представители военкомата, а то и представители Министерства, так как их адъютанты и порученцы, с вытянутыми по швам руками и правой под козырек, появляются иногда рядом с ними в боевой полевой и вовсе непарадной военной форме.
Все всё знают, но никто ничего никому не говорит. Так привыкли.
Все по-деловому, молча, собираются, прощаются с женами, детьми, семьями и группами в сопровождении военных уходят кто- то нестройной группой, кто-то организованными короткими колоннами по два – три человека в строю, кто-то на машинах полуторках в открытых или закрытых защитным тентом кузовах.
Причем, все это в полутьме вечереющего дня, тихо, в недвижно застывшем воздухе, без шума, никаких звуков. Только тишина, сумерки и люди, люди, люди, безмолвно уходящие куда-то.
Я не помню, простился ли я с женой, но точно знаю, что то - ли с родными, то - ли со знакомыми еду в автобусе с длинным носом (КАВЗ, по-моему, тоже старенький) в сопровождении молчаливого майора и водителя как – то неопределенно и как-то фуфаечно одетого. Ну совсем как Саша Черный, в последнем сериале про контрразведку.
Сноха моя, сидящая на заднем сиденьии, выглядывая в окно, меня спрашивает:
- Пап, куда едем-то?
Я пожимаю плечами, и тихо, ласково и снисходительно отвечаю, наклоняясь так, чтобы не слышал, сидящий рядом с водителем майор:
- Учить нас будут, а потом, когда мы Европу займем, то нас поставят управляющими, комендантами, губернаторами новых наших областей и провинций. Поняла? Это секретно, слышишь?. – и прикладываю указательный палец к губам.
Она молча и понимающе кивает головой.
Подъезжаем к большому двенадцатиэтажному зданию. Почти такому же, как общежития студентов на проспекте Надского в Москве. Здания вроде те же, но какие старые, запущенные, грязные, мусорные и люди – то здесь бродят как из подворотен, смотрят на нас, такие грязные в ушанках, черных в выцветших, ставших серыми от грязи рваных фуфайках, подпоясанных иногда какими – то обрывками то - ли ремней, то -ли веревок.
И смотрят они так подозрительно и неприязненно с какой -то скрытой злобой и недоверием, как кочегары с похмелья у котла смотрят на зашедших сюда с проверкой начальство городское.
Сколько в их взглядах, движениях, выражениях лиц собственного достоинства и откровенного презрения к нам. Даже злобы. Точно, точно. Вспомнил, именно злобы, скрытой пока и бессильной, но от этого все более осознаваемой ими и принимаемой всей их неразвитой душой, непередаваемой на словах озлобленности кочегара к нам, незваным гостям в их жаркий, грязный, темный от угольной пыли и только для них предназначенный мир.
- Это кто? - спросил я спросил я одного из наших, маленького и лысенького, прибившегося к нам неожиданно из очередной подворотни.
- Эти? Да так, это, это, - тянет он, видимо подыскивая или вспоминая нужное слово.
- Ага, злорадно подумалось - тоже склероз, свой человек.
- Это, - махнул он рукой, так и не вспомнив, - ну, в общем они. И не знаем, откуда и взялись - то. Да вы не бойтесь, - успокоил он нас, - они безобидные. нам не мешают.
Как это ни странно, действительно, ни майор, ни я, ни еще кто-то другой из нашей небольшой группы бывших и опытных управленцев регионального и федерального уровня, их не боялись и не обращали на них никакого внимания.
Как будто их нет. Как будто они тени. Тени, случайно вышедшие оттуда, из тьмы подземелий, оттуда, откуда никто никогда не возвращался. Мы все тоже подумали так. Что это тени. Тени из ада в обличье кочегаров.
Мы тоже так думали, проходя одну полуразвалившуюся двенадцатиэтажку, другую, одну за другой, одну за другой, как неприкаянные, блуждая по этим грязным московским закоулкам, темным, неосвещенным. Закоулкам, которые были наполнены черными угольными в упор, бесстыдно и нагло нас рассматривающими из своих подворотен непричесанными шатающимися из стороны в сторону полулюдьми.
