Здравствуйте , уважаемые читатели! Несколько дней назад я получил письмо из города Ярославля. Написала его Чабуткина Елена Михайловна . Рассказала о том, что ее семья имеет глубокие новороссийские корни, а представители ее рода жили в городе когда Новороссийск был центром Черноморской губернии. Упомянула о том, что ее тетя Севастьянова Людмила Михайловна оставила воспоминания своего детства ,относящиеся к нашему любимому городу Новороссийску.........................
Ваш С.Ш.
Посвящаю моему внуку Дмитрию
Севастьянова Л.М.
ВОЙНА ГЛАЗАМИ РЕБЕНКА
ДЕТСТВО
Новороссийск – небольшой город на берегу Черного моря. Белые дома, палисадники, утопающие в зелени дворы и улицы. Веселый, общительный народ. Наша команда состояла из 8-10 летних ребят, все жили на одной улице, в соседних домах. Летом, в жару, бегали в одних трусишках, босиком, играли в игру, которая называлась «кизя» - это железная консервная банка, стоящая в очерченном мелом круге. Ее «пасет» невезучий член команды, в банку летят биты – плоские камни. Ах, как увлекала нас эта игра! До вечера, до криков зовущих мам: «Домой!». Это было лето 1941 года. Я закончила 3-й класс на «отлично». Меня приняли в пионеры! Была неописуемая радость! Какой это был праздник! Дома меня поздравили, подарили книгу, пили чай с моим любимым рулетом, внутри которого была сваренная курага. На следующий день выбежали на улицу я и еще несколько ребят, которых тоже приняли в пионеры, в красных галстуках из-за жары на голой шее. Мелюзга на нас смотрела с завистью. А мы гордо выпячивали грудь! Наша стайка собралась под деревом, что-то копали, во что-то играли, спорили. Вдруг многие взрослые выбежали на улицу с криками, плачем, стенаниями: «Война!». Это было 21 июня 1941 года. Несколько дней мы обсуждали события, потом, когда разобрались, что на нашу страну надвигаются орды фашистов, что наших братьев и пап отправляют на фронт, мы создали из своей команды штаб. Начальником избрали Августа, самого старшего, ему было 12 лет, меня разведчиком. Юрку, приехавшего к бабушке из Москвы, постовым. Всем нашлось дело. Постановили: 1. Собрать несколько ножей. Если в город войдут немцы, нападать на них и вонзать эти ножи в их животы. Обязательно в животы! Немцы нам представлялись чудищами с рогами и клыками. 2. В молоко, воду сыпать всякие гадости. 3. В гусеницы танков подсыпать песок. Нашелся бинокль, в который разведчик, целый день, сидя на заборе, разглядывал дорогу и докладывал начальнику штаба, что пока немцев не видно. На горе, которая называлась «Черепахой» из-за внешней похожести на нее, были установлены артиллерийская батарея и прожектора. Город потемнел, соблюдали правила светомаскировки, вечерами сидели за закрытыми ставнями и заклеенными накрест бумагой окнами. Наш штаб распался, так как многие дети эвакуировались с родителями. Так и не пришлось пырнуть ножом в живот немца. Начались бомбежки, во дворах выкопали в земле бомбоубежища. Наша «Черепаха» стреляла, иногда прожектора высвечивали самолет, тогда раздавалась команда: «Огонь!». Нам было слышно, и мы очень переживали, когда снаряды не попадали в цель. Моя мама высовывалась из бомбоубежища, смотрела в небо и громко изумлялась его черной красоте с большими, яркими звездами и пронзающими лучами прожекторов. Ей кричали: «Спрячься, не высовывайся!» Визжали осколки от снарядов, утром, после очередной бомбежки, мы их десятками находили во дворе. Серый, колючий, смертельный металл. Участились бомбежки. Целые армады самолетов методично бомбили заводы, порты, пирсы. Город горел, но жил. Родители работали на заводе «Красный двигатель», который в мирное время выпускал запчасти к тракторам. А в военное время перешел на запчасти к танкам. Папа работал на огромном станковом молоте кузнецом, а мама у него молотобойцем. Во время бомбежки лавировали - если близко вой падающей бомбы, перебегут в дальнюю воронку, пересидят, переждут, затем снова приступают к работе. Появились первые беженцы. Помню, мы с ребятами бегали смотреть на иностранный теплоход. Только он причалил, люди повалили на берег, так как немецкий самолет уже начал бомбить. Люди спаслись, но бомба угодила в самую трубу теплохода. Война принесла в город нехватку продуктов, стояли длинные очереди за ними. Послала меня мама за малосольной рыбкой, которая называлась хамсой. Подошла я, заняла очередь, номер написала, как и все, обслюнявленным чернильным карандашом на ладошке. Летом меня всегда подстригали почти наголо. Вот такая лысая, в трусах и сандалиях стою, а меня