Во двор заезжать, пожалуй, не стоило, можно было вполне остановиться у наших ворот и попрощаться. Но Антонина настояла: давайте заедем. Она очень хотела попрощаться с подругой, которая стала ей так мила, которую она бесконечно уважала за знания, за высокий интеллект, за то, что с ней можно было поговорить обо всем на свете. И еще за удивительное ее качество: способность понять любую ситуацию, непредвзято разобраться и дать очень нужный совет. Нет, нет, сказала Антонина, надо обязательно успеть зайти к ней. Именно так: успеть зайти.
Мы въехали во двор. Тогда нигде не существовало запретов на остановку автомобиля, кроме каких-то специфических мест. Но наш двор специфическим не был, хотя постепенно стал одним из самых старых дворов в Москве. Остановились, немного не доезжая до нашего подъезда. Антонина вышла из машины, я за ней. Кажется, она взяла такси, и мы вместе приехали к нам прямиком из школы, куда я заезжала, чтобы провести там вечер встречи с учителями. Его устроила именно Антонина: она была в той школе кем-то вроде культработника, завуча по воспитанию или старшим куратором, точно я не помню. Но всякие экскурсии, встречи, иные мероприятия всегда организовывала-устраивала она.
Сейчас она сразу глянула наверх, на шестой, самый высокий в нашем доме этаж, и что-то заговорила. Оставалось только расплатиться с шофером, и можно было подниматься наверх. Я глянула на счетчик водителя и протянула ей половину суммы проезда. Но Антонина категорически отказалась взять деньги. Шофер не отъезжал – кажется, она попросила его минут двадцать подождать, за что, естественно, требовалось уплатить. И шагнула к двери подъезда.
Но в эту минуту что-то во мне «замкнулось». Вдруг поняла, а точнее было бы сказать, почувствовала: не надо пускать ее к Оле, незачем, ей не до гостей сейчас. Остановилась буквально на полушаге и сказала Антонине, что лучше немножко подождать, приедем к Оле или она приедет одна через несколько дней, сегодня для этого неподходящий день. Она удивилась, что-то возразила, сказала, что хотела побыть у Оли всего пять-семь минут; но ладно, коли я настаиваю, она не пойдет. Приветливо улыбнулась мне и, еще раз подняв глаза к нашему этажу, почти как к Небу, она вернулась в машину, а я, кивнув ей, вошла в подъезд.
Оле было уже совсем плохо. Она умирала от тяжелейшего рака. Уже целых полтора года не поднималась. Пару месяцев назад ее устроили в хоспис, врачи там говорили, что ей осталось лишь несколько дней, но она и через два месяца еще оставалась живой. Часто хитровато посмеивалась над врачами. Она с раннего детства была очень остроумным человечком, так что и сейчас казалось, что ее шуточки заслуживают внимания и… веры в то, что она обдурит всех и все-таки выздоровеет. Но болезнь, конечно, брала свое, Олю вернули в хоспис недели через две, увезли и кровать, которую привозили к нам, чтобы ей лежать было так же удобно, как у них, а не на каком-нибудь стареньком домашнем диване. И еще раз она всех обошла, ее опять привезли домой. И тут главврач распорядилась, что пусть уж, если мы не возражаем, доживает свои дни дома, но если что-то будет нужно, любая помощь будет ей оказана. Казалось, что это было уже очень давно, но на самом деле – нет, именно недавно, просто в такой страшной болезни у времени совсем другой ход и счет ему тоже совсем другой. Теперь мы точно знали, что Оле осталось лишь два-три дня.
У меня на душе было так тяжело, что я пошла наверх пешком, как ходили мы в детстве, когда долго-долго, несколько лет вместо лифта была его пустая шахта. Поднималась я трудно, потому что самой уже было далеко за шестьдесят. Просто не могла торопиться и ехать на лифте: хотелось что-то обдумать. Даже как-то настроиться на визит к сестре. Хотя чего уж тут было настраиваться! Но я же знала, что она не хочет меня видеть, и едва я появлюсь на пороге, как она почти гневно и с большой неприязнью зыркнет на меня. Хорошо, если не спросит: «Зачем явилась?» Но дело не в том, что мы были в какой-то трудной ссоре или у нас кардинально испортились отношения. Нет, нет, совсем не то! Наоборот, мы всю жизнь дружили, тем более что я на целых одиннадцать лет старше нее. Но, наверное, мне никак не удавалось скрыть горечь в собственных глазах, и как бы я ни улыбалась, придя к сестре, какие бы иногда развеселые глупости ни говорила, она видела только бездонную печаль в моих глазах и понимание того, что она не выкарабкается. Именно поэтому самый последний свой срок очень плохо ко мне относилась. Я это понимала, не обижалась, что там говорить! Было невероятно тяжело.
