Юлия Реутова
Доклад «Читатель-метагерой Владимира Набокова»
1.
Будущая читательница Набокова с детства не похожа на других детей. Она резка и подвижна, но шумной компании сверстников не признаёт. В ней она чувствует себя стеснённой, угнетённой. Небывалая тоска нападает на неё и даже, можно сказать, отчаяние. Соседские дети грубы, в них нет ничего неизведанного, загадочного, чем можно было бы заинтересоваться. Она сидит вечерами в тёмной комнате на подоконнике и смотрит на мириады подмигивающих звёзд. Она пристально всматривается в своё зеркальное отражение и в тот коридор бесконечности, который она сама умеет создавать, сдвигая боковые створки трюмо. Она явственно ощущает, что в её жизнь вошло что-то необыкновенное, имя которому…. Пока Великая Неизбежность.
Её тревожит этот вопрос. У неё часто хмурое лицо, и удивительный «внутрь себя» и одновременно «сквозь всё» взгляд. Учительница в младших классах окликает её в тишине урока: «Что с тобой? Почему ты так смотришь»? Она отвечает просто: «Ничего». Но она знает, что это ложь, что за этим «ничего» кроется что-то особенное, что назвать она пока не имеет возможности. Будущая читательница Набокова заявляет маме, что буквы разные на цвет и на вкус, на что та велит ей не выдумывать глупостей.
Будущая читательница Набокова предпочитает оставаться на природе, в лесной глуши, или на солнечной поляне, среди пестрых бабочек и цветов. Однажды, гуляя в лесу, она отстаёт от родителей и останавливается на краю оврага, пристально глядя на игрушечный городок внизу, откуда волнами поднимаются к ней всплески непонятных звуков и мешаются в терпком дрожании солнечного дня. Её снова посещает знакомое чувство неразгаданной тайны. Она оглядывается вокруг. Но материальный мир природы молчит. Улыбается, знает, конечно, что ищет будущая читательница, но молчит. Отсюда у будущей читательницы Набокова появляется чувство утраты и ощущение, что она живёт не на своём месте.
Пленительные проблески чистой радости она испытывает только в редкие минуты, когда отец учит играть её в шахматы. Девочку завораживают названия шахматных фигур. И сами ходы кажутся ей не просто игрой, но священнодейством судьбы. Её душа будто погружается в тёплое мрение, в какое-то запредельное отстранённое состояние – ни на что не похожее чувство! Хотя, не совсем. Нечто похожее будущая читательница Набокова испытывает во время своей непобедимой бессонницы в тишине тёмной комнаты, под оранжевым светом абажура, где она видит мерцающие летающие пятна всех цветов крыльев фей: оранжевого, синего, жёлтого, зелёного, лилового… Их можно видеть каждый день, ничего особенного для этого не делая, даже сильно не зажмуривая глаза.
Будущая читательница Набокова не любит спать, так считает это скучным занятием и пустой тратой времени. Ещё она боится снов. С раннего детства ей снятся ужасные, странные сны. Они делятся на два вида: чужие и о смерти. Чужие тоже о смерти, но они будто от лица кого-то другого, а смерть в них не случается, а как будто она уже изначально есть, потому что людей так одетых и в таких обстановках, как она видит, нет среди её знакомых. Например, сначала она видит мальчика лет восьми в матросском костюмчике, на фоне дома с колоннами в окружении дам в старинных шуршащих платьях, говорящих на английском и французском языках. По мере взросления читательницы, мальчик во сне тоже взрослеет, всегда, впрочем, оставаясь на несколько лет старше. Вот ему уже лет двенадцать. Он мчится на велосипеде. Или идёт по лесной дорожке с сачком в руках. В следующем сне ему уже лет пятнадцать, он влюблен в двенадцатилетнюю дочку кучера с волнистыми русыми волосами, неаккуратно перехваченными красной атласной ленточкой, загорелыми руками и с блуждающей улыбкой. А в следующем сне он обожает другую девчонку со стрижкой каре и тонкими щиколотками. Они мчатся на велосипедах. Он сочиняет и читает ей вслух стихи.
А тем временем будущей читательнице исполняется 13 лет. Смерть часто посещает её семью. Родные умирают один за другим: тётя, бабушка, отец. Читательница перестаёт бояться смерти, привыкает к ней. Единственное, что интересует её в смерти – это разгадать её загадку: останусь ли я собой, когда умру. Вскоре семья разоряется, лишается единственного жилья. У будущей Читательницы Владимира Набокова больше нет дома.
С этого момента она видит повторяющийся сон – будто бы она идёт по коридору ночного поезда, и лишь звуки поскрипывающих дверей нарушают настоянную тишину. Лёгкий шум её шагов поглощает полосатый ковёр. Желтый, настоянный свет едва освещает вагон. Вдруг в конце вагона она замечает высокого мужчину лет сорока. На нём тёмные брюки, пиджак и пальто. Но его шляпа надета так, что не видно лица. Он сосредоточенно смотрит в ночное окно, на мелькающие мимо огоньки и силуэты деревьев. Весь его вид выражает необычайную тоску и невозвратимость. Он что-то говорит про город, о том, что мечтает вернуться в свой родной город.