спрашивают: «Мальчик, у тебя какой номер?» Немножко обидно. Стоим, жарко, вдруг из-за гор вылетает совершенно спокойно какой-то легкий самолет, почему-то без опознавательных знаков. Летит низко над нашей очередью, летчик высунулся из кабины, улыбается, машет рукой. Нам солнце светит в глаза, мы сделали руками «козыречки», смотрим на самолет, думаем, что наш, тоже стали махать руками. И вдруг…пулеметная очередь. Что тут было! Оказалось, что это был немецкий самолет. Люди бежали кто куда. Я выбежала из очереди, почему-то сняла сандалии и в одних носках бегом к дому. А бежать нужно было в гору по каменистой улице. Ноги мои не чувствовали острых и горячих камней, несли к дому, к бомбоубежищу. Подбежала я к входу в бомбоубежище, а тут поблизости прозвучал взрыв бомбы. Меня волной внесло под землю, схватили чьи-то руки, ощупали – цела! Начались такие бомбежки, что невозможно было оставаться в городе. Люди потянулись в горы, лес. Однажды ночью бомбили. Мы с мамой лежали под кроватью, хотели бежать к убежищу, только вышли на крыльцо, тут осколки снарядов вжик-вжик! Так всю ночь метались – под кровать, на крыльцо. Утром увидели, что весь двор был усыпан осколками от снарядов. Немцы старались разбомбить батарею, никак не могли, батарея стреляла, сбивала самолеты. А наш двор был не очень далеко от батареи, поэтому много ему досталось. Оборудование завода, где работали родители, уже демонтировали и отправляли в Среднюю Азию в Самарканд. У папы была бронь, он должен был участвовать в демонтаже своего огромного молота, а потом уже выехать с оставшимися рабочими. Все жильцы нашего дома отправились жить в лес, там было спокойнее. Моя сестра ушла с 1 курса института и пошла на фронт. Меня на 10 дней отправили к дяде, который был секретарем райкома станицы Крымской, затем ушел в горы в партизанский отряд. Мне из Крымской были видны пожары в Новороссийске (30 км расстояние!) Грохот, гарь, дым. Меня снова привезли в Новороссийск, в лес. А лес какой красивый! Лето было в разгаре (1942 год), спел кизил, падали ягоды, уже налитые, спелые, сладкие. Было голодно, поэтому приходилось питаться иногда даже желудями, кисличками – маленькими, очень кислыми и терпкими яблочками, грушами-дичками, терном. Там же протекал ручей, чистый, прозрачный. Многие делали такой суп – вода из ручья, в нее бросались несколько сухариков, соль, несколько капель подсолнечного масла, чуть-чуть чеснока. Ах, какая это вкуснотища – «тюря-подтетюра»! До сих пор ее вкус ощущается во рту! Пронесся слух, что на станцию прибыл состав с зерном. Но состав разбомбило, зерно горело всю ночь! Утром многие, в том числе и моя мама, побежали к вагонам. А там наши вооруженные солдаты не подпускают людей к вагонам. Зерно уже было на земле, обгоревшее. Солдат умоляли, протягивали руки: «Сынок, у нас дети сидят в лесу голодные!» Нет, не разрешили. Тогда толпа ринулась к этому зерну, охрана стала стрелять в воздух. Была страшная давка, в которой погибла одна женщина. Маме удалось собрать мисочку обгоревшего зерна. Она добралась до леса и описала эту ужасную картину. Бомбежки стали реже, самолеты сбрасывали над горами, лесом листовки, призывающие жителей Новороссийска оставаться в лесу до прихода своих «освободителей». Одну листовку я поймала, когда самолет их сбрасывал. В центре листовки был изображен танк, его окружали черные танки с крестами. Осталось маленькое расстояние, чтобы замкнуть этот круг. Понимай так: Ваша Москва окружена, осталось немножко до полного окружения – и вам конец. Люди плакали, не знали, что их ждет. В нашей семье было решено: папа по приказу добирается с колонной рабочих до Самарканда, мы – мама, я и бабушка пока остаемся в лесу. Город был парализован, транспорта никакого не было, выехать невозможно. Фашисты вплотную подходили к городу. Папа с завода прибежал в лес попрощаться с нами. Папа с мамой отошли к ручейку, обнимались, плакали прощаясь. И каждый не знал – встретятся ли. Папа прижал меня к себе, гладил, говорил: «Держись дочечка, ты же пионерка». А потом вдруг возникло решение – идти в город, проводить папу до завода. Мама оставила меня дома одну, а сама пошла с папой на завод. Вокруг никого, тишина, напротив дом, в котором жила многодетная семья, зияли пустые окна. Ни звука, я одна. Очень долго не было мамы, уже начало темнеть, я уже не знала, что делать, вышла на улицу, жду. Оказывается, мама забежала к своей тете, которая ее, сироту воспитывала несколько лет. Тетя лежала во дворе убитая, мама ее накрыла тем, что