Сейчас, пока шла по лестнице пешком, придумала отвлекалочку: войду, скажу: «Привет!» и тут же начну рассказывать ей про Антонину. Подумала, что, наверное, Ольга удивится, почему Тоня не зашла, и сразу решила, что скажу: она куда-то торопилась, но обещала через пару дней непременно заехать. В таком варианте Оля услышала бы что-то отстраненное и, возможно, не рассердилась бы на меня.
Так всё и получилось. Оля сидела, точнее – полусидела, на хосписной кровати и рассматривала старые семейные фотографии. Она уже давно именно так отвлекала себя от самых печальных мыслей. В хосписе постарались, дали ей достаточно сильные обезболивающие, иногда приезжали сделать укол, так что можно сказать, боли не слишком терзали ее, во всяком случае, не так, как это обычно или нередко бывает. Кстати, может быть, это отвлекало ее от мыслей о смерти и давало веру в то, что она выкарабкается. Рядом на табуретке лежали пяльцы и ее вышивание крестиком, второе занятие, которое никогда в жизни ее не интересовало, но сейчас по чьей-то подсказке она занялась им и крестики помогали. Ее сын был дома, крутился на кухне и что-то готовил - то ли ей, то ли себе (мог с утра ничего не есть, а сейчас было около пяти вечера). Увидев меня, кивнул с кухни, сказал, что скоро придет к нам.
Можно было бы и не рассказывать небылицу про занятость подруги Антонины, даже вообще не говорить о том, что мы приехали с ней вместе, но она не могла зайти. Ольга казалась сравнительно умиротворенной: ее важнейшее занятие тех дней – она заполняла большие фотоальбомы самыми разными снимками семьи и, хотя никогда не говорила о своих страхах и опасениях, очень боялась, что не успеет доделать три альбома, а ей этого очень хотелось. Я боялась ее гневного, почти ненавидящего взгляда в свою сторону. И потому все-таки сказала об Антонине, ее лучшей подруге тех дней. Оля кивнула, не отрываясь от фотографий, и я сумела прочесть по ее опущенным голове и плечам, что она надеется: я скоро уйду. Ну да, конечно, хотя я хотела именно побыть с ней, поговорить, помочь с приготовлением еды.
Антонина была лет на пятнадцать моложе Оли. Не москвичка – из Белоруссии. Муж не приехал в Москву, потому что вообще терпеть ее не мог. Работа у него была серьезная – преподавал в институте, надо было бы всё бросать. Нет, незачем, решил он. А вот жена пусть едет и поможет сыновьям поступить в московские вузы. Они были погодками, старшему Михаилу уже исполнилось семнадцать, он заканчивал школу.
Антонина сначала работала на казенной должности в какой-то конторе, но потом быстро сориентировалась, что есть работы и получше. Вот так она оказалась в той школе, где раньше работала я, а теперь моя сестра. Там о ее муже знали и с удовольствием взяли бы на работу. Мы с Олей часто говорили о том, что Тоня, конечно, мечтает закрепиться в Москве, устроить здесь сыновей и постепенно убедить мужа перебраться к ним. Именно это было ее самой главной целью. Оля всегда говорила о том, что Антонина мыслит правильно, надо, чтобы ребята получили хорошее образование, а в Москве это куда более возможно, чем в Белоруссии.
Племянник доварил гречневую кашу и принес тарелочку маме. Как-то пристроил ее, и Оля с удовольствием переключилась с фотографий на еду. Он принес еще две тарелочки каши – мне и себе. Потом так же напоил всех чаем и ушел на кухню мыть посуду. А мы с Олей продолжали о чем-то говорить. Больше – о фотографиях, о далекой прежней жизни, которая, несмотря на наши вечные трудности и нужду, теперь казалась необыкновенной и прекрасной. Оля так и не поднимала на меня глаз, вернувшись к работе с фотографиями. А я невольно переключилась на Антонину, сказала, что она хочет к ней зайти и скоро сделает это. И отлично, потому что она близкая подруга. У меня такой уже не было: кое-кто эмигрировал, с другими отношения рассыпались. Неожиданно для себя самой я вздохнула и сказала, что здорово, когда есть такая хорошая подруга, как Тоня.
И вот тут Оля оторвалась и глянула на меня совершенно прямо. Я внутренне вздрогнула, ожидая ее почти ненавидящего взгляда. Но сейчас взгляд был совершенно другим. В нем читалось недоверие и еще какая-то недобрая насмешка. Она вдруг резко покачала головой, и означать это могло только одно: что Антонина совсем не такая, какой кажется. Вот тут пришла моя пора удивиться. А Олька с неожиданным сарказмом сказала: «Не сотвори себе кумира». Один из самых значительных древних постулатов философии. Чуть не сказала, что это не я, а она сотворила себе кумира, а мы просто считаем так же, как она. Слава Богу, что хватило ума промолчать.