Его город… Роскошный. Величественный. С этого дня он, пока не узнанный, не оставляет будущую читательницу Набокова, живущую всю жизнь в деревне и не бывавшую в каком-нибудь, «большом» городе. Во сне город рассказывает ей свою нескончаемую повесть. Он часто является желто-серым, стоящем в тумане, и часто отвесная пелена дождя скрывает от глаз читательницы резные, будто кружевные решётки его садов, и вывески на зданиях, - так что их совершенно невозможно прочесть. Город удивляет юную будущую читательницу Набокова своей несовременностью. И ещё больше своей призывностью. Звуком пульсирующего кровотока мерно раскачиваются тяжёлые, железные цепи и холодные, тёмные волны ударяются о гранит. А то бывает приснится город в ином обличии: будто хитро подмигивая, не показывая себя целиком, будто шепчет и смеётся: угадай, кто я? И видит читательница в своём единственном за долгие годы солнечном сне лишь узкую улочку старинных домов, уходящую вдаль полной тайн перспективой, а между домов всего лишь узкий кусочек неба. Зато какой! Насквозь синий! Она прежде никогда не видела такого неба. И такая тишина и спокойствие её овевают, каких не встречает обычная человеческая жизнь. Душа забывает земное существование, она превращается в сосредоточение этого кусочка неба и послеполуденной тишины, такой давней и вневременной, что даже тени домов томительно дремлют. Ещё во сне она видит в загадочном мраке утопающий лестничный пролёт с чёрно-белой шахматкой пола, где между первым и вторым этажами, как многоцветная рана, вспыхивает витражная мозаика окна. Будущая читательница Набокова просыпается в слезах. Он начинает задумываться о существовании некой параллельной реальности, или квазиреальности. Она теперь уже логически прозревает в себе необычное, какой-то мерцающий, чистый многогранник, который нужно оберегать от посторонних. Обыденная жизнь начинает казаться будущей читательнице Набокова далёкой и очень сомнительной, иногда она кажется себе собственным же двойником, пытающимся защитить кристалл своей истинной жизни от грубых посягательств окружающих. Очевидно, что здесь образуется завязка хитроумно придуманного кем-то сюжета. Но кем? И где искать ответ? Во снах? Возможно. Тем более, что в её снах уже происходят скрытые, едва уловимые перемены. Вместо отдельных картинок загадочный город посылает ей теперь небольшие сюжеты, в которых появляются действующие лица. Это совершенно незнакомые люди, или присутствие людей, которых она не видит, или будто она говорит от имени кого-то, кем в фактическом настоящем своём не является. Определённое сгущение теней. Вот она видит старинный дом с колоннами, крашенный свето-серой краской, стоящий на пригорке, который удивительно красиво огибает небольшая речка. Она склоняется над её блестящей водой, а вокруг бликами полны травы. Затем обращается к человеку, лица которого не может разглядеть, и говорит что-то несвязное о счастье. Потом она бежит в дом, пытается подняться по крутой лестнице, но её останавливает старушка-билетёрша. «Стой», говорит она, «туда нельзя, там теперь музей». И она смотрит и не может насмотреться на высокие створки дверей, на чёрно-белые квадраты паркета, на музыкальные хоры наверху зала. Или вот другой сон - уже с оттенком не только человечности, но – как потом выяснится – и историчности: снова величественный серый город, но в нём теперь мрачно и холодно. Толпы возмущенных, грубых людей на площади. Они кричат и трясут знамёнами. Они одеты в военных шинелях. Но читательница видит их лишь боковым зрением в виде угловой фоновой картинки.
В следующем сне освещённая темнота прихожей старинного дома сменяется темнотой осенней ночи. Два человека выходят из парадной, проходят несколько шагов вдоль по улице, и на мгновение останавливаются возле дома с освещённым керосиновой лампой окном. Кто-то из них будущая читательница Набокова. Она вглядывается в это окно с мучительной тоской, потому, что этого дома и этого окна она не увидит никогда. Когда будущая читательница просыпается, она не понимает, кто эти люди, она их не знает. Они из давних времён, а то и эпох. Читательница в недоумении, она не любит исторических книг, а исторические фильмы навевали бы на него жуткую тоску, если бы она их смотрела. Но почему-то именно эти прозрачные призраки кажутся более настоящими, чем её семья, её соседи и её одноклассники. А ещё они кажутся необходимыми. Но, как бы там ни было, у этих снов появляется оттенок какой-то определённой, хотя пока и неизвестной личности.
2.
Будущая читательница Набокова отправляется на поиски этого человека. У неё нет подсказок. Ни карты, ни компасы, ни глобусы не помогут ей – она это осознаёт. Но у неё есть мозаика судьбы, гениально сложенная рукой непревзойдённого творца. Поэтому путница спокойна, узор сложится на узор. Она – представьте себе! – даже почти помнит Его имя. Вот оно крутится на языке. Как же его? Его имя ещё такое пламенно-красное. В нём много нежности и томительного упоения. Он всегда и во всём выше всех. Он блестяще образован. Он утончённо интеллигентен. Он разносторонне одарён. Он несколько надменен, и даже насмешлив. Он знает что-то такое, чего никто не знает. Она даже представляет, как он выглядит. Она почти видит Его лицо: в три четверти повёрнутое к ней, и нос у него с горбинкой. А ещё - внимательный взгляд поверх очков. Она, конечно, найдёт Его. Она напишет Ему письмо. Но не надрывно-влюблённое, а метафизическое, полное предчувствий, необычных загадок и неожиданных ответов. Ей только пятнадцать лет. Столько времени впереди! Но найдёт она Его гораздо раньше. Через несколько мгновений.
