Ольга

               

- Ольга умерла, - сказала бабушка.

Где-то откликнулось, отозвалось. Где-то в области солнечного сплетения, там где сплетается солнце жаркими, цепкими лучами- руками, и где живёт страх. Мои ресницы, длинные и светлые на концах, наверное, дрогнули, и стоя полуоборотом, свет падал так, что я видела эти белые концы, и поворачивала голову чуть вправо, влево, ещё  захватывая взглядом кусок прошвы на хлопковом вышитом платье. Я даже зажмурилась, отказываясь принимать все, кроме собственного отражения в зеркале.

- Ольга умерла, -    повторила бабушка.

Ольга умерла.. Что я должна делать? Сквозь прошву просвечивают ещё детские ключицы. Наверное, закрыла заслонку, может пьяная легла, вот и забыла. Хромуша. Это должна была сказать бабушка.
 Я вспомнила запах Ольгиного  платья. Оно пахло папиросами и рыбой.
Хотя, возможно, оно пахло так один раз, когда я к ней прижалась, и она в ответ сжала меня до хруста .

- Доля моя...

Ольга ела уху, смачно, выставив высоко локоть, виртуозно выплевывая в стороны мелкие косточки.. Я помню, она плеснула из стопки себе в тарелку.

- Ты что?!- зашикала на неё мама.
- Капельку-то! Деда же любил,- оправдывалась, таращила глаза Ольга.

Я сижу рядом с бабушкой, я не плачу, но мне страшно, холодно там, где это "сплетение". Руки-лучи уже похожи на змей, они переплелись в клубок, в сгусток, и давят в животе. Я трогаю коленку, в коростах, в зеленке, и дедушкины морщинки улыбаются, смеются:  "До свадьбы заживёт".

- До свадьбы заживёт , доля, - говорит Ольга, сжимает меня, пускает слезу, и у меня хрустят косточки.

Мы за столом, едим уху, пироги  и компот. И бабушка в черном.
Меня передают по рукам и увозят к тёте Лене.

- УГОРЕЛА, - говорит бабушка. -  Как и говорила.

Я стою у старого, ручной работы буфета, (его сделал мой дедушка),  и равняю чёлку, глядясь в мутное зеркало. Мне двенадцать, я волнуюсь, нравлюсь себе, но челка получается кривая. Я не хочу похороны, там пахнёт ухой. Я хочу "за гаражи", мы там собирались, протискивались и стояли, томились, девчонки и мальчишки. Только Сидихина не протискивалась, у неё уже ГРУДЬ. Мы смотрели на неё, затаив дыхание. За гаражами интересно. А на мне новое платье, и на нем ПРОШВА, это мне вывязала бабушка,  и мы сегодня все выходим в пять, "за гаражи".
Но я уже думаю о ней, об Ольге, и она бы уже точно сказала - Ну, вот, за гаражи, доля, "тереться" . Такая она, Ольга.. -  Грубая, - говорила бабушка.
Нет, не хочу уху, компот и старый кислый дом с заросшим крыжовником.
Я смотрю в зеркало, у меня зелёные глаза, они похожи на крыжовник, я даже вижу косточки.

Бабушка вздыхала, всматривалась в окно - там никого не было.
А Ольга всегда показывалась из-за забора, мы видели её с кухонного окна. Как она шла-выплывала, хоть и хромала, крутила шеей по сторонам, или вытягивала, как курица, потом смотрела в окно, и если видела кого из нас, улыбалась, и как-то вся начинала вертеться, "ходить ходуном".
Я - её ДОЛЯ. Так она меня звала. Она привязалась к нашей семье, прилипла, когда мы переехали в большой новый дом из старого, деревянного, и с садом, на ОБРУБЕ, и где мы долго жили все вместе. Меня отпускали к ней  "на крыжовник", и Ольга, в бело-черном крепдешиновом платье смотрела на меня карими, "в черточку", глазами, поднимала руку и вытягивала палец-компас:  "Там, ДОЛЯ!" - оглашала она, и мы пробирались к цели - следующему кусту, распугивая важно ступающих, в поисках червяка, куриц.
Она была большая, и рисунок на платье, крупный, непонятный. Как сцепленные квадраты. Квадраты эти цеплялись за когтистые кусты, Ольга отдирала, ворчала, МАТЕРИЛАСЬ.
И хромала до крыльца.

- Пойдём, доля моя..

Я надкусывала ягоду, держала во рту. Как же я любила бывать у них!  Дома, в углу, с крючковатой палкой, чёрная и страшная, всегда сидела её бабка - Василиса. Ей было СТО ЛЕТ. У неё был длинный нос, она крутила глазами, и наблюдала за нами. Иногда она стучала палкой по полу и вскрикивала тонким, как у ребёнка, голосом. Тогда баба Лиза её  УНИМАЛА.  Баба Лиза - Ольгина мать,  она  добрая, и как-то по-особому смеётся , как-будто переливается, она давала мне конфету, разворачивала, шурша фольгой.