попалось под руку, и побежала к дому. Увидев меня, крикнула: «Скорей, собираемся, едем с заводом в Самарканд!» Оказывается, папа подговорил начальника колонны, отправлявшейся в Среднюю Азию, что бы он убедил маму идти с заводом. Мама: «У меня ведь дочь одна дома, свекровь в лесу». Начальник говорит маме: «Бегите скорее за дочерью, а свекровь все поймет, она там с родственниками». Мы лихорадочно собираем вещи, сказали, чтобы с собой взяли только небольшую котомочку. Мама схватила вяленую рыбину, одеяло, а меня спрашивает: «Что возьмешь – куклу или портфель?» Я выбрала куклу и почему-то соломенную шляпу, новенькую, купленную совсем недавно. Взвалила мне мама на плечо мешок с головкой от швейной машины. Вышла я во двор с этим мешком, тяжело, качаюсь, стала хныкать – « я не могу нести, мне очень тяжело». Мама: «Бросай!» Бросили прямо во дворе. И мы с мамой побежали. Было очень темно, жуткий хаос царил повсюду. Поваленные телеграфные столбы горели, тлели, все было спутано проводами. Чад, дым, пламя горящих зданий - до сих пор стоят перед глазами. Прибежали на завод, нас ждали. Группа состояла из 40 человек - рабочие и некоторые члены их семей. Впрягли в телегу лошадь – косую Машку, тощую от голода, слабую, грустную. До этого всех предупреждали, чтобы с собой в дорогу брали самую малость, так как лошадь не потянет большой груз. Вот такой группой мы вышли из города. Должны были пешком дойти до Туапсе, а дальше уже поездами, теплоходами. 40 взрослых людей, оставивших дома семьи, родных, любимый город, шли понуро, в суровом молчании. Я была единственным ребенком. Передвигались в кромешной тьме, без огонька в целях светомаскировки. Была ночь, люди шли очень медленно, а я очень хотела спать, но шла вместе со взрослыми, потом, видно стала спотыкаться, засыпая на ходу. Машка еле тащила телегу, папа стеснялся меня уложить на нее, взял меня на руки, но разве можно долго нести 9-летнего ребенка? Тогда сами рабочие предложили меня положить в телегу на вещи. Рано утром, когда сделали первый привал, открылась панорама города. Мы находились на шоссе, в горах, а город, море были внизу под нами. Море было очень спокойным, голубым, необыкновенно красивым, небо ясным, природа была какой-то очень мирной. Вся группа расположилась на траве, разложили скудную снедь. До Средней Азии папе выдали 200 г сухарей, 100 г сахара. У нас была одна вяленая рыбина. Но главное – уставшие люди горестно смотрели на бухту, на город, который уже отдалился, на окрестности, мысленно прощались, не зная, когда вернутся. Многие мужчины плакали не стесняясь. Немножко посидели, отдохнули, вдруг появились немецкие самолеты. Летели на бомбежку и так уже израненного города. И начался наш путь в Среднюю Азию. Путь лежал через горные перевалы, города и поселки Краснодарского края. Некоторые из них были оставлены населением. Плодоносили фруктовые деревья, никто не собирал яблоки, сливы, груши, все это богатство падало на землю. Люди голодали, не было хлеба. Моя мама, самая инициативная из женщин отряда, а их было четверо, не упала духом. Нашла несколько железных консервных банок, разжигала огонь между кирпичами, варила падалицу из фруктов, добавляла туда разные травки, и витаминный напиток разливался в чашки, кружки участников похода. Дисциплина в отряде была строгой: никто не имел права заходить в чужой дом, двор, даже если их оставили хозяева. Очередной привал сделали в каком-то местечке в горах. Через речку был перекинут маленький мостик. И, о чудо! На нем стоял часовой с винтовкой, наш, советский, молоденький, веселый! И один на всю окрестность! Что бы он смог сделать, если бы в это местечко проник отряд фашистов? Он, очевидно, понимал, что ничего, но стоял, выполнял свой долг! Мы прошли через мостик, расположились на пригорке, приготовились к ночному отдыху. Благо было августовское лето, над нами было черное небо с очень яркими, близкими звездами. Мама побежала к часовому, стала расспрашивать – не проходила ли здесь воинская часть, назвала номер. В этой части авиационного батальона находилась моя сестра. Оказалось, эта часть прошла несколько часов назад. Так было обидно и горько. Мы продвигались к Туапсе. Шли пешком 10 дней, прошли более 100 километров. Но каким были эти 10 дней! Горная местность, камни на дороге, тяжелые подъемы, нечего есть. Однажды подходим к роще, из нее исходит тошнотворный запах. Оказывается, ночью в ней сделала привал группа наших бойцов. Закурили. А над рощей летал вражеский самолет с заглушенными моторами, вот