Ей кажется, что его знают все, кроме неё, и даже намекают ей о Нём. Вот тому примеры.
Первый. Собственная внезапная мысль будущей читательницы Владимира Набокова: как много книг в домашней библиотеке, не может же быть такого, чтобы никто до меня не описал того, что я чувствую! Должна существовать такая книга, которая раскроет тайну её снов.
Будущая читательница Набокова направляется к книжному шкафу в домашней библиотеке. Она берёт сначала те книги, которые помнит со школьных уроков. Но уже по названиям и по нескольким прочитанным строчкам, она понимает, что ничего подобного ни у Пушкина, ни у Достоевского, ни у Тургенева, ни у Некрасова ей не найти. Исторические романы и советские писатели отвергаются сразу. Чуть иначе обстоит дело с Грином, Гоголем, Лермонтовым, Л. Толстым, Буниным, Чеховым. Поэты и писатели из сборника «Серебряный век» уже описывают необычность и неоднозначность бытия и человеческих поступков, печаль великой утраты, но они лишь предшествуют какой-то вспышке. Не они авторы искомой книги. Читательнице нужен совет. Она обращается к родным и знакомым, чтобы ей почитать такое «необычное, трагичное, и о любви, и о том, чего не вернуть». Знакомые советуют всё тех же писателей «по школьной программе». Будущей читательнице закрадывается мысль: а вдруг не найду?
Второй. Читательница Набокова любит игры, требующие скорости и сноровки. Обожает качели. Однажды сильно раскачалась на больших качелях в городском парке и, спрыгнув на лету, она чуть не сбивает с ног высокую женщину - всю в чёрном. Восьмиклассница извиняется, а женщина, не поворачивая головы, шепчет: «ты лучше бы книги читала, чем по улице шататься». Значит, найти Его можно, всё-таки в книгах.
Третий.
- А ты книжки читаешь? - спрашивает случайно встреченный на улице знакомый.
- Нет, в школе много задают, - отвечает она.
- Нужно читать не только по школьной программе, есть такие книги…- недоговаривает он.
Предложение, которое, кажется, останется недоговорённым навсегда, но именно в этой недоговорённости даётся первая подсказка внимательной читательнице – Тот, кого я ищу, не общеупотребим.
Великий Писатель устаёт намекать своей будущей читательнице о своём существовании, Он же ищет её не меньше, чем та своего Великого Писателя. Поэтому и знакомство у них получается необычное, роковое, мистическое. Будущая читательница уже устала от поисков. Но вот кто-то из знакомых, просто девочка из параллельного класса, внезапно, на перемене, подходит и говорит: Мы вчера в кружке танец начали учить. Там по какой-то книжке, где девчонка влюбилась в мужика – «Лолита» называется. А автор – Владимир Набоков.
Но будущая читательница ещё медлит, не спешит читать названную книгу. Сейчас ей некогда. У неё пока другие книги на очереди.
Но, наконец, наступает жаркий, солнечный день, когда загорелая с разбросными прядями рыжевато-русых длинных волос по плечам и спине, лежащая на подоконнике на животе, и согнувшая ноги, читательница Набокова раскрывает взятую в библиотеке сероватую книжечку с росчерком подбородка и губ (спустя 10 лет она купит точно такую же книжечку в букинистическом магазине в Его городе).
Как всё просто. Уже с первых строчек ясно, что это та самая книга! Здесь видна и любовь к одной конкретной девочке: «Лолита, свет моей жизни, огонь моих чресел. Грех мой, душа моя», и повествование стилистически необычно: «Ло-ли-та: кончик языка совершает путь в три шажка вниз по нёбу, чтобы на третьем толкнуться о зубы. Ло. Ли. Та.», и сразу предвещается трагизм – герой в самом начале говорит, что он - убийца. Но это всё мелочи, частности, попытки прервать поток слёз неимоверного, невозможного, недопустимого узнавания. Читательница Набокова сначала узнаёт себя в кратком описании Аннабеллы: «медового оттенка кожа», «тоненькие руки», «подстриженные русые волосы», «длинные ресницы», «большой яркий рот». Отлично передана автором и особая порывистость поведения читательницы, и её отличия от других детей, которые всегда казались ей какими-то скучными, пресными, нечего не содержащими и не выражающими. Гумберт говорит, описывая нимфеток, об их «неуловимой, переменчивой, душеубийственной, вкрадчивой прелести», «тонкие, медового оттенка плечи», «шелковистая, гибкая, обнажённая спина». И далее: множество совпадений, включая необычность знакомства читательницы с книгой, очень похожей на встречу Гумберта Гумберта с Лолитой на веранде гейзовского дома. По мере чтения книги, сходств становится всё больше. Знакомы читательнице не только вульгарное поведение Лолиты, её манера заливаться смехом и насмехаться, но и её увлечённость театром и кино, её любовь к бросившему её Куильти… Всё это она не читает, а будто вспоминает! И заставляет себя не подглядывать в конец книги! Впервые читательница видит книгу о такой трогательной любви, - книгу яркую и пронзительную, книгу, которой безоговорочно веришь, книгу, которая пульсирует в кровотоке, книгу вместе с которой плачешь, стоя на коленях!