 - Чайкууу.. Чайкууу, - переливалась она, - и ставила чайник.
 
Ольга тоже угощала -" На, доля.." - и вложит, сожмёт ладошку в кулачок, твоё, значит, держи.  Мы пьём чай и Ольга гладит по голове. Голос такой у неё хрипучий, а ладошка сильная. Сильно гладила.

- Ручки-то, ручки смой, - кивала, спохватившись, баба Лиза на старый умывальник, и я теребила носик, игралась с тощим обмылком, и вытиралась затертым полотенцем-тряпкой.


- Тебе, наверное, не надо идти, - говорит бабушка издалека. Я вижу её халат цвета травы.

Я все ещё у зеркала, и радуюсь. Что не надо. Даже челка не хочет идти, никак не ложится.  Я беру маленькое зеркальце, и навожу, чтобы увидеть себя сзади.
Не хочу похороны. Но я уже слышу неровный стук каблуков на лестничной площадке, Ольга уже вернулась, уже рассматривает меня, и сейчас что-нибудь скажет.

- Не крутись, доля, - говорит Ольга. Она всегда плела мне косы.

- Не так туго! - капризничаю я. Отвожу её руки.
 
У нее была татуировка, как у мужика, и  она её "изводила", и выше ладони было изрезано, поэтому буквы не видны. Бабушка говорит- из-за мужика резалась. Я вдруг вспомнила её уши: с вытянутыми мочками, в щели болтались серьги, дешевые, с гнутой проволочной застёжкой, и большими красными "стекляшками". У Ольги узкое лицо, она ворчит, ждёт, серьги качаются. Две розовые ленты щекочут мне шею.
Говорят, что Ольга таскала меня, "свою долю", как куклу. Сюсюкала, крутила, пела мне матерные частушки..  "Дайте, грит, мне мою долю повертеть". И вертела-крутила, с прибаутками.
 Доля-доля.
А я все её тайны постепенно узнавала. Что у Ольги был сын. Она родила его в ШЕСТНАДЦАТЬ.  Большой, в черном костюме.   Я его видела. АЛИК. Он стоял, между двух дверей, в коридоре, голубоглазый и улыбался. Алик - красавец. Я потом всех Аликов такими представляла. Такой с голубыми водянистыми глазами, и девки, вечером у забора, "висят", хотят "тереться", Ольга гоняла их василисиной  кочергой.
А глаза "Алькины", почти белые, ласковые, волновали, или пугали меня.
Он брал меня на колени, я сидела не шелохнувшись.

- Че ты долю мою пугаешь, ей-богу, Алька, - Ольга забирала меня с колен.

Алька стряхивал что-то с брюк, разглаживал их и улыбался.
Попивали они вместе.. Раз Алька её побил. Дня три не было,  пришла потом, лицо, как анютины глазки. Сидела за занавеской. Чёрточки в глазах шевелились, вставали ребром, а слеза ползла неровно, с остановками.

- Иди, иди домой, долюшка моя, - прикрывалась рукой, трогала лицо, щеки.

А вечером они помирились, бутылку распили, и помирились.

- Тюрьма по нему плачет,- говорила соседка тетя Валя, - и я представляла Ольгино платье, где сцепленные квадраты.

Однажды Алик бросил кочергу и попал в буфет, Ольга прибегала, плакала, а меня не пускали.
А потом Альку убили. Зарезали в плохой компании. Это все КАРТЫ.

Ольга горевала, запила. - Удавлюсь, - говорила. - "Заслонку закрою". Закурилась, совсем коричневая. Только серьги горят. А потом резко изменилась, к нам зачастила. ОТХОДИТЬ СТАЛА.  Каждый день приходила, и трезвая. Сидела возле меня,  - я играла ей этюд Гедике, на старом немецком рояле.

- Ты работу поищи, Оля,  - Тетя Валя любила сидеть у нас на кухне. Она недолюбливала  Ольгу.

Да ну её, - отвечала.- Меня работа не любит.. Затягивалась папиросой. Задумывалась. Иногда срывалась, и по неделе-две не было. Но приходила опять, с черными, прибитыми волосами, приносила картошки, драила лестничную площадку, как кошка поселилась, только вечером уходила.
Иногда мама давала ей деньги.  Она упиралась, отворачивалась.
"Ты че, Ляля!" - таращилась, в уголках губ скапливалась слюна, вид трешки вызывал блеск в глазах, она вытирала ладони о платье, что-то ещё бурчала, погружала трёшку глубоко в карман, и прижимала рукой.

- На бутылку даёте! - возмущалась тетя Валя...

Раз Ольга принесла мне два колечка. Колечки были тонкие, с маленькими красными камушками.

- Василисины, доля, - Кухтерин подарил, на Рождество,  - Она у него в помощницах была, по дому, - красивая была, вот и подарил.

- Купец такой .. Кухтерин, - пояснила бабушка, рассматривая колечки. - Богач.

