26 декабря. 2018 год. Гостиница «Лучи Евпатории» при втором флигеле Медицинского училища №2. Раннее утро. « Что ценно сердцу, то необходимо душе! И кто бы не отрицал обратное, пытался доказать что-то свое, никогда нельзя противоречить двум вещам на свете: чувству и рассудку! Мы не беремся говорить о том, кто из них выше, и кто отвечает за большинство процессов, помогающим нам не просто существовать, а жить! Дышать полной грудью, просто ли это? От чего зависит? От умения ценить, не просто взглянув на ситуацию, дать однозначную оценку, а проникнуться полностью туда, куда увы сможет зайти не каждый. Ценность ни в коем случае не ценник, висевший на людях, которые продают себя за то, что им выгодно. Бывает одному хочется садкий торт, а другому мороженное и у них начинают просыпаться идеи, какие-то договоренности и иногда даже мудрости. Правда, не всегда! Мы же скажем о том, что никто из них и не подумал, что у них есть этот выбор, они тот же стали принимать его, не разглядывать со всех сторон, а решать, как расстаться с ним. Да у этих двух молодых людей есть средства, есть то, что они могут купить мороженное и тот же торт, и им все равно! Им все так же хочется сделать выбор. А зачем? Верно, чтобы удовлетворить свои потребности. Но разве не есть чудо в том, чтобы наслаждаться этим выбором, днем, в который они могут совершить его и тем, благодаря чему у них появился этот выбор? Это цепочка событий непрерывна, она выстраивает жизнь каждого так, что кидает ему все больше и больше, и от маленького начинания, в котором и заложено умение ценить любую мелочь не остается и следа. Этот след пропадает, рождается желаний, затем еще одно, и человек становится ненасытным! А ко всему ли подходит эта суть нашего мира, во всех ли обстоятельствах просыпается ценность и как научится не терять ее, а сохранять? Как помнить о ней?» - сколько бы русских, а может и иностранных поговорок не твердило об этом, о том, что стоит вглядываться в каждое событие и любить его, каким бы оно не было, люди никогда не будут благодарить вселенную, или что-нибудь еще за все на свете. В этом ли чья-то вина, что так устроен человек? Наказать его? Возможно, но кем? Скорее всего, лучшим наказанием, самым действенным из всех, которые только есть, послужит собственное наказание. Оно же самое коварное, самое жестокое и способное привести к казни человека своими же мыслями. О да, если бы вы только взглянули на нее, на ту, которую не просто запуталась, а потерялась и никак не могла очнуться от бессмыслицы, от прошлого, которое не оставляло ее нигде. Нет, это было не сумасшествие, иначе бы она не ценила то, что имела. А она-то, это еще совсем девочка с черными волосами, которую невозможно не понять, над чьей жизнью нельзя не поплакать, была как раз-таки той, о которой говорят: благодарная! Она помнила все дни, но только почему-то, хотя нет, по очень понятной причине, они заставила ее уйти в себя, в те недра, из которых выбираются, но не сами. Мог ли кто-то протянуть руку ей? Мог, но не умел…
Прошло несколько дней с тех пор, как в нашем кругу, маленьком кругу поселилась новость о том, что Аринка больна. И мы ее приняли, но как-то болезненно обходили, и не до конца верили, молча кивнули и разбрелись в сторонку. Мы ее понимали, предполагая, что на нее напала легкая грусть, и может быть, оно так и было? Мы расслабились, каждый из нас, но не она! После того, как Аринка выплакала все глаза на груди у Тани, та легко объяснила, что то пройдет, что это «приступ непривычности». Какое было наше удивление? Скорее поразились мы, мы в вдвоем я и Лешка тому, как Татьяна объяснила это! И я даже помню, выписала в какую-то тетрадь это странное, но вполне себе подходящее словосочетание. Наверно случилось так потому, что больше, наконец, нас не тревожило ничто! Зима стала теплой, за короткие дни она переменилась, стало меньше дуть, вьюги угомонились, а на море мы не смотрели. Настали те тихие вечера, которые были всеми забыты, мы собирались у какого-то столика, сидели допоздна, все вчетвером и никто из нас не бежал! Лешка рассказывало своей жизни, иногда вспоминал о детстве и даже стал говорить о маме, на что мы посоветовали ему позвонить ей, но он отказался. Все же обижался внутри, ранимый, но другой. От прежнего Лешки не осталась и внешность, эта незначительная, но всем видимая внешность. Он стал гладить и стирать себе рубашки сам, взялся за книги, и нарисованные оценки подтвердил настоящими знаниями, что так понравилось Татьяне, что она не могла не закрыть на все остальное глаза. За несколько дней до дня отъезда мир, только мир воцарился и стал для нас чем-то светлым, когда хотелось всего и сразу. А как он смеялся! Он умел смеяться и резко не хмурился, у него больше не болели руки, но иногда по привычке он тер указательным локтевой сгиб, забывался. А мы, мы иногда вглядывались: так ли это, что он здоров? Лешка приобрел новый вкус, словно нового себя он родил сам. Помимо медицинских справочников, он где-то нашел Карамзина, и принялся читать за обедом. Днем он больше не позволял себе спать, да и от одной мысли о сне его воротило так, что и по ночам он больше думал о ней, об Аринке, чем о себе. А вот она…По началу она сидела вместе с нами, нет, уже не на его коленях, как раньше, когда они оба пропадали в толпе, бросались к лекарству, и к шприцам. В них больше не было этого внешнего рвения, не то чтобы они не использовали друг друга, они и не говорили, оставшись наедине. И в течение этих двух дней за последним завтраком в «Лучах Евпатории» Аринка и вовсе не пришла, место ее пустовало, четвертой тарелки с пшенной кашей и растопленным маслом не было. Вызвало ли это бурную реакцию? Разумеется, это было не просто не понятно, а можно сказать, настолько странно, что мы сами не знали о чем говорить и вспомнили, что вечером прошлого дня, она не обронила не совала за столом, и когда мы постучались к Леше, то ее вовсе не было в комнате. И тут мне стало страшно, но Татьяна быстро нашла о чем поговорить, а Лешка пожал плечами. Мы накормили его булочками с шоколадной начинкой, посыпали их корицей, и о нашей Аринки уже никто и не вспоминал.
