Зеркало Просвещения

1
Мы живём в странное время, странное именно с позиции цивилизованного человека, с позиции гуманиста. Если бы какой-нибудь свободный ум из эпохи Античности окинул взором последние столетия европейской цивилизации, он бы пришёл в недоумение. В первую очередь ему было бы не понятно, что перед ним: варварство или цивилизация? Настолько всё перемешалось и перепуталось, что невозможно уже отличить одно от другого. Знаменитая и губительная для цивилизации европейская толерантность появилась не вчера, она была известна ещё в последние столетия древней Римской Империи, когда Европа в болезненной агонии приближалась к ужасному погружению в хаос тёмных веков. И всё же, одно у меня сегодня не вызывает сомнений, Древний Рим – это вершина развития общества цивилизованного человека, гуманиста, как они его называли. Я не говорю – вершина цивилизации, поскольку в наше век стало принято ставить знак равенства между цивилизацией и технологией, искажая тем самым изначальное, латинское значение слово «цивилизация». Я говорю именно, вершина развития общества цивилизованного человека. Это римляне первые поделили весь человеческий род на два вида: человек человечный (homo humanus) и человек варварский (homo barbarus). Это деление было не временным, не случайным, мол, стоит варваров просветить, и они станут цивилизованным, нет – это деление воспринималось как извечное, как сама сущность истории. Как древнегреческое деление на эллина и варвара. Римляне изменили эту терминологию лишь из уважения к грекам, которых они покорили. Себя римляне не могли назвать эллинами, поэтому придумали общий термин, который объединял бы их с греками – гуманист, человек человечный, человек гуманный. В остальном всё осталось таким, как было у греков.

Это я и называю вершиной развития цивилизованного общества. Гуманист стоял несравненного выше варвара, и если варвар может стать гуманистом, то только в порядке исключения, а не в порядке правила. И греческий Аристотель, и римский Цицерон в один голос утверждали, что природное предназначение варваров – быть рабами. Звучит жестоко, но, в конце концов, самые высокие и великие вещи, созданные когда-либо человеком, отличались ещё и великой жестокостью. Лучшие произведения искусства созданы в эпоху рабства, причём самые лучшие из них были созданы тогда, когда в среднем количество рабов на одного свободного гражданина было максимальным. Возможно, поэтому величайшие эпохи истории были такими короткими, а эпохи среднего человека, не слишком великого, но и не слишком жестокого, отличаются большой продолжительностью. По крайней мере, в последнее время, после падения Рима. Но ведь это падение есть ещё и падение, вырождение цивилизованного общества. Наша цивилизация достигла невиданного развития технологий, но при этом наши общественные институты уже не являются совсем цивилизованными, они во много смешаны с варварством, представляют собой любопытный гибрид, гомункул, наполовину созданный из цивилизованного римского права, а наполовину уже варварский. Я намерен детально, и, по возможности, кратко, доказать, что христианство и просвещение – это уже значительная уступка варварству и даже возрождение варварства в очень своеобразной форме. Вместе они создают кривое зеркало, которое отражает все варварские обычаи и порядки в очень странной форме, отчего кажутся даже более цивилизованными, чем общества Античности. Но подчёркиваю ещё раз, поскольку цивилизация и варварство – это противоположные понятия, то наибольшего развития цивилизованное общество достигает тогда, когда оно максимально непримиримо с варварством, когда оно максимально не толерантно к варварам. И здесь, безусловно, никто не может сравниться с древними греками и римлянами.

Итак, зеркало Просвещения. Здесь можно вспомнить и Маркса с его коммунизмом. Есть первобытный коммунизм, то есть по сути варварская идиллия, коммуна без частной собственности, а есть тот коммунизм, что должен прийти на смену капитализму,который отчасти есть возрождение этого первобытного коммунизма, но уже со всякими современными технологиями. Хотя, про первобытную идиллию раньше заговорил ещё Руссо, у него ещё и не шло речи о коммунизме, но уже шли явные попытки создать гомункула из первобытного варвара и современного европейца. Можно, и нужно вспомнить также Гоббса и Канта, с их апологетикой бюрократии, напоминающей апологетику тирании, но всё это мы вспоминаем лишь после того, как вспоминаем Платона. Именно Платон был первым, кто создал это самое зеркало просвещения. Сделал он это в своём «Государстве», и сделал это так изящно и так искусно, что вряд ли кто-то впоследствии мог сделать это лучше. При этом, что любопытно, Платон не порицает и не отрицает рабства, и по сути допускает его существование в идеальном государстве, да и вообще во многом его проект идеального государства выглядит совершенно неосуществимым. Не в этом суть, главное, создание такого зеркала, которое преломляло бы варварство так, что инстинкты варвара могли бы уживаться с инстинктом эллина в одной душе.
В первую очередь возьмём кастовое общество. Пережиток, от которого греки давно уже избавились, а варвары никогда с ним не расставались. При этом кастовые системы варваров сами по себе отличаются в зависимости от того, кто является высшей кастой: военные или жрецы. В первом случае мы имеем тиранию и сильное государство, во втором, если государства и существуют, то сильными их никак нельзя назвать, а высшая каста жрецов-брахманов вообще находится как бы вне государства и существует в каком-то своём пространстве. Однако, то устройство идеального государства, какое предлагает нам в своём «Государстве» Платон – это именно реверсия кастовой системы варваров, её преломление в кривом зеркале. Чтобы это понять, достаточно посмотреть, как выглядит кастовая система на Востоке и вообще в любом обществе до появления греческого полиса. Есть масса исследований на эту тему, во многом их попытался в своё время систематизировать Фрейд в своей книге «Тотем и табу». Здесь очень хорошо понятно, что значит быть царём, высшей кастой в архаичном обществе. Во многих племенах Полинезии кандидата на высшую власть перед вступлением в должность избивают всем племенем. Если он проходит испытание и выживает, то становится царём, если нет – находят другого. Очевидно, что желающих получить такую власть бывает крайне немного, чаще всего эту власть люди получают против своей воли, как тяжкое бремя. А вот как в той же книге у Фрейда описывается образ жизни японского правителя (микадо):

« Такой король живёт, ограниченный системой церемоний и этикетов, опутанный сетью обычаев и запрещений, цель которых никоим образом не состоит в том, чтобы возвысить его достоинство, и ещё менее в том, чтобы увеличить его благополучие; во всём этом сказывается только намерение удержать его от таких шагов, которые могли бы погубить его самого, его народ и всю Вселенную. Эти предписания, далеко не способствующие его личному благополучию, регламентируют каждый его поступок, практически уничтожают его свободу и делают жизнь короля, которую они будто бы должны охранять, тягостной и мучительной.

Одним из ярких примеров такого сковывания святого властелина церемониалом табу является образ жизни японского микадо в прошлых столетиях. В одном описании, которому свыше двухсот лет, сообщается: «Микадо думает, что прикоснуться ногами к земле не соответствует его достоинству и святости; если он хочет куда-то пойти, то его должен кто-то нести на плечах. Но ещё менее ему пристойно выставлять свою святую личность на открытый воздух, и солнце не удостаивается чести сиять над его головой. Каждой части его тела приписывается такая святость, что ни его волосы на голове, ни его борода не могут быть острижены, а ногти не могут быть срезаны. Но чтобы он не был очень грязным, его моют по ночам, когда он спит; говорят, что то, что удаляют с его тела в таком состоянии сна, можно понимать только как кражу, а такого рода кража не умоляет его достоинства и святость. Ещё в более древние времена он должен был каждое утро в течение нескольких часов сидеть на троне с царской короной на голове, но сидеть он должен был как статуя, не двигая руками, ногами, головой или глазами; только таким образом, по их верованиям, он может удержать мир и спокойствие в царстве. Если он, к несчастью, повернётся в тут или другую сторону или в течении некоторого времени обратит свой взор только на часть царства, то наступит война, голод, пожары, чума или какое-нибудь другое большое бедствие и опустошит страну».

Таким образом, мы видим, что власть азиатского деспота вовсе не сопряжена с удовольствиями. Точнее, он получает удовольствия, но вовсе не утончённые и размеренные, а как правило кратковременные и интенсивные, ведущие к ещё большему страданию. Таким вполне себе деспотичным удовольствием, является, например, алкоголизм, собственно алкоголь, в особенности крепкий алкоголь – это есть лишь эликсир по превращению человека в варвара. На пике этого удовольствия человек уподобляется беспомощному животному, доходит до состояния ползающего по земле, перепачканного рвотой и мочёй скота, и в конечном итоге это всё оборачивается только большими страданиями, самым лёгким из которых является похмелье. Главный принцип деспотической власти: правитель должен страдать, вся его жизнь должна быть болью. И это не плата за удовольствие на этом или на том свете, как можно подумать, это лишь способ ожесточить своё сердце. Быть безжалостным к себе, но лишь для того, чтобы стать безжалостным к другим. Это нельзя назвать аскетизмом, тот, кто называет брахманов и японского микадо аскетами, не до конца постиг суть варварского кастового принципа. Аскет мучает себя, но не ожесточается сердцем, он страдает от людей из любви к людям. В кастовом обществе такой аскет нередко может попасть в касту чандалы – опущенных. Самая низшая каста. Среди них выделяется ещё каста пассивных гомосексуалистов, или, как их называют в российских тюрьмах – петухов. В конце концов, российская тюрьма и зона с её воровскими понятиями – это типичный пример кастового общества. Возможно, в отношении к касте опущенных заключается отличие кастовой деспотии от кастового брахманизма. Там, где высшей кастой являются военные с правителем-деспотом, к опущенным можно прикасаться для получения сексуального удовольствия, в то время как в брахманизме к опущенным вообще нельзя прикасаться, это табу. Табу распространяется как зараза, как вирус, с той лишь разницей, что это не вирус, а разновидность магии. Не будем сейчас углубляться в описание того, как передаётся табу, и как человек легко может опуститься и стать изгоем всего лишь от прикосновения к табуированному предмету, благо, всё это хорошо описано у Фрейда. Забавно то, что в кастовом обществе считается оскорблением испытывать брезгливость к своим товарищам по касте или к представителям высшей касты. Отсутствие такой брезгливости стало причиной многих эпидемий в Средние века, поскольку чума всё-таки является не видом магии, а инфекционным заболеванием.

 Брахманы, жрецы, шаманы, по сути, мало чем отличаются от деспотов. Если они являются высшей кастой, то попасть в эту касту можно только через боль, и смысл нахождения в этой касте есть такая же постоянная боль и самоистязание. Разница только в том, что каста военных вытворяет это с собой ради власти, а каста брахманов даже не имеет такой деспотичной власти, они лишь стремятся таким образом максимально слиться с природой. Соответственно, если верх берёт каста брахманов, то она ни за что не создаёт никакого государства, само государство, как способ отгородиться от природы, а то и взнуздать её – совершенно чуждо брахманам. Только каста военных может создавать государства, и только если эта каста становится главной, она может создавать сильные и большие государства, как Персидская империя древности, или, как Византийская империя, которой очень повезло, что христианские жрецы никак не подходят на роль брахманов, и чем дальше христианство от своего источника – иудаизма, тем меньше в нём азиатского.  Католичество уже есть совершенно автономное от посторонних культов христианство, собственно, христианство par excellence, православие же вполне могло уживаться с кастовыми  порядками. Отсюда, например, византийский император Василий Болгаробойца – это типичный азиатский деспот, а вовсе не воин-аскет, как его ещё многие называют. Всего мы знаем, на Востоке существует три основных касты, или, правильнее называть – варны: брахманы, воины, ремесленники и землевладельцы. Первым двум высшим варнам категорически запрещено работать, для работы существуют низшие варны, которые в свою очередь начинают уже делиться на всякие касты (джати), как, например, каста ткачей или каста рыболовов. Отдельно стоить отметить и касту опущенных, чандалу, которые, строго говоря, не являются отдельной варной и даже кастой, скорее они изгои из общества.

