Карелией я бредил со студенческих времен, точнее с того момента, как прочитал в какой-то брошюре о тайных изысканиях в этих местах немецких ученых-мистиков из АНЕНЕРБЕ и нашего КГБ времен ближайшего соратника Ленина Глеба Бокия.
Когда я наткнулся на эту фамилию, то кровь прилила к моему лицу. Надо сказать, что моя фамилия Бокия и вполне возможно являюсь его потомком. Хотя ни чего подобного я не слышал от матери. Дед мой погиб в Отечественную, а я родился в 1970 году. Через три года после моего рождения умер отец. Может быть, и тяга моя к этим местам потомственная? Как знать?
Мне двадцать пять лет, и я только что закончил, ленинградский институт, факультет минералогии.
И вот, я в самом сердце Карелии, сижу в сторожке лесника и слушаю его рассказы об этих местах
- В стародавние времена, от которых остались только руны на огромных камнях, вслед за отступающим ледником, в эти края пришли люди - охотники на огромных мохнатых зверей, которых нынче называют - мамонты. Среди прочих диковин того времени были, по мимо мохнатого зверя, еще и камни, которые сами могли двигаться без посторонней помощи. Говорят, что кое-где такие камни дожили до нашего времени, ведь камни, как и люди; стареют и умирают.
Рассказывая очередную легенду этих мест, старый лесник, слегка раскачивался и говорил, прикрыв глаза. Этой манерой рассказывать, раскачиваясь, он походил на молящегося еврея.
- Многое, что было тогда; великаны высотой в мачтовую сосну, очень сильные, но очень глупые и доверчивые и потому не очень-то страшные.
Были желтые карлики и жили они в норах - эти были хитры, как лисы, шкодливы, но люди и с ними ладили, хотя это было не так просто.
Много диковинного было тогда и все диковинное ушло в сказки, потому что великаны, карлики, феи и все персонажи нынешних сказок, стали вымирать, а люди, напротив размножаться, да так размножились, что остальным, диковинкам того времени, места на земле не осталось.
* * *
Моя страсть к путешествиям в этих местах, была сильно подогрета одной статьей в журнале "Вокруг света".
Там рассказывалось о неким психическом заболевании, известном жителям приполярья - эмерик, или "лангутский припадок".
Особенности его в том, что люди, подверженные этой болезни, ближе к ночи, начинают петь песни на каком-то общем для всех северян, праязыке. По крайней мере, так было раньше, до революции, как утверждает автор статьи некто Кириллов.
И вот я, в сторожке лесника, на берегу карельского озера - Ловозеро, пью чай из березового гриба - чаги и слушаю байки Петра Даниловича Васильева. Его предки имели другую фамилию, но давным-давно приняли православное крещение и позабыли имя своего рода.
- Здесь, раньше, карелы не жили. Они пришли позже, когда коренное население - чудь белоглазая ушла, как сказывают, под землю.
- Это, наверное, образное описание того, что народ тот вымер? – Я осмелился вставить слово и высказать свое суждение, хотя редко такое позволяю себе, больше слушаю.
Но Петр Данилович не посчитал нужным обратить внимание на мои слова, наверное, смешными и ничтожными показались в его глазах соображения городского человека, человека с материка, как здесь принято говорить.
- По правде говорят, что ушли под землю. Как это? Откуда мне знать. Так вот и чудь здесь была не первой, и до неё здесь жили другие люди, которые пришли сюда вслед за ледником. Кто такие - ни кто не знает, только старики сказывают, что остались от тех людей "говорящие камни". - Он поглядел на мой диктофон и понимающе улыбнулся. - Так что умели, стало быть, нашептывать свои слова на камни, как я сейчас, надо полагать, на твою штуковину . Камни запоминали и знающим людям рассказывали то, что запомнили. Так говорят.
* * *
Утром, попив чаю, я отправился побродить по берегу озера. Тянуло сиверком и потому, бич этих мест - гнус меня не донимал, да и было у меня от него защита - чехословацкое изобретение, небольшой карманный излучатель, работавший от обыкновенных батареек, которые я использовал в своем диктофоне.
Про эту, "лангутскую болезнь" – эмерик вчера речь не зашла, хотя я порывался спросить, но оставил на потом. Пока бродил по берегу холодного озера вспомнил случаи, когда люди разговаривали на языках, которые они не могли знать. Это общеизвестные, многократно растиражированные описания, но все в таких изданиях, которым настоящего доверия нет.