Но не он! Если раньше он не умел прятать эмоции, бил вазы и тарелки, и мог одними выцветшими глазами заставить всех подчиняться ему, то уже через полчаса, как он не нашел Аринку, что-то в сердце Лешку екнуло, он побледнел и вышел. А нам он врал, причем умело! И мы бы не за что не поверили, что так оно и было. Аринка пропала, в их комнате он нашел только отдельно собранную от него сумку и спустился вниз, не последний раз, правда!
Приезд автобуса был назначен на 11 утра, но времени оставалось около пятидесяти минут, и вместо того, что бы все приготовить, что еще оставалось не приготовленным, мы с Татьяной уселись на золотистые креслицы у стойки и принялись разговаривать обо всем, что раньше особо нам не нравилось. Мы вглядывались в людей, будто пытаясь разоблачить характер каждого, одновременно Татьяна писала кофе из маленькой беленькой чашечки, пачкая губы белой пеной, которая тут же впитывалась и исчезала. Она была тем другом, каким когда-то была Аринка. Но мы не просто повесили на плече Лешки, а как-то самопроизвольно отдали ее ему! Подумать только, как мы были глупы, и чего мы не видели, от этого пришел бы в ужас любой. Но видя его нежные глаза, и спокойный голос, отвечающий: « Аринка скоро выйдет!», мы непременно верили ему. Они нравились нам, как люди, любившие друг друга в столь юном возрасте. И хотя их любовь, или влюбленность, уж точно мы то не знали, была построена на морфии, она превратилась во что-то большее. Мы слепо верили в то, что он взял опеку над нашей девочкой, пока та прибывала в грусти и в этом самом мы пытались убедить его. Не спросили даже, а убедили! И он сам то понимая, стал обходить нас, не то мы видели его у выхода, он нервно высматривал автобус, не то он бегал наверх, потом вниз, и успел запыхаться и в конце концов, шмыгнув кончиком туфель, я подошла к нему, когда он даже не заметил. Высокий силуэт, который дни назад ходил с опущенной спиной, возмужал, подтянулся и стал чуточку упитанней от этих самых булочек, оказавшихся его любимыми. Мой голос проговорил:
- Осталось времени так мало, когда-то нас это волновало. Но кончилось то время, когда взвалили на себя тяжело бремя. Счастливые вернемся в родной дом, верней не дом, а место то, к которому привыкли, где головой когда-то мы поникли. Но не сейчас…Или ты не рад?
Лешка развернулся, убрав с лица озадаченность, он быстро переменился, навострился, и взглянул почему-то вперед меня, не сразу нашел, что ответить:
- Конечно, здорово, что, наконец, нас заберет автобус, но жаль, на нем обогнем весь глобус! Я честно думал все о маме, мне кажется, что вот-вот она приедет, или разум моей ей бредит. Что с людьми делает скука! Какая мука! Я ей наговорил всего тогда, беда, беда! – не успел он договорить, как я коснулась его плеча и, взглянув в эти ясные глаза, проговорила:
- Ты что! Не держит она на тебя обиды, покоряет наверно какие-нибудь виды. Или новые проекты, ходит по проспектам…А Аринка все еще не приходила?
О чем бы мы не начали говорить, в итоге мы приходили к обсуждениями о нашей черноволосой девушке. Мы словно пытались выискать правду о ней в друг друге, но видимо плохо искали, все время натыкались на что-то другое, не нужное, мы тратили секунды и волновали самих себя. Нет, нет, чтобы никому не поверить, не доверить ее и пойти на верх самой, обыскать все, залезть даже в пыльной шкаф, вместо всего этого я с любопытством и полном доверием смотрела на него, ожидая ответа, не любого, о того, который бы удовлетворил и меня и Татьяну. Лешка кивнул головой, корпус его повернулся, одна нога достигла другую и вот он скрылся за лестничным пролетом.
О лестницы! Чем они только не были в минуты отчаянья, так же, как коридоры, которые тут же потеряли свою надобность, превратились в обычные вещи, которые мы раньше ценили намного больше чем сейчас. Помнилось, когда-то Аринка сидела на лестничном изгибе, который вел вниз, и едва не упав с нее, Алексей поймал ее своей хоть и слабой рукой. Сейчас же они были сильнее, чем всегда, но ловить было некого. Он шел, как тот, кто потерялся, она же не потерялось, и вовсе не была сумасшедшей, она боялась его да, потому что не хотела возвращаться…
Кто уже успел предположить, что Аринка никуда не пропала, тот предугадал правильно. Да разве и было ей это присуще, в день отъезда исчезать? Кто вам сказал такую глупость, непримиримую чушь, и кто сделал ее глупенькой? Не читатель, мы сами, мы! Но она всем докажет, что она жива, и она была жива. Она лишь сидела на краюшке кровати, плотно застеленная простынь больше не болталась, не была мокрой от капелек пота, пахло даже свежестью, принесенной с улицы. Но не морозом, батареи топились хорошо, так что она простояла у них минут десять, не задохнулась, а ощутила тепло, которое не получало. Она была одета в черные джинсы, на которых вечно теребила золотую пуговку в районе застежки, в голубом свитере, с нежным, округленным вырезом у груди, на которой лежала цепочка из серебра. Бывало, она грызла ее, нервно оглядываясь, но не сейчас. Она положила руки на колени, как будто прощалась с тем, что дорогу ее сердцу. А ведь здесь она оставляла свои страдания, переживания и самое ужасное, что оставить нельзя. В ее памяти в отличие от памяти Лешки было собрано куда больше, и все это не растворялось, а хранилось. Если Лешка запоминал лишь счастливые моменты, и редко вспоминал грустные, и не терзал себя ими, не считая случаем с матерью, то для Аринка любой случай всегда выступал причиной грусти. Да, раньше, когда еще они жили, именно они, а не он, жили бок о бок с привязанностью, черноволосая девушка расплавила свои крылья, и любой случай был в тысячу раз лучше их той ситуации, в которой они были. Но вот черная полоса кончилась, а ей был не привычен свет!