он и сбросил осколочную мину. Все бойцы погибли, части тел оказались на деревьях. Перед нашим приходом кто-то убрал останки. Местные жители рассказали о случившемся нашему отряду. А я все слушала, впитывала в себя. Как-то днем движемся цепочкой по дороге, солнце палит нещадно. Вдруг из-за гор вылетает немецкий самолет и строчит по отряду из пулемета. Начальник нашей колонны громко приказал: «Бежать всем к тому сараю!» Побежали. Влетели в огромное помещение с сеном, вдруг все остановились как вкопанные – справа, на сене, расположилась группа наших бойцов, с боем вышедшая из окружения. Многие бойцы были ранены, с повязками на руках, ногах, головах. Они сказали, что вперед идти нельзя, там немцы. Мы отрезаны и сзади и спереди. Как позже выяснилось, немцев впереди не было. У одного бойца в руках был кусок хлеба, который когда-то был белым, а сейчас серым с зелеными пятнами плесени. Он ел сам, отрывая от куска маленькие кусочки, и отправлял их в рот. Наши уставились на этот серозеленый кусок хлеба, мы ведь больше недели не видели и не ели хлеба. Я не узнала своего отца – гордого, независимого, никогда ничего и не у кого не просящего. Он обратился к бойцу: «Солдат, пожалуйста, дай кусочек хлеба ребенку». Солдат отломил кусочек и передал мне. А я, 9-летняя девочка, откуда это у меня взялось? Обошла с кусочком хлеба всех мужчин и женщин нашей группы, предлагая отломить кусочек. И никто, ни один человек, не дотронулся до этого вожделенного кусочка. Все, очень голодные, страдающие взрослые, шептали: «Спасибо, деточка, кушай сама». Мы подождали, пока прекратился гул немецкого самолета, попрощались с бойцами, и вышли снова на дорогу. Наша лошадь Машка к этому времени окончательно отощала, зачахла, кормить ее было нечем, оставили ее с телегой у какого-то дома, взяли свои котомки и пошли дальше, вперед. Я не расставалась со своей тряпичной куклой, шла по дороге с ней на руках и в своей соломенной шляпке с цветочками. Взрослые относились ко мне бережно, с любовью, всегда отзывались на мой смех, иногда, на привалах играли со мной в прятки. Я им напоминала собственных детей, которых они оставили дома. Так мы дошли до Туапсе. В дороге скончался один рабочий, он от голода распух, не мог идти, мужчины вели его под руки, а мама все время подпаивала его витаминным напитком. Под бомбежкой, когда он был на заводе, погибла вся его семья. Он скончался от тоски, горя и голода. Могилой стала ему опавшая в лесу листва. Отряд спешил, рабочих нашего отряда ждал завод в Самарканде. Из Туапсе добрались поездом до Сочи. В Сочи на морвокзале наших мужчин попросили перенести на теплоход детей, больных костным туберкулезом. Дети были лежачими, на носилках. В этом санатории обслуживающий персонал состоял только из женщин, мужчины все ушли на фронт. Наши перенесли всех детей на теплоход, уложили их на палубу, прямо на носилках. Детей было много, лица бледные, очень худые. За помощь санаторий накормил наш отряд гречневой кашей и ржавой вонючей селедкой. Бочку с этой селедкой поставили на палубу, на нее палило нещадное солнце. Ночью началась ужасная качка. Я проснулась от тошноты и рыбной вони. Этот запах преследует меня всю жизнь, и я не могу есть рыбу. Нашему отряду дали «зеленую» дорогу, погружали нас в поезда и теплоходы в первую очередь. Из Сочи теплоходом, уже другим, приплыли в Батуми. На подходе к пристани налетел немецкий бомбардировщик, стал сбрасывать бомбы, кругом фонтаны воды, люди стали прыгать за борт и вплавь добираться до причала. Вдруг появился наш ястребок, он отгонял немецкий самолет от нашего теплохода. Мы наблюдали эту картину поединка, а теплоход медленно двигался и пристал к берегу. Наш ястребок маленький, юркий, бесстрашный, храбро подлетал к немцу, строчил по нему, и тот позорно скрылся. Вот так, всеми видами транспорта мы добрались до Баку. Боже, что там делалось! Очень много пристаней в виде пляжей, на них огромные толпы беженцев, многие лежали, стояли под палящим солнцем в шубах! Настоящих меховых, шикарнейших шубах! Оказывается, это были еврейские беженцы, так я слышала от взрослых. Было странно видеть и сравнивать нас, раздетых, в чем вышли из дома, и этих людей в роскошных одеждах. Они хотели сберечь, сохранить эти дорогие вещи. А туалетов не было, тут же, на пристани, определили отхожее место, куда ходили люди в шубах и справляли свои надобности на глазах у всех, так как другого выхода не было. На соседних пристанях лежали горы риса, коричневого цвета, видно необработанного. Его нельзя