Я поднялась: мне и в самом деле нужно было спешить. Оля сказала: «Пока!» и вернулась к фотографиям. Выходя из комнаты, я снова оглянулась на нее, просто чтобы еще раз кивнуть, и она опять резко, насколько это было возможно в ее положении, покачала в обе стороны головой. Я однозначно прочла этот жест: не доверяй моей подруге. Кивнула в знак согласия: поняла. Вышла в тамбур, оделась – хотя была уже третья декада апреля, тепло пока не предвиделось. Племянник закрыл за мной дверь, и я стала спускаться вниз.
Точнее было бы сказать – бросилась вниз, настолько мне было плохо. Каким-то дополнительным глубинным чувством я поняла, что видела сестру в последний раз. Самую младшую из всех нас, которой досталась трудная жизнь, много болезней и очень драматичная личная судьба. А сейчас эта горькая жизнь заканчивалась таким вот невероятным образом.
Как тяжело было у меня на душе! Как горько! Моя младшая сестричка, которую именно я выхаживала и кормила из бутылочки, когда ее, совсем кроху всего два четыреста весом, папа принес домой… Мама плохо себя чувствовала, от вечной нужды и переживаний ее тело покрылось дикими фурункулами, к тому же разыгрался тромбофлебит. Мы тогда ни за что не хотели отдать ее в больницу, и я, четвероклассница, перестала ходить в школу, ухаживала и за Олечкой, и за мамой. Всю последнюю учебную четверть я училась экстерном. Обошлось, я была отличницей, справилась с учебой, тем более что иногда ко мне захаживала учительница, а если возникали какие-то трудности с уроками, помогал старший брат. Мы тогда вытянули маму и Олечку, через два месяца мама стала вставать, а Олечка понемножку наливалась и уже вовсю гулила.
Нас спасли тогда необыкновенная спаянность семьи и замечательные мама с папой.
И вот теперь Оля уходила. Молодой, всего лишь пятидесяти пяти лет от роду. Сын оставался один, папенька бросил его еще за два месяца до рождения. И снова надежда была только на то, что мы, хотя нас осталось уже совсем мало, не дадим ему пропасть и во всем поможем.
Я проплакала всю дорогу до метро, и там тоже сидела, прикрыв глаза, будто сплю. Зачем кому-то рассказывать о своих трудностях и печалях? У каждого полно собственных…
Через два дня Оли не стало. Они были дома вдвоем, сын кухарничал, она что-то делала с фотографиями. Попросила его принести ей чаю. Он принес и снова ушел на кухню. И вдруг услышал, как в комнате упала на пол чашка. Вошел, ничего не подозревая. Его мама Оля лежала, откинувшись головой назад, бледная, неподвижная, а рука так и осталась висеть книзу, будто хотела поднять осколки чашки…
Ее хоронила чуть ли не вся школа, и взрослые, и дети. Подруга Антонина не пришла. Но пришел ее старший сын Михаил, разузнал у кого-то, где я. В какую-то минуту, оказавшись рядом, сказал, что мама просила извинить ее, не отпустили с работы, но вот ведь пришел он, представитель от всей их семьи.
Потом были пышные школьные поминки. Назавтра жизнь продолжилась. Для Оли она уже давно кончилась, но показалось, что только теперь. Меня в школе все знали, потому кто-то звонил и говорил замечательные слова о моей сестричке.
Но жизнь все-таки довольно быстро брала свое, так что скоро об Оле уже почти никто не говорил. Вот только мы никак не могли смириться с потерей нашей младшей сестры.
А ближе к осени того же года позвонила Антонина. Я обрадовалась звонку: он, на мой взгляд, означал, что все-таки нашу Олю помнят.
Антонина пару минут вздыхала, говорила чуть ли не со слезой в голосе, что ей «безумно жалко Олечку», что «таких людей на свете просто не бывает». Попросила взять ее с собой, когда я поеду на кладбище. Ну, что ж, конечно. На этом, пожалуй, разговор можно бы и закончить, но оказалось, что у Тони есть ко мне просьба. Да, да, я слушаю. Она сообщила, что ее старший сын закончил школу и поступил в какой-то технический вуз, а младший уже в десятом классе. Младшего я никогда не видела и не знала, как его зовут. А старшего хорошо помнила: Михаил очень милый человек. Да, так в чем заключается просьба? Оказалось, она хотела, чтобы я взяла его к себе в частные ученики и как можно лучше обучила английскому, моя профессия. Я немного удивилась: он же поступил в технический вуз, а там, по нашим программам, английский давался средненько, но и спрос со студентов был невелик. Я еще не успела озвучить свое удивление, пока еще думала, но Антонина сама мне всё тут объяснила. Надо понимать, в какой век мы живем, английский нужен теперь любому специалисту, и с каждым годом эта новая тенденция будет нарастать.