В комнате было тихо, в боковом, чистом зеркале она видела краем глаз свой профиль и понять, не могла она ли это? Вдруг головка ее развернулась, она встала, подошла к стеклу и тот час отошла. Теперь она боялась зеркал, не потому, что они показывали ей ее, а потому что оно напоминал ей о холодном стекле, и она отвернулась, встав к нему спиной, руки ее проехались по скользкой поверхности и она легла на кровать. Ее ничто не беспокоило, кроме как Леша! Конечно, она думала о нем, она всегда о нем думала. Было ли еще что-то что так занимало ее ум? Скорее всего, нет, но сейчас же при каждой подобной мысли на нее находил осадок из прошлого, и она морщилась. Ей стала и противна ее профессия, на которую она училась. Все это, это было может ее, но давно, в другой жизни! Не сейчас! Она вдруг представила, что если бы ее мать была жива, то она бы непременно отдала свою черноволосую девочку в балетное училище, о медицине не зашел бы не один разговор. Но все случилось иначе, и она сама, своими же трудами оказалась здесь. Нет, она не жалела, она просто видела цепь этих событий, и сон с мамой, в котором она пыталась оттащить ее от Леши, не давал ей покоя. И тут вдруг она удивилась, одному странному явлению, от которого у нее занемел язык и пересохли губы: она не говорила! За два дня она не произнесла не одного слова, находясь в том числе и наедине с собой. Она говорила, но мысленно, а эти диалоги, они не прекращались. Язык же ее не двигался, рот почти не шевелился, она вскочила в испуге, словно кто-то дернул ее. Она оглянулась на плотно зашторенные шторы, прислушалась к звукам за окном: кто-то чистил снег, проводя огромной, несуразной лопатой по жесткому асфальту и нашла, что за это время к ней никто не пришел! А может их и не было? Ну ладно Прив, время ее кончилось, и Аринка не надеялась на встречу с той, которую полюбила, ну а где же Тиша, или Ветер или хоть кто-нибудь? Ей стало так одиноко, так тоскливо, что она пошла раздвинуть шторы, чтобы увидеть свет, или их на улице, что было маловероятно и тут послышались чьи-то шаги, затаившиеся за дверью шаги, ручка медленно поворачивалась вниз. Аринка, не найдя объяснений своему исчезновению, решила не появляться, и встала за плотную штору, полагаясь на то, что ее не будет видно…
Вошел никто иной, как Леша, и тут же обронил с порога:
- Арина! Арина, ты здесь?
Ее имя по-прежнему являлось для него не просто необходимым, а таким же ценным, как и было всегда. Он простить себе не мог, что послушал этого Антона тогда, и так плохо ее искал, думая о своей, подавляющей потребности. И тут в голове у него мелькнуло: а где же ее брат? Не у что ли они вместе скрылись куда-то…И уже сомнения посыпались горой, но стоило ему пройти вперед, как все предположения исчезли, и на брата ему стало все равно. Он с легкостью вздохнул, но не подал звука, ласково смотря на то, как из-за штор виднелся кончик ее локоточка, и сама штора дышала. Ему стало приятно на душе, и он, застыв у стола, начал разговор, словно сам с собой:
- Если бы была ты тут, то продолжился бы наш и путь. Я б руки твоей коснулся, и к тебе бы весь метнулся. Снова ходили бы в зимний лес, где нашли пару чудес. У меня теперь проснулся интерес, и каждое событие имеет вес. Когда-то показала мне бельчонка, а я его не отличил и от котенка. Сейчас бы всех узнал я божьих тварей, и перечислил бы моря, ура, ура…Но только все это Аринке и не в радость, наверно думает: какая гадость! И скучен стал ей каждый день, меня поцеловать – ей тоже лень. А говорила же о вечности всех чувств, но вместо этого их под ногами слышен хруст. Но знает пусть, что мне никто кроме нее не нужен, я был событиями всеми перегружен. Но вот освобождён, и свой тебе несу поклон…
Если бы он сказал ей подобное раньше, она бы не минуты не думая, бросилась бы к нему на шею, прежде выйдя такой ранимой, вовсе не сильной, а обычной девочкой, которой хочется, чтоб ее любили. Ведь ей так нужны, нужны были эти слова, когда вместо них перед ней сыпались осколки, и кроме грубых фраз и больных глаз, она не находила ничего. Может быть неделю назад, все бы в ней дрогнуло, муражки бы пробежали по ее спине, голос бы проговорил что-нибудь, и она больше бы никогда не разъединяла рук с его шеи. Но тут пальцы ее остыли, холодные мизинцы она прижала к своим губам, и хмурилась о того, что ничто не приносило ей счастья. Все ей казалось искусственным, и настолько не правдоподобным, что ей хотелось выбежать из-за шторы, и ударить его подаренными им же желтыми цветами. Да, забыть про них нельзя, в первый же вечер после своего «воскрешения» Аринка нашла их валяющимися в комнате, с оборванными лепестками, которые успели залететь даже под кровать. Но она не подняла их, равнодушно посмотрела, и подумать только, в ней не проснулось любопытство, откуда они, кем были принесены. Лешка подобрал их сам, и вот который день они стояли в хрустальной вазе, ровненькие, и тянущие головы ввысь, они пожелтели еще больше. Читатель удивиться, что ухаживала за ними вовсе не черноволосая девушка, она, молча и приняла их в знак подарка, на что рассмеялась и не взглянула больше. Леша же, просыпался каждое утро, чуть ли признавался им в любви, смотрел каждый стебелек, иногда подрезал кончики, опрыскивал их капельками водой и смотрел, смотрел, как зачарованный. По началу, конечно, он предложил эти цветы мне, на что я посоветовала подарить их Аринке, но в итоге, цветы, росшие ввысь, будто по волшебству, остались ничейными. А ведь Лешка так рвался рассказать ей про них, и не только, про то, что сама Судьба подала ему руку, и про калитку в каком-то саду. Он помнил все так, как ничто не помнил в своей жизни, но ей было все равно…
Желтые тюльпаны он не решился взять с собой, да и выглядело бы это глупо, он последний раз коснулся их лепестков, как до чего-то дорогого его душе, того, чего у никогда не было. Они словно счастливо махнули головками в его стороны, мысленно обняли его, и он вспомнил мои слова, в которых говорилось о том, что никто так и не понял, откуда они взялись и кем были разбросаны. Но одно Алексей чувствовал точно, что-то в них был невероятное, чарующее, но ничуть не прекраснее, ее взгляда. Ах, если бы она вышла к нему, такая, как всегда, его прежняя Аринка, он бы не потерял миг, сорвался бы с места, и скорее всего, упал к ней на колени. А Зачем? Зачем ему все это без нее, когда пасмурное небо не предвещает света, как и вся его дальнейшая жизнь? Хотя, что ему не хватало? Вот он свободен, освобождён от коварства навсегда, но неужели вместе с ним он освобожден и гот любви?