Странно все-таки устроена жизнь человеческая, мы мало что знаем доподлинно, больше доверяемся тем, кто рассказывает, кто сам был свидетелем, а чаще и рассказчик всего лишь перерассказчик, не более того. А между тем, понимание мира в его глубокой сущности, практически основано на доверии, а точнее сказать - на вере.
Вот, скажем, "говорящие камни"? Отчего бы не найти такой камень мне? И от этой мысли стало безумно весело, я даже остановился и засмеялся такому желанию, а потом задумался.
Ну, нашел бы, что-то там услышал. Разумеется, потрясен был бы этим чрезвычайно, а дальше? А дальше, надо полагать, рассказывал бы об этом каждому встречному поперечному. Так это случается, с потрясенными необычным явлением, людьми. Посмотрел на себя такого, потрясенного со стороны и опять меня смех разобрал. Хорош бы я был в этом виде, очень даже хорош! В самой полуготовности для пациента клиники душевнобольных.
И опять мысль вильнула в сторону и я подумал, что очень даже может быть, что в таких клиниках не мало свидетелей необычного.
К обеду я вернулся в домик лесника, и он угостил меня царской рыбой - семгой.
- У Вас, Петр Данилович, супруги как видно нет. - Очень неосторожно спросил, видимо потому, что искусился, достал свою заветную фляжку с коньяком и мы, под ушицу, выпили по стопочке. С непривычки к спиртному и потерял осторожность, ляпнул.
- Умерла она. Давно. Эмерик приключился, я сам едва выжил тогда. - Петр Данилович замолчал, ушел в себя.
Я уже было засобирался пройтись в другую сторону по берегу озера, но он сказал: "Сядь, дождь будет, куда ходить?
Всю вторую половину дня я провел в доме лесника, мучась от своей бестактности и снедаемый любопытством: наконец-то я нашел живого свидетеля этой загадочной болезни. Все-таки - это не мифический "говорящий камень", в который поверить - значило бы, по крайне мере для меня - сойти с ума. Как ни как, а образование-то у меня техническое, кое-что знаю о законах природы и о тех же камнях к примеру.
Дождь, действительно, как зарядил с пополудни, так шел до самой глубокой ночи, холодный, нудный. Петр Данилович раза два уходил куда-то, укрывшим большим, до пяток, прорезиненным плащом, а я бездельничал, лежа около печи, устроенной наподобие камина, изредка подкладывая в неё березовые, аккуратно наколотые полешки.
Вечером, мы опять пили чай, на этот раз мой.
Петр Данилович отказался от сахара-рафинада, сославшись на непривычку к сладкому. Заедали чай сухарями и вяленом балыком. Петр Данилович, размачивал сухарь в чае и обсасывал его, потом снова опускал в чай. У меня зубы были крепкими, и я грыз его так, что стоял треск в ушах.
- Эмерик, парень, болезнь этих мест. Душевная болезнь, а не телесная. - Вдруг, после очередного обсасывания сухаря, произнес Петр Данилович, едва ли не первые слова, после тех, когда он сказал мне про дождь. - Душа у человека знает куда больше, чем сознает сам человек. Она слышит ухом не слышимое и видит то, чего глазами узреть нельзя.
Петр Данилович, отставил в сторону пустую кружку и сделал рукой жест, мол все, хватит, напился и наелся.
- Так вот, - продолжал лесник, - тогда мы с Полиной, женой моей враз заболели этой душевной болезнью. - Он опять замолчал, видимо вспоминал прошлое. - Нужда занесла нас на Роговой остров, а там, на том острове, только одни нойды, шаманы значит, могут быть, а всем другим это место заказано. Роговым он назван от того что с незапамятных времен туда свозят рога, как дань духам. Живыми мы вернулись оттуда, а вечером началось... Сначала Полина заголосила на непонятном языке, меня тогда в холодный пот бросило, потом я... Уж не знаю, что ей привиделось, а мне такое... Да.
Он опять замолчал, на этот раз минут на десять. Открытый огонь очага освещал жилище, а там, над озером, установилась обычная, для летнего времени в этих местах, белесостая, как бы предрассветное свечение неба. Низкие тучи, накрывшие эти места после полудня, пронесло и потому, сквозь частый переплет окна, виделось и небо, и поверхность озера. Если долго и внимательно вглядываться в небо, то можно заметить, как по северной стороне нет-нет, да и пробегут сполохи, чем-то напоминающие зарницы у меня, на родине.