Да, она узнаёт себя в книге этого автора! Во всем - вплоть до мелочей! Это совпадение и ужасает и восхищает её: как может писатель знать её и описывать настолько точно, не видя никогда в жизни! Происходит светозарное чудо – читательница оказывается героиней книги Владимира Набокова. Эта мысль отныне не даёт ей покоя, жжет изнутри, заставляя искать себя в других произведениях автора.
Читательница-героиня разыскивает прочие книги Владимира Набокова. Оказывается, у него только романов 18, а ещё множество рассказов, стихов, переводов, эссе, несколько повестей и пьес! В первую очередь она стала читать те, где точно (если верить обещаниям сносок и комментариев) будут упомянуты нимфетки.
Сначала читательница-героиня Набокова знакомится с «Камерой обскурой». Она находит сходства с Магдой. Она тоже обожает красный цвет, и у неё есть такое же красное платье, и она владеет таким же «медленным погасанием продолговатых глаз». Она также мечтает сниматься в кино, или хотя бы указывать путь светом фонарика в густой темноте кинозала. Она также любит бросившего её насмешника. И также девочкой-демоном она разрушит сердце любящего её мужчины.
Затем она узнаёт себя в девочке из повести «Волшебник»: «оживлённость рыжевато-русых кудрей», «весёлый, тёплый цвет лица», «летняя краска оголённых рук с гладкими лисьими волосками вдоль по предплечью», и, кстати, у неё такая же складчатая юбка.
Какими знакомыми кажутся ей движения Эммочки из «Приглашения на казнь», когда она стоит, «прислонившись к стене, опираясь одними лопатками да локтями, скользя напряжёнными ступнями в плоских туфлях - и опять выпрямляясь…дикое, беспокойное дитя»!
Схожие черты она видит и во внешности первой любви автора, описанной в «Других берегах», - десятилетней Колетт, которая имела «эльфовое, изящное, курносенькое лицо». Ей также кажется очень знакомой таинственная улыбка молчаливой Поленьки.
На её руках такой же «пушок, которым подернуты плоды фруктовых деревьев» - совсем как у Тамары из «Других берегов».
Читательница понимает, что вполне могла бы быть прототипом Люсетты из «Ады» или рыжеволосой Лилит.
Своей некоторой отрешенностью юная читательница Набокова напоминает прекрасную, пленительную дочь Вадима Вадимовича, писавшую необычные стихи: «В тёмном подвале я гладила шелковистую голову волка…и т.д.».
По внешности читательница вполне могла быть той загорающей в парке школьницей, которой любуется Федор Константинович из «Дара», или «беспутной школьницей с бесстыжими глазами, встреченной однажды на безлюдной поляне» , с которой так и не заговорил Себастьян Найт, или нимфеткой Долли, которую сажал себе на колени Вадим Вадимович.
Что-то близкое ей есть в чертах характера и Мариетты, и Ады, и Лауры.
3.
Читательница Набокова вполне узнала себя в Лолите и в бусинками рассыпанных по текстам автора прочих нимфетках. Она оказалась героиней его книг. И на этом история бы закончилась. Но здесь только начинается самое интересное.
Дело, в том, что, по мере изучения других произведений Владимира Набокова, читательницу поражают совершенно иные, небывалые, труднообъяснимые вещи. Она начинает узнавать себя в героях, не связанных с ней полом, возрастом или внешностью. На первый взгляд это кажется ей парадоксом. Она находит что-то мучительно близкое и в интеллигентном и образованном Гумберте Гумберте, и в несколько нелепом профессоре Пнине, и в блестяще пародирующем биографию и произведения самого автора Вадиме Вадимовиче, и в Ване Вине, старающемся дать исчерпывающие определения Времени и Пространству, и в гениальном писателе Себастьяне Найте, раскрывающем тайну, что истинная жизнь писателя в его книгах. Многие воспоминания детства Мартына, многие мысли Смурова и Фёдора Константиновича кажутся читательнице-героине Набокова до странности знакомыми. Она может подписаться практически под каждым философским рассуждением Цинцинната.
По мере углубленного чтения книг Владимира Набокова, таких совпадений становится всё больше, мир расщепляется на кружащиеся атомы высвобожденных, давно знакомых мыслей, которые роятся вокруг какого-то огромного всполоха.
Юная читательница-героиня Набокова быстро узнаёт своё цинциннатовое детство. Она рыдает, читая: «С ранних лет чудом смекнув опасность, Цинциннат бдительно изощрялся в том, чтобы скрыть некоторую свою особость» . Цинциннат, получается, тоже не любил играть со сверстниками. Так же, как и читательница, он смотрел на звёзды, думая: «Какие звёзды, - какая мысль и грусть наверху, - а внизу ничего не знают». Знакомое ощущение темного препятствия для окружающих, которые «понимали друг друга с полуслова, - ибо не было у них таких слов, которые бы кончались как-нибудь неожиданно, на ижицу, что ли, обращаясь в пращу или птицу».
Но главное, что особенно роднило читательницу с Цинциннатом – это ощущение своей особости и обладание готовой вот-вот раскрыться великой тайны: «и ещё я бы написал о постоянном трепете… и о том, что всегда часть моих мыслей теснится около невидимой пуповины, соединяющей мир с чем-то, - с чем, я ещё не скажу». Итак, читательница-героиня Набокова повторяет вслед за Цинциннатом: «я что-то знаю, что-то знаю»...