Прошли ее пару минут, прежде чем черноволосая девушка маленькими шажочками, так испуганно вышла из-за шоры. Вся помятая, с взъерошенной прической, она не метнулась к зеркалу, а направилась к двери, но прежде что-то ее остановило. Сердце ее забилось сильнее, и казалось, все тело говорило ей, чтобы она остановилась, больше не бежало. Но вдруг щеки ее побагровели, она левой рукой коснулась одной из них и легким движением пальцами другой руки открыла ванную комнату. Она была примечательна, и в тоже время однозначно, находясь не в ладу с собой, она приметила для себя, что дверь то не была закрыта, и темное пространство в этой комнате не так нападало на нее, как белый свет. И свет этот уже не мог ее защитить от его рвения, от его внезапно показавшейся высокой фигуры. Алексей появился перед ней не весь, сначала его тонкая грудь, высокий корпус, достать до головы которого ей всегда было с трудом, а затем, к ней потянулись, словно щупальцы, его длинные руки. Нет, они не то чтобы тянули ее к себе, они звали ее, обвились вокруг ее талии, и последовал его голос:
- Когда, когда со мной ты перестанешь играть в прятки? Твои побеги очень гадки. Ну, когда?
Ответа не последовало, она молчала, и это вдруг разлило того, кто никогда не злился так ярко. Обычно Лешка предпочитал уходить, опустить голову, больше не трогать предмет своего желания, но в тот раз он прислонил свой лоб к макушки ее головы, и прижал к себе насильно. В районе запасятьев руки Аринки порозовели, после стало ощущаться какое-то покалывание, и она вырвалась из прохода ванной комнаты, едва не ударившись спиной о заднюю стенку комнаты. Тогда-то не оставалось сомнений, что он не притронется к ней больше. Но так не бывает, чтобы все было, как стало, и столкнувшись с ее жалобными, ничуть не потерянными глазами, он заявил, будто радуясь своему уму:
- Ты, ты меня понимаешь, но всем взглядом меня прогоняешь! И глаза твои не безумны, еще как умны.
Но что ему дали свои же собственные глаза, кроме, как еще одной глубокой потребности, до которой раньше ему не было особого дела. Незаметно для себя, для своих мыслей, действия опережали которых, она снова оказалась вплотную прижата к его телу, и обе его уже не бледные, не худые руки коснулись громоздко ее маленького лица, и крупные губы коснулись чувственно ее губ. Но лишь коснулись и замерли в одночасье обе, Лешка первее открыл глаза и увидел ее усталый, грустный взгляд. Он должен был оттолкнуть его, но вместо того, он снова потянулся к ней, и наконец, губы ее разомкнулись, но не для поцелуя, и прорвался шёпот сквозь потухающий огонь в их тела:
- Отпусти! Меня!
Она сказала даже эти два слова, разъединив их, оторвав друг от друга, как Лешку от себя. И характер, все манеры его взяли вверх, страсть унялась, и больше ей не хотелось просыпаться, было ни к чему, было неловко. Алексей прислонился правым плечом к части распахнутой двери и ему не глядел на Аринку так смело. Он был никем, она же его цветком, необходимым его душе. Но удивительно, что ей не требовалось ничего: ни сон, ни еда, ни он. Она взглянула в сторону двери, и унесла с собой этот взгляд. Унесла навсегда туда, где он вряд ли вернется. Представить только, когда она уходила, просто спускалась на первый этаж, он выбежал за ней, и еле поборол себя не бежать. Он шел, как тень, шагал неловко и тяжело, переливаясь с одной ноги на другую. Прохожие, как карточные шестерки и семерки, не могли заменить ему его даму! А другого он не хотел. На счастье ему, на повороте, Аринка остановилась, повернулась, и пальцы ее руки разъединились в миг, она о чем-то подумала. О чем? Вспомнила, как готова была отдать все, чтобы держать эту руку, успокаивать его и ложиться рядом, опрокидываться в бессонные, но лучшие ночи в ее жизни. Еще совсем недавно она металась в этом коридоре, и не могла найти выход, это было в ее сне, коротком, но ужасно не приятном сне, и выход она нашла. Только привел он ее в тот холодный кабинет, из которого когда-то воровала ампулы. Одна только мысль, воспоминание, вспыхнувшие в ее памяти, не давали ей совладеть с собой и раненая всем этим, она легко пошла вперед.
Она не беспокоилась о том, что мы уточним у нее про Лешу, и как так, что руки их разомкнулись, вековой замок любви пал. Замка-то не было, виной всему наши преставления о них, заложниками которых мы стали. Но нельзя сказать, что нас-то не устроило, ведь мы глядели лишь вперед, на приехавший автобус, остановившийся у крыльца беленький автобус с мягкими сиденьями, и мы уже мысленно сидели внутри него, но не Лешка. До последней секунды он не мог покинуть это место, казалось, сами слезы горести и отчаянья поглотили его, лицо его отныне не сверкало, и он зашел в салон автобуса самым последним. Пахло метолом или мятой, седой водитель с корейскими глазами подмигнул ему и поторопил, Лешка смутился, но не из-за поисков своего места, а потому, что по левую от него руку с Татьяной, сидевшей у окна, сидела его Арина, положив ей голову на плечо. Он будто и не узнал ее, не поверил своим глазам, как я проговорила, дернув его за рукав:
- Леша! Упадешь…
Таким образом, мы покидали это странное место перед Новым годом. Желали оставить его там, в старом 2018, принесшим нам не только встречу друг с другом, но и кучу запутанных вязаных клубков. С одними из которых мы долго еще играли и продолжаем играться. Только выходит какая-то странная игра: они сидели в одном метре друг от друга, и взгляды их соприкасались, но тут же разлетались в разные стороны.
- Она не простит…- проговорил Лешка, склонившись надо мной, и что-то забвенное было в его утомленном дыхании.
- Простит, она устала, настроением упала. Подумай хоть на миг о чем-нибудь другом, о том… - я попыталась его отвлечь, глядя в приземлённые его глаза, смотревшие в окно на бушующее море, как услышала:
- О ней…
И снова корпус его, затем и весь он обернулись к спавшей Аринке. Черные волосы падали с ее плеч, его любимые волосы, помнилось, которые он так трепетно перебирал руками. Когда это было? Сотню лет назад, и вот уже песок под колесами, вся эта пыльная мелкая галька сменилась на ровную дорогу. Черная полоса стелилась не в горы, но все равно куда-то ввысь. Лешка положил голову на спинку сиденья, русые его волосы рассыпались, а в голове по прежнему стояла она: его девочка, в одном почему-то ситцевом платье и ее слова, любые слова, но главное ее.