Теперь, если мы посмотрим на устройство идеального государства Платона, то сразу сможем разглядеть то искривление варварского мира, которое происходит в этом зеркале. Высшей кастой у него являются мудрецы, по той причине, конечно, что мудрец лучше всего может управлять государством. Этот мудрец называется философом, он не имеет в своих руках никаких реальных рычагов власти: ни финансовых, ни силовых, он, так же как и каста брахманов, не имеет частной собственности. Всё это очень напоминает высшую касту, состоящие в которой так же не могут иметь ничего своего, иначе никак не слиться с природой, не стать частью этой могущественной силы. Брахманизм – это чистый коллективизм, здесь индивидуальность вообще не имеет никакого значения, даже у касты военных есть ещё власть, и потому здесь индивидуальность ещё играет роль. Военные создают государства, типичные азиатские деспотии с правителями тиранами. Но Платон уже заклеймил тиранию, как страшное зло, и поставил над кастой военных касту мудрецов, которые и должны управлять государством. Греки нередко восточных брахманов называли мудрецами, во время похода Александра Великого их назвали не иначе как гимнософистами – голыми мудрецами. Они всегда существует вне государства, даже если находятся на его территории. Платон, получается, просто взял и соединил варварскую кастовую систему с греческим полисом и создал по сути невозможное, но с точки зрения здравого смысла вполне себе разумное государство. Каста военных тоже претерпела изменения, поскольку у Платона она превратилась скорее в полицию. Их главная задача – оборона, а не нападение, и они так же не могут иметь частной собственности, не должны плакать и проявлять какую-то сентиментальность, для этого им лучше даже не читать Гомера и не знать греческой трагедии, они не должны хотеть стать кем-то ещё, кроме военных, и при этом должны быть мужественными в бою и не боятся смерти. К слову, в кастовом обществе военные – это ещё и крупные землевладельцы, они не наёмники, они не получают зарплаты и вообще больше похожи на ополчение, чем на профессиональную армию в нашем современном смысле. Зарплату могут получать те, кто работают, но это более низкие касты, а в идеальном государстве получается, высшие касты работают не меньше низших. У Платона всё смешалось и всё перепуталось так, что невозможно уже отделить варварство от эллинства. Благо, что у нас есть ещё Аристотель, который в своей «Политике» описывает не идеальное государство, а реальные греческие полисы, какими они были в истории. 

2
При этом важно понимать, что «Государство» Платона и вообще платонизм в равной степени устраивает как христианство, так и просвещение. И там и там восхищаются образом Сократа, хоть воспринимают разные его стороны. Для христиан это добродетельный мудрец, первым из греков учивший о бессмертии души и погибший в соответствии со своим учением, расставшись с бренным телом, как с надоедливым прыщом на теле. Для Просвещения Сократ – это учёный, который до последних дней оставался хладнокровным логиком и отдал свою жизнь во имя науки. Устами Сократа Платон впервые провозгласил знаменитую формулу о свете знания и тьме невежества. Знание есть счастье и добродетель, а невежество – источник зол. Собственно, отсюда и пошёл термин «просвещение» – с отождествления знания со светом, а невежества с тьмой. И при этом Платон в «Государстве» отдаёт явное предпочтение именно свету знания, а тьме невежества нет места в идеальном государстве ни в каком виде. Христиане по-своему использовали этот термин, для них свет был больше не знанием, а добродетелью, божественной любовью Христа, а диалог Платона о пещере как бы намекает на существование потустороннего мира, мира идей. Опять же, следует оговориться, что мы сейчас говорим исключительно о «Государстве» Платона и не касаемся других его диалогов. Но даже в этом же «Государстве» Платон называет невежеством веру, а знание, рассудительность рассматривает как её противоположность. То есть здесь мыслитель предстаёт перед нами не идеалистом, а материалистом и атеистом, весь каламбур заключается в том, что слово «идея» в её современном значении стало использоваться именно с Платона, и, поскольку мир идей впервые противостоит миру вещей, как истинный мир миру невежества, философ считается ещё и первым идеалистом. Отдельно мы уже рассматривали подробно этот вопрос, настоящее исследование ставит себе несколько иные цели. Скажу только, что на данном примере можно увидеть, что у Платона легко можно найти как зачатки христианства, так и зачатки просвещения. И те и другие: верующие и атеисты всегда брали у него то, что им было нужно, и без особых затруднений отбрасывали то, что им мешало. Это говорит о удобстве того зеркала, которое создал Платон, когда столь хитроумным способом объединил между собой эллинство и варварство.   

Понятно, что мыслитель взял у варваров – их кастовую систему, искажённую и преломлённую в зеркале греческого полиса. Но для полноты картины так же важно разобраться, что он взял у греческого полиса, а для этого нужно обратиться уже к «Политике» Аристотеля. Что послужило причиной греческого высокомерия, вознесшего их на такую высоту по сравнению с варварами? Что такого изобрели эти эллины, что сделало их культуру исключительной по отношению ко всем их историческим предшественникам? В первую очередь открытие греков заключается в совершенно новой системе управления, напрочь уничтожающей любое кастовое деление общества. При этом остаются различные врождённые привилегии, да и вообще, дети наследуют статус отца, как и в любом патерналистском обществе, но всё это так хорошо складывается в гармоничную систему сдержек и противовесов, что врожденный статус не формирует касты, и даже если когда-то и формировал их, то в полисе смысл этого меняется до неузнаваемости. Появление гоплитского военного строя индуцировало реформы Солона и Ликурга и привело к зарождению наук, без которых эти реформы были бы невозможны. Элементарно, законы Солона и Ликурга подразумевали в первую очередь раздел земли и прощение части долгов. И то и другое невозможно было бы осуществить без элементарной математики. Трудно представить, но до этого, в варварском обществе долг невозможно было выплатить, его вообще невозможно было измерить материально, это была система отношений. Должник вечно должен своему кредитору, он как бы попадает в более низкую касту, он должен работать. При этом его никто не заставляет, он может отказаться, и тогда его будут мучить, он будет страдать, и в конце концов эта боль может сделать его элитой. Высшая каста отличается тем, что не работает и владеет практически всей землёй. В кастовом государстве высшая каста ещё может заводить семью и иметь детей, для брахмана даже это – табу. Высшая каста должна быть независимой, ей трудно манипулировать, человек из высшей касты должен мучиться от того, что его связи с другими людьми минимальны, но именно такое отсутствие связей делает его неуязвимым, без слабостей. Если же человек хочет завести семью, вести тихую семейную жизнь и умереть от старости, он попадает в касту ремесленников и земледельцев, а эта каста, как ни крути, всегда самая многочисленная, в разных обществах численность этой касты доходит до 90% населения. На зоне эту касту называют фраерами, от немецкого – жених, или просто мужиками. Блатные (высшая каста) в свою очередь представляют что-то среднее между военным и брахманом. Вроде бы уже создают своё государство, но ещё не могут иметь семьи и детей, не могут передавать свой статус по наследству.

Впрочем, ещё до законов Солона и Ликурга появились первые попытки устранить огромную пропасть между богатыми и бедными. И попытки эти предпринимали, как ни странно, тираны. Все эти персидские Дарии и Ксерксы воспринимались простым народом, как благодетели, и именно потому их нередко считали живыми богами. Они снизошли до нужды простого народа, они решили хоть немного уравнять между собой жизнь олигархической элиты и мужиков. Брахманам, к слову, нет дела ни до тех, ни до других. Благодаря этому до сих пор ещё в умах бродят нелепые байки про миролюбие и безобидность восточных религий, хотя в действительности жестокие тираны, когда приходили к власти, превозносись народом выше любых брахманов, до уровня богов, и это совершенно искренне. Однако, качественно новый шаг в сторону уравнивания сделали греки, когда изобрели полис. Здесь уже не нужен был тиран, равноправие обеспечивалось другим, а именно – техникой, счётом, словом – наукой. Солон и Ликург смогли использовать счёт, чтобы поделить земли более-менее справедливым образом, они простили беднякам часть долгов и сделали эти долги выплачиваемым. Зачатки этого мы видим ещё у поэта Гесиода, когда он впервые пишет о понятии процента и предлагает в «Трудах и днях» отдавать долг с процентом, после чего долг считается выплаченным. Да и гомеровский Одиссей уже проявляет поразительную для тех времён расчётливость в борьбе с древними варварскими силами. Греческие поэты сыграли крайне важную роль для зарождения науки и греческого полиса.

К сути, древние греки изобрели то, что можно назвать непосредственным управлением. Именно это управление, в сочетании со сложнейшей системой сдержек и противовесов стало залогом равноправия граждан полиса. При этом полисы тоже отличаются друг от друга, как отличаются и граждане этих полисов, Аристотель в «Политике» признаёт, что единого определения гражданина вообще быть не может, в каждом полисе гражданин – это тот, кто управляет полисом непосредственно. Нет бюрократии, законы принимаются общим собранием граждан, на референдуме, часть должностей избирается по жребию из числа граждан, а ещё важную роль играет куриальное право, которое напрямую связано с непосредственным управлением в армии. При этом в категорию граждан попадают самые разные слои населения. Например, в Спарте ещё более всего сохранены черты архаики, здесь граждане занимаются только войной, политикой и священнодействиями. Гражданам нельзя работать, те, кто работают – ремесленники и земледельцы в категорию граждан не попадают. Но всё равно между гражданами действует полное равноправие, и граждане непосредственно управляют полисом, у них нет единого тирана, поэтому их нельзя назвать кастой военных. Противоположностью являются Афины, в которых гражданами являются все слои населения, включая ремесленников и землевладельцев. Режим в Спарте Аристотель назвал аристократией, режим в Афинах – политией (положительным народовластием). Помимо этого есть ещё множество ограничений и условностей. Так, Аристотель приводит закон Фив, который принимал в граждане тех, кто больше 10 лет не занимался торговлей, так же существовали ограничения по дееспособности и происхождению. В одних полисах гражданином считается тот, у кого оба родителя – граждане, в другом достаточно иметь одного родителя-гражданина, а порой можно обойтись и без этого. Римляне в свой черёд усовершенствовали систему Аристотеля, приспособив её для большого государства. В их республике сочетались вместе черты аристократии, политии и монархии, представляя собой наисложнейшую в истории систему сдержек и противовесов. При этом управление всё равно остаётся непосредственным. Римляне долгое время не знают никакой бюрократии, никакого делегирования.

Хотя, впервые бюрократия появляется ещё в «Государстве» Платона и рождается она именно как гибрид греческой политической непосредственности и варварства. С одной стороны, возрождается кастовое деление общества, но касты уже не являются кастами: здесь уже работают все, и делятся по принципу трудоспособности. Каждый должен заниматься своим делом – вот принцип справедливости Платона, под которым он понимает, что каждый должен быть специалистом в своём деле. Иными словами, каждый должен работать в той сфере, к которой он якобы предназначен природой и немного воспитанием. Высшие касты работают так же, как и низшие, только их работа больше умственная, полицейская. Если на Востоке высшая каста – это типичные тюремные блатные, то у Платона это уже настоящие тюремные надзиратели, вроде бы такая незначительная смена акцентов, а как серьёзно всё меняется. Появляется полиция, которой древние греки не знали, в лучшем случае им была известна народная милиция, которая была частью армии. Появляется и профессиональная наёмная армия, в то время как вооружённые силы Античности больше имели черты ополчения. Ополчение не получает зарплаты, кормится от добычи, оно собирается из народа, и вожди выбираются непосредственным голосованием, а каждый ополченец помимо того, что является военным, может быть кем угодно ещё. Ополченец не закабалён за своей кастой, он не является машиной для убийства и вполне себе может вести частную жизнь торговца, ремесленника, а то и учёного и писателя, как нередко было в Риме. Даже римские легионы до конца сохраняли ещё черты ополчения. Даже когда легионерам стали платить жалование, они всё равно сохранили право на добычу. К тому же, это сложно назвать зарплатой. В «Афинской политии» Аристотель описывает должности, которые получали плату из городского бюджета, в основном это были судьи, поскольку они были единственными, кому запрещено было брать деньги из частных рук, что сегодня называется взяткой. Римское слово «коррупция» изначально означало подкуп судьи, и ничего кроме. Но плату из бюджета судьям трудно назвать зарплатой. Во-первых, плату эту они получают ежедневно и только в те дни, когда суд собирается. Если суд не судит, он ничего не делает, и плату он не получает. То есть нет никакого оклада. Так же не было оклада для римских легионеров. Если армия воюет, она получает жалование, если легион не участвует в боевых действиях, значит, он не нужен, легион просто распускают. Легионеры легко становятся частными лицами, ветераны получают землю и налоговые льготы, они не профессиональные убийцы, они разностороннее развитые люди и могут заниматься чем угодно. Потом ветеранов могут снова призвать для участия в войне, они могут не идти, это дело добровольное. Плюс к этому, военные магистраты, своего рода политруки избирались самими гражданами, то есть опять же легионерами из числа граждан. Когда легионы стали простаивать на позициях без участия в боевых действиях, как современные военные части, они постепенно варваризировались и превращались в профессиональную армию. Обычно это происходило в пограничных частях, поскольку на границе чаще всего война в той или иной форме не прекращалась никогда. Здесь часто нужда в пополнении была особенно острой, а из-за проблем логистики из центра часто пополнения не прибывало. В итоге в такие легионы стали брать варваров, затем легионы получили право постоянно дислоцироваться на одном месте, а легионерам было позволено владеть землёй там, где они отбывали службу. Всё это было сделано для сохранения государства, но эти послабления неизбежно привели к сепаратизму и в конечном итоге к гибели римской цивилизации.  Получается, Рим погиб тогда, когда армия окончательно утратила черты ополчения и превратилась в регулярное наёмное войско.

