Вот уж год не лают собаки, не горят торфяные болота, не проносятся над головами самолеты, не слышна иностранная речь рабочих…как же хорошо. Воздух стал прозрачным и даже иногда казалось, что ты заточен в кристалле, сквозь который красное солнце, выбирая сильнейших, пропускает ароматные лучи в глаза и под кожу. Мы с Аркашей жмурились, сидя на пригорке в километре от березовой рощи. Аркаша часто зевал, будто вошел во вкус и теперь жадно запихивал в себя сладкий запах свежескошенного луга. Мурашки от вечернего холодка порой трясли меня за плечи, нисколько не мешая разглядывать божьих коровок, расправлявших подкрылки,отдыхая на побегах земляники. Мой приятель засыпал в рот горстку белых ягод и, не найдя более остроумного способа прервать тишину, обстрелял мою голову. Я взвизгнула и развернулась с недовольным лицом. «Ха-ха, прости, я целился не в тебя,» - с тупым выражением лица проорал он. «Ну-ну, что ни день, то очередная твоя выходка...дурацкая!» - пищала, как будто не я, а пожилая актриса аудиоспектаклей. «Не говори таким голосом, на себя не похожа, фу, гадость!» - будто обидясь, пробубнил Аркадий. Я ничего не сказала, лишь сняла с плеч пуховый платок и накинула его на голову друга. Он немедля его содрал с головы, растрепав свои и без того не поддающиеся укладке космы (вернее, это он не дает, чтобы их ему уложили), одним словом, типичный Емеля. «Чо, брезгуешь? На нем твоя земляника, стирай теперь, дурак!» И я вскочила и побежала в гору до дома, периодически подцепляя пальцами слетающие шлепанцы. Аркаша хоть и был надоедливым бунтарем, но когда речь заходила о вечерних посиделках, ничто не могло вытащить его из состояния беззаботного блаженства, поэтому весь путь до дома я проследовала в одиночку. Тем не менее, я на него не сердилась, я вообще больше ни на что не сердилась, все казалось слишком незначительным и иронично-забавным. Мы жили это лето, как будто попали в добрый фильм про счастливую, сельскую жизнь, где каждый друг друга знает, у всех на столах стоят кринки со свежим молоком, а у порога - блюдечко с печеньем для ежа. Ах, лето...
Утром я проснулась от того, что кто-то сел на край моей кровати и застучал ногтями по вишневому комоду. Это был мой друг, но отнюдь не тот, что вчера на лугу ребячески хохотал и катался по траве, это был человек, который сейчас боролся с тревогой. Когда Аркадий увидел, что я проснулась, он встал, заправил прядь волос за ухо и робко, в пол голоса сказал: «Пойдем…» Он хотел еще что-то сказать, но что-то,дождем обрушившееся на железную крышу и в тот же момент стихшее,отбило всякое желание закончить предложение. Мой друг решил, что медлить не в наших интересах, и потащил меня, уже давно стоявшую рядом, за руку в дверной проем, в коридор, в прихожую, на крыльцо. Мы в считанные секунды добрались до заднего двора. Я щурилась от утреннего света, но повторная дробь по крыше и ругательства откуда-то с неба заставили меня, превозмогая жжение в глазах, посмотреть наверх. Я увидела огромную, чуть ли не километровую лестницу, цвет которой красивым градиентом переходил из красного в синий, а на едва различимом конце сливался с почему-то белым небом. «Айии, черт бы побрал эти инструменты!» - вновь донесся чей-то голос. Я недоуменно посмотрела на приятеля, но тот, округлив глаза, смотрел наверх, и с задранной кверху головой и в утреннем, страшно-белом свечении походил на жуткий манекен с прозрачными глазами. Я оторвала взгляд от его зрачков и, как нельзя кстати, посмотрела наверх. Я отчетливо увидела, как ровный угол неба в 90 градусов, как край журнального листа, отошел и заколыхался на ветру. Но больше всего меня напугало то, что располагалось за оторванными обоями неба: чернь, образованная не то смогом, не то запекшейся кровью, не то просто космической бездной, зияла в незаклеенном углу. Неопознанная персона сверху истерично и измученно проорал: «ДА…твою налево, да куда ж ты полетело, х`осподи….АЛЛО, Кирилл, ну где ты ходишь, уже светает, надо часы переводить, где стажер, где краска синяя? Где Андрей, в конце концов, я как должен угол цеплять? Меня не волнует! НЕ-ВОЛ-НУ-ЕТ, так и передай ему!»
Эхо разносилось по всему селу, но никто не проснулся, никто не выбежал на веранду или на крыльцо, даже петухи молчали.
По моей щеке пробежала слеза. Я настолько запуталась, что даже не решалась задать себе вопрос: «Что делать дальше? Нужно ли вообще что-то делать?»
Аркаша размял затекшую от долгого непрерывного смотрения вверх шею и подошел в лестнице. «Нет» - по привычке взвизгнула я, но тут же понизила громкость – «Куда ты? Что ты делаешь?»
«Проверю, может мы во сне». Но как только он это договорил, лестница задрожала. Мы отбежали от нее метров на 10, и увидели, как дорога никуда сокращается в размерах. «Складная,» - усмехнулся Аркадий, все еще веривший, что это сон. Наконец, мы увидели человеческий силуэт в небе, а затем и вовсе разглядели черты лица мужчины средних лет, с рыжими усами, уложенными по-гусарски, со старомодными эполетами, но с газетной шапкой на голове. Его вид напоминал героя глупой рекламы моющего средства. Пока мужчина съежал, держась одной рукой за лестницу, другой он набирал своим коллегам, после чего он вновь заговорил: «У аппарата…да сволочь он настоящая, так и передай, ага, уже все, уже 5, метеорологи с ума сойдут, как это все объяснить. Белое небо, где это видано? Пишите уж тогда во всех сводках, что аномалия! Все, я приземлился, отбой!» - договорил он, уже стоя на дорожке из песка и заправляя уменьшившуюся в размерах лестницу в карман. Заметив нас, гусар очень испугался, затем разозлился: «Вы чего ни свет ни заря встали? А ну быстро в кровати, кровопийцы, ради них стараешься, а они правила нарушают, сказано же, подъем ровно в 7…А НУ КШИТЬ»
И мы, не успев посмотреть, куда удалился гусар, помчались в дом.
-Ты думаешь о том же, о чем и я?
-Несомненно.
-Нас будут искать?
-Откуда мне знать, да и плевать, Риша...пойдем-ка лучше спать...ладно?
Конечно, мы не спали...мы никогда больше не спали. Скажу больше, мы были единственными на всей Земле, чьи глаза, наконец-то, открылись.