« Научиться ценить может только тот, кто не сконцентрирован на себе полностью, и чаще всего он представляет себе, чтобы было, если бы он не имел свою любовь, свою привязанность к чему-то или какую-либо другую вещь. Ценность есть у всего, что мы берем в руки, чем хотим владеть, и к чему идем. Человек, потерявший цену тому, что было ему важно и сердечно не обходимо, становится ближе к агрессии, разочарованию, тоске. И все это перечисленное рождается от обиды, маленькой обиды. А на кого? На самого себя. Так цените же, цените любое, что только попадет вам в руке, поначалу это будет лишь закрытый бутон цветка, но когда-нибудь он откроется, откроется и человек».
***
26 декабря. 2018 год. Во дворце Черной Подруги. Утро. « Чем жертвует душа ради любви, что ей необходимо для этого? И для любви ли? Мы ставим на кон своей жизни практически все, что попадает нам руку, начиная от обыкновенного чувства близкого нам человека и заканчивая продажей собственного светящегося шарика. Когда речь заходит о жертве, то любой из вас представит измученное лицо какого-то бедолаги, которому не давали ни питья, ни воды, и он томился в высокой, каменной крепости до конца своих дней. Но вот интерес, вот он парадокс, что жертвой этого обстоятельства, с виду всем понятного обстоятельства стал не пленник, а тот, кто заточил его в эти условия. Вместе с ним себя он заточил не просто в клетку, а в место, откуда никогда не освободиться. Вопрос не о совести! Здесь не она играет столь центральную роль, сколько устройство нашего рассудка, крайне хитрого и играющего с нами по-своему. И в этом своем мы видим то, что пленник уже давно освобожден собственными мыслями, или даже чьей-то любовью. К нему залетело на подоконник одна весть, пробудившая чувство в его душе, и все, он жив, он на пути к полной жизни, и пускай, скованны его руки. Но заточивший никогда не найдет для себя место покоя, все покажется ему с точностью похожей друг на друга, будь то дворец хрустальный или золотой, а будь то гнилой сарай. И все это ради чего? А ради какой-то идеи, может она и разумная была по своей сути, но очень странным способом ее воплотили в жизни, ее сжали, как гелиевый шарик, а должны были отпустить. Идеи ведь рождаются и для того, чтобы их отпускали, они сами найдут нужные им лица и средства, вы только объясните им их направление. И тут совершенно так же, люди ищут жертв для претворения в жизнь своих планов! А оказывается потом, что они и есть эти жертвы!» - кого мы только не делали своими жертвами, наглядным примером может стать история с Архимеем Петровичем и Лешкой. Хотя о Архимее Петровиче многое еще не сказано, и стоит только упоминать, что вся его судьба изменится с ног до головы, но пока он оставался для нас тем самым подлецом и безумцем. И единственным, кто не винил его, был Алексей. Все верно, он не был ни в каком заточении привязанности, да он с ней жил, но в мыслях его был свет. А вот Архимей Петрович попал под власть, можно сказать, своей совести, но он, он все это исправит. Не нужно думать, что отрицательные герои навсегда останутся отрицательными, а положительные положительными, когда сама Черная Подруга на мгновенье снимет черный отпечаток со своей души, и посмотрит так зорко, так чувственно, что где-то проснется огненный вулкан, и раскалённая лава станет тому доказательством.
Если быть честным, а таким и надо, то Черную Подругу не особо беспокоил случай с Антоном, скорее она знала, что победила человека! А впрочем, как всегда. Иначе быть не могло, и она скорее всего гордилась этим, после покормила своего черного коня овсяным печеньем, и не велела ему есть земли крошки. По случаю она обронила, что этими крошками еще наесться тот, кто посмеет посмотреть на ее дочь и предъявить какие-либо требования. Все это было у одного из входов дворца, но спустя минуты разыгравшаяся вьюга подмела собой все дорожки, не оставив и одну, и эти самые крошки, пропитавшись снегом, были скрыты толстым слоем вечной, белой пелены. Но это не значит, что их невозможно было найти. Ошибалась Черная Подруга и в том, что дочь не слышала ее, что дочь спала! Да, она больше не обращалась к ней и в мыслях, как к Привязанности, она решила раз и навсегда, что это ее дитя, ее и сны Творца, хотя этот факт она разумеется скрыла, но ни о чем не жалела. В бардовом халате она сидела в богемном кресле посреди зала, где располагался бьющий во все стороны фонтан. Еще недавно у него застали Влюбленность, стали проноситься такие сплетни, будто Госпожа избивала девушку и не давала ей проходу и играла с ней, как с тряпочной куклой. Но Доверие не позволил никому, ни одному даже самому тоненькому голосочку в этом дворце говорить подобное, и отправился на ее поиски. Но вечно возвращался. Его словно тянуло обратно, предположения, строящиеся в его голове, гасли, будто под напором страсти, он забывал все, что любил и любил новое! Сначала, он считал ее мерзкой, нет, точнее будет сказать, эгоистичной, но быстро ударил себя по щеке, и остался преданным псом сидеть рядом с ней. Она отпустила его уже давно, она и в глаза ему не смотрела, а если и поднимала веки, то что-то болезненное скрывалось в глазах дочери Тьмы, и она подолгу могла сидеть в своем черном парике, поджав под себе белые, молодые ноги и лишь кончики мысков свисали с кресла. Никогда не помнил, как это кресло оказалось посреди сада во внутреннем дворе, может быть она сама, Черная Подруга перенесла его туда! Никогда и не проходил рядом с ним, иногда только заставали, как Доверие стоял по правую от нее руку, а после уже ее голова лежала на его коленях вслушивалась в тишину, которой им обоим так не хватало. Не хватало!