- Там, - Петр Данилович, махнул в сторону озера рукой, - между Седозеро и Ловозеро проложена древняя, мощенная дорога, в никуда и по сути - ни откуда. Так вот, я все время бежал по ней, и конца края этой дороге не было. Сейчас, там, пожалуй, километра полтора - два, не больше, а я бежал и бежал, а за мной гнались маленькие злые люди и кто-то кричал мне, - «пой священные гимны». Я пел и бежал, бежал, пока не упал.
Я понял, что Петр Данилович рассказывает мне, что он видел, когда болел этой загадочной болезнью - эмерик.
- Когда я очнулся, - продолжил свой рассказ Петр Данилович, - пришел в себя, то увидел, что нахожусь на берегу озера по грудь в воде. Оглянулся и стал выбираться из воды, а на берегу лежит Полина. Я выбежал, схватил её, стал тормошить, но она была уже бездыханна.
Петр Данилович встал и отправился спать. Я тоже лег, но уснуть сразу не мог. Думал о том, что услышал, а главное прислушивался к себе, потому что неспокойно, тревожно было, и причину этой тревоге не мог понять. Все-таки, сильное впечатление оставляет такой рассказ и не поверить Петру Даниловичу, я не мог.
На следующий день я прошел вдоль Ловозера несколько километров и не с пустыми руками вернулся , а с редким в этих краях камешком. Обычно, такие камни, называемые сердоликом, встречаются на побережье Крыма, но о таких находках я не слышал в этих местах. Вечером, я показал этот камешек величиной с младенческий кулачек, Петру Даниловичу, но камешек оставил его равнодушным.
- Камень он и есть камень. - Сказал Петр Данилович и за весь вечер не произнес ни слова.
Странно было это, особенно странно, что только два дня тому назад был разговорчив и много чего наговорил о камнях. И вот что удивило меня – он вынес тот камень из помещения. Ни слова не говоря, будто случайно, не намерено, но вынес.
Я подумал, что пора и честь знать, как говорится: "Первый день - гость, второй день - гость, а на третий - в горле кость."
Укладываясь спать и устраивая свой вещь-мешок под голову вместо подушки, я решил завтра же утром распрощаться с Петром Даниловичем. Засыпая, я определил себе задачу, побывать на той дороге, по которой бежал Петр Данилович.
* * *
- Итак Мусен, я вызвал тебя затем, чтобы напомнить тебе о древним обычае нашего рода, рода племенных вождей - Тагил!
Отец Мусена, Дерб Вассен Тагил сидел на своем троне, с левой стороны, чтобы отгонять злых духов, горел очаг, а с правой стоял стенд с оружием и доспехами вождя. Ценнейшим из них был кольчужный панцирь, о происхождении которого были сложены легенды, но ни кто не мог сказать точно в какой стране и какими руками он был сработан, да руками ли?
Бронза и кость - вот было оружие войны и охоты в роду Тагил, да и в окрестных племенах, даже таких далеких, речь которых была непонятной.
Карлики, живущие в пещерах и норах, когда видели эту броню цепенели от ужаса. Великаны и так-то с трудом говорящие на языке людей – немели совсем и убегали прочь от её вида.
- Тебе исполнилось двадцать пять лет, - продолжал отец-вождь, - и как ты знаешь, по обычаю нашего рода ты должен убить меня в священном бою. - Он сделал выразительную паузу. - Или я тебя убью, сын мой.
Заметив тень страха на лице сына, Дерб Вассен нахмурил свои кустистые брови:
- Впрочем, ты можешь и отказаться от этого и навсегда потерять свое имя - Мусен Дерб Тагил и стать простым охотником, без полного имени. Ты это знаешь.
Он опять сделал паузу, чтобы сын оценил все за и против.
- В этом нет ни чего такого, особого, сын мой, потому что ты поднимешь свое оружие не на меня - отца, а на вождя. Я убил своего отца-вождя, тот своего и эта традиция, завещанная нам богом грома молнии - Торна, теряется в глубинах веков, когда люди еще не жили в этих местах, скованных стужей и горами льда.