Мне не очень хотелось брать этого ученика, что-то сковывало меня. Вроде бы, уже друзья, надо бы заниматься бесплатно. Вряд ли Антонина на такое согласится, люди они современные, знают, что теперь «за так» ничего не бывает. В итоге мы договорились, что я буду брать с нее, как и со всех. Это была весьма умеренная сумма, и мне тут совершенно нечего было стыдиться. Продиктовала адрес, она подозвала к телефону Мишу, и мы договорились о том, когда он приедет на первый урок. Чувствовалось, что парень очень обрадовался. Это не понять было невозможно, он же совсем молодой человек и гораздо лучше взрослых понимал, что язык ему будет нужен везде, чем бы он ни стал заниматься по окончании института и в какой бы стране в то время ни жил.
Урок оказался замечательным. Миша очень старался, шел вперед если не семимильными шагами, то все равно очень быстро. Говорил, что в институте всех давно оставил позади, стал самым лучшим, все к нему обращаются за помощью и он благодаря мне может ответить на любой даже самый сложный вопрос. Когда урок заканчивался и я диктовала ему задание, Миша не только никогда не пожаловался на то, что задания слишком большие, но просил задавать еще больше.
Антонина, конечно, иногда звонила, спрашивала про успехи сына и про то, не забывает ли он расплатиться. Нет, нет, тут был полный порядок, никогда ничего необычного не случалось. Михаил приезжал всегда вовремя, выполнив всё до единого пунктика моего задания. Входил с очень приветливой улыбкой, и урок начинался. Я всегда начинала одинаково: с так называемого общего разговора, то есть задавала самые разные вопросы о нем самом, о жизни семьи, о том, как всё идет вокруг. А уж когда он таким образом разогреется, я приступала к уроку как таковому. Уходил он очень довольный: будто в очередной раз сходил куда-то в горы или в лес, где, как знал, зарыто много кладов, и нашел еще один.
Видимо, он много рассказывал дома о своих уроках, потому что Антонина решила «передать меня» как преподавателя, который умеет хорошо учить английскому языку, еще кое-кому из своих знакомых. Может быть, их было и несколько, сейчас точно не помню, но одну ученицу запомнила хорошо.
Ее тоже звали Антониной, и чтобы не путать их, я сразу стала называть ее для себя Тоней маленькой. Тоня большая, рекомендуя маленькую мне в ученицы, сказала, что она очень милая девчушка. Мне понравилось такое теплое определение: значит, девочка действительно славная. Она позвонила мне прямо в тот же день, когда я сказала Антонине большой, что согласна заниматься с Тонечкой. Денег всегда сильно не хватало, жизненные проблемы нарастали, так что лишний урок, особенно со своим человеком, мне никак не мог помешать.
Первое чувство к Тоне маленькой, когда я открыла дверь и увидела ее, было настолько благоприятным, что я могла только улыбаться в знак приветствия. Тоня оказалась очень симпатичной девушкой, почти красавицей. Молоденькой – ей было всего двадцать четыре года – и очень располагающей. Скинула курточку, переобулась и прошла в комнату. Села за стол, где всегда сидел на занятиях Миша и другие мои ученики. ;Слово за слово, и она разговорилась. Пока еще по-русски, потому что мне нужно было хоть что-то узнать о ней. Оказалось, что она из какого-то маленького городка на Украине или в Белоруссии, название было мне совершенно неизвестно, так что я его не запомнила. Там у себя она после школы закончила бухгалтерские курсы, приехала в Москву и довольно скоро устроилась на работу. Это было уже пару лет тому назад, и фирма оказалась той самой, где тогда, до перехода в школу, работала Антонина большая. Тезки очень понравились друг другу и сразу подружились.
Пока я вольно или невольно разглядывала на том первом уроке Тоню маленькую, вдруг подумала о том, что наверняка Антонина уже познакомила ее или познакомит с Мишей, они были бы красивой парой. Потом я узнала, что этого не случилось, и отказалась вовсе не малышка - Михаил. Он был настолько интересным парнем, что многие девушки с удовольствием закрутили бы с ним романчик и вышли бы за него замуж.