Этот день был такой же, как и вчерашний, как и все остальные, но только с утра Госпоже забыли положить в золотую кружку два кусочка сахара, и светло коричневая, поднявшаяся пенка билась, и все мечтала выплеснуться за края кружки. Потом она передумала пить, и ей не хотелось выпить даже сырой желток, что уж говорить о варенном. Она не пусто, как-то осуждающе смотрела на колонны впереди себя, периодически поворачивала голову в правую сторону и глядела на лазурную воду. Весь ее день мог бы так и пройти, подписала бы пару документов, не читая толком их содержания, заглянула бы в комнату Прив и увидела бы, что девочка спала. Она ей верила, не могла отличать притворство от истины. Она либо целиком доверяла, либо никак, и что-то детское появилось в ее рассудке после той ночи. Ей в страшных снах являлась ее девочка, почему-то маленькой, лет пяти-шести и та же открытая крыша, и черное небо. Но небо это поедало их двоих, и Черная Подруга вскакивала. Не у что боялась? Она изменилась, стала тише, и даже сплетни в своем окружении обходила стороной. Оттого сплетни эти, что не вызывали всеобщего интереса, и испарялись, как пенка от кофе в ее чашке с тоненькой, скользкой ручкой. Она бы просидела так еще долго, если бы не задрожал лестничный пролет, и словно испугавшись, она еще больше поджала свои босые ноги, обеими руками обняла маленькую кружку и прислонила к своим губам, пока в десяти от нее шагов не появилась Привязанность в желтом, но больше побледневшем платье. Ее волосы, строго убранные назад, и маленькое тельце не выдвинулись вперед, она молча смотрела на мать, и пальчики ее тряслись, она выкрикнула:
- Вы! Вы! Я думала вы стали другой, но вы, вы остались с собой!
Созерцательница двух чувств налетела на нее, как гром, на ясное небо, и тут Черная Подруга на миг увидела в ней себя, свой же тон и эти две державшиеся руки, наполненные воздухом груди. Все в ней трепетало, и Черная Подруга беспомощно, без всяких игр вжалась в спинку кресла. Она могла возразить, как раньше, бросит ее в комнату, повалить на кафель, но она не трогала ее и задавалась одним и тем же вопросом: « Неужели это я?». Лучше было не видеть Привязанность в гневе, тут же скисало ее лицо, меланхолическая натура превращалась в бешенного чудовища с огненными, голодными глазами. Но вдруг из глаз этих полились слезы, и Владелица сроками жизни, как долго спавшая мать, встала с кресла, с ног ее упал красный платок, и оказавшись в черном, но пустом платье, с открытыми плечами, она желала прислонить ее к себе. Но взгляд Прив не дал ей этого сделать:
- Вы смеетесь, мама, - говорила она, - Что вам сделал этот человек? За что вы прокляли и этот век? Его не знали вы ничуть, а мне в горло словно прыснули ртуть. У него сегодня самолет, довольны, довольны, шире открывайте рот? Ну что молчите, мама! Вот вы хотели, теперь я буду вас так звать, но не на вашем плече рыдать. Я лучше я, к нему, нему…
Всем своим голосом и телом Привязанность кричала об Антоне. Конечно, сначала, она попыталась закрыть глаза на поступки матери, но когда узнала, что Перламутров улетает, не попрощавшись, не попросив прощение у сестры и все из-за Чёрной Подруги, она была готова не просто сброситься с крыши, как мечтала и делала раньше, а все исправить! Она улетела из залы, как будто сам ветер вознес ее над полом, и едва ли не преподнёс до потолка.
- Стой! Прив! Стой, дочь моя, стой! – закричала Владелица сроками жизни, она помчалась за ней с кружкой кофе, но быстро нашла, кому ее отдать и вручила девушке с розовыми волосами, стоявшей в соседней зале с кисточкой и мольбертом. Она остановилась сначала, выбирая сторону, в которую умчалась Привязанность, а после насильно вручила бедную кружку.
Жалость сочувственным взглядом произнесла, бросив картину на миг:
- Какая жалость!
Но это фразу уже не слышал никто, не разъярённая Привязанность, назвав которую подобно не поворачивается язык, ни Госпожа, которая в миг перестала как таковой являться. Они словно поменялись ролями, и было между ними лишь одно общее, что держало их друг за друга сейчас сильнее, чем всегда: мать и дочь! Мать и дочь! Любому человеку это бы показалось обыденным, тем, что может произойти в любой квартире многоэтажного дома, но для свиты и всего окружения Черной Подруги э то бы не дико, но не привычно, и все они попрятались по углам, и не показались даже тогда, когда были так нужны ей, их Госпоже. Она не думала, что она одинока, и никогда мысли эти не съедали ее настолько, сколько в те минуты, когда она, она Владелица Тьмы не смогла достичь своей половинки. А может она не думала ее половинкой? И гналась она истинно за светом, за ним одним, который ей невозможность достичь. Но она пыталась, босыми ногами она уже скользила по кафелю, и ничто не беспокоило ее так, как Привязанность, ни один предмет одежды. Хотя раньше, еще вчера, она бы не позволила себе и бегать, и не взялась бы не за одно перилл, а тут она тяжело дышало, грудь ее разрывалось, и не столько от обиды, сколько от бессилья. А на, на что ей было обижаться? На саму себя, на вранье самой себе, на череду необдуманных поступков и на собственную глупость. И снова хочет сказать, воскликнуть: « какая жалость!» Но нет и того, кто произнесет это, кто подаст ей руку, когда она так неуклюже повадилась на пол, и беленькой, остренькой коленкой едва ли не проехалась до лестницы, задела чашечкой об неудачный выступ и, и алая, абсолютно такая же кровь, как и у человека, медленно стала сочиться из ранки. Но она этого не видела, где-то вдалеке одеяние Прив мелькнуло перед ней и растворилось. И не трудно было, конечно, догадаться, куда отправилась ее дочь, труднее было встать. Она оглянулась, и что-то жалобное, уже не гордое помещалось в ее взгляде. Сгорбилась слегка ее спина, напряглись лопатки, упало ее лицо, и ей впервые захотелось закричать. Правда еще чуть-чуть и она не настигнет Прив, упадет в бреду и беспамятстве, и ничто не поднимет ее кроме руки дочери. Дочери, с которой она поступала уж точно не так, как с дочерью. Но она никогда не судила себя, и потому приподнялась и хромая зашагала вперед, туда, в снега, где взлетные полосы имеют желтые очертания и чем-то ограничены, как и она, как и Госпожа, ограниченная своей властью…
Взлетные полосы действительно дрожали под натиском ветра, снежные лавины то и дело покрывали их, и тут же тяжелые колеса самолетов приземлялись на гладкий асфальт. Снег рассыпался, но умудрялся залететь и в двигатель, кружилось колесо, и оседая на нем, он таил быстрее, чем за секунду. Тепло уничтожало, убивало все вокруг, и в то числе и Черную Подругу, которая так стремилась именно к нему, к человеческой ласке, но таить, как снег, ей было не просто, и помимо того, очень странно. Но снег об этом не заморачивался, он снова налетал, но через какое-то время угомонился, он уже без интереса, по зову ветра влетал в двигатель и вылетал в виде раскалённого, горячего пара. Пару желтеньких самолётов скрылись за горизонтом, белый, с чистым, но слегка обледенелым корпусом, шел за ними на взлет. И ничего особенного в нем было, кроме того, что внутри него находился очень знакомый нам пассажир. Но вы видели его! Куда-то пропала с него вся важность, была снята уверенность, наверно он оставил ее там, в Евпатории, или запаковал в багажное отделение самолета. Не станем утверждать, что он ее еще воспользуется, как и румяными для своих щек. Абсолютно бледный и не знающий о сне ничего примечательного уже которые