Воспоминания Шейда о детстве будто являются воспоминаниями самой читательницы-героини Набокова: «я разбирал детские воспоминания о странных перламутровых мерцаниях за гранью, недоступной взрослым», Она восхищается и Зеркальным миром Годунова-Чердынцева, ощущение которого так ей знакомо. Знакома ей и теплота спасения Лужина в мире шахмат.
Не может не удивлять читательницу-героиню Набокова и множество личных совпадений не только с героями, но и с жизнью самого автора, особенно точное описание её снов о поезде, данное самим Владимиром Набоковым в «Других берегах»: «Я наблюдал в полумраке отделения, как опасливо шли и никуда не доходили предметы, части предметов, тени, части теней. Деревянное что-то потрескивало и скрипело. Эти пошатывания и переборы, эти нерешительные подступы и втягивания было трудно совместить в воображении с диким полётом ночи вовне, которая – я знал – мчалась там стремглав, в длинных искрах». Из этой же книги читательница-героиня узнаёт и о бессоннице маленького Владимира Набокова, и о его гувернантках, говорящих на французском и английском языках, и о его загородном поместье, где он охотился с сачком на бабочек, и о его прогулках на велосипеде, о его детских влюблённостях, о первой любви к Валентине Шульгиной и о стихах, посвящённых ей, и, конечно же, о великолепном городе Санкт-Петербурге. Описанный им волшебный фонарь является прообразом диафильмов, показанных читательнице на уроке эстетики в школе. Удивительно, как точно всё это было показано во снах читательницы, и как сильна эта общая на двоих патологическая, вневременная память. Зачем, зачем он так щедро дарит ей своё прошлое?
Кроме того, у читательницы-героини и самого писателя абсолютно сходятся литературные предпочтения и антипатии. Они оба не выносят литературу Больших Идей, которая для Набокова «ничем не отличается от дребедени обычной, но зато подаётся в виде громадных гипсовых кубов, которые со всеми предосторожностями переносятся из века в век». Они одинаково не признают общественные объединения, группы, союзы, а также атласную ткань на ощупь. Они одинаково видят во сне своих ушедших близких грустными, стеснёнными, сидящими в темноте.
Ещё у читательницы-героини и автора совпадают очень редкие образы, например, жеребёнок со сложенными ногами, спрятанный в ладони, с которым Гумберт сравнивает Лолиту, или такой образ как «миражи мотелей в глазке сувенирной ручки», и мучительно близкие, сияющие «миражи, чудеса, жаркое летнее утро».
Биография великого писателя кажется читательнице той самой лесной тропинкой на картине над кроватью, куда попадает маленький Владимир Набоков, и где он без труда растворяется, превращаясь во множество литературных образов.
Ван Вин говорил: «должен существовать некий логический закон, устанавливающий для всякой заданной области число совпадений, по превышении коего они уже не могут числиться совпадениями, но образуют живой организм новой истины». А новая истина заключается в том, что происходит превращение читательницы-нимфетки в универсального читателя-метагероя Владимира Набокова, имеющего общие черты со всеми его героями Владимира Набокова, а также с самим автором, по следующим тематическим группам.
1.Трагичность судьбы героев. Набоков, как никто другой из писателей, умеет показать нерв трагизма судьбы. «Беда случается всегда» , говорит рассказчик в «Пнине». И действительно, умирает, так и став взрослой, Лолита; умирает от сердечного приступа и сам Гумберт; умирает от пули Магды ослепший Бруно Кречмар. Всю свою семью теряет Адам Круг. Цинциннат будет казнён через отсечение головы. Свой решающий ход сделает Лужин, выбросившись из окна. Даже в самом первом романе писателя Ганин никогда не увидит Машеньку. Задумав убить своего мужа, сама неожиданно заболеет и умрёт Марта из романа «Король, дама, валет». Не высказав самого главного, но оставив свои прекрасные книги, умрёт Себастьян Найт. Под колёсами грузовика погибнет Артур из «Волшебника». И это ряд можно продолжать и продолжать, черпая примеры не только из романов и повестей Набокова, но и из рассказов, пьес и стихов.
Трагичность судьбы читателя-метагероя видна по ранней утрате близких и по кажущемуся неумению выстроить «нормальную общепринятую жизнь».
2. Утрата земного рая. Большинство героев Владимира Набокова являются эмигрантами (Ганин, Лужин, Эдельвейс, Найт и его брат В., Смуров, Круг, Гумберт, Пнин, Вадим Вадимыч, Ван Вин, Кинбот и многие другие). Но особенность их личности заключается в том, что они навсегда покинули не только свою географическую родину, но и безвозвратно утратили жаркий, солнечный день детства. Именно поэтому, многие произведения Владимира Набокова написаны в форме воспоминаний.
Интересно, что Хью Персон из «Прозрачных вещей», желая воскресить прошлое, объявляет вещи прозрачными и наделяет их устойчивой памятью. Таким образом он пытается доказать, что вещи, в отличие от человека, статичны и неизменны, а, следовательно, они могут существовать сразу в нескольких временных состояниях и, тем самым, способны вернуть человеку его прошлое.