было трогать, но люди понемножку его брали у краюшка горы, он был смешан с песком, но его и таким ели. Мы с мамой пошли на базар. Очень шумный восточный базар. Нам было в диковинку изобилие фруктов, зелени, арбузов, дынь. На земле, на тряпочках, лежали горы ароматных лепешек. А денег не было. Мама обменяла что-то из одежды на одну лепешку и дала мне, чтобы я ее донесла до нашего пристанища. Идем через базар, я раскрыла рот – все новое, какието люди говорят очень громко на незнакомом языке. Я зажала лепешку подмышкой, прижала ее, как мне казалось, крепко, но вдруг кто-то сзади подскочил, как выхватит с силой эту лепешку, и был таков. Я заревела, так было обидно, ведь даже не отщипнули ни кусочка, не попробовали, несли к папе, чтобы всем вместе покушать. Таким мне запомнился Баку. Нашу группу отправили паромом через море в город Красноводск, а оттуда поездом уже ехали в Самарканд. Ехали через пустыню, кругом были песчаные дюны. Пересекли желтые реки Аму-Дарью и Сыр-Дарью. Где-то в пустыне остановился наш поезд. Долго стоял, никто не знал причину остановки. Уже остались позади бомбежки, орудийные выстрелы, пожары. Здесь стояла тишина. Вокруг песок и очень жаркое солнце. Очень долго стоял поезд, никаких не было объявлений. Я вышла из вагона, присела, стала играть песком. Вдруг поезд без гудка тронулся с места и поехал. Я не успела вскочить в вагон, стою ошарашенная, потом побежала. Вдруг мой папа выпрыгивает из вагона, хватает меня подмышку, вскакивает на сцепления последнего вагона. Вот мне досталось! Могла бы остаться в песках, затеряться, никто бы не узнал где этот ребенок. И не было бы этого рассказа.
АЗИЯ
Приехали мы в Самарканд ночью. Климат очень странный – ночью было очень холодно, днем очень жарко, земля нагревалась под солнцем до 70 ! Босиком нельзя было бегать, обжигало подошвы. Наша колонна подошла к баракам, где жили ранее приехавшие рабочие, они уже работали на заводе. Нас ждали, встретили, но посоветовали спать лучше на земле, чем в бараке. Там мучили людей вши, блохи, разные болезни. Мы переспали на земле, очень было холодно, хорошо, что мама захватила из дома одеяло. Утром дали адрес, сопровождающего и повели на постой в дома узбеков. Они жили в кишлаке. Все было диковинным: домишки низкие, глиняные, заборы, которые назывались дувалами, тоже были сделаны из глины. Вдоль заборов - дувалов протекают арыки с водой, в них квакают лягушки и полно головастиков. Много ишаков, которые стоят, лежат, идут и очень громко кричат. Нас встретил хозяин-узбек в национальном костюме-халате, тюбетейке, штанах в цветную полоску, в остроносых калошах. Познакомились, он сносно владел русским языком, приветливо, с пониманием отнесся к нашему положению. Он нам дал маленькую комнатушку с маленьким окошком, с глиняным полом, потолок из голых бревен, оттуда свисали высохшие виноградные листья, ветки. Позже, когда мы уже обустроились, иногда с потолка шлепались скорпионы, маленькие ящерицы и другая нечисть. Мама плакала, не соглашалась жить в таком помещении, но деваться было некуда. В узбекских домах все такие комнаты – вылеплены из глины и самана, с глиняным полом. Я этот пол мазала глиной через день, это было трудным занятием: наносить на пол шлепки и ладонями их размазывать аккуратно, чтобы он был ровненьким. Через день-два уже было полно пыли, снова надо было мазать. Из пожиток у нас почти ничего не было, многое нам дали хозяева. Когда мы со всем ознакомились, родители оставили меня одну в комнате, а сами пошли на завод. Через неплотно прикрытую дверь я разглядела двор, ишака с перекинутыми через спину сумками, и девушку. Она подошла к двери, любопытные черные глаза встретились с моими, я испугалась незнакомой темнолицей девушки со многими косичками и тюбетейкой на голове. Она приветливо назвалась: «Истат». Но дверь я не открыла. На следующий день после приезда меня отправили в школу. Я ходила пешком через весь город, только одна была русская школа. В классе было много ребят, эвакуированных из разных городов страны. Училась я во вторую смену, возвращалась из школы, когда уже темнело, но я не боялась, шла по тропинке вдоль арыка, внизу простиралось хлопковое поле, я шла и громко распевала песни. Было спокойно и безопасно. Кишлак рано пустел, все шли по домам и рано ложились спать. Родителей я редко видела, они работали по 12-14 часов, приходили поздно, когда я уже спала. Я обошла все дворы дома хозяев, их было несколько – зимний двор, летний двор, клеверное поле, где паслись коровы. Познакомилась