Но изначально легионы формировались исключительно по непосредственному принципу. Можно привести ещё множество положительных черт непосредственного управления. Это и отсутствие системы прямого налогообложения, налоги были только косвенные и собирались либо непосредственно с населения, на какие-то временные цели, будь то постройка городской стены или вооружение армии, либо через специальных должностных лиц – мытарей. Сами должностные лица не получают оклада и дотаций из бюджета, поэтому разворовывать бюджет становится на порядок сложнее. Более того, Римская Республика вообще не знала государственного бюджета, был только городской бюджет. Чиновники были ещё и бизнесменами, жили за свои средства и от тех выгод, что давала им временная власть, более того, ещё из своего кармана должны были тратиться на общественные нужды. Отдельно стоит отметить великолепие римской системы должностей и карьерной лестницы политика – corpus honorum. Каждый гражданин постепенно мог попасть в сословие всадников, для этого нужно было лишь быть избранным на одну, самую низкую должность. Затем, если он продолжал политическую карьеру, то мог стать сенатором, но сенатор – это не должность, это совет наиболее влиятельных людей, а должность, которая автоматически делала сенатором – это должность претора. Так же существовал и имущественный ценз и прочие критерии отбора в сенат. Сенаторы – это по сути либо кандидаты на должность главы государства – консула, либо уже те, кто были когда-то консулами. Консулов, как и любых других должностных лиц, всегда по двоя, и меняются они ежегодно. После консула идёт только одна должность – цензор, это тот, кто принимает в сенат или изгоняет из сената недостойных сенаторов, и тоже самое проделывает с сословием всадников. Вся эта сложнейшая иерархия и политическая селекция существовала только для одной цели, чтобы вовлечь огромное население республики в непосредственное управление государством, а другого управления Античность и не знала.

Но, всё-таки, главной отличительной чертой античного общества, выделяющей его как из кастовой системы, так и из бюрократии, было разностороннее развитие граждан. Человек мог делать карьеру сразу по нескольким направлениям, мог сочетать сразу несколько статусов и ролей из самых разных областей, и в этом как раз заключалась его свобода. Для древних быть гражданином – это и значило быть свободным, поскольку свобода для них есть тоже самое, что политическая непосредственность. Таким образом, политика превращалась в искусство, а каждый гражданин становился в определённом смысле художником. Такого не было никогда ни до, ни после эпохи Античности. Такого утончённого вкуса, такого высокого стиля мир ещё не знал. Ах, это странное сочетание силы и мужества с нежностью и сентиментальностью в древних гуманистах до сих пор заставляет нас восхищаться ими. Ведь в нашем просвещённом обществе, как в государстве Платона, есть чёткое деление на специальности, и военные должны быть грубыми машинами для убийства, а учёные мягкими и нерешительными теоретиками. При этом одни без других не существуют, хоть каждая специальность считает себя лучше и выше других, и государство даже даёт им возможность так считать, создавая иллюзию демократии. Но как это далеко от подлинного народовластия и непосредственного управления! И именно поэтому античные общества стоят несравненно выше как варварских, так и современных, варварских наполовину, лишь зеркально отражающих варварство, а на вторую половину вполне себе цивилизованных, ибо понимающих ценность свободы и вообще, умеющих измерять, считать и оценивать. Это уже какой-то механизированный, математический варвар. Робот в своём поведении очень похож на животное, а компьютерная программа очень похожа на животный инстинкт, но ни тот, ни другой не является художником, не может быть гением.

3
Древние греки совершили мощный прыжок через пропасть такой силы, что путь обратно стал уже невозможен. Все мосты были сожжены, отныне и во веки веков между варваром и эллином был проложен тектонический раскол, разделивший весь человеческий род на два вида. Политическая непосредственность и разностороннее развитие давали грекам право смотреть на всех варваров, как на потенциальных рабов, и это ещё лучшая участь, которая назначалась для тех каст, которым статус позволял работать. Впрочем, раб – это не всегда тоже самое, что рабочий. Римские гладиаторы, к примеру, были своеобразной элитой в мире рабов и ведь это ещё  профессиональные убийцы, сюда вполне могли попадать люди из касты воинов, более того, у таких как раз было больше всего шансов выжить. Вопреки распространённому заблуждению, римляне не изобрели гладиаторские бои. Просто такова природа варварства: варвары постоянно совершают насилие друг над другом, их жизнь полна боли, жестокости и взаимной вражды, и это воспринимается ими вполне нормально. Учёные Стенфодского университета недавно провели исследование и выяснили, почему 7 000 лет назад произошло массовое вымирание мужчин: «Результаты геномного анализа 125 Y-хромосом у современных людей показали, что 5-7 тысяч лет назад в различных регионах Старого Света возник эффект бутылочного горлышка — сокращения разнообразия Y-хромосомы. Это указывало на снижение эффективного размера популяции (числа способных к размножению особей) мужского населения. Поскольку это явление не затрагивало женщин, было высказано предположение, что этому способствовали не экологические бедствия, в том числе изменение климата, а социальные взаимоотношения».[https://lenta.ru/news/2018/05/31/woman/].

Иными слова, 7 000 лет назад клубок кровной мести, родовой вражды, войны и прочего насилия запутался настолько сильно, что мужчинам уже не нужен был даже повод, чтобы убивать друг друга, они делали это массово и без оглядки. Такова природа варварства. Римляне просто сделали из этого шоу. Они понимали, что варварство невозможно искоренить, но можно поставить его на службу цивилизации, так и родились гладиаторские бои. Кроме того, давно пора развеять миф о восстании Спартака, которое так любят превозносить всяких левые и прочие поборники бездумного равенства и прав человека. Восстание гладиаторов – это в первую очередь есть восстание варваров из касты воинов. Они не хотели освободить рабов, и уж точно в их планы не входило уничтожить рабство, к другим рабам, работающим на рудниках, в поле или в домах гладиаторы относились как к низшим, рабочим кастам. В конце концов, восстание Спартака только подтвердило правоту римских суждений о варварах, ведь кончилось всё тем, что восставшие рассорились друг с другом, их могучее войско раскололось, и таким великим полководцам, как Красс и особенно Помпей Великий не составило труда их уничтожить. Благо, что Лукулл в это время находился в Армении, он бы и вовсе прихлопнул это восстание как муху. Рим победил, он как всегда оказался прав, дьявольски прав. Кто ещё так хорошо понимал человеческую природу, как её понимали древние греки и римляне? Они, как никто другой, знали, что варварство вечно. Невозможно уничтожить варварство, здесь бесполезно насилие, бесполезно просвещение, бесполезно всё. А раз так, то цивилизованное общество может существовать только в состоянии постоянной, перманентной войны против варварства. Отсюда воинственность высшего человека Античности и его представления о смысле жизни, который заключался в постоянном поиске врага и победе над ним. Римляне были уверены, что варварство – это неотъемлемая часть человеческой природы, и они отлично знали, что до них и до греков существовали века и даже тысячелетий другой истории, истории варваров. А современные исследования говорят, что это даже были сотни тысяч лет. Варварство древнее, его невозможно уничтожить, оно вечно, но это не значит, что против него не нужно бороться. Рабовладение было проявлением такой вот войны против варварства, а кроме того и многое другое.

Возможно, в глубине души римляне знали, что однажды они проиграют, что однажды Рим будет разграблен варварами, что однажды империя и республика падут. Но смерть одной империи – это не значит смерть цивилизации. Как пришла в упадок греческая культура, и центр мира перенёсся в Италию, так и после падения Рима центр мира должен был быть перенесён в другое место и оттуда начать наступление на варварство. Но этого не случилось, и в этом можно усмотреть величайшее недоразумение истории. Виной этому, безусловно, были христиане. Константинополь поначалу очень неплохо справлялся с ролью второго Рима и даже постепенно восстанавливал прежние границы Римской Империи, но затем было принято христианство, а вместе с ним пришла толерантность к варварству. У христиан появилось своё представление о вечности, совершенно новое, совершенно нетипичное и гуманное. Ведь до этого все божества, претендующие на вечность, были так или иначе варварскими, то есть по сути они говорили лишь о вечности варварства и кастовой системы. К этому добавлялась идея реинкарнации, и теперь душа должна была каждый раз умирать и рождаться в своей касте, даже смерть не давала ей свободу. Христиане поначалу тоже играют в эту азиатскую игру, маскируются под иудаизм, но под прочной скорлупой варварского иудаизма уже скрывался цивилизованный, гуманный, любящий Бог. Кто-нибудь задумывался вообще когда-нибудь, как исторически созрела такая странная идея, как идея Троицы? Бог един, но един в трёх лицах. Звучит, как бред, но этот бред был нужен первым христианам, чтобы спрятаться под маской иудаизма, чтобы защититься от варварства. На показ у них был один Бог, который суть строгий, порой безумно жестокий отец, внутри скрывался другой Бог – любящий и пострадавший за грехи людей сын, а чтобы как-то объединить эти два столь непохожих друг на друга образа, был придуман святой Дух, объединяющий их между собой. Гибрид варварства и цивилизации был создан, две вечности теперь сочетались в одном. И всё-таки, для христиан уже вечным является не невежество и война всех против всех, как у варваров, а наоборот, вечным они признают добро, истину, красоту. И в этом заключается их эскапизм. Они боялись смотреть правде в лице и убеждали себя, что варварство – это временное явление. Мол, нашествие варваров можно переждать, как ураган, от него можно спрятаться за прочными крепостными стенами и стенами храма, в конце концов, варвары могут поубивать друг друга, и тогда наступит облегчение. Ведь вечность – это любящий Бог, это добро. И ведь как часто, и как жестоко христиане платили за эту ошибку своей кровью, как часто толерантность к варварам оборачивалась катастрофой. Разве падение Византии и захват Константинополя не есть такая катастрофа?

Они думали, что если обратить варваров в свою веру, то можно победить варварство, и оправдывали варварскую жестокость императора. Они в конце концов признали императора, к тому времени уже типичного азиатского деспота, помазанником Бога. Они отказались от идеи республики на земле ради призрачного рая на небесах и, в конце концов, по доброму совету Августина, отдали все земные дела на откуп варварским царям. А что взамен? Лишь временная безопасность. Христиане придумали способ, как образованный и тонкий человек может уживаться с варварами. Для этого нужна была церковь, со всей её таинственностью, с её ритуалами и фокусами, так хорошо действующими на грубую нервную систему варваров. Тайна стала их оружием, храм стал их убежищем. О, варвары так любят тайны, которые на поверку оказываются пустышками. Чего стоит только варварское поклонение перед женской девственностью, эта плохо замаскированная похоть и в то же время инстинкт деспота, тирана, желающего быть единовластным правителем в своём царстве. Христиане одели эту глупость ещё в моральные одежды, сделав из женского целомудрия ещё моральную ценность. Или вот ещё пример страшной религиозной тайны – обрезание. Для иудеев это было ещё настоящим таинством, обрезанная пиписька была для них проводником в духовный мир, обеспечивала связь верующего с его божеством. К чести христиан, они отвергли все эти грязные способы манипулирования, они использовали новые, как правило, утончённые или высокохудожественные. В конце концов, всё лучшее, что есть у христиан, было заимствовано у древних греков. Церковная служба очень напоминает собой представление в греческом театре. В древние времена, когда на сцену выводился только один актёр, и он разговаривал с хором, не было даже диалогов между актёрами, они впервые появились у Эсхила. Но был забыт смысл такого представления. Хор, безусловно, символизировал варварскую вечность, некую хтоническую, титаническую силу, а актёр символизировал гуманиста, который в меньшинстве ведёт борьбу (диалог) с этим варварским хором. Всё это один в один повторяет церковная служба христиан, и поэтому она так прекрасна. А кроме того, христианская архитектура, зачастую использующая купола, колоны и арки – изобретения древних греков и римлян. Назначение такой архитектуры в Античности  было очевидно, это была дань природе. Древний римлянин одновременно господствовал над природой и сливался с ней, в отличии от варвара, который ещё не выбрался из лона природы. Архитектура как бы переносила природу в городские условия, делала город естественным, уподобляла его природе. Купол повторял небо, и ведь действительно, нигде в природе мы не встретим плоской крыши. Да и вообще, в природе так редко встречаются углы, как правило, их там нет, и греческие и римские строения так же стремятся минимизировать количество углов, поэтому двери и окна делались в виде арки. А кроме того колоны, так похожие на ноги, лапы животных, на деревья, на что угодно из естественного мира. Христиане не понимали назначение такой архитектуры, поэтому со временем у них появляются извращения в виде готики и барокко. Сюда следует добавить мир и ладан – лёгкие наркотики, способные лишь немного расслабить, но не вызывающие болезненных последствий. Говорят, греки на элевсинских мистериях использовали наркотики и посильнее, но употребляли их только во время мистерий и строго-настрого запрещали употреблять в быту, поскольку отлично понимали, какие могут быть последствия от наркозависимости. Ну и конечно – колокола, напоминающие собой медь в храме Зевса в Додоне.