сутки, он сидел, как камень на одном из сидений. И осанка его была напряжена, так же, как глаза, а в руках странным образом помещался маленький лист бумаги. Хотя, если его развернуть, то он был стал больше и толще, но он настолько прижал его к себе, словно каждую секунду находился тот, кто с огромным желанием мечтал отобрать его, присвоить себе или даже разорвать. Антон иногда щурился, но не моргал, глаза его пересыхали. Может он боялся слез, своих собственных слез, не смотря на то, что внутри него уже текли соленые водопады и реки выходили из берегов. Ах, Антон, теперь, стало быть, он только Антон! Интия больше нет, он остался в том письме, который хотел оставить на столе Аринке, но так и не решился. Нет, нет, виной ему отъезда не послужила Черная Подруга, которая могла бы, по мнению читателя, запугать его. Увы, но он не боялся даже смерти, когда она отходила от него. Он боялся жизни, когда она приходила к нему! Все эти водоворотов судьбы, и единственное, что ему хотелось, так это вернуться в свой шотландский замок, уединиться там с призраком старого графа Герцена и слушать, мысленно слушать тихие его рассказы, и писать, строить, мыслить, но при этом не двигаться. Наверное, он мечтал слишком о многом, хотя сам он так не считал, и в очередной раз развернул не отданное письмо своей сестре. А ведь она осталась его единственной родственницей, а он так обошелся с ней и только стыд, только он один, поселился в его душе до следующего исцеления. А будет ли, придет ли оно? И он начал читать про себя, немного шевеля сухими губами:
«Моя милая сестра, все случилось будто вчера. Я видел тебя на небосклоне, там и ангелы шли с поклоном, и после в каждой девушке прохожей, я видел тебя с белеющей кожей. Я к себе разворачивал их плечи, но были у них совсем другие речи. И не так говорили их голоса, с глаз моих скатилась бы и слезы. Как же глупо было решить твои дни, словно оставить от деревьев одни только пни. Я же срубил твою крону, на себя надел корону. Да пусть пропадут все горы алмазов и злата, мне хочется видеть тебя в домашнем халате. Тогда бы сверкало твое лицо, и не читала бы ты мое письмецо. Как поздно понял для себя, что надо верит той, к которой обращаюсь, я любя. Совсем не разглядел я Лешку, и хотел выбросить его будто кошку. Знал ли я? Знал, что к нему привинчено твое сердце гвоздями, а я их вытащить желал руками. Тебя изорвал я всю грудь, и в моей голове поселилась такая муть. Жуть! Жуть! Ты прости, если сможешь, прости, я сам себя уже давно казнил, себя к подобному приговорил. Я чуть его, его не погубил! А по началу желал тебе только счастья, а вышли одни напасти. Глуп и не умен твой брат, превратился он в смрад…Прости, золотая сестренка, буду молиться я на данную тобой иконку».
Письмо, по его мнению, вышло коротким, но чувственным, он мог перечитывать его сотни раз, и в каждый находил, открывал для себя что-то новое, чего у него не было до этого. Она бы простила, она бы точно ожила, потому что верила словам, но письма у Аринки не было, и она не могла и представить, что эти слова, лежавшие в его ладонях, принадлежали ей, той, которую он больше всего на свете любил. И не понятно от чего оберегал, но от чего-то! От всего на свете, но не смог уберечь от самого себя. И в этом была его печаль, та разрушающая его тело и разум боль, когда ничего не хочется, и одна терзающая мысль ломит весь организм. Самолет его уже приготовился к взлету, когда на поле показались две фигуры, практически не видимые ни одному глазу, кроме его. Но он не смотрел! Он забыл о том, что вокруг него вертится мир, не смотря на то, что еще месяц тому назад Антон был уверен в том, что все, что его ждет, никогда не перестанет его интересовать. И тут перестал находить интерес даже в разговоре, закрывшись в себе, он закрыл письмо, положил его в карман черных брюк и никогда больше не доставал. Поклялся не доставать, но где гарантия, что он дал себе настоящее слово? Вдруг, оно было искусственным? Привязанность бы точно осудила его за подобное, но она и не предполагала, что туда, куда был обращён ее взгляд, находился ее Антон, тот юноша с черными волосами. Она увидела его впервые, сидя на подоконнике, холодная, голодная и одна. После той ночи она перестала ощущать себя одинокой, правда, сейчас все вернулось, и взлетная полоса содрогнулась, смялась от ее слез, и хотела приютить…
Она шла впереди, как ходили властительницы мира, правителя, занимающие великие страны. Но все те шли к победе, она же уже знала, что проиграла по вине своей матери, и не только, она понимала свою беспомощность и возносила ее над всем. Она теребила себя за нее, но не падала, не оборачивалась, а шла. Куда? Вы спросите куда? Только вперед и не для того, чтобы достичь его, улетевшего своего друга, успевшего стать ей любимым. Она знала, ей сейчас не до любви. Она и не привыкла к ней, но одно ей нравилось, нравилось безбожно, до потери сознания. Ведь ей не нужно никуда спешить, ее не ждал Алексей, вернее она его не ждала. Обычно она не уходила далеко, чтобы в любой момент подчиниться своему предназначению. Но сейчас она была свободна, но не от внимания матери. А она велела называть ее только так, когда разговор шел о них двоих. Вы бы точно ее не узнала, с подбитой коленкой она буквально ползла по взлетной полосе, но не униженная, не падшая, а стремящаяся достичь свою дочь и все ей объяснить. Ей не нужно было вставать, чтобы докричаться! Ее итак слышало каждое дерево, каждый камень. И никто не брался смеяться над ней, удивляться тому, что одна из великих сил не только мира, но и вселенной, была немного не в ладу с собой. Это они так подумали. На самом же деле Черной Подруге надоело играть, и вечное притворство комком подошло к ее горлу. Искренность! Только все настоящее, именно за него ей захотелось удержаться руками. Она еле дышала, и казалось, настолько состарилось ее молодое сердце за это короткое время, что она больше никогда не сможет встать. Она измотала себя, но не останавливалась, правой рукой она тянулась к быстро шагающей Прив, пока та не замерла. Она стояла к ней спиной, и слышала как мать неотступно старалась следовать за ней. Тогда Привязанность обернулась, но она была уже не той девочкой, вечной слушавшейся свою маму. Чем-то она стала походить на Тишину, не взглядом, взгляд у нее имелся свой, необыкновенный, а скорее настроем. Она с легкостью направилась к Черной Подруге, глотая слезы, и кинула ей в ответ на молчания:
- Смотрите, смотрите, чего вы добились! Так слезы мои никогда еще не искрились. И небо, оно вам свидетель, и ветер, чего принесет нам еще этот вечер. Не видела бы вас сотню дней, и убежала бы отсюда, от всего быстрей. Что сморите, Госпожа? Вы мною будто дорожа…
- И дорожу, и нет, вернее я дрожу! – проговорила негромко Черная Подруга, она продолжала не вставать, держалась одной рукой за колено и смотрела прямо на нее в упор, но казалось, думала о чем-то другом. Она тои дело нервно дергала головой, на которой свалялись черные волосы, и ветер прибил их так естественно, так непривычно, что она продолжила, - Передо мною мое отраженье. И не кончается терпенье. Ты уловила мою стать, какая благодать. Но ты не просто я, ты девушка намного лучше…
- Что? Что? – перебила ее Привязанность, и прикусив губу, поймала на язык очередную слезу, скатившуюся с ее щеки. Слезы были уж не солеными, она перестала чувствовать их вкус, и не веря ничему, слушала поначалу пустые слова матери. Но те не были пустыми.