с детьми – местными узбеками и эвакуированными. В школе стали изучать узбекский язык, он мне легко давался, вскорости я овладела им полностью, на уроках получала только пятерки. У сестры хозяина сын был на фронте, и, когда приходил долгожданный треугольничек, она протягивала его мне с просьбой прочитать, так как была безграмотной. Я с удовольствием садилась рядом с мамой солдата, читала ей письма от сына. Она плакала, радовалась, что сын жив. Письма читались легко – буквы русские, за исключением некоторых, слова узбекские. Мы, эвакуированные, очень тосковали по своим домам, городам. Ностальгия сильно мучила папу, он очень скучал по Черному морю, по своей рыбацкой лодке. Он даже подумывал сбежать после освобождения города от фашистов. Но мама его сдерживала, в случае побега он считался бы дезертиром. Я тоже очень тосковала по школе, по своим друзьям, по сирени в палисаднике, по колодцу во дворе, где была очень холодная и вкусная вода, и по нашей игре в «кизю» Здесь в нее не играли, да и камней для биты не было, кругом глина. Пришла мысль создать домашнюю стенную газету. Я нашла приличный лист бумаг, какие-то картинки из жизни фронта, а газету назвала «За Родину! За Сталина!» Родителям понравилась газета, похвалили меня, стали тоже приносить картинки, под которыми появлялись авторские (то есть мои) надписи «Фашисты, мы вас изничтожим!», «Победа будет за нами!», «Фрицы-гады, убирайтесь с нашей земли!» Иногда сама что-то рисовала. Так я стала главным редактором (уж очень нравилась мне эта должность) самиздата. Самой радостной вестью стало письмо сестры с фронта, пришел и от нее долгожданный треугольник с номером полевой почты. Она находилась в батальоне авиационного обслуживания, писала, что фрицы уже изнемогают, что мы все равно победим. А мне написала, чтобы я на земле выложила посадочный знак «Т» для ее самолета, она сможет прилететь к нам на часик. И работа закипела: где только можно я добывала белые тряпочки, бинтики, А тряпочек было так мало! Все мое существо было сосредоточено на этой букве «Т». Даже облюбовала участок клеверного поля, где сядет самолет. Хозяин работал в военном госпитале, я его попросила приносить уже не нужные тряпочки от простыней. Согласовала с хозяином место посадки самолета, он, видно, понял шутку сестры, но не хотел меня разуверять. Я подумала, чем же я буду встречать сестру? Это была большая проблема, так как мы голодали, ели в основном белую сахарную свеклу, запеченную в кузне, где работал папа. Даже однажды я испекла для родителей пирожки с травой на солидоле. И такую гадость они ели! И вот у меня созрел план. У домов из глины были плоские крыши, на них хозяева сушили урюк, кишмиш. Было очень много урюка. Я никогда себе не брала ни одной урючины, Но ведь надо было чем-то встретить сестру. Когда взрослые хозяева уходили по своим делам, а мои родители были на работе, дома оставалась одна старая бабушка, которая очень любила общаться с соседками. Уходя, мне поручала: « Нет карабчук!», то есть, не пускай воров. А первым «карабчуком» была я. Я собрала нашу ватагу – мальчишку моего возраста и девочку постарше из Ленинграда. Я им рассказала о своем плане – взять у хозяев немного урюка, ведь сестра прилетит на самолете, они тоже будут ее встречать. Ребята одобрили мой план и включились в компанию «сбора» урюка. Мы завязывали на животе майки, лезли на крышу, брали пригоршнями урюк, наполняли майку и спускались вниз. Так для сестры набрали хорошенький мешочек, но самое удивительное – я не съела ни одной штучки! Все было готово для встречи самолета. Я уже несколько раз писала сестре, что жду ее, готова посадочная площадка. Видно, она все поняла, написала нам, что их часть отправляют далеко, в другую страну, а в какую – военная тайна! Так что прилет отменяется. Какое было разочарование, как было обидно! Тогда я открылась маме, что я наворовала урюка для сестры, пусть теперь они, родители, его едят. Мама возмутилась моим поступком и заставила залезть на крышу и высыпать туда этот злополучный урюк. Что я и сделала. Мы узнали из сводок, что Новороссийск весь не отдали немцам, не пустили их к воротам Кавказа. Так что фашисты споткнулись о наши цементные заводы. Все население города выгоняли на Украину, в Германию. Всех из нашего дома, в том числе и бабушку, погнали на Украину. Многих людей сажали на баржи, баржи гнали в море, а потом топили бомбами с самолетов. Узбеки к нам хорошо относились, иногда угощали вкуснейшим пловом, взрослым русским подавали