Эстетика христиан целиком взята из Рима, к этому они добавили разнообразные таинства, и укутали себя таким покровом тайны, что на какое-то время это действительно позволило им безопасно уживаться рядом с варварами. Варвары убивали друг друга, вырезали целые города, но не трогали священников. Работало не всегда, но всё-таки работало. Варвары просто были в недоумении, когда смотрели на христианских святых, им было совершенно не понято,что это за каста, чего ради эти люди так сами себя истязают, добровольно обрекают себя на пытку, как если бы они были брахманами, но они не брахманы. Эта пытка сочеталась ещё с мягкостью и любовью к людям, а вот это варвары уже понять не могли. Боль вызывает ярость, страх, отчаяние, но никак не доброту и отзывчивость. А здесь человек мучает сам себя, превращается в развалину и демонстрирует это на людях, по варварским понятиям, такой святой должен был уже стать жестоким деспотом или хуже того отвратительным шаманом, а он им почему-то не становился. И варвары покорялись этой тайне, они хотели разгадки, и так как не получали её, покорялись ещё больше. И вот уже восточный император в конечном итоге смягчился к христианам и сам стал христианином. Но так не могло продолжаться вечно. Невозможно же быть всю жизнь женатым на девственнице. Однажды к христианам должны были прийти варвары и предъявить счёт. Мол, «вы обещали нам спасение, прошло уже столько веков, где же оно?» Грубым варварским умам было невдомёк, что для подлинных христиан рай находился уже в их церкви. Этот их маленький мирок, это убежище для света под самым носом у варваров и было земным раем. Но ведь нельзя же было предложить варварам такой рай, им сюда вход был закрыт. В самой основе христианства заложен гибрит света любви к ближнему и тьмы невежества. Поскольку знание для них не является светом, как у Платона,то вера несёт одновременно и тьму и свет. Изначально свет был хорошо скрыт и замаскирован, со временем он открывается миру.  Постепенно христианство сбрасывало с себя чешую иудаизма и становилось всё больше христианством. Католичество – это уже больше христианство, чем византийская ортодоксия, протестантизм – это уже больше христианство, чем католичество. Всё это могло закончиться только катастрофой, и такими катастрофами полна христианская история. Но, да будет великий Пан мне свидетелем, все эти катастрофы – это мелочь по сравнению с той катастрофой, которая ожидает в будущем человека светского, атеиста и технократа, завладевшего умами в наш век.

4
Во всех этих распрях и расколах между христианами очень легко прослеживается эволюция или инволюция в сторону всё большей толерантности к варварам. Да, византийское православие раньше других варваризировалось и создало гомункула, наполовину состоящего из европейской Античности, наполовину из дремучей азиатчины, за что в адрес православных нередко поступали упрёки от западных христиан. Но, православные всё-таки оставались верны только одной варварской культуре – иудаизму, и плотно были отгорожены от контактов с другими варварами. Византия стала гибридом иудейского варварства и римской цивилизации и оставалось такой до самого конца, несмотря на самое пёстрое варварское окружение. Совсем другая ситуация сложилась в Ватикане, который превратился в проходной двор для всевозможных варваров. За 500 лет после реформ императора Константина по Западной Европе прошло столько варварских орд, столько было создано, уничтожено и заново создано варварских государств, что только глубоко лицемерные гуманисты могли уцелеть в этом кипящем котле. В результате вскоре от католического снобизма по отношению к православным ничего не осталось, он выродился в банальный, скотский антисемитизм. Впрочем, православные так же были высокомерны по отношению к язычникам. Даже когда от Восточной империи крестились совсем не семитские народы, например, славяне, у них всё равно вместе с христианством насаждалась иудейская культура. Например, на Руси после крещения ощутимо возникла мода на ветхозаветные и вообще иудейские имена, что нашло отражение даже в былинах. Так же в летописях очевидны подражания и отсылки к событиям Ветхого Завета, что говорит о том, что этот текст был отлично знаком не только монахам и священникам, но и далеко за пределами церковной среды. И только после церковного раскола на Руси и реформ Никона христианство стало кооперироваться со славянским язычеством, и именно с этой поры в русской православной церкви появляется всплеск антисемитизма.

Католичество пытается ужиться с самим большим количеством разнообразных варварских племён, поэтому иудейский снобизм им явно не подходит. При этом предпосылки этого можно найти ещё в спорах апостолов. Апостол Пётр был избран богом, чтобы нести проповедь среди язычников, и как известно, папский престол в Ватикане берёт своё начало именно от апостола Петра. Итак, католичество проявляет гораздо большую толерантность к варварами, но при этом византийское православие гораздо больше воссоздаёт азиатскую кастовую систему. Католичество как-то сходу отказывается от попыток построить кастовое общество, будь то брахманизм или деспотизм, но взамен этого берёт столько всего у варваров, что лицемерие начинает просто бить в глаза. Именно после церковного раскола начинается расцвет феодализма в Западной Европе. Кто такой по своей сути есть европейский феодал? Это маленькая копия императора, которого на Западе давно уже не было. Римский император с самого начала становится противоречивой фигурой, сочетающей в себе как черты архаичного варварского права, так и права римского. Он совсем не то, что римские цари эпохи царства. Архаичный царь-деспот как представитель высшей касты не является физическим лицом, он совершенно прочно привязан к своей касте, и потому владеет имуществом и землёй только постольку, поскольку является членом своей касты. Если вдруг по какой-то причине он выпадает из этой касты, он теряет всё. Такое имущество нельзя ещё назвать личным, когда Тарквиниев изгоняют из Рима, они в одночасье становятся никем, они не имеет ни клочка земли. В свой черёд феодал имеет ещё и свою личную землю. Он пользуется сразу двумя правовыми системами, с одной стороны он может свой личный земельный домен передать кому угодно по наследству, с другой стороны, он ещё и владеет землёй, как должностное лицо, и он не может передать эту землю кому угодно, её получит только наследник титула. Когда Иван Грозный на короткий период отказывается от царства, и царём становится Семён Бекбулатович, Иван не становится никем, он оседает на своём личном земельном домене, который принадлежит ему не зависимо от должности. Но в России это ещё во многом византийская система, когда такое двойное владение было только у императора и его «сатрапов», назначенных правителями колоний. В отличии от персидских сатрапов, такие наместники владеют не только колонией, но ещё имеют и свою личную собственность в метрополии. Происходит некоторое раздвоение личности, которое у католиков уже закрепляется законодательно, как договор римского папы с королём Карлом Мортеллом.

А дальше Византия закономерно захватывается родственными ей по иудейской ветке мусульманами, а католический антисемитизм распространяется с евреев на арабов. Возможно, если бы православие совсем погибло, это был бы и конец христианской истории, но православие сохранилось на окраинах, в Болгарии, на Руси, в Речи Посполитой. Германцы в свой черёд во время крестовых походов значительно ассимилировались с мусульманами и евреями, и созрел новый этап толерантности к варварам. Деятели Реформации уже пытаются воспринять одновременно и семитскую культуру, и языческую, включить в свою семью уже все проявления варварства. Лютер возродили интерес к Ветхому Завету и возвеличил апостола Павла, но при этом, поскольку сам был германцем, не мог отбросить всего пёстрого разнообразия германского варварства. Как и Павел,который, будучи евреем, был неоднократно замечен в своём уклоне в язычество. Этот этап варваризации можно признать своеобразным Рубиконом, поскольку впервые в истории удаётся построить прочное гибридное государство, руководствующееся одновременно и цивилизованными и варварскими принципами. Не осталось ни одного института, который был бы только цивилизованным, каждый институт стал гибридным, каждый пропитался этим лицемерием, которое мы встречаем ещё у Платона. Но в голове Платона это хорошо сочеталось, поскольку он говорил не от своего лица, а от лица своего литературного альтерэго – Сократа, этого греческого Павла, и их точки зрения порой серьёзно не совпадали. Всё это можно назвать умелым литературным приёмом и воспринимать как искусство, но, начиная с Реформации, и продолжая эпохой Просвещения, платонизм становится уже идеологией.

Реформация снова возвращает нас к модели деспотичного общества, но теперь уже во всех его формах. Для византийского православия важно было оправдать и вклинить азиатский деспотизм в цивилизацию великого Рима, при этом это был исключительно иудейский деспотизм, что давало защиту от многих прочих варваров. Католики эту защиту обеспечить не могут, но единственное, что может сплотить вокруг Ватикана варварских деспотов – это ненависть к иудейскому деспотизму. Протестанты же настолько углубляются в архаику, что возвращаются в те времена, когда не было ещё ни иудея, ни язычника, был только чистый деспотизм, без различия формы. Врагом такого деспотизма мог быть только брахманизм – ещё более древняя, архаичная форма варварства. Но таким образом христиане слишком оголились, открылись, короче, стали слишком честными. Теперь открылось, что христианские священник вовсе не жрец, он не только не является брахманом, он не является и жрецом в том смысле, в каком, например, являются иудеи или буддисты в деспотичных государствах. Впрочем, католики давно уже открыли варварам, что христиане – не иудеи, но эти же католики упорно претворялись брахманами. Могущество Ватикана держалось на этой иллюзии и заставляло многих варварских царей преклоняться перед ним, как перед обителью высшей касты. В эпоху Возрождения этот обман вскрылся, и протестанты уже отказались от лицемерия, стали впервые в истории честными христианами. Но это сделало их довольно хрупкими, заставило их нуждаться в светском человеке, причём в таком светском человеке, который не находится во власти, не может в принципе стать деспотом и является вообще атеистом. Лицемерие? Протестанты стали остро нуждаться в атеистах, которые критикуя их, как верующих, не забывали бы при этом критиковать и власть, не давая ей превратиться в деспотию.
 
Но что это был за атеист? Он стал проповедовать такую толерантность к варварам, какая не снилась никаким протестантам. Беспощадно нападая на деспотизм, такой светский человек всеми средствами, включая даже католическое барокко, стал толерантным уже к совсем архаичному варвару, не знающему даже государства, лишь тотем и табу, чистый брахманизм. В раннем Просвещении любили называть такое состояние человека естественным состоянием, а его религию естественной религией, отчасти это верно, если на секунду забыть, что само происхождение человека, этой лысой двуногой обезьяны, это была вещь крайне неестественная. Плохой шерстяной покров и прямохождение были прямым следствием затяжного пубертата, напоминающего собой идиотию. Детёныши обезьян тоже до какого-то момента остаются «лысыми», даже строение челюстей у них не такое рельефное и оттого более человеческое. Но обезьяны питаются грудью не больше трёх месяцев, половое созревание у них наступают в несколько лет, у человека на несколько лет может затянуться только период грудного кормления. Человек уже учится ходить и разговаривать, но нередко при этом продолжает питаться от материнской груди. В результате получаем неразвитую челюсть, но с развитыми губами, отсутствие необходимости в шерстяном покрове, сильнее развитые для хватания кисти рук и, как следствие, прямохождение. Впрочем, прямохождение могло развиться ещё из-за того, что женщинам долго нужно было носить на руках беспомощных младенцев. Некоторые животные с этой целью стали сумачатыми, но человек почему-то не стал сумчатой обезьяной, а стал ходить прямо, и платил за этого высокой смертностью младенцев и матерей при рождении. Чудо, что вообще хоть кто-то родился и выжил у этих двуногих матерей, готовых ещё и годами носится с ребёнком на руках. Видимо, деградация женского организма для мужчин наоборот означала большую эволюцию телесных сил и помогла им обеспечивать защиту своим самкам на всё время вынашивания и грудного вскармливания. В результате этой неестественности или сверхъестественности, как угодно, появилась и такая первая в человеческой истории вопиющая несправедливость, как половой деморфизм. Неравенство мужчин и женщин – это вещь крайне не естественная, и присущая ещё самому примитивному человеку, исповедующему системы тотема и табу. Чудовищное социальное расслоение и неравенство, как злой демон, преследует человека на протяжении всей его истории.

