Я шел сегодня по Одессе, и блики солнца подмигивали мне сквозь листву.
Я шел мимо ресторанчиков, кафешек, бодег, генделиков, мимо ковыряющихся в помойках бомжей и бездомных собак, мимо не очень спешащей куда-то молодежи, мимо рыхлых, крошащихся своей костной мукой арок, портиков и лепнин.
Я шел и вспоминал о том, как в 1987 году мы с другом стояли три часа в очереди в пивной бар недалеко от станции метро Черная Речка в Питере. Три часа ждать, чтобы усталая пожилая официантка принесла тебе поллитра похожего на ссаку советского жигулевского пива и блюдце говенных сухариков. И смотреть в окно на очередь, ждущую, чтобы ты, наконец, высосал свое пиво и уступил посидеть другим.
Ясно, что люди меняются, и времена, и нравы. Но как, как объяснить рожденным позже, что нормальный чел, студент вуза, мог три часа топтаться на жаре, чтобы один час посидеть с желтоватой разведенной бурдой в окружении таких же придурков? Это называлось "Пивной ресторан".
Чтобы купить пива просто в ларьке, нужно было стоять гораздо меньше, минут сорок.
За бананами (не больше двух кило в одни руки), мы стояли на улице Марата девять часов. Девять. Вся улица была плотно запружена людьми.
Как мы могли? Чтобы съесть три обосранных банана провести весь день в очереди. Я сейчас сам не понимаю.
За ананасом в ларьке на площади Труда я стоял четыре часа.
Если бы сейчас исчезли из продажи бананы и ананасы, я бы почти не заметил.
В блокаду, по рассказам старожилов, на месте этого ларька в праздник седьмого ноября власти выкатили бочку с вином. Очередь заполнила часть площади и набережной. Бомба упала прямо на эту ****ую бочку и кровь людей, смешанная с вином, долго еще растекалась по булыжнику.
Зачем? Зачем?
За своими первыми джинсами я стоял четыре дня. Универмаг "Московский". Мы записывали номера на ладонях и отходили в пирожковую и домой поспать. В очереди шептали, что закончились третьи роста, потом вторые, мне достались джинсы 54 размера первый рост. Других не было. Made in India. Я был худеньким мальчиком. Джинсы были говно, их не было смысла перешивать, я их потом перепродал какой-то толстой родственнице.
Мне что, делать было нехрен?
Что-то похожее сейчас творится с новыми айфонами. Как у Райкина в известной юмореске: пусть все будет, но пусть чего-то не хватает.
Закончив институт в 1989, я сразу начал продавать молоко из бочки. Надо было кормить семью. Начинал в пять утра. Сонный, в валенках, с ключом от замка я подходил к своей бочечке-кормилице в двадцатипятиградусный мороз. Длиннющая очередь приветствовала меня по имени и отчеству. Не то, чтобы в магазинах не было молока. Нет, эти дебилы думали, что в бочке оно не порошковое. Между тем я знал, что мешки с американским гуманитарным сухим молоком хранились на молокозаводе прямо в снегу, и в оттепель все таяло, порошок намокал и гнил, работники потом палками били по плавающим в бассейне вонючим комкам, чтобы их разбить. Между белой жидкостью в бутылках и в моей бочке не было никакой разницы. Но люди стояли, подпрыгивая, чтоб не околеть от холода, звеня бидончиками, в пять утра, потом брели домой, варили свои кашки и ехали на работу, по дороге закидывая детей в садики.
****ь ту люсю.
Как же все это неудобно вспоминать. Но это был я, это были мы, это половина моей молодости ушла на тупое ожидание всех этих джинсов, бананов, гречки, перемороженного минтая, голландского топленого масла, копченой колбасы.
И ведь, если у нас сейчас отнять все наше скромное но все же изобилие, мы опять начнем стоять в очередях и записывать номера на ладонях.
Будем, как миленькие.