А пока начинался наш первый урок, и я без труда поняла, что знает Тоня очень мало. Она сразу увидела мой скепсис или просто отреагировала так на многочисленные мои поправки, пока она читала и разбирала совсем простенький текст: увидела, что ее уровень весьма и весьма низкий, а это значило, что если она собирается достичь каких-то успехов, ей придется много заниматься. Чувствовалось, что материально она ни в чем не нуждается: одета прекрасно, волосы причесаны и подкрашены так, как это умеют делать только самые дорогие парикмахеры; сумочка, из которой она доставала свои бедно-скудные по знаниям тетрадки, стоила столько, что моя, например, обошлась мне раз в десять дешевле. Ну и так далее. Я порадовалась за нее: раз она ни в чем не нуждается, значит, живет хорошо, что совсем не обо всех людях того времени можно было сказать.
Занималась она, пожалуй, неплохо, хотя сколько я ни пыталась опереться хоть на какие-то знания, почерпнутые ею в школе и там, где еще она училась, у меня ничего не вышло: опереться было не на что. Ну, что ж, мне не привыкать. Я из кожи вон лезла, чтобы процесс у нее пошел, и это случилось, чему она, конечно, очень обрадовалась. Можно сказать, что она в язык втянулась довольно быстро, оказалась аккуратной и исполнительной в своих заданиях. Но куда больше меня удивило то обстоятельство, что иногда по дороге на урок она заходила в книжные магазины, что-то покупала и приносила показать мне, а то и предлагала оставить, чтобы я тоже могла приобщиться к тем интересным вещам, о которых она читала с удовольствием и интересом. Так, она вдруг принесла большую книгу американского психолога, которого у нас тогда не знали, но он входил в моду, книжные магазины закупали его книги в переводах на русский язык. Долго я книгу не держала: полистала, кое-что почитала и через два урока вернула. Я не люблю современную американскую психологию, которая советует любому человеку главным образом покрепче любить себя, не поддаваться плохим настроениям и всегда быть счастливым. Это совершенно нереально и очень примитивно. Можно было бы даже здесь развернуть большой разговор на тему о том, почему именно это нереально, но делать этого не буду. Скажу только, что сама жизнь устроена иначе, в ней слишком много страданий и трудностей, и если человек всегда настроен на легкие победы, у него ничего не получится. Более того, душу закаляет именно преодоление трудностей.
Обсуждать это с Тоней маленькой мне не хотелось. Как-то очень быстро поняла, что она из породы победителей. Что у нее большие жизненные цели и она собирается достичь их во что бы то ни стало. Я не возражала: побеждай. Однако лишь до поры до времени. В те дни это время еще не пришло.
Как это обычно бывает, пока занимаешься с человеком, волей-неволей очень многое о нем узнаешь. Так получилось и с милой девчушкой Тонечкой маленькой: она сама многое рассказала мне о себе.
Переселиться в Москву она мечтала очень давно, но это был тогда (и сейчас остается) неимоверно сложный вопрос. Тоня устроилась работать куда-то секретаршей или продавщицей. Года два так и жила. Время от времени ездила в Москву. И как-то в один из таких приездов она решила сходить в драматический театр. Получилось так, что пришла заранее и оказалась в зале одной из первых, когда занавес еще был опущен. Ей очень любопытно было посмотреть, что делается на сцене в такую минуту, и, пользуясь полным отсутствием зрителей, она подошла к сцене и сумела заглянуть туда сквозь щелочку между створ занавеса. Там еще шли последние минуты подготовки к спектаклю. Она сразу обратила внимание на одного из рабочих сцены, молодого парня, который, видимо, трудился тут не первый год и очень эффективно со всем справлялся.
Что еще она подумала о парне, мне неизвестно, но стала постоянно ходить в этот театр. Всегда появлялась раньше других. И однажды случилось то, о чем Тонечка, наверное, и мечтала: познакомилась с ним. Теперь, как сама рассказывала мне, он понравилась ей еще больше, чем только сквозь щелочку. Стали встречаться. И очень скоро, к счастью для Тони маленькой, они поженились. До того она жила в съемной комнате, а теперь муж Сергей прописал ее к себе. Тоня рассказывала мне об этом с такой радостью, что я поняла: осуществилась самая заветная ее мечта. Когда она задерживалась со мной после уроков – что-то не успели доделать или ей хотелось о чем-то мне рассказать, - я всегда с удовольствием думала о том, что она скоро поспешит домой, где муж с нетерпением ждет ее. Она говорила, что если у него был рабочий вечер в театре, она шла на спектакль. Теперь, конечно, проходила без билетов, Сергей доставал для нее контрамарки, она занимала любое свободное место и садилась.
Помню, как я от души радовалась тому, что такая славная девушка устроила свою жизнь. Она даже поступила куда-то учиться. Заведение было вузом, причем платным, что тогда стало весьма распространенным явлением. Но муж с удовольствием платил за ее учебу, как и за любые радости. Судя по всему, брак получился отличным.