Читатель-метагерой Набокова тоже давно лишился своего дома, он такой же вечный странник. Он тоже очень-очень хотел бы вернуться в своё прошлое, потому что в прошлом очень уютно и тепло, и в прошлом у него есть великая тайна.
Но возвращение автора и его читателя-метагероя в прошлое произойдёт в совершенно иной реальности.
3. Восхищение ускользающей красотой. Джон Шейд признаётся: «теперь я буду следить за красотой, как никто за нею не следил ещё». И действительно, для всех героев Набокова характерно чуткое внимание не только к человеческой красоте, но и восхищение красотой момента, удачно сложившейся комбинацией вещей и каждым отдельным мгновением жизни.
Удивительное ощущение быстротечности счастья, а также мысль о том, что вещи сложились в идеальном порядке, который вот-вот будет кем-то нарушен, не раз посещало читателя-метагероя Набокова. И оно всегда казалось ему одним из самых необычных таинств жизни.
Читателю-метагерою Набокова знакома саднящая боль от осознания того, что вот этого момента, от этого расположения самых простых и обыденных предметов, например, от летнего вечера с бьющей в окно веткой через секунду не останется ничего, а именно этот момент и составляет подлинное человеческой счастье.
Восхищение ускользающей красотой является основой любви Набокова к бабочкам. Набоков считал, что их яркость и разнообразие расцветки чрезмерны для защиты от хищников. Он был убеждён, что бабочки созданы высшим разумом чтобы порадовать человека и показать ему причудливость узоров судьбы.
Кроме того, введение понятия «нимфетка» вызвано желанием писателя задержать красоту и юность в определённых временных границах. Учитывая живучесть термина и удивительную точность характеристик, можно сделать вывод, что писатель подарил своему читателю-метагерою вечность.
4. Наличие двойников. Двойниками наделены многие герои Набокова – и Гумберт Гумберт; и Вадим Вадимович, являющийся двойником какого-то другого писателя; и брат Себастьяна Найта, кажущийся сам его двойником и даже одним с ним лицом. И, конечно же, Цинциннат, скрывающий истинного себя от окружающих.
В «Отчаянии» двойничество приобретает уже зеркальный характер. А в повести «Соглядатай» Смуров вглядывается в других, чтобы увидеть своё отражение.
Читатель-метагерой Набокова также скрывает истинного себя, чтобы сохранить свою великую тайну. И он тоже любит всматриваться в свои отражения, сравнивая известные ему реальности.
5. Одиночество творческой личности. Большинство героев Владимира Набокова являются творческими личностями. Многие из них писатели (Гумберт Гумберт, Себастьян Найт, Фёдор Константинович, Цинциннат), либо психологи и мыслители как Вадим Вадимович или Ван Вин. Они существуют несколько уединенно в своём творческом мире, они «эмигрируют в своё искусство».
Читателю-герою Набокова также с детства знакомы обвинения в «непрозрачности». В этом смысле ему наиболее близок Цинциннат, который бдительно изощрялся в том, чтобы скрыть некоторую свою особость», «чужих лучей не пропуская, …он научился всё-таки притворяться сквозистым, для чего прибегал к сложной системе как бы оптических обманов. Но сверстники чуяли, что "…в действительности Цинциннат непроницаем". Это было очень точным определением чувства, знакомого читателю с самого раннего детства. И вот это знакомое ощущение, что он что-то знает: Окружающие читателя-героя Владимира Набокова понимали друг друга с полуслова, как и окружающие Цинцинната. Цинциннат же знал что-то особое, что очень хотел выразить. Он понимает, что он не простой, не обычный человек. Он пытается рассказать о своей особости: «и ещё я бы написал о постоянном трепете… и о том, что всегда часть моих мыслей теснится около невидимой пуповины, соединяющей мир с чем-то, - с чем, я ещё не скажу». Читателю прекрасно знакомо это ощущение бесприютности в мире. «Ошибкой попал я сюда – не именно в эту темницу, - а вообще в этот страшный, полосатый мир», говорит Цинциннат.
Но у Цинцинната есть все основания относиться к своей личности с трепетом, ведь он способен видеть изнанку вещей, и он знает какой-то важный секрет бытия, который пытается переложить на обычный человеческий язык. Самым важным для Цинцинната является «врождённое искусство писать», «затравить слово». И, кажется, в мире нет никого, кто мог бы понять Цинцинната, и всё же последним его желанием пред казнью будет «кое-что дописать». То есть у него остаётся слабая надежда на будущее, но на будущее уже без него, на будущее посмертное.
Читателю кажется очень близким и образ Себастьяна Найта, который приговорён к благодати одиночного заключения внутри себя», и Федора Константиновича, который давно догадался, что «никому и ничему всецело отдать свою душу не способен». Завораживает читателя и мысль профессора Пнина, о том, что «главная характеристика жизни – отъединённость».
Какой-то близкой и до боли знакомой кажется читателю чужеродность окружающему обществу Мартына в «Подвиге».
Показательна в этом смысле и отчуждённость Смурова из «Соглядатая» не способного перестать наблюдать за собой и заявляющего, что «ничего не было общего между моим временем и чужим».
Любая мысль и ощущение читателя-метагероя Владимира Набокова, как и мысли и ощущения Себастьяна Найта, всегда содержат «на одно измерение больше, чем мысль или ощущение ближнего».
Этот список может быть продлён и далее, так как почти все герои почти всех произведений Владимира Набокова несут в себе элитарное одиночество.