Брахманизм есть выражение самого первого такого деморфизма, когда не было даже никаких попыток преодолеть социальное расслоение, всё это воспринималось как наследие природы, отчасти так оно и есть. Но брахманизма не появилось бы, если бы человек ощущал себя животным, стало быть, разрыв с природой чувствовался уже здесь, в самом начале, хоть и ощущался он как недостаток. Те, кому в результате удавалось вернуться в животное состояние, слиться с природой, становились высшей кастой. Здесь нет никакой морали, чистый инстинкт. Ещё Фрейд пытался представить табу и тотем, как зачатки морали или даже как примитивную мораль, но более поздние исследования показали, что здесь нет никакой морали. Тоже табу на инцест возникло лишь для того, чтобы  отцы не оплодотворяли слишком рано своих дочерей, поскольку это могло быть губительным как для ребёнка, так и для будущей матери. Распределение по кастам тоже происходит не по моральному принципу,  высшей кастой становятся те, у кого наиболее развитые инстинкты самосохранения и выживания. С ними можно было выжить в диких условиях и поэтому другим людям выгодно было почитать их, как богов, как элиту. Но самим брахманам от такого почитания нет никакой выгоды, почитание и власть их ещё не интересуют, они просто не могут избавиться от низших каст, преследующих их по пятам, а нередко даже берущих их в плен. Тогда создаётся какое-то оседлое поселение, возможно, даже довольно большое, и в этом поселении действует колоссальное расслоение. Высшая каста живёт в роскоши, которая ей не нужна, низшие касты живут в нищете, которая является залогом их безопасности. Лишь с появлением железных орудий стало возможным расставание с брахманами, когда высшей кастой становились воины, а во главе поселения вставал тиран. Вот такой тиран уже похож на альфа-самца у горилл, владеющего всеми самками и не позволяющего другим самцам к ним приближаться. Фрейд полагал, что тотем и табу возникли как раз тогда, когда сыновья такого самца, страдающие от сексуальной неудовлетворенности, решили свергнуть отца-тирана и убить его. Но если бы такой тиран появился на раннем этапе, эти сыновья даже не появились бы на свет, или были бы такими недееспособными уродами, что не могли бы даже самостоятельно добывать себе пищу. Альфа-самец просто зачинал бы детей своим несовершеннолетним дочерям и получал бы то, чего хотел: он был бы главным самцом в племени, а конкуренты с их врождёнными уродствами не проживали бы долго и не могли ему навредить и отобрать у него его гарем. Ошибка заключается в том, что Фрейд имел дело в основном с племенами, которые при всей их примитивности, уже пользовались железными орудиям.

Те варвары, которые не знают железных орудий, не знают и тирании, некоторые не в меру сентиментальные учёные даже полагают, что здесь речь идёт о какой-то демократии, но достаточно приглядеться повнимательнее, чтобы увидеть, что здесь человек больше напоминает собой скопление всяких мифологических чудовищ, вроде циклопов и троллей, чем то, что называется народом. Появление тиранов воспринималось, как спасение, поскольку тиран начинал уничтожать страшное социальное расслоение, более-менее уравнивать между собой богатых и бедных, мужчин и женщин, соплеменников и чужестранцев. Тирания касты воинов уже воспринималась как взаимный договор. Рабочие касты кормят воинов, воины их защищают. Конечно, до политической непосредственности было ещё далеко, к тому же, железо так и не уничтожило жречество, оно продолжило существовать и в железном веке и существует по сей день. Жрецы стали учёными, писателями, даже чиновниками, но всё это не потому, что они захотели власти и блага для народа, а наоборот. Они используют науку, литературу и власть для того, чтобы хоть немного освободиться от того плена, в котором их держит каста воинов, а для этого нужно делать благо мужикам и заручаться их поддержкой, по сути это для них такая же разновидность магии, шаманизма, короче, того, что Платон однозначно называет невежеством. Однако, невежество греческий мыслитель сравнивает с небытием, а знанием с бытием, и именно вторым и должны заниматься философы, и именно бытие является вечным благом. Но любой такой жрец понимает вечность, как нирвану, которую сейчас часто отождествляют с Ничто. Однако это не тоже самое, что небытие, это есть небытие только в терминологии «Государства» Платона, а в индуизме для постижения нирваны нужно обладать навыком, который на санскрите называется «видья» – магия. Так что брахман или буддистский жрец точно не может быть философом, Платон не понял этой сущности Востока, или понял уже слишком поздно, во время написания своих «Законов». Ведь это невежество, варварство является вечным, это часть человеческой природы, видовая черта человека, с которой он вышел из животного мира. Цивилизация же вещь хрупкая, которая может быть уничтожена какой-нибудь катастрофой. Человеческая история знает массу таких примеров, когда уже развитая культура вдруг снова проваливалась в варварство, имея при себе железные орудия и даже уже отстроенные города с инфраструктурой. Достаточно взять город Рим с миллионным населением накануне нашествия вандалов. Во что он превратился в последствии? Долгую тысячу лет Рима, как такового, можно сказать, не было, было лишь семь холмов, и на каждом своё отдельное поселение, как в архаичные времена до прихода Ромула и Рэма.

В эпоху Просвещения человек ступил на очень тонкий лёд, поскольку теперь стала постепенно развиваться толерантность не к деспотичному варварству, но к варварству брахманскому, более древнему. Однако такой гибрид брахманизма и цивилизации не способен уничтожить деспотизма, Платон опробовал этот способ ещё в Сицилии, и оказался бессилен в своих попытках уничтожить тиранию. В лучшем случае деспотизм приобретёт какие-то слишком заумные, окультные формы, как фашизм. К тому же, гимны свободы у атеистов с самого начала уравновешивались открытой склонностью к бытовому деспотизму у протестантов. У них исчезла строгая церковная иерархия, папа или патриарх уже не был тираном, тирана церкви вообще не было. Священник перестал маскироваться под жреца, то есть исчез, стал пастором, которым может стать каждый прихожанин. Но, при этом первые коммуны протестантов мало чем отличались от деспотичных государств. Но самое главное, возникла трудовая этика протестантизма. Каждый должен работать, а те, кто не работают, должны делать вид, что работают. Католический священник ещё не работает, его задача – раздувание тайны, он должен сдерживать чудовищную ватагу варварских тиранов, натравливая их порой друг на друга. Священник надевает маску брахмана, чтобы не работать и предаваться удовольствиям.  Брахманы к этому даже не стремились, они просто не работали, поскольку знали, что и так выживут на природе, питаясь грибами и сырой рыбой. И вот протестанты должны стать трудоголиками, при этом должны накапливать капитал, отказывая себе порой в самом необходимом. Так зарождается собственно капитализм, где каждый капиталист становится деспотом, и при этом он не должен воевать. Местами, как, например,в южных штатах США, это приводит даже к откровенному возрождению рабовладения, а точнее - к реверсии рабовладения, поскольку смысл его уже совсем не тот, что в Античности. Здесь как бы деспотичный варвар порабощает более примитивного варвара. Вебер в своё время хорошо показал связь протестантской этики с зарождением капитализма. Реформация возродила деспотизм в его самой подробной детализации, но отделила его от государства, от военной службы. Теперь каждая каста должна работать, это называется специализацией. Переход из одной специальности в другую стал крайне затруднительным – это часть трудовой этики протестантизма. Социальные лифты стали уничтожаться ещё в эпоху феодализма, теперь же они стали обманкой. Вроде бы свобода, вроде бы сытость и благополучие, но на верхушку почему-то всё равно попадает посредственность, а таланты и уж тем более гении постепенно загоняются в гетто. Так же, как и в  кастовом обществе.

Талант – это разностороннее развитый человек, как и гений. Между тем, доподлинно известно, что только в эпоху Античности люди производили целенаправленную селекцию гениев. При этом древние греки и римляне отдавали себе отчёт, что гения невозможно вырастить научным путём. Гений – это всегда исключение, случайность, нередко даже роковая, как и зарождение лысой двуногой обезьяны по имени «человек». Наука евгеника в принципе невозможна, поскольку существование такой науки было бы кощунством против гения, таким же антитворческим гетто, как и кастовая система и специализация. Поэтому для отбора использовались всевозможные жребии, которые даже становились религией. Все эти оракулы и гадания были проявлением такой селекции. Многие политические должности назначались по жребию, совершенно случайно, как же уверенны в себе должны быть люди, чтобы допустить такое. В конце концов, случайные люди не задерживались во власти и легко вымывались оттуда, а те, кто попав туда случайно, открывали вдруг в себе какую-то гениальность, поднимались до самых великих высот. В Новое время так же случайные люди в избытке попадают во власть, но они как раз там и остаются, а талантов и гениев оттуда наоборот вымывает, как слишком необычных, слишком непредсказуемых, слишком опасных. Сначала такие таланты вне политики становятся капиталистами, имеющими в руках финансовые рычаги власти, но лишённые военных рычагов, отчужденные от государства, затем светское государство делает всё возможное, чтобы и капиталистов сделать бездарями, чтобы талант никогда не смог стать богатым. Взращивается посредственность, и постепенно это приводит к возрождению господства варваров. Но сначала, в эпоху Просвещения было окончательно сформировано зеркало цивилизации, через которое свет уже не проникает, он полностью отражается, а на обратной стороне зеркала остаётся никем не потревоженная, кромешная тьма невежества.
 
5
Культура эпохи Просвещения похожа на лишайник. В лишайнике мы видим удивительный природный симбиоз гриба и водоросли, который за долгие века эволюции так и не соединил эти два вида клеток в какой-то один вид. Они так и существуют порознь, как гриб и водоросль, но при этом составляют единый организм - лишайник. Точно так же в культуре Просвещения уживаются друг с другом варварство и цивилизация. Как братья-близнецы они всегда сопутствуют друг другу, любое цивилизованное учреждение имеет своего двойника, отражённого в кривом зеркале, и только вместе они могут существовать как единый гибридный организм. Делёз очень хорошо понял эту сущность Нового времени, эту двойственность, как складку."Чисто барочная черта здесь — упомянутое различие и разделение двух этажей. Известно, к примеру, различие между двумя мирами в платонической традиции. Известен мир с бесконечным количеством этажей, встречающихся то при спуске, то при подъеме на каждой ступени лестницы, которая теряется в беспредельности возвышенного Единого и распадается в океане множественного: это мир как лестница в неоплатонической традиции. Но мир только из двух этажей, разделенных складкой, которая «отражается» с каждой из двух сторон в разном режиме, представляет собой открытие эпохи барокко par excellence". И далее, по тексту:"Высший этаж выгибается над нижним. Воздействия одного на другой нет, но есть принадлежность, взаимопринадлежность. Душа — это принцип жизни по присутствию, а не через действие. Сила есть присутствие, а не действие». [Ж. Делёз. "Складка. Лейбниц и барокко"].

У Платона впервые появляются эти два этажа, два пласта смыслов, где варварство и гуманизм так плотно спаяны, что невозможно отделить одно от другого, возникает то, что называется складкой. Складка – это суть «Государства» Платона, и такая же складка вообще формирует зеркало Просвещения, где весь свет отражается от поверхности, оставляя нетронутым тёмный мир зазеркалья. Самый наглядный пример такой складки – это робот. С одной стороны, очевидно, что роботы копируют поведение неразумных животных, они и создаются как своего рода замена рабов или домашних животных в человеческом быту. Но с другой стороны, программа робота – это сложный математический алгоритм, не имеющий ничего общего с животным инстинктом. Если использовать терминологию биолога Павлова о условных и безусловных рефлексах, то животный инстинкт – это цепной безусловный рефлекс, а компьютерная программа – это цепной условный рефлекс. То есть вроде бы такое же рефлексивное поведение, но оно уже не является врождённым, не передаётся по наследству, а является исключительно приобретённым. При этом очевидно, что без учения о животных инстинктах не будет и роботов, неразумное животное поведение – это модель, по которой выстраивается алгоритм поведения робота, обладающего только лишь искусственным интеллектом. По таком же принципу работает и идеальное государство Платона. В качестве модели оно использует кастовое общество, но при этом каждая каста должна работать, то есть механически выполнять какой-то рутинный алгоритм действий. Вроде бы даже сохраняется врождённая склонность человека к какой-то из специальностей в идеальном государстве, но без образования этот потенциал так и погибнет, и человек останется невеждой.

 Эпоха Просвещения так или иначе пытается построить государство Платона, но это не значит, что она в деталях воспроизводит утопию греческого мыслителя, это значит, что просвещение создаёт государство-складку. Национальное государство становится таким государством, в котором есть каста философов, которая, не обладая никакими реальными рычагами власти, занимается критикой и дискуссиями, которые всё равно формирует общественную жизнь. Во Франции, например, в своё время издавался «Философский словарь», где печатались статьи анонимных авторов, среди которых часто узнавался Вольтер. Вместе с сочинениями Руссо они потом повлиял на ход первой французской революции. Франция стала полноценным национальным государством, колониальной державой с демократическим управлением внутри. Но что такое вообще есть нация? В Древнем Риме словом «natio» обозначали исключительно жителей провинций и варваров, граждане Рима обозначались другим словом – populus. И это как раз означало народ в его высшем смысле, то есть народ, который непосредственно управляет своим государством. Когда Аристотель пишет про народовластие, он всегда имеет в виду власть народного собрания. То есть народ собирается и общим голосованием принимает законы, он никому не делегирует эти полномочия и так же вершит суд, на народном собрании. Все члены народного собрания одновременно выступают в роли присяжных: каждый гражданин полиса, а порой они ещё и выносят приговор. В Риме это тоже сохраняется, обращение к народу – это последняя апелляция, известны случаи, когда преступник, приговорённый судом к смерти, обращался к народу, и народное собрание его оправдывало. Народное собрание – это populus, а natio – это не народ в его подлинном смысле, это население.