Мы тоже думали, что это не живые, что это ползающие в грязи загаженных московских дворов тени. Но это не так.
Как только мы подошли к более-менее чистой многоэтажке, так те же люди-тени-кочегары кому-то кивнули. И из дверей первого подъезда вышли другие уже не тени, крутые, светлые, организованные. Похоже эти из рабочего класса, или ИПэшники, потому что были кто с гаечным ключом, кто с молотком, кто с простой монтировкой.
А один, такой спокойный, улыбчивый безмятежно встал на крыльце, с совсем нестрашной улыбкой. Разглядывал нас и придерживал на плече новенький черный блестящий от только что нанесенной черной эмали длинный метра в полтора лом.
- Нельзя Вам сюда, - сказал он серьезно, уже не улыбаясь.
То ли его серьезно-спокойно-уверенный полный собственного достоинства и полного равнодушия к нашим проблемам тон, то ли черная озлобленно глядящая прямо нам в душу, толпа черных в грязном в тумане плавающих кочегаров, то ли что- то другое, неприснившееся еще мне, остановило нас.
И мы не сунулись туда. Не сунулись даже в душе. Даже сердце не дрогнуло.
Не пустили и не пустили. Идем дальше. Так, спокойно, почему-то без всяких к ним обид и претензий пошли дальше искать свою то - ли гостиницу, то - ли тюрьму, то - ли больницу, то - ли общежитие то - ли для курсантов, то - ли для арестантов, то-ли для будущих управляющих и добрых комендантов городов завоеванной нами Европы.
Одиннадцатый этаж, куда нас направила вахтер следующего здания, мы проскочили. Поднимаемся на лестничную клетку, а там на коридорной стене, покрашенной, как в наших пятиэтажных хрущевках масляной синей давно облупившейся краской, была намалевана кистью большая самодельная цифра 12.
- Проскочили,- подумалось нам.
Спустились на такой же из четырех дверей одиннадцатый этаж.
Дальше началась обычная общежитская жизнь, в заброшенной полуразрушенной двенадцатиэтажке, из которой, мы это уже точно знали, нам курсантам, студентам, больным, постояльцам или будущим добрым к местному населению комендантам завоеванных европейских городов выхода не было.
Двора для нас не было. Улицы для нас не было. Города для нас не было. Свободы для нас не было. Нельзя, запрещено выходить из здания. Оно, по – моему даже не охранялось, но никто из нас даже попытки не делал, чтобы выйти.
Нельзя, так нельзя.
Не было для нас свободы. А были общежитские переезды из комнаты в комнату, смена соседей, кто-то приходит, кто-то уходит, были уговоры кастелянши то по чайнику, то по утюгу, то по смене давно несменяемого постельного белья, да по всяким другим житейским мелочам.
Были, перекуры на лестничных клетках то ли с молчанием, то ли с пустыми разговорами, что собственно говоря, одно и то же.
Куда – то исчезли наши военные. Испарились майоры, их бравые вытянутые руки по швам и правая рука к козырьку адъютанты и порученцы.
И остались только мы, мобилизованные страной для управления новыми территориями и завоеванными городами, будущие добрые коменданты европейских городов. Так никем и не обученные.
Да остался этот общежитский быт.
Мелькали в длинных коридорах и коротких переходах знакомые и незнакомые лица из прошлой или уже из будущей жизни.
Я проснулся. Долго смотрел в потолок.
Я так и не понял, что же мне снилось?
Снилась то ли Академия, то ли Тюрьма, то ли Общежитие, то ли Больница, то ли простой советский Дом Престарелых, куда меня, несомненно, когда – нибудь сдадут мои снохи, не желающие ухаживать за стариком, у которого склероз, Альцгеймер и иногда съезжает крыша.