Наши занятия продолжались, и она часто с благодарностью говорила мне, что хорошее знание английского очень повысит ее рабочие шансы. Слышать это было приятно, особенно теплую тональность, в которой действительно чувствовалась признательность. Не такое уж частое явление в учительской жизни, сколько угодно бывает как раз наоборот. Недаром люди говорят, что учительская или преподавательская профессия как раз часто оказывается неблагодарной.
Дни шли за днями. Тоня приезжала, занималась. Уезжала. Всегда красиво одетая, хорошо причесанная и намакияженная. Иногда я спрашивала, как у нее дела дома, и она неизменно отвечала, что всё в порядке, муж очень любит ее, всё у них дома есть, так что проблем никаких. Ну и слава Богу.
Так прошло несколько месяцев. Тоня маленькая ни разу не пришла на уроки неподготовленной или в плохом настроении, хуже обычного одетая или забыв «сделать лицо», то есть преобразовать или «подправить» свою внешность эффектным и дорогим макияжем. На нее всегда было очень приятно смотреть. Но в тот раз мы еще не успели начать заниматься, как она, посмотрев на мой мобильник, который лежал на столе, сказала, что у нее такое же зарядное устройство, как у меня, и не могу ли я позволить ей поставить свой телефон на зарядку. Да пожалуйста, о чем говорить! Она очень быстро это сделала, разложила на столе тетрадки и всё нужное для занятий. Я было открыла рот, чтобы начать урок, и тут ей звонят. Она извинилась и сказала, что говорить будет лишь минуту. За окном уже резвилось первое весеннее солнышко, и я подумала, что после урока она пойдет или поедет с мужем куда-то погулять. Урок был субботний, дневной, Так что пройтись по красивому парку и посмотреть на первые радости весны казалось не просто естественным делом, но самым что ни на есть желанным.
- Привет, Юрик! – услышала я уже из коридора: решила уйти на кухню и не мешать ей говорить с мужем. – Да, да, урок только начинается. Но через полтора часа я буду свободна. Подъедешь за мной? Отлично. Адрес помнишь? Ну, конечно!
Она нажала отбой, а со мной что-то вдруг случилось. Я сидела на кухне на табуретке, слегка растерявшись. Поневоле думала – может быть, о том, что меня никак не касалось: что это за Юрик, откуда он взялся? То, что Тоня маленькая говорила вовсе не с ребенком, а с каким-то мужчиной, было абсолютно ясно по ее тону. Хорошо помнилось, что ее мужа зовут Сергеем. Кто же звонивший Юрик?
Удивленная тем, что я не вернулась в комнату, Тоня даже позвала меня, сообщив, что «болтать кончила», как она выразилась. Я поднялась и неохотно пошла к своему рабочему столу. Мысли у меня были странные, чувства какие-то неуютные и непонятные. Хотелось разобраться в неожиданных загадках, но как, это же не мое дело…
Тоня сама пришла мне «на помощь».
- Мой друг звонил, - сказала с двусмысленной и очень неожиданной для меня улыбочкой. – Сами видите, какая погодка стоит. Решили сходить в ваш парк погулять.
Я пожала плечами: мне-то какое дело! Открыла свою рабочую тетрадь, начала урок. Хотелось, чтобы занятие побыстрее кончилось. Тоня, как всегда, подготовилась неплохо, так что скоро я почти забыла о своем недоумении. Однако когда всё закончилось, я с облегчением перевела дух.
Одевалась в прихожей Тоня совсем недолго: уже «перелезла» из беличьей шубки, которую носила зимой, в весеннюю курточку. Минута, и она уйдет. Я уже протянула руку к дверному замку, когда она неожиданно сказала:
- Не хотела вам говорить, потому что, думаю, это вам не очень интересно, но все-таки скажу: мы с Сергеем развелись, надоел он мне ужасно.
- Чем же? – почти механически спросила я.
- Такой ограниченный! Столько месяцев живем, а он ни капельки не вырос над собой, всё тот же рабочий сцены. Мне просто стало с ним очень скучно, я сама-то все время учусь.
- Ну да, - кивнула я.
- Юра куда более образованный! И вообще из тех, кто карьеру делать умеет.
- Вы уже вышли за него? – полюбопытствовала я.
- Пока нет, но это не за горами. Немного подождем.
- Да, да, конечно, - согласилась я. – После одной ошибки делать новую не стоит. Она охотно кивнула, но от меня не укрылась неожиданная хитринка в ее взгляде. Она шагнула за порог, а я почему-то задала еще один вопрос:
- А живете теперь где? У Юрия?
- Нет, он живет с родителями, я пока осталась у Сергея.
- А он не прогнал вас?
- Да как он посмеет? Я же там прописана.
- Но… это же неудобно! – смутилась я, будто мы обсуждали не ее, а мой грешок.
Она ничего не ответила, только улыбнулась и зашла в подъехавший лифт.