В национализме полностью стирается эта грань между народом и населением, народ превращается в население, и это ещё называется демократией. Форма цивилизованной республики вроде бы соблюдена: внутри страны все равноправны, а колонии не равны метрополии, однако сюда закладывается совершенно варварское содержание, которое заключается в ненависти или просто лёгком презрении к иноземцам, людям другого цвета кожи, волос, глаз. Это выглядит как презрение к деспотизму, но в тех странах, где европейцы уничтожают деспотизм, они делают население суверенным, а, якобы, чтобы оно не подчинилось новому деспоту, ставят над ним своих наместников.  При этом колонии даже не являются частью государства, они находятся исключительно за его пределами, как чужаки. В конечном итоге это скрытое варварство раскрыло себя в фашизме. По сути, национализма с самого начала было два вида: национализм имперский и национализм колониальный, национально-освободительный. Второй национализм является даже более цивилизованным по содержанию, хотя по форме является более варварским. Но самое ужасное происходит, когда два этих национализма объединяются в один, тогда и рождается нацизм. Национально-освободительная идеология здесь сочетается с имперскими амбициями, и возникает эта патологическая ущербность, которая видна во всём, включая стилистику нацистских вождей. Страна одновременно хочет перестать быть колонией и при этом приобрести свои колонии, разве есть что-то более бесчестное? Нельзя сказать, что фашистская эстетика лишена вкуса, все эти факельные шествия, красивая военная форма, символика выглядят очень привлекательно. Но и неверно утверждать, что искусство виновато в том, что фашизм сделался столь привлекательным, и не будь всей этой красоты, не было бы катастрофы. Достаточно было изучить античные сочинения по ораторскую искусству, чтобы разглядеть в жестах Гитлера, его манере говорить и выступать типичного выродка. Да, античные ораторы любили яркие эффекты, высокие слова и сильные позы, но в этом не было той резкости. Эту лихорадочную жестикуляцию даже Плутарх называет признаком вождей черни, солдафонов, не приспособленных к мирной жизни, словом – демагогов. Гитлер был типичным демагогом с самого начала, возможно, на фоне скучных политиков, привыкших говорить по бумажке, он и был чем-то выдающимся, но рядом с Демосфеном или Цицероном, и даже рядом с не очень выдающимся оратором Античности он бы выглядел пошло и даже смешно. Фашизм противоречив, это красивое атлетическое тело с заведомо уродливой головой. Тоже можно сказать и про эволюцию режима, про то, как менялись его позиции, например, отношение к евреям. В начале итальянские евреи были вообще в авангарде фашистского движения, а заканчивается всё каким-то тупым, откровенно скотским геноцидом евреев. Евреи хотели того, что же и немцы – освобождения от колониальной зависимости, но при этом они не хотели сами становится империей, а за отсутствие этого лицемерия германцы так их возненавидели!

 Но между националистами-имперцами и национально-освободительным движением есть ещё некоторое идеологическое пространство, без заполнения которого два этих вида национализм никогда бы не встретились. Заполняют его другие метаидеологии: либерализм и социализм. Без этого мостика два вида населения никогда бы не встретились, а без этой встречи не было бы эпохи Просвещения. Иными словами, без фашизма не было бы эпохи Просвещения, фашизм как бы фотографирует симбиоз между варварством и цивилизацией, фиксирует финальную точку, как неподвижную. При том, что движение всё равно продолжается, зеркало Просвещения продолжает формировать само себя, создавая новые причудливые миры зазеркалья, свет и тьма существует в единой складке, но это не одна складка. Фашизм открывает только один из возможных миров зазеркалья, и это позволяет скрыть все остальные миры, которые могут быть не менее опасны и чудовищны, но на светлой стороне зеркала уже все договорились о том, чтобы считать фашизм наибольшим злом. Таким образом, даже международный терроризм, при всём его демонстративном скотстве, всё равно ещё не признаётся главным врагом цивилизации. Да это и невозможно, пока вершиной цивилизации признаются идея прогресса и права человека – две сирены, которые поют нам устами социалистов и либералов о вечном блаженстве. Идеальное государство Платона может иметь множество реинкарнаций, фашизм – лишь одна из них. Здесь верховная власть принадлежит демагогам вроде Гитлера, которые не имеют ни военных, ни финансовых рычагов власти, чем не высшая каста философов? Они несут свет знания, который отражается в зеркале и превращается в ложное сознание – идеологию. Но совершенно тоже самое делают коммунисты и либеральные правозащитники.

  Либеральным идолом стали права человека. Права эти есть проявление своего рода юридической шизофрении, раздвоения личности между физическим и юридическим лицом. Что такое есть юридическое лицо? Ответ на этот вопрос легко получить, если проследить, когда появились юридические лица и откуда они взялись? По сути, первое юридическое лицо – это римский император, принцепс. В вопросах управления финансами страны это лицо всегда раздваивалось, создавая немало проблем для юриспруденции. Император имел в своём распоряжении две казны: казна личная и казна должностная. Казну личную он имел право передавать кому угодно, любому своему законному наследнику, казна должностная передавалась по наследству только следующему императору. Вторая казна была ещё и государственной казной, но считалась собственностью императора. В последствии такое раздвоение личности происходит у европейских феодалов. Уже не обязательно быть императором, достаточно был герцогом, графом или бароном, чтобы иметь два лица. В этой истории видна вся постантичная Европа, со всем её вырождением и толерантностью к азиатчине. Очевидно, что фигура деспота, императора, феодала – это всё было позаимствовано у варваров и представляло собой архаику. Христианство, как и Просвещение всегда толерантно к такой архаике и пытается с ней ужиться. Их роднит то, что они считают, что варварство - это временное заболевание, и его можно пережить. Не может же варварство быть вечным, если уже у христиан есть своя вечность - это Бог, а у светских людей есть вечный идол - прогресс. Но это всё эскапизм, попытка спрятаться от угрозы варварства. Первые юридические лица появились как уступка варварству и как толерантность.


Христиане придумали способ, как образованный и тонкий человек может уживаться с варварами. Для этого нужна была церковь, со всей её таинственностью, с её ритуалами и фокусами, так хорошо действующими на грубую нервную систему варваров. Для светского человека этой же цели стали служить технологии. Древние римляне не страдали такой толерантностью и знали только один способ уживаться с варварами, когда варвары находятся в рабстве, а граждане и гуманисты господствуют. Но вот и в Риме наступил кризис управления. Армия стала варваризироваться и в тоже время бюрократизироваться. Сама бюрократия возникла, как возрождение варварства и архаики, но преломлённое в кривом зеркале просвещения. Юридическое лицо – это такой же азиатский деспотизм, преломлённый в том же кривом зеркале. Азиатский деспот имеет одно лицо - должностное, он раб своей должности и не имеет личного имущества. Римский император, а вслед за ним и феодалы имеют сразу два лица: одно архаичное варварское и другое: гуманное. Все юридические лица, будь то ООО, ОАО, корпорации и т.д. работают по такому же принципу, без них протестантский капитализм был бы невозможен. Есть физическое лицо владельца или владельцев, и есть юридическое лицо, и эти лица не совпадают. Но одно без другого не существует. Этим юриспруденция одновременно и копирует варварское право и видоизменяет его. Собственно, если детально изучить эпоху Просвещения, то можно увидеть, что все её великие достижения выстраивались по такому же принципу: возрождали что-то варварское, добавляя, приклеивая искусственно к нему что-то цивилизованное. Бюрократия, например, возникла как соединение варварской тирании и римского corpus honorum.

Итак, юридическое лицо – это такая же складка, робот, два этажа, на одном из которых находится варварство, а ну другом – гуманизм. Такая же безвкусица, как и стиль барокко. Когда нам говорят про какие-то права человека, сразу следует задаться вопросом, каким лицом является этот человек, физическим или юридическим? И тут выясняется, что права человека в одном случае защищают физического человека, а в другом случае какого-то абстрактного коллективного общечеловека. Получается противоречие, как принудительная свобода. Это противоречие есть уже в слове «либерализм». Вроде бы идеология выступает за свободу, но это всё-таки идеология, а, значит, её главная функция: мобилизовать, принуждать. Принуждать к свободе. Лицемерие здесь просто бьёт в глаза, если бы не социалисты, эти чемпионы по лицемерию, то либералы очень быстро бы съели сами себя, как они любят делать. Но благо, у них есть козёл отпущения, который без всякого стеснения пропагандирует власть посредственности, клеймит позором всё талантливое и гениальное и при этом, как только этот социалистический козёл приходит к власти, он тут же начинает использовать рабский труд. При том, что ещё вчера он обещал, что отменит рабство не только в его открытых формах, но и в самых хорошо замаскированных, как рабство несчастных пролетариев.

Социалисты открыто пропагандируют возрождение самого примитивного, самого архаичного варварства – первобытной коммуны, шаманизма, по факту же всегда возрождают лишь более развитую форму варварства – деспотизм. Впрочем, анархисты, которым не нужно государство, больше почитают симбиоз именно с первобытной, додеспотичной культурой. Но самое главное, что такой симбиоз варварства с цивилизацией, эта складка барокко, вывернутая, как лента Мёбиуса, называется прогрессом. Якобы вся история – это прогресс, это развитие, более того, и главная задача науки только и заключалась в том, чтобы двигать прогресс. Что ж, для любого свободного ума не составить труда, чтобы углубиться в историю и увидеть, что любое крупное достижение светского человека всегда в чём-то сопровождалось откатом в варварство. Каждый шаг вперёд сопровождается таким же шагом назад, только в другом месте.  Складка утолщается, извивается, изгибается, подмена варварства и гуманизма видоизменяется, непримиримая и столь благородная борьба против деспотизма каким-то образом сочетается с унылым кудахтаньем Руссо и Энгельса о идиллии первобытного человека. Со временем нахальство моралистов становится всё более пошлым, вымывая все остатки стиля и вкуса, полученные по наследству из эпохи великой непосредственности. Посредственность становится более беззастенчивой и более агрессивной по мере того, как крепчает её вера в прогресс. Хотя, агрессия эта есть не более чем истерика, которая исчезает при первой же серьёзной опасности, превращаясь в банальную, низкую, мещанскую трусость. Наука? Какое отношение имеет прогресс к науке? Наука развивалась и в Античности, и вовсе не нуждалась ни в какой идее прогресса, главное назначение науки с самого начала заключалось в том, чтобы быть орудием войны против варварства. Разум, мораль, сам человек были лишь средством для достижения этой цели. Зеркало Просвещения совершает главную подмену в истории, оно меняет местами цели и средства. Деньги, средства к существованию становятся целью – это лишь один из примеров. Тоже самое происходит с моралью, с разумом, с человеком.

 А какова тогда цель вечной борьбы против варварства? В первую очередь - это сохранение высшего, сильнейшего типа человека. Варварская война всех против всех истощает,и в конце концов приводит к тому, что как раз самые сильные типы и характеры погибают и вырождаются, просто потому, что их всегда меньшинство, и потому в этом плавильном котле они исчезают быстрее. Греки впервые изобретают гармонию, принцип равновесия между сильнейшими. Приблизительно равные по силе отказываются от борьбы друг с другом, потому что понимают, что даже если кто-то из них победит, то в целом сильные всё равно проиграют, потому что они устанут, их станет меньше, и более слабые легко их сметут и придут на их место. Ницше в своём труде "К генеалогии морали" называл такой принцип равновесия между сильнейшими моралью господ. Здесь мораль и разум выступают лишь средством, а не целью, средством для сохранения договора. Любопытно, как Аристотель в "Политике" проводит разницу между тиранией и монархией. Тиран стремится уничтожить всех равных ему по силе, всех, кто может составить ему конкуренцию, и в конце концов, когда тиран умирает, остаются только слабые, затем цикл повторяется, и с каждым поколением человек всё больше вырождается, становится всё слабее. Совсем иначе у Аристотеля действует монархия. Монарх приближает к себе равных себе по силе и создаёт с ними панибратские отношения, в результате со временем монархия исчезает, она превращается в аристократию - во власть многих сильнейших. Этого совершенно нет у варваров, если у них и возможен какой-то договор между сильнейшими, то этот союз всегда краткосрочный и в скором времени распадается. И только греки смогли изобрести такой союз сильнейших, такую гармонию, которая была бы долговечной, для этого им нужна была вся их сложнейшая мифология, их трагедия и их наука. Именно поэтому римляне периода республики считали, что в гражданской войне не может быть победителя. Всё ради сохранения и селекции сильнейшего типа человека, ведь в конце концов, в этом кроется и секрет военного успеха. Не техника, а величайшая гармония между сильнейшими, действующими как единая воля. Воистину, такое равновесие делает народ непобедимым, в то время как тирания, ровно как и демократия, приводит к вырождению и к господству более слабых. Но и для слабых такая власть сильнейших оказывается полезной, поскольку с одной стороны, она обеспечивает их безопасность, поскольку не допускает тирании и успешно обороняет границы государства, а с другой стороны, не позволяет толпе принимать важных государственных решений, которые по халатности могли бы погубить государство.