- В тебе нету, как во мне темноты, и я кричу тебе до хрипоты. Ты стала и не выше ростом, но взрослее и мыслить стала ты быстрее. Меня перед собою ты поставила на все колени, и не было в тебе уж столько лени, чтобы меня простить. Меня простить! Ты слышишь, Прив! Мне ничего не надо, ведь ничему не рада. Там позади нас ждет дворец, и я своей судьбы заверенный однако чтец. Вернемся в спальни, комнаты и коридоры, я подарю тебе просторы. Хотя, они итак уж у тебя. И больше не твоя я королева…- Черную Подругу вновь перебил твердый голос:
- А чья ж?
- Всех, но не твоя! Пусть будет совесть и чиста моя! Но я Антона прогнала лишь из любви к тебе, и помешала я судьбе. Наверно я нарушала и летопись в календаре, и не родиться новому чему-то в январе. Ты милая, меня прости. Спустя века я поняла, что заточила себя в клетку, себя кормила ж я из пипетки. И эти дохлые века, была я вовсе не легка. Тебе совсем недавно я призналась, с кем бы сейчас я обвенчалась. Родная моя дочь, ты не темна, как ночь…Ты я на половину, другое через забор тебе я перекину. Но б тебя с ним не отпустила, заточила бы я вилы. Сейчас же, я смотрю, ты так разумна… - Черная Подруга медленно приподнялась, ледяными руками, она коснулась скрюченной своей спины, и та вновь выпрямилась, волосы взяли прежний вид, и снег больше не трогал их. Но голову она держала как-то по другому, ниже, чем могла бы, и глаза она уже спрятала куда-то за Привязанность, продолжая говорить, - Прости свою ты мать, мне, мне хочется кричать!
Нельзя сказать, что Созерцательница двух чувств была в смущенье, она не знала, что с этим делать, но от того она не заплакала еще больше, а скорее подошла к матери ближе, глубоко вдохнула, приоткрыла кончик рта и произнесла:
- Какое безобразие творили! И душу мою били, и все ради лов о любви?
- Ради них, них…- шёпотом подхватила Госпожа, и вновь ее взгляд столкнулся с светлыми, открыли глазами дочери. Но в тот миг они были еще и гордыми глазами, знающими, как и что делать, и они одни не потерялись в отличие от ее мыслей. Они не бегали, а поняли одно, им лучше сомкнуться.
Привязанность, не привыкшая к ласке и добру, стала думать о том, что спектакль матери слишком хорошо кончался, и потому, не поверив ей, она отвернулась, но услышала тут же:
- Ты знаешь, где его найти, и можешь даже привезти. Антон – ведь человек, и жить ему еще хоть целый век. А мне, мне кажется, мне мало…
- Да, что вы, мама! – вскрикнула Привязанность, и доверчивость победило в ней все. Хотя побеждать было нечего, впервые в жизни, ей не врали, и ее маленькие пальчики на удивление ей самой обвились вокруг шеи матери. И та в ответ так твердо и сильно прижала ее к себе, словно боялась, что кто-нибудь отберет ее или она сама пожелает вырваться.
Ветер стих, унеслась и снежная буря, за их спинами в теплом аэропорту зажглись желтые лампы, освещение брызнуло и проникло в пасмурность, чуть осветив их. Шло утро, но они почему-то посчитали его за вечер, румяный и очень приятный вечер. Черная Подруга вспоминала, как в роковую ночь, она держала Привязанность на своих руках, как в памяти своей видела ее маленькой, крошечной девочкой, и ничего, ничего кроме счастья она не ощутила. Не было ни стыда, ни каких-то опасений, что кто-то посмеется над ней. Она была не тьмой и не злом, она была Черной Подругой, но прежде всего другом… Они не считали часы, Привязанность вдыхала аромат волос своей матери, и что-то шептала ей на ухо, что-то смешное, слезы уже впитались в ее щеки, словно их и не было никогда, и все стало так, как никогда еще не предлагалось. Но здесь ни к чему были предположения, когда соприкоснулись два сердца, когда две ладони вцепились друг в друга. А самое главное, Черная Подруга получила покой за Привязанность, уверенность в том, что ее дочь куда умнее ее самой, и ее дочь – это ее дочь, и никогда больше она не усомнится в этом.
« Любовь всегда в приоритете, какой бы она не была: истинной или ложной. Ведь, столкнувшись с ней, вы не сразу поймете, ваша ли она или чужая! Но не стоит становиться жертвой собственных умыслов, потому что порой любовь или какая бы то не была еще идея не требует жертв, она требует понимания. Не нужно учиться строить забор там, где он не требуется. Он там будет бесполезен, как и всякое жертвоприношение. А если уж вы стали жертвой, то простите себя, прежде всего, самого себя!»