Субботним утром Хармс сидел на стуле перед окном, курил длинную табачную сигарету, и, по своему обыкновению, попивал водку напёрстками. Из-за окна, с дерева, на него смотрела птица удод чудесных расцветок. Хармс думал о том, что птица удод похожа на древнего историка Геродота, а следовательно, бытие бренно, и краткий миг жизни плывёт, как бегемот по Нилу реактивной тягой своих быстрых ног, оставляя за собой лишь прошлое, то есть слова, то есть историю.
В дверь постучали, вот так, – «Тук-тук!». На пороге стояло множество угрюмых серьёзных людей.
– Хармс?, – спросили они, – Что это ты такое пишешь?
– Не следует ли нам на это обидеться?, – крикнул студент из толпы, подпрыгнув. В очках его светился ум.
Впереди всех стоял, нависая, громила.
– Та-а-к… С этим пора кончать, – прогундосил он.
– Бабушки у него из окон падают!, – всхлипывая от обиды, возмущалась старушка, тыкая маленьким пальцем в книжку, – А я, между прочим, козачка во всех поколениях! Если надо, и в пляс пуститься могу!
Дождавшись, пока все смолкнут, вперёд протиснулся благообразный старик в пижаме и канапе. Его трясло от обиды.
– «И смеялся старичок чрезвычайно просто», – пробормотал он, открыв страницу, – «Кха-кха-кха! Кхи-кхи-кхи!».
– А ты сам посмейся!, – вдруг взвизгнул он громко прямо в ухо Хармсу, – Вот тогда узнаешь, каково оно – смеяться!
– Пусть посмеётся!, – раздавалось со всех сторон, – Смейся, а мы посмотрим!
– Та-а-к… С этим пора кончать, – прогундосил, нависая, громила.
Дело принимало серьёзный оборот. Хармс засмеялся. От его смеха люди начали приподниматься над полом, колебаться в воздухе, и таять, пока никого не осталось. Хармс подошёл к входной двери, и закрыл её на задвижку.