Мне было очень неуютно в тот день, но не оставляла мысль о том, что не мое это дело и я не имею права осуждать или одобрять действия совершенно чужого мне человека. Однако с того дня что-то во мне самой изменилось. Я вдруг растеряла свой энтузиазм в обучении этой Тони маленькой, хотела предложить ей найти другого преподавателя. Не решилась, потому, наверное, что еще не пришла к этому выводу окончательно. Так что она продолжала приезжать, и мы занимались. Теперь, закончив урок, она сама, прежде чем пройти в прихожую, звонила кому-то по мобильнику, и я поняла, что это ее приятель Юрий.
Иногда мне хотелось позвонить Антонине большой и рассказать ей про дела ее протеже. Думала, что она как старшая – намного старшая! – подруга поговорит с ней, что-то объяснит… Но что бы я посоветовала объяснить малышке? Скорее всего, что надо принять какое-то однозначное решение, уйти от Сергея, она и так очень обидела его, снять комнату или квартиру вместе с Юрием и там жить. И даже поделилась бы с ней мыслями о том, что Москва теперь буквально наводнена приезжими, они совсем не хотят жить у себя дома и тем более как-то способствовать процветанию своего города, точнее, своих городов и даже деревень; добавила бы, что им иногда присуща какая-то особая наглость, нехорошо это… Но что скажет на это Тоня большая? Не решит ли, что я и ее имею в виду, она ведь тоже приезжая…
Я всё думала и думала об этом, когда произошло событие, показавшееся мне еще более невероятным и бессовестным, чем с Тоней маленькой.
Михаил, конечно, не бросал занятия, приходил, отлично готовился и рос в языке. Тут всё было в порядке, и я занималась с ним очень охотно.
И как-то, уже сидя за моим столом, он долго не мог найти один нужный для урока листок. Перерыл свою сумку, просмотрел каждую книжку и тетрадку – бесполезно. И вдруг догадался:
- Ой, я же у него забыл листок. На столе, в своей комнате.
- Ладно, обойдемся, – сказала я. Но… да…
Мне вдруг стало интересно: кто этот он, где на столе в своей комнате Миша оставил листок…
- Да ваш племянник, - охотно сказал он.
– Ты заезжал к нему перед уроком? – поинтересовалась я.
И хотела спросить, что тогда значат слова «в своей комнате», но Михаил опередил меня:
- Нет, почему – заходил? Я там живу.
- Да? – не поняла я. – И давно?
- Ну как… С осени. В конце октября въехал.
- И ты там прописан?
- Ну как… Зарегистрирован.
- И на какой срок?
- Да это мама делала. Сказала, что надолго.
Я с огромным трудом вернулась к уроку, провела его. И, кажется, в тот же день понеслась к племяннику. Поняла, что произошло неслыханное безобразие: Олина «подруга» просто надавила, охмурила его, очень деморализованного в тот момент, и добилась того, что «втюрила» в нашу квартиру своего сына… Он мог быть тысячу раз прекрасным парнем, но то, что сделала она, - подлый обман! А квартира большая, наше родовое гнездо, где много лет жила наша огромная семья – родители и девятеро детей. Туда вполне можно впихнуть теперь и всю семейку Антонины большой! Знаю, что с деньгами они проблем не знали, но прописать человека в Москве можно было только при каких-то особых обстоятельствах! И она легко их нашла, обманув, охмурив, задавив Олиного сына! Не очень-то она посоветовалась на сей счет со мной! Но почему?!
Я довольно быстро узнала всё от племянника. Он удивлялся: чем я так уж возмущена, они хорошие люди, он «зарегистрировал» Мишку, пусть и надолго, денег с них не берет – друзья же, и в какой-то удобный для себя момент он выпишет Михаила. Я же почувствовала и по некоторым деталям поняла другое: Антонина уже почти добилась от него согласия на прописку у нас и второго сына, а там совсем недалеко оставалось и до нее самой… И неважно, что регистрация не прописка. Для кого как. Во многих случаях это тогда было одним и тем же.
Самым подлым было, конечно, то, что она прекрасно понимала, что делает. Что это обман, равносильный грабежу. И он стократно подлее оттого, что Олин сын был очень молод, ничего тут не понимал, не подозревал этих «друзей» в подлости. Он очень переживал смерть своей мамы и был расстроен, деморализован едва ли не до последней степени…
Дальше мне предстояло побеседовать с Антониной большой. Вот тут у меня не было никаких комплексов или слабости. Я спокойно позвонила ей, сказала, что она не имела права прописывать в нашей квартире своего сына. Она удивилась: квартира его, а не ваша, а он согласился. Он взрослый человек, и если так решил, то при чем тут я и остальные родственники?