6. Возвращение в Санкт-Петербург. Надежда вернуться в город детства – Санкт-Петербург – является лейтмотивом многих произведений Набокова. Но перейти границу решаются только Мартын Эдельвейс, о дальнейшей судьбе которого не известно ничего определённого, и герой «Посещения музея», которому тоже удаётся случайно побывать на родине. Но увиденное ужаснуло его, и он решил больше не предпринимать подобных попыток. В стихотворении «Расстрел» герой признаётся, что в глубине души жаждет расстрела на родине. В то же время, Набоков понимает, что физически, в рамках своей жизни в свой родной город он не вернётся, и предсказывает своё возвращение в рассказе «Письмо в Россию», а также в стихотворении «Какое сделал я дурное дело», только посредством своих книг.
Читатель-метагерой Набокова никогда не видел Санкт-Петербурга, но город, зовущий его во сне, без труда оказывается узнанным по произведениям Владимира Набокова, главным образом, по «Другим берегам», и, конечно же, по стихам.
Сколько восхищённых стихотворений создал Владимир Набоков о своём любимом городе, о своём единственном доме. В небольшом раннем стихотворении дан яркий портрет города:
«У дворцов Невы я брожу, не рад,
Что доносится гул и звонки трамвая;
Боязливо барки в реке скрипят,
Полуволны плещут, гранит лаская…».
А сколько у него пронзительных стихов о России! Только в одном сборнике 4 стихотворения с названием «Россия», и 4 с названием «Петербург». Вот одно из них:
«Не всё ли равно мне – рабой ли, наемницей,
Иль просто безумной - тебя назовут?
Ты светишь… Взгляну – и моё счастье вспомнится…
Да, эти лучи не зайдут!»
И далее:
«Ты – сердце, Россия! Ты – ты цель и подножие,
Ты – в ропоте крови, в смятенье мечты!
И мне ли плутать в этот век бездорожия?
Мне светишь по-прежнему ты…».
Боль и тоска в стихотворении «Панихида»:
Сколько могил,
Сколько могил,
Ты – жестока, Россия!».
Вот любимый город Владимира Набокова зримо предстаёт в стихотворении «Петербург»:
«Так вот он, прежний чародей,
глядевший вдаль холодным взором
и гордый гулом и простором
своих волшебных площадей…».
Или вот стихотворение «Петербург»:
«Мне чудится в Рождественское утро
Мой лёгкий, мой воздушный Петербург…».
Читатель-метагерой Владимира Набокова приезжает в Санкт-Петербург случайно, по совету знакомых. Удивительное дело! Целыми дня бродит он по городу, узнавая улицы, парки, каналы, дома, витражи окон и даже чёрно-белую шахматку пола. Город возвращает читателю все сокровища его снов.
Но город преподносит и ужасную новость – он приводит читателя-метагероя в музей Владимира Набокова. Раз есть музей, значит, писателя нет среди живых, и читатель-метагерой Набокова понимает, что никогда не напишет письмо своему автору…
7. Метафизическая насмешка. Эта самая необычная общая черта читателя и героев Владимира Набокова. В виде примера можно привести обвинения м-ра Гудмена С. Найту: «С. Найт был до того обольщен бурлескной стороной вещей и столь неспособен интересоваться их серьёзной основой, что ухитрялся, не будучи от природы ни циничным, ни бессердечным, вышучивать интимные чувства, справедливо почитаемые священными всем остальным человечеством». Он же называет Найта окрылённым клоуном.
Понятие насмешки судьбы, столь знакомое читателю Набокова, иллюстрируется словами Смурова, замечающего, что «есть какой-то безвкусный, озорной рок вроде вайштоковского Абума, который нас заставляет в первый день приезда домой встретить человека, бывшего вашим случайным спутником в вагоне».
Сущность метафизической насмешки пытается раскрыть главный герой в «Ultima Thule»: «всё рассыпается от прикосновения исподтишка: слова, житейские правила, системы, личности, - так что, знаешь, я думаю, что смех – это какая-то потерянная в мире случайная обезьянка истины».
Само название романа Владимира Набокова «Смотри на арлекинов!» отсылает читателя к некоей насмешливой форме сознания. «Смотри на арлекинов!» – говорила двоюродная бабка Бредова маленькому Вадиму, - «Деревья – арлекины», «слова – арлекины». «Играй! Выдумывай мир! Твори реальность!».
Даже счастью Найт даёт определение, связанное с метафизической насмешкой: «Счастье – в лучшем случае лишь скоморох собственной смертности».
Именно насмешливой кажется критикам биография Чернышевского, написанная Годуновым-Чердынцевым. С насмешкой относится сама судьба и к Марте, и к Бруно Кречмару, и к Гумберту Гумберту. С насмешкой воспринимают критики творчество Себастьяна Найта. С жестокой насмешкой обращаются к Цинциннату его тюремщики. Являясь единственной индивидуальностью, Адам Круг кажется окружающим «насмешливо сумасшедшим».
Тема метафизической насмешки Мак-Фатума над героями ясно прослеживается во всех произведениях Набокова.
Трудно посчитать, сколько раз читатель-метагерой Набокова испытывал на себе влияние метафизической насмешки. С детства он ощущал её присутствие в виде некой рыжей эфирной сущности, существом чем-то напоминающим сологубовскую недотыкомку, всегда готовым незначительной мелочью разрушить его планы и посмеяться над ним.