6
«Демократическая Европа сводится всего-навсего к утончённому выведению породы рабов, распоряжаться которыми должна будет какая-то сильная раса, чтобы рабы не стали тошнотворны самим себе» (Ф. Ницше «Черновики и наброски 1885-1887 гг.»).

В самом начале 21-го века весь цивилизованный мир был шокирован тем, что он оказался совершенно беззащитен перед варварством. Этот шок стал символом 21-го века и всё, что происходит сегодня, уже в конце второго десятилетия, это прямое продолжение и следствие этого шока. Очевидно, что человек уже не в силах спасти цивилизацию, для этого нужен сверхчеловек. Высший тип человека, который так настойчиво и так долго взращивался в эпоху Античности только с одной целью: чтобы смело смотреть в лицо варварству. Древние римляне и греки хорошо понимали, что варварство вечно, от него невозможно укрыться, нашествия варваров невозможно переждать, как ураган. Вся человеческая история до появления эллинства (а это десятки и сотни тысяч лет) – это варварство. Поэтому цивилизация может существовать только в состоянии постоянной войны с варварством. Рабовладение со всеми его крайностями – это проявление такой борьбы. Смысл жизни высшего человека заключался в постоянном поиске врага и победе над ним, пусть и временной.

Как только этот высший тип человека выродился, началась другая история, если бы не эпоха возрождения Античности, возможно, не было бы и современной цивилизации. Но теперь стратегия изменилась, цивилизованный человек стал строить прочные и высокие стены, отгораживаться от варваров всеми возможными способами, скрываться и защищаться при помощи технологий. Однако всё это было рассчитано на краткосрочную перспективу, поскольку христиане, а вслед за ними и светские люди стали считать варварство чем-то временным, побочным. Они отказывались считать его частью человеческой природы, считали, что просвещение может полностью избавить мир от проявлений варварства. Эта иллюзия, этот самообман работал какое-то время. Какое-то время цивилизованному человечеству удавалось сдерживать своего извечного врага, закрываться от него высокими крепостными стенами и машинами. Но вот в 20-ом веке прогресс сделал рывок и сделал мир открытым, невероятно открытым. Перестали иметь значение расстояния, транспорт смог легко пересекать всю планету. Радио, а вслед за ним сотовая связь и интернет соединили все концы планеты в единую систему, сделав любую точку мгновенно доступной для общения. Всё это рассматривалось, как триумф технологий. Но вот наступил 21-ый век, и цивилизованному человеку пришлось вспомнить то, о чём он успел забыть в техногенной экстазе. Те же самые технологии стали использоваться варварами, стали служить варварству в борьбе с цивилизацией. Какая-то кучка малограмотных мигрантов из Ирака легко похитила несколько американских самолётов и нанесла удар в самое сердце США. К своему ужасу современный, уже изнеженный и опьянённый иллюзиями безопасности человек снова столкнулся лицом к лицу с варваром, и понял, что между ними снова нет никаких крепостных стен, никаких барьеров. И по сути цивилизованный человек сегодня встаёт перед тяжёлым выбором: либо погибнуть вместе со своей цивилизацией, либо стать сверхчеловеком.

Самые упадочные инстинкты  современности нашли выражение в таком явлении, как бюрократия. Здесь уже в самом начале присутствует юридическое раздвоение личности, как в любом юридическом лице, но первые юридические лица трудно назвать бюрократией. То есть, уже имеют место определённые чиновники, работающие за зарплату, имеет место некоторая субординация, как реверсивная тирания, но всё-таки долгое время власть находится в руках человека, а не в руках учреждения. Бюрократия – это власть учреждений, тирания цифры, тоталитаризм статистики, это власть политической посредственности, нечто противоположное тому, что Аристотель называл политикой. Непосредственное управление здесь совершенно исчезает, и возникает расслоение, как в государстве Платона, когда одни имеют реальные рычаги власти, как деньги или военная сила, а другие, высшая каста не имеют никаких рычагов и являются исключительно философами. Бюрократ – это всегда такой вот философ идеального государства Платона, победа французской революции окончательно ознаменовала собой м победу бюрократии. Все учреждения, что существовали до этого, должны были считаться с тем, что рядом помимо тирании цифры существует ещё и какая-то тирания воли. Я говорю сейчас про монархию, которая уже не реверсирует, а самым банальным образом повторяет варварскую тиранию. Особенно если говорить про византийский, английский или французский абсолютизм. Но такие монархи были частью церкви. Христианская церковь является по сути первым в истории юридическим лицом, здесь происходит раздвоение личности, которое больше всего находит выражение в разделении души и тела. Такое деление есть у древних греков, но у Аристотеля, например, душа умирает вместе с телом, другие на бытовом уровне полагались на какую-то реинкарнацию, Платон использовал такую бытовую реинкарнацию для доказательства бессмертия души. Но и Платон в конце концов не смог доказать в диалоге «Федон» бессмертие индивидуальной души, логически мы приходим только к бессмертию какой-то общей, коллективной души, духа. Поэтому христиане вовсе отказываются от реинкарнации, и даже не пытаются ничего логически доказывать, а просто постулируют наличие какой-то складки, два лица в каждом человеке. Одним лицом является тленное тело, иллюзия, другим – бессмертная душа, подлинность. Какое лицемерие по сравнению даже с азиатскими религиями. Буддизм, вообще религии Востока на порядок честнее, они вовсе не говорят, что душа человека способна желать, на это способно только тело, нет никаких двух лиц, есть желающее тело и бесстрастная душа. Грех – это тоже самое, что страдание, желание, страсть. У греков это ещё одно слово – патия. Желать, значит, страдать, желания являются источниками страданий, тело – это орган желания, и поэтому оно порочно. Есть лишь два способа избавиться от порока: либо избавиться от желания, перестать желать, либо получить то, что желаешь. Христиане же разделяют желание и порок, можно желать, и не быть грешником. Душа, оказывается, тоже может желать, а тело всегда порочно, есть желания душевные, а есть желания телесные, словом, есть два лица. У греков, к слову, душа тоже может желать, но потому, что она так же смертна, как и тело. Бессмертная душа, способная желать – это нонсенс.

 У Августина это приводит к такому лицемерию, как разделению мира на град земной и град Божий, по отношению к граду земному град Божий является уже юридическим лицом. В то время как обитатели града земного существуют исключительно, как физические лица. Чем-то напоминает гуманизм и варварство у римлян, но при этом римское право, так же как и варварское не знает юридических лиц. Варварское право не знает потому, что оно совпадает с обычаем и вообще не знает понятия лица, а римское право не знает потому, что обходится исключительно физическими лицами в разных их сложнейших союзах и взаимных договорах. Есть корпорации, тоже самое, что сегодня кооперативы, в современной науке права рассматриваются, как нечто среднее между юридическим и физическим лицом. В римском праве союз физических лиц, где ответственность каждой стороны равна доле его вклада в общее дело, общее дело не отделяется от дела общества. Так же и с республикой, которая есть лишь сложный кооператив физических лиц, поэтому Римская Республика не знает бюрократии и депутации.  То есть разница здесь уже другая, варвары в юридическом смысле вообще безликие, они скопом попадают в категорию недееспособных. Это означает, что они не рабы, но и не граждане, а население – нечто среднее, по природе рабы, по факту могут быть и свободными. У Августина получается, что жители града земного всё-таки имеют лица, хоть и являются скотами. Отсюда берёт начало толерантность, призванная сожрать цивилизацию, и в конце концов именно варвары должны своими поступками постоянно доказывать, что мир земной действительно есть тлен. Церкви выгодно даже содействовать им в этом, время от времени выпускать чёрта из табакерки и допускать геноцид своих единоверцев. В конце концов, Сатана ведь тоже работает на Бога, хоть и считается его антиподом.

В конце концов, после многих катастроф это лицемерие стало опровергать само себя, и всё равно понадобилось немало усилий, чтобы его разоблачить, высмеять, покрыть позором. Весь талант гуманистов Возрождения был направлен к этой цели. Но германские варвары взяли реванш и возродили лицемерие юридического лица уже в новой форме – в виде полноценной бюрократии. Французская революция, по сути, лишь развивала те положения, что были заложены ещё в Вестфальском мирном договоре. Верховенство публичного права над частным – юридическое кощунство, на которое не могли решиться даже католики, но решились страны, заключившие Вестфальский договор. Здесь необходим был весь германский пивной алкоголизм, все их новые средства вырождения и духовной кастрации индивида. В Европе среди светских людей модно было пить кофе, кофейни превращались в своего рода научные конференции. В Германии светский человек любил пиво, и в пивных он встречал не только таких же людей света, но и нередко попов, протестантских пасторов и просто бродяг, не имеющих отношения к просвещению. Здесь контакт между мирским и религиозным светом был особенно тесным, и объединяла его тьма алкоголизма. Эта же тьма соединяла в германцах подобострастие перед деспотом с презрением к деспотизму.  Невиданное самоунижение и самобичевание германцев чередовалось со вспышками благородного гнева, когда у них вдруг появлялось самоуважение, и, как правило, это всегда приводило к власти каких-то откровенных подонков и демагогов, как фашисты.  Если кому-то кажется, что такой бред овладел германцами только в 20-ом веке, тому можно посоветовать почитать сочинение Канта «Что такое Просвещение?», написанное ещё в далёком 18-ом веке. В одной короткой статье столько светского благородства, уважения к свободе и вместе с ними преклонение перед монархией Фридриха. Заканчивается всё совершенно пустым лозунгом, который так понравился бы фашистам: «…. рассуждайте сколько угодно и о чем угодно, только повинуйтесь!».
Ещё раньше нечто подобное, хоть и настолько лизоблюдское, встречалось у англичан. В Англии Реформации протекала несколько иначе, поскольку,в отличии от разрозненных германских княжеств, здесь изначально было централизованное государство, и деспотизм не отделялся от государства. В итоге английский король становится абсолютным монархом, свободным даже от церкви, точнее, ставшим её главной, как в Византии, но с толерантностью и к языческому варварству. В Лондоне по этому случаю строится собор апостола Павла - вещь кощунственная по меркам как православных, так и католиков. Но именно из-за такого безмерного абсолютизма короля гражданское общество в пику этому становится совершенно атеистическим, и в конце концов атеизм побеждает и захватывает умы. В германских княжествах ситуация была обратной: светское государства и совершенно протестантское гражданское общество. Нечто похожее складывается сегодня в южных штатах США. В Британии же хорошо видно, что бюрократия ещё на заре своего зарождения, вообще субординация есть самая неприкрытая реверсия тирании. Это видно ещё в «Левиафане» Гоббса, где автор пытается доказать, что: «Свобода одинакова как в монархическом, так и в демократическом государстве». Во избежание войны всех против всех оба государственных устройства одинаково эффективны, монархия является даже более предпочтительной, если она ограничивается законом и договором. Но теперь это даже не христианский закон Божий, это просто какой-то формальный договор. «Суверен, таким образом, имеет право на все с тем лишь ограничением, что, являясь сам подданным Бога, он обязан в силу этого соблюдать естественные законы. Поэтому может случиться и часто случается в государствах, что подданный по повелению верховной власти предается смертной казни, и при этом ни подданный, ни суверен не совершают несправедливости по отношению друг к другу, как, например, когда Иеффай принес в жертву свою дочь. В этом и подобных случаях тот, кто так умирает, имел свободу совершить то деяние, за которое он тем не менее без всякой несправедливости предается смерти. Точно так же обстоит дело с суверенным государством, предающим смерти невинного подданного»[Т. Гоббс «Левиафан»]. То есть для суверена не принципиально, ограничивается ли волей Бога или богов, в любом случае он не поступает несправедливо, а для суверенного государства не принципиально, казнит ли оно виновного или невиновного, главное, чтобы при этом были соблюдена бюрократическая процедура. Dura lex, sed lex. Правят уже не люди, а учреждения.

Христиане готовы были терпеть тиранию и уживаться с ней лишь в надежде, что тиран смягчиться к ним, ведь он помазанник Божий, в надежде просто пережить варварство своим долготерпением. Они ещё не включали тиранию в свои институты, Византия была типичной азиатской деспотией с одним лишь исключением, вместо типично жреческой касты она имела христианство, которое умело претворялось жречеством. Теперь тирания действительно была включена в гуманистические институты, и от этого возникла кажимость, что наконец-то удалось взнуздать тиранию, приспособить её для служения цивилизации. Теперь это была военная субординация, армия, работающая за зарплату, обязана была проливать кровь на войнах за совершенно безучастное к этому гражданское население, военная мощь, как казалось, была поставлена на служение гражданскому обществу. В действительности это была не более, чем рассчитанная на долгосрочную перспективу кастрация армии, влекущая за собой потерю военной мощи. Следующий этап – это варваризация армии. Армия государства не способна сама защитить его, и государство нанимает для этой цели варваров, а затем эти же варвары, обученные и опытные легко уничтожают и это государство. Так было с Западным Римом, так было с Восточным Римом, так повторяется и сегодня. Террористы «Алькаиды» были обучены американцами с целью борьбы с другими террористами, в результате «Алькаида» совершила против американского гражданского населения самый страшный теракт в истории США. Научило это чему-нибудь американцев? Нет, они так продолжают использовать террористов в борьбе с террористами, не понимая, в какое болото их затягивает рок истории.