вилки, а я, как и хозяева, ела руками. Плов был очень ароматным, зернышки риса так и таяли во рту. Узбекам очень нравилось, как я уплетала плов руками, как рисинки падали изо рта, им было очень смешно, Я часто подглядывала за хозяином, который ежедневно, в одно и то же время, молился по-мусульмански. Брал коврик, на него ставил круглый, гладкий, отполированный небольшой камень, целовал книгу, потом я узнала, что это был Коран. Гладил свою бороду и, кланяясь на четвереньках, что-то бормотал. И вот однажды, в отсутствие хозяина, я вошла в комнату, там никогда не закрывались двери, каждый передвигался куда хотел. Взяла с сундучка все атрибуты для моления, тоже стала на корточки, начала кланяться камню, книге и говорить: «Алла! О! Аллах!» как обезьянка копировала хозяина, но не соображала, что делаю. Очень жалела, что у меня нет бороды. В это время хозяин пришел на очередное моление, увидел меня «молящейся» на коврике и замер. Но не помешал мне, подождал, пока я закончу свою « молитву». Не ругал меня, хотя я испугалась. Неожиданно для меня рассмеялся и потом еще долго улыбался. Так я немножко побыла мусульманкой. Новороссийцы рвались домой, но завод работал, выпускал детали к танкам, люди здесь были очень нужны. Папа сказал: «Как только я услышу по радио: «Наши войска освободили от фашистов Новороссийск, я побегу, пешком пойду». В это время шли ожесточенные бои за Новороссийск. В феврале 1943 года на Малую землю, что в Новороссийске, высадился морской десант. Матросы прыгали с катеров в ледяную воду. Катерами командовал Герой Советского Союза майор Цезарь Куников. 225 дней наши войска держали оборону, выковыривали немцев из дотов и дзотов. Мы, новороссийцы, находящиеся очень далеко от родного города, следили по сводкам за итогами боев, переживали всем сердцем, всем своим существом за наших бойцов, за улицы и дома нашего города. И вот, долгожданный день настал. Мы услышали 16 сентября 1943 года, что город Новороссийск освобожден от фашистской нечисти! Мы все ликовали, танцевали, пели, кричали, обнимались, плакали. А я от радости вскочила на ишака, кричу: «Ишачок, родненький, поскачи в наш город!» Но ишак есть ишак – не сдвинулся с места. Я и цокала языком, как это делали узбеки, но нет – стоит как вкопанный. Вот хозяйские дети хохотали! И хозяева, и соседи, их дети радовались вместе с нами. Но не пришлось нам сразу уехать домой, мы пробыли в Самарканде еще несколько месяцев. Взрослые решали вопрос реорганизации завода – кому поехать в Новороссийск и восстанавливать там завод, а кому остаться и продолжать работать для фронта.
ДОМА
Очевидно, великая любовь к своему городу, нетерпение, настойчивость и убедительность моего отца подействовали на руководство завода, и в мае 1944 года мы вернулись в наш город, к нашему теплому ласковому морю. Но что нас ожидало! Город был вымершим. Разрушенные дома, повсюду камни, выросшая в человеческий рост трава. Хаос, разруха в городе. Стоят дома, от которых остались только 1-2 стены. Повсюду разбросана мебель, кухонная утварь. На каждом шагу ямы от бомб, масса осколков, обгоревшие столбы. От нашего дома остались только две стены, в него попал снаряд, все сгорело, ничего не осталось. Нас поместили в какое-то большое, высоченное помещение. Нам, семейным, дали комнату с печкой, а остальные, а их было человек сорок, жили скученно, по-общежитски. Родители сразу после приезда, приступили к работе на заводе, разгребать завалы, восстанавливать цеха, оборудование. А я – в школу, в 5-й класс. В классе стоял один длинный, сбитый из досок, стол, с обеих сторон скамьи. Учеников было мало, ребята, которые скрывались с семьями по окрестным станицам, не учились, поэтому были старше меня на 2-3 года. Учебники кое-как нашлись – один на несколько человек, а писать было не на чем. Бумажные мешки для цемента превращали в тетради, на книжных страницах писали между строк. Ходили, чуть ли не в лохмотьях – в платках, ватниках с плеча взрослых. Наша учительница русского языка ходила в калошах, у нее были опухшие ноги. Дети и взрослые голодали. Город спасла маленькая рыбка хамса. Рыбаки носили ее от моря ведрами, она была самая дешевая, по всему городу распространялся рыбный запах. Хамсу жарили, пекли, тушили, варили. Для меня это было ужасно, я ведь рыбу не могла есть, меня от нее тошнило. Я вечно ходила голодная, но эту хамсу я есть не могла. Мама поехала на Украину за бабушкой. Мы с папой остались вдвоем. В мою обязанность входил ежедневный поход с карточками в магазин за хлебом. И