Но чёрная старуха никак не увязывалась в моей головке ни с Василисой , ни с купцом. И колечки провалялись долго. Даже девчонкам не показывала. Смешные какие-то.Малюсенькие совсем. Потом на что-то выменяла, кажется, на кусок цепочки.

 - Эх, непутёвая. Пропорхала. - качала головой, что-то говорила, вздыхала, управляясь у плиты, бабушка.

 Потом у Ольги появился СЕРГЕЙ. Женатый водитель. Я крутилась на кухне, где взрослые, слушала. Жена прибегала разбираться. Да хорошенькая такая, БЕЛЕНЬКАЯ.
И чем его Ольга приворожила? Но наряжаться стала, шляпку надела, и в туфель газету подкладывала, чтобы нога была выше. Тетя Валя только поднимала кверху удивлённые глаза.
Потом Сергей  пропал. Вернулся, наверное,  к беленькой.  Ольга опять запила.
ДАЖЕ ПОСЛЕ АЛЬКИ СТОЛЬКО НЕ ПИЛА. Бабушка качала головой.
Мы заходили к ней, попроведать, но она нас не узнала, танцевала только. Отскакивала, била ногой по полу, кружилась, и музыки не было, мне было обидно и страшно. Мы и еще ходили, но потом перестали. "Своих забот хватает" - говорила бабушка. - "Из-за мужика-то.. Тьфу.."

Я "простаиваю у зеркала".  Мне уже двенадцать. Вечерами мы все "у гаражей", и мне купили новое чешское пианино. Я уже разобрала "В пещере Горного Короля". Но пока отдельно каждой рукой. Я совсем забыла про Ольгу, как и про старый кислый дом, и заросли шиповника. Я кручу чёлку и раздружилась с Сидихиной, еще на меня смотрит ВОВА из третьего подъезда.
И я не иду на ПОХОРОНЫ.

                *******

 
День был длинный, я "кусочничала" - убежала во двор с куском хлеба с сахаром, и порвала за гаражами платье, зацепившись за металлический крюк, а прошва выпустила нитку, затяжку. Бабушка зашивала, наклонив голову, и думая о чем-то своём. Бабушка моя красивая, с кудрявой головой, она надевает очки, прищуриваются.
 А ночью за гаражи приходит старая Василиса, она трясёт палкой и манит меня, смеется беззубым ртом, и показывает колечки на скрюченных пальцах. Это КОШМАР. Я просыпаюсь, но сон, упорный, возвращается. Я знаю, где они, колечки, они у меня дома, лежат, в спичечном коробке.
 Я встаю и надеваю их, но они скатываются с пальцев. Василиса грозит, стучит, и острым ногтем тычет мне в грудь.
А утром бабушка громко топчется, зачем-то открывает окно, как-будто прогоняет мой сон, потом поправляет на мне одеяло, и гладит по голове:

- Пойдём, доля ...

Мы молча пьем чай, и бабушка улыбается.
Мы идём по изгибистой Обрубской улице.

 Ольга  лежала длинная,  волосы ей разделили на пробор, и напустили на уши, брови как-будто почернели, а вот нос стал прямой и острый - и все говорили на бабку стала похожа Ольга, черты, как-будто Василисины проявились.
В доме ничего не изменилось, только где сидела Василиса - трюмо, оно накрыто старой простыней, и рукомойник почернел, а рядом белеет вафельное полотенце. Я мою руки и толстый брусок мыла не укладывается у меня в ладошке, и выскальзывает.
 Мне совсем не страшно. Я помогаю бабушке разливать уху. Слушаю разговоры.
 Да, "не свила гнезда Ольга", так, "черепки одни на кухне". От  соседей натаскали посуду. Я вспомнила, как Ольга плеснула в уху водки, на дедушкиных похоронах.  Её, кстати, много, водки, только пить НЕКОМУ. Народу почти никого, баба Лиза померла, соседи, да мы.  И алкаши ОБРУБСКИЕ..

Я вышла в садик, но там все заросло, я искала крыжовник, раздвигала ветки, но не нашла. Наверное, больше он не растёт. На мгновенье мелькнуло Ольгино платье, то, белое, с квадратами.

- Туда!  - сказала Ольга,  - она показала рукой куда-то в небо.

- Подожди меня!- крикнула я.

Но она не обернулась. Я вернулась в дом.
Доля- доля.
Она закрыла заслонку. Наверное, пьяная была, а может специально.
Непутёвая. Пропорхала. Хромуша.
Это должна была сказать бабушка.
 Но она сказала:

- Пей компот.
 
 И я пью компот из граненого стакана.   

                *****

P.S. Колечки я все же нашла, выменяла назад, они очень редкие, старинного серебра, с "яхонтами", потом подарила дочке, и, думаю, они перейдут и крошечной внучке. Дочка, конечно, и не знает, кто такая Ольга, ей неинтересно, но я-то знаю. Ещё мне предлагали за них деньги, но я не согласилась.Это же моё детство.

Наш дом на Обрубе снесли, и пустое место напоминает вырванный зуб.
Но летом там зелено, и сердце моё замирает.