Считается, что гражданское общество может управлять армией, если оно подчинено таким же казарменным армейским принципам, что и армия, то есть подчинено бюрократии. Но в этой тирании учреждений нет как раз того, что было в азиатской тирании – свободы. Гоббс использует довольно примитивно механическое понятие свободы, связанное с отсутствием помех к движению. Даже современная физика уже не использует такое понятие свободы. «Но если слово свобода применяется к вещам, не являющимся телами, то это злоупотребление словом, ибо то, что не обладает способностью движения, не может встречать препятствия». Однако, если говорить о элементарных частицах, столь малых, что их движение описывается уже волновой функцией, то такие частицы нельзя назвать телами, хоть они и является вещами. И, тем не менее, они так же способны совершать свободное движение. Это понимание свободы связано с вероятностью, с которой частица занимает какое-либо энергетическое состояние. Дело в том, что такие состояния является дискретными, они квантуются, в отличии от ситуации с движением тел в классической механике. Гоббс определяет свободу, как непрерывную функцию, как определяется свобода в классической механике, где положение тела в пространстве действительно не квантуется и всегда является определённым. По крайней мере, неопределённостью здесь можно пренебречь. Движение частиц подчинено принципу неопределённости, поэтому нельзя сказать, где находится частица, можно лишь сказать, с какой вероятностью она может находиться. По сути, здесь уже и частица исчезает, она становится волной, как круги на воде, в каждый момент времени волны на воде имеют разную высоту в зависимости от перемещения воды. Примитивные общества основаны именно на квантовом понимании свободы. Состояния человека квантуются так же, как движения частиц, и в результате возникает вероятность, с которой человек находится в той или иной касте. В высшей касте и касте опущенных, разумеется, будет меньшинство, поскольку это крайние состояния, а чем ближе к центру, тем больше вероятность нахождения там человека. И тирания, поскольку она подчиняется такой же естественной стихийности, представляет собой подлинную свободу, она не знает субординации, и никто здесь не обязан никому подчиняться. Тот, кто находится на вершине власти, должен страдать и мучиться, в результате, те жестокости и зверства, которые он совершает с подчинёнными, не кажутся несправедливыми, ведь тиран не менее, а, может, и ещё более суров к себе, и гораздо больше жесток с близкими, чем с чужими людьми. Здесь в принципе невозможна никакая субординация, поскольку иерархия строится не на подчинении младших старшим по званию, а просто на подчинении человека природе, своим врождённым склонностям и инстинктам.

Греческий полис так же сохраняет это архаичное понимание свободы, которое становится уже не коллективным, а индивидуальным. Теперь свобода сочетается ещё и с гражданством, человек одновременно сливается с природой и подчиняет её себе. Все свободны, но как бы по очереди, когда выпадает жребий, а управление рассчитано так, чтобы хоть однажды жребий выпал каждому. В бюрократическом государстве гражданство отделяется от свободы и даже пытается подчинить её себе. Гражданский долг и свобода становятся чем-то противоположным, но, как дань традиции, ещё утверждается, что они есть что-то единое целое. Однако, это есть уже не более, чем лицемерие, свободна полностью подчиняется гражданству, варварство окончательно интегрировалось во все политические институты и превратило их в складку. Учреждения, если они свободны от варварства, сами по себе являются лишь средствами для достижения каких-то целей, связанных с общей пользой, с какими-то преимуществами в борьбе с вечным врагом. Учреждения, ставшие зеркалом, уже себя полагают целью, а не средством. Вебер очень хорошо в своё время провёл разницу между азиатской бюрократией, которая основана лишь на выполнении формальностей, и положительной европейской бюрократией, которая понимает цель, ради которой была создана. И всё-таки, азиатские учреждения, основанные на бездумном подражании, ещё нельзя назвать бюрократией. Мы же не называем бюрократией карго-культ, созданный африканскими племенами, подражающими американцам. Это просто обезьянничание, вид магии, подражающий высшим кастами и природе. И это есть неотъемлемая часть любой европейской бюрократии: бездумное исполнение, основанное на подражании. Не это ли есть субординация? Разумность, как скажет Вебер: целерациональность, хоть и присуща европейской бюрократии, но она не существует без азиатского зеркала, только вместе они представляют единое целое. И лишь там, где нет бюрократии и нет магии, свобода полностью совпадает с гражданством.

В этой связи вспоминается жизнеописание Гая Мария, в котором Плутарх сделал очень любопытное замечание: «Вероятно, лучшее облегчение тягот для человека видеть, как другой переносит те же тяготы добровольно: тогда принуждение словно исчезает. А для римских солдат самое приятное — видеть, как полководец у них на глазах ест тот же хлеб и спит на простой подстилке или с ними вместе копает ров и ставит частокол. Воины восхищаются больше всего не теми вождями, что раздают почести и деньги, а теми, кто делит с ними труды и опасности, и любят не тех, кто позволяет им бездельничать, а тех, кто по своей воле трудится вместе с ними».

7
Гоббс совершенно верно описал природу варварства – война всех против всех, но он был заложником той же просвещённой идеи, что варварство – это временное явление, что его можно пережить, преодолеть раз и навсегда. Вся его философия сводится к одному простому, довольно филистерскому тезису: лишь бы не было войны. Но ведь в Античности хорошо знали, что существует священная война – sacrum bellum, война против варваров, которая никогда не закончится, и, покуда она длится, Рим процветает. На какие только хитрости и извороты не идёт интеллигенция, чтобы стереть, замаскировать это бюрократическое филистерство. Само появление интеллигенции уже знаменует такую маскировку. Зачем нужно было придумывать какой-то особый класс, который занимается преимущественно умственным трудом, если в эпоху Возрождения уже был похожий класс, который назывался гуманистами? Но гуманисты не имели ничего против справедливой войны, а интеллигенция пытается оградить себя от опасности, но при этом надувает щёки о чём-то возвышенном, не мещанском. Пожалуй, в Новое время дальше всех в этом зашёл Кант, возможно, в этом секрет его  неугасающей популярности среди современных снобов, которые дошли до такой трусости, что называют себя уже не интеллигентами, а интеллектуалами. «Частным применением разума я называю такое, которое осуществляется человеком на доверенном ему гражданском посту или службе. Для некоторых дел, затрагивающих интересы общества, необходим механизм, при помощи которого те или иные члены общества могли бы вести себя пассивно, чтобы правительство было в состоянии посредством искусственного единодушия направлять их на осуществление общественных целей или по крайней мере удерживать их от уничтожения этих целей. Здесь, конечно, не дозволено рассуждать, здесь следует повиноваться. Но поскольку эта часть [общественного] механизма рассматривает себя в то же время как член всего общества и даже общества граждан мира, стало быть в качестве ученого, обращающегося к публике в собственном смысле в своих произведениях, то этот ученый может, конечно, рассуждать, не нанося ущерба делам, заниматься которыми ему поручено как пассивному члену»[И. Кант. «Что такое просвещение?»].

Это качественно новое, совершенно не традиционное понимание бюрократии, которое вместе с тем умело скрывает то филистерство, что мы имели в апологетике бюрократии у Гоббса. При том, что Кант тоже проявляет себя, как монархист, и идеальным монархом считает просвещённого монарха – Фридриха Барбароссу, но смысл такой монархии совсем иной. У Гоббса получается, что любой деспотизм, любая диктатура оправдана, если она помогает избежать войны, у Канта любой деспотизм оправдан, если он позволяет свободно рассуждать о чём угодно. «Однако только тот, кто, будучи сам просвещенным, не боится собственной тени, но вместе с тем содержит хорошо дисциплинированную и многочисленную армию для охраны общественного спокойствия, может сказать то, на что не отважится республика: рассуждайте сколько угодно и о чем угодно, только повинуйтесь!» То есть такой деспотизм уже ничем не оправдывает себя сегодня, он оправдывает себя только в перспективе, а отсюда следует уже наиболее общий светский утопизм. Кант проводит различие между эпохой Просвещения и эпохой просвещённости. Первая сама собой должна перетечь во вторую, без каких-либо революций и потрясений, исключительно за счёт журналистской гласности, за счёт честной деятельности СМИ. Это уже напоминает христианство, которое надеялось просто смягчить своих деспотов и в конечном итоге пережить их, когда человечество, наконец, сможет войти в царствие Божье. Но христианская церковь всё равно должна была жить отдельной общиной, быть отстранённой от мирских дел, и когда она отходила от этого, её систематически ловили на лицемерии. У Канта уже светский человек может быть активно вовлечён в мирские дела, может выполнять грязные поручения начальства, может опускаться на самое дно. Чем он в таком случае отличается от невежды и тирана? Элементарно своей слабостью. Светский человек слабый, и он знает, что он слабый, даже агитирует за такую слабость, продолжая нести службу сильным мира сего и мечтая о справедливости в какой-то отдалённой перспективе. Нужно сказать, это очень по-женски, очень по-немецки. Самые коварные среди женщин, как правило, всегда в истории вели себя именно так, признавая себя слабыми, подчиняясь сильным мужчинам и тайком изживая их со свету. В современной Америке такие злобные бабёнки ещё и нередко становятся матерями, и горе ребёнку, если он появился на свет мальчиком, там становится стыдно быть мужчиной. И действительно, легко проложить дорогу от кантовской толерантности к пассивному гомосексуализму для мужчин. Женщинам в этом проще, они могут занимать промежуточные касты, мужчинам же приходится опускаться в самую низшую касту варварской иерархии: в касту опущенных, петухов, проституток, торгующих задом. Ну или просто отправиться в колонию, в варварское общество и жить там в какой-нибудь средней касте. Но и здесь присутствует лицемерие, присущее ещё многим странам – считается, что такие учреждения являются исправительными, они якобы кого-то морально исправляют, хоть, по факту, это лишь банальная варварская пытка. Но американцы разложились ещё больше, чем германцы, дойдя до толерантности к варварству вообще, будь то брахман или деспот. Что ж, это хотя бы честно, нет того кантовского лицемерия, прикрытого наивным утопизмом, с его попытками убедить светского человека любить деспотизм.

Дальше история раскалывается, следствием такой честности является раскол светского мира на две части. Есть выход, но он уже находится вне формата эпохи Просвещения – это возрождение Античности, античной непосредственности. Только кто отважится на это? Посмотрим, пока же мы видим, как в США и Британии происходит довольно интересный процесс, когда бюрократия, а вместе с ней просвещение и идеология изменяют уже сами себе. Традиционная бюрократия перерождается в корпоративную бюрократию и по сути становится тем, что называется средним классом. Средний класс всегда был больше идеологическим мифом, чем реальностью, сейчас же у него появился шанс обрести реальную плоть. Но это уже и подмена самого просвещения и бюрократии. Ведь сущность любой бюрократии, впрочем, как и сущность христианства всегда заключалась в их интернациональности. Христиане были всегда пятой колонной в любом государстве, как и либералы, и коммунисты, и даже националисты. Для христиан государство – это вообще град земной, и лучше, чтобы таких государств было как можно больше, и чтобы они воевали друг против друга. Тогда церковь будет расти и процветать. С коммунистами ясно, у них всё точно так же. Совершенно случайно они удержались у власти в России больше 70 лет, и первую половину этого срока они поднимали экономику страны за счёт рабского труда, а вторую половину разбазаривали эту экономику по всему миру на всевозможных революционных зулусов и прочих охотников до халявных денег. Так и для либералов права человека являются интернациональными и призваны защищать граждан от властей их государств, то есть источник власти от самой власти. У любого древнего грека голова бы кругом пошла от этого абсурда европейских Конституций. Ну и националисты так же интернациональны, просто в одних странах это национальные имперцы, а в других – национально-освободительное движение. И вроде бы они враждебны друг другу, но друг без друга не существуют, и, как хорошо показали фашисты, могут объединяться в единое, интернациональное целое. Как в своё время сосуществовали Италия, Германия и прочие фашистские государства.

Все эти идеологии всегда формировали мировоззрение бюрократии, делали её чем-то единым целом, поэтому можно сказать, что бюрократия всегда была интернациональной, пятой колонной в любом государстве. И вот сегодня вдруг бюрократия становится исключительно национальной, замкнутой в одном государстве, как в Северной Корее. Только Корея всё-таки является типичной азиатской деспотией, которая лишь маскируется под социализм, опять же