Имена, не сумевших убить своих отцов-вождей, или отказавшихся от наследственного права, стерлась в памяти рода. Я не тороплю тебя, с решением, еще больше года до срока и ты можешь все хорошенько обдумать.
Дерб Вассен Тагил, вождь племени Тагил, пошевелил своими плечами, старый ворон, дремавший на его плече недовольно каркнул и взлетел под потолок, где уселся на толстых прокопченных балках перекрытия.
- Как бы то не было, сын мой, а тебе давно пора перестать заниматься только тем, что раздвигать ноги каждой понравившейся женщине... – и не закончив фразы вдруг крикнул: - Лови!
Казалось, что вождь не сделал ни какого заметного движения, а в сторону Мусена, вращаясь летел тупой, метательных нож из тяжелой бронзы с рукояткой из зуба морского зверя. Такие ножи используются для обучения юношей воинскому искусству. Нож больно ударил в грудь парня, как раз в то место, где билось его сердце.
Отец загоготал на весь зал так, как будто перед ним был не его сын, а враг, которого он искусным, метким броском поразил в сердце.
Так оно и было: смех отца, и боль от удара воспламенили ярость в сердце Мусена и он принял решение: "Я убью тебя, отец" - Выкрикнул он, поднимая с пола нож и хитрым, обманным приемом, с поворотом из-за спины метнул его в отца.
Дерб легко, играючи, даже не вставая, отбил в сторону клинок, ребром ладони. Тот жалобно звякнув, упал где-то позади священного очага. Униженный отцом, Месен хотел тут же уйти, но отец остановил его. Остановил голосом.
- Я не все тебе сказал, Мусен. Ты должен знать, что в том бою ни кто не должен играть и обманывать, кроме обманов применяемых в воинском искусстве. Я не имею права тебя пожалеть, как отец и дать себя убить. Людей можно обмануть, богов обмануть нельзя.
- Я убью тебя, вождь! - Крикнул Мусен и погрозил ему кулаком.
- Хорошие слова, правильное решение, сын мой. Иди и готовься. Если я скажу, что желаю тебе удачи, то солгу, если скажу обратное, то так же солгу. Любое слово мое будет ложью перед лицом богов, хотя перед лицом людей, какое-то покажется истинным, а какое-то лживым.
* * *
Я проснулся с тяжелой головой и с болью в груди, словно не во сне, а наяву меня ударил метательный снаряд вождя. И сам не зная почему, даже странно, но первое что я произнес, это был вопрос к появившемуся хозяину сторожки:
- Сын убил своего отца?
- Ты о чем? – Переспросил меня Петр Данилович.
Действительно о чем, подумал я и, смутившись от этого глупого вопроса, сказал:
- Так, что-то влетело мне в голову. Сон, какой то странный мне снился.
- Ты хотел пройти по дороге, да? - Спросил меня лесник.
- Да. – ответил я, не уточняя по какой. Обоим было ясно, о чем речь.
- Тогда понятно, что видела твоя душа, пока ты спал. Она прошла по ней и видела то, что было когда-то здесь в этих местах.
- Я так и понял. Но моя душа видела не до конца.
- До конца? – Переспросил меня хозяин, разжигая тонким клочком бересты печурку. – До конца только вот эта береста сгорит, а жизнь бесконечна, ибо есть женщина и мужчина, есть род.
Светало, где-то невдалеке захохотала кукушка, а потом раздалось горластое ку-ку!
- Дело сделано, - сказал лесник, - подкинула какой-то бедолаге своё яичко.
А у меня из головы не шел увиденный мной сон.
После завтрака, Петр Данилович спросил меня:
- Так ты все-таки пойдешь туда?
- Пойду, - ответил я.
- Ну-ну, - он хмыкнул и более ни чего не сказал.
Упрямства мне не занимать, безрассудства тоже.
И вот передо мной лежала та самая древняя дорога. Я решил пройти по ней. До конца и обратно.
* * *
Все это я записал на диктофон и оставил его и рюкзак, подвесив к огромной ветке кедра. Сказать по правде было страшновато, но я рассмеялся этому страху. Чего бояться? Снов? Древних мифов? Полтора километра, всего то.
(конец магнитофонной записи.)
P.S. Передовая следователям рюкзак со всем содержимым, Васильев Петр Данилович сказал:
- Парня эмерик, однако, взял. Упрямый был и отважный. Где теперь он, кто знает.