Не знаю, как происходила эта процедура выписки, но она произошла. Может быть, потому, что племянник кое-что вдруг понял. Мой урок с Михаилом на этом закончился. Очевидно, Олина «подруга» оказалась не просто бессовестной дрянью. Еще и нажаловалась всем знакомым на то, какая я дрянь, не помогаю близким друзьям в решении их проблем. Позднее я узнала и о том, что она пожаловалась своей младшей подруге Тоне маленькой, расписав меня, как чучело.
А узнала я об этом весьма неожиданным образом.
Спустя какое-то время у меня снова был урок с Тоней маленькой. Она пришла разодетая и расфуфыренная, как всегда. Особенно понравился мне ее кардиган, длинная шерстяная кофта, перехваченная красивым широким поясом, что придавало ей, и без того стройной, еще и дополнительной элегантности.
Я сразу обратила внимание на то, что она совсем не такая улыбчивая, как прежде. Спросить у нее, не случилось ли чего, я не могла. Сделала вид, что ничего не заметила. Тоня села за стол, выложила книги, тетради. Начался урок. Самый что ни на есть обычный. Я всегда намечала очень многое, успевала не всё, да это было и невозможно выполнить. Ничего, зато у меня был запас на любой случай. Урок шел, как и всякий другой. Я понятия не имела о том, как выгляжу сама, просто не задумывалась об этом. Но настроение мое не могло быть хорошим, оно в те дни всегда было грустным.
Может быть, в тот день я была особенно грустной, и Тоня маленькая заметила это. Вдруг посреди урока спросила, не случилось ли у меня чего, почему я такая невеселая. Именно это слово употребила, хотя куда точнее было бы какое-то более мрачное определение. Надо было бы как-то отвертеться от ее вопроса, сказать что-то совсем незначительное, но я неожиданно разговорилась:
- Неприятность у меня. Племянник…
И я рассказала ей историю с пропиской и выпиской в нашей старой квартире, где теперь он жил один, сына ее подруги Тони большой.
Чего я ожидала? Наверное, конкретно – ничего. То есть ничего определенного не могла бы сказать, если бы кто-то спросил меня об этом. Но и без всякого проговаривания своих ожиданий вслух они были совершенно очевидны: я ждала поддержки. То есть такого же возмущения действиями Антонины, какое ощущала сама. Но случилось совсем другое.
Малышка вдруг изменилась в лице и вскочила. Я ничего не поняла, но увидела, что она кипит от возмущения. Причем настолько сильно, что ее прекрасный кардиган вдруг стал похож на какую-то старую шкуру, которую вываляли в луже, а теперь с нее стекали на пол капли грязной «лужной» воды.
- А вы тут при чем? Нечего вам лезть в чужие дела! – вдруг отчеканила она, откровенно злясь.
Я даже вздрогнула: что за чужие дела она имеет в виду? Мошенничество с нашей старой квартирой и обман племянника, и вообще наивного, а в тот период времени совершенно деморализованного своим горем?
Она замолчала и снова села на стул. Это всё длилось пару минут, не больше, но мне хватило их, чтобы прийти в себя. Ничего не отвечая ей, я встала – не вскочила, как она, хотя могла бы вскочить и на стол, настолько сильными были мое возмущение и чувство омерзения к ней, - просто встала. И, ни слова не говоря, быстро собрала все ее книжки и тетради, сложила их вместе и сунула в ее сумку, благо та стояла открытой рядом на полу.
- Вон отсюда! – произнесла я негромко, сдавленным голосом. Просто чувства мои еще не успели разойтись, а то могла бы и раскричаться на всю квартиру.
Малышка тоже встала, схватила сумку и бросилась в прихожую. Что-то шипела, но слов разобрать было невозможно. Я прошла к двери, отперла ее и широко распахнула. Душа сама снова и снова проговаривала слово «Вон!», но вслух я его больше не произносила. Малышка швырнулась на лестничную площадку и яростно нажала кнопку лифта, благо он от моей двери в двух шагах. Не дожидаясь, пока лифт подъедет, я захлопнула дверь и яростно заперла замок на три поворота ключа.
Прошла в комнату далеко не сразу. Две-три минуты еще постояла в коридоре, будто желая удостовериться в том, что моя прелесть действительно спустилась вниз. Потом прошла на кухню, там из окна хорошо видна вся дорожка, ведущая к остановке транспорта. Малышку увидела почти сразу: она шла довольно быстрым шагом, не оглядываясь назад. Только теперь мое напряжение немножко спало, и я вернулась к делам.
Мне потребовалось сделать над собой немалое усилие, чтобы успокоиться. Ощущение было ужасным: будто я чем-то очень сильно отравилась. Но, к счастью, удалось выбросить яд из себя. И хорошо, потому что важно было поскорее вернуться к своей обычной жизни.