8. Желание разгадать загадку жизни и смерти. Эта тема является главной для всего творчества Владимира Набокова. Она детально раскрыта в его произведениях. При сравнении с другими писателями, кажется, что Набоков сказал о смерти максимально много из того, что доступно человеческому сознанию. Набоков касается темы самоистребления ещё в «Соглядатае», и не успевает завершить в «Лауре».
Читателя-метагероя восхищают определения смерти, которые даются героями Владимира Набокова.
В своих рассуждениях о смерти читатель-метагерой Набокова исходит из определения Адама Круга, что «смерть – это либо мгновенное обретение совершенного знания…либо абсолютное ничто», но останавливается всё же на «совершенном знании».
Смерть Люсетты из «Ады» описана как более полный ассортимент бесконечных долей одиночества».
Ван Вин называет смерть «господином всех безумий».
Близким кажется читателю и диалог главного героя с Фальтером в «Ultima Thule», в котором он признаётся, что ужас, который он испытывает при мысли о своём будущем беспамятстве, «равен только отвращению перед умозрительным тленом моего тела». Страх смерти здесь понимается как страх утраты личности.
Читателя-метагероя завораживает хрустальная строфа из поэмы Шейда:
«Нить тончайшей боли,
Натягиваемая игривой смертью, ослабляемая,
Не исчезающая никогда, тянулась сквозь меня».
В юности будущий читатель-метагерой Набокова, как и Шейд «подозревал, что правда о посмертной жизни известна всякому», лишь он один не знает ничего. Великий заговор книг и людей скрывает от него правду» . Читатель-метагерой Набокова изучил много книг, но у прочих писателей ответа на вопрос о посмертии он не нашёл.
Читатель-метагерой Набокова восхищается поэмой Шейда, поскольку полностью согласен с Чарльзом Кинботом, говорящим, что «план поэта – это изобразить в самой текстуре текста изощрённую «игру», в которой он ищет ключа к жизни и смерти».
Ван Вин рассуждает: «что в смерти хуже всего? …Во-первых, у тебя выдирают всю память. …Вторая грань – отвратительная телесная боль, и наконец… безликое будущее, пустое и чёрное, вечность безвременья, парадокс, венчающий эсхатологические упражнения нашего одурманенного мозга!». И тут читатель-метагерой понимает, что автор, также как и он, не признаёт в смерти потерю собственной личности.
9. Бессмертие сознания и литературная преемственность. Средством от потери собственной личности может быть только бессмертие. Это ключевая тема тождества писателя Владимира Набокова и его читателя-метагероя, так как мечта очутиться в бессмертии прослеживается у всех героев писателя, а также в самой текстуре его произведений, и, естественно, у самого автора.
Смуров мечтает, чтобы его имя мелькало в будущем после его смерти, хотя бы как призрак в разговоре посторонних людей.
«Вожделею бессмертия, - хотя бы земной его тени!» - восклицает Федор Константинович в письме к матери.
Единственным бессмертием является спасение в искусстве, которое могут разделить Гумберт Гумберт и нимфетка Лолита.
Цинциннат мечтает перед казнью «кое-что дописать», он вдруг понимает, что его единственное желание – сохранить листы с записями своих мыслей, так как ему необходима «хотя бы теоретическая возможность иметь читателя».
К неродившемуся читателю обращается и сам Владимир Набоков в одноимённом стихотворении.
Именно о литературной преемственности идёт речь в стихотворении, завершающем «Дар»: «…для ума внимательного нет границы там, где поставил точку я: продлённый призрак бытия синеет за чертой страницы, как завтрашние облака, и не кончается строка».
И всё же, определяющей мыслью в теме бессмертия являются слова Кончеева из «Дара»: «Настоящему писателю должно быть наплевать на всех читателей, кроме одного: будущего, - который, в свою очередь, лишь отражение автора во времени».
К тому же, читатель-метагерой прекрасно помнит слова Себастьяна Найта, названого автором «бессмертным свидетелем смертной жизни», о том, что душа – лишь форма бытия. Любая душа может стать твоей, если ты уловишь её извивы и последуешь им. В этом и заключается потусторонность.
И Вадима Вадимовича неспроста не покидает надежда на новую книгу – «книгу ещё не испытанную, волшебную, небывалую, книгу, которую утолит наконец вожделение и томящую жажду».
Итак, читатель-метагерой Владимира Набокова становится солнечным сплетением всех основных тем автора, он становится разверзнутым оком писателя, обращённым в бесконечность. В своих рассуждениях он лейтмотивом возвращается к одной знакомой фразе: «Я кое-что знаю, я кое-что знаю»…
Да, он кое-что знает! Он знает, что скобки смерти разомкнуты. И больше не жалеет, что никогда не напишет письмо великому писателю Владимиру Набокову, поскольку хрупкий материальный носитель не имеет теперь никакой ценности.
Он знает, что, являясь читателем-метагероем Набокова, он выступает бесчисленными ипостасями личности самого автора. Поэтому он напишет ему в ответ книгу.
И ещё он теперь знает, что человеческое сознание бессмертно.
Озвучен на международной конференции "Набоковские чтения-2017".
Опубликован: альманах "Набоковская Европа",2017, выпуск 1, том 2.