вот, 4 июня 1944 года во время классного собрания, посвяшенного окончанию учебного года, в класс буквально ворвался мой отец, подскочил ко мне, стал кричать: «Где карточки?» А я их оставила на столе, замков в дверях не было. Кто-то зашел в комнату и украл наши карточки. Мы оставались без хлеба целый месяц, и так было очень трудно, а без хлеба невыносимо. Папа был кузнецом, работал по 12 часов в день, ему было необходимо хорошее питание. На заводе рабочим давали опять эту хамсу, он несколько дней пытался меня подкормить – съедал серединку рыбки, хвостики и головки приносил домой нам к ужину. Но не могла я их есть! У нас была кастрюля, которую мы где-то нашли, в ней готовили, а она была очень старая. Как-то папа дал мне 5 рублей, я на рынке купила банку кукурузной крупы, думаю, сварю нам кашу. Варю, мешаю, мешаю, а каши становится все меньше и меньше. Поднимаю кастрюлю, а на дне дыра! Каша стекла на угли. Так вот, что осталось в кастрюле, я оставила папе, а сама облизала головешки – это была моя еда за весь день. Когда папа вернулся с работы, я ему подала кашу, а он спрашивает: «Дочечка, а ты ела?» Я: «Да, папа, конечно!» Как-то шла я по улице, был сезон клубники, смотрю – на земле лежит стерженек клубничный, один. Клубнику съели, а стерженек розовый, свежий, с листочками смотрит на меня, я его смаковала, вдыхала его аромат, очень жалела, что больше нет таких стерженьков. Так, за весь клубничный сезон мне пришлось съесть только этот один стерженек. Вернулась мама с Украины, привезла бабушку и понемножку разных продуктов – муки, масла. Стало полегче. К нам в школу пришла новая учительница по русскому языку и литературе, которая стала нашей любимой учительницей. Дина Георгиевна, так ее звали, жила около школы с двумя детьми, муж погиб на фронте. Как много было в ней любви к нам детям, детям войны. На ее уроках мы сидели как завороженные, слушая, как она читает стихи Пушкина, Лермонтова, Есенина и других поэтов. Вечерами она приглашала нас к себе домой, у нее сохранились книги русских классиков. На этих вечерах мы читали Гоголя, поставили «Ревизора», каждый из дома приносил, кто что мог – кусочек хлеба, сахара, конфетку, пили чай. Проникновенность, высокую духовность, великую любовь к русской литературе мы, выпускники Дины Георгиевны Нечаевой, пронесли через всю жизнь. В Новороссийске, в той части города, которая была оккупирована фашистами, действовала подпольная группа из 16 человек. Они установили связь с партизанами, вредили немцам, расклеивали листовки. Немцы узнали про эту группу, кто-то выдал, захватили людей, мучили, затем всех казнили и бросили в общую яму. После освобождения города от немцев администрация постановила захоронить подпольщиков, установить на их братской могиле, недалеко от нашей школы, памятник. 16 красных гробов торжественно пронесли через весь город. В почетном карауле у памятника стояли самые заслуженные люди города, в том числе и мы, пионеры школы. Звучала траурная музыка, было больно и горько, что так рано ушли из жизни 17-18 летние ребята. Они ее, свою жизнь отдали за Родину, за освобождение родного города. Зимой в школе было очень холодно, нашу печку-буржуйку протапливали всего 1-2 часа, остальное время мы сидели в сапогах, пальто, ватниках, платках. Чернила часто замерзали, тогда переходили на устные предметы. Несмотря на голод, холод, оборванные дети войны соскучились по урокам, по общению со сверстниками, учителями. На уроках сидели тихо, учились с удовольствием. Приближалась весна 1945 года. Мы знали, что наши войска уже освобождают Европу, уже витал запах победы. С фронта стали возвращаться папы некоторых детей – с костылями, без рук, без ног, но счастливые, с наградами на груди. Главное – они были живы и были победителями! И вот он, этот день, 9 мая 1945 года настал. Было что-то неописуемое. Мы прыгали, кажется, выше деревьев, домов, такое было ликование! В нашу страну пришел мир. До сих пор, каждый год 9 мая я не могу идти на парады, быть среди людей. Я сижу у экрана телевизора целый день, стараясь быть одна, плачу, вспоминаю, все помню, как-будто это было вчера. Щемящее чувство именно в этот день, святой день, никогда не покидает меня. Не дай, Бог, повторения. Пусть всегда будет мир на нашей планете!
2005 г. Фото 1. Семья Житковых. Самарканд, 1944 год. Житков Михаил Иванович (1898-1965г.г.) - кузнец. Житкова (Трушечкина) Анастасия Васильевна (1905-1984г.г.) -жена. Житкова (в будущем Севастьянова) Людмила Михайловна(1932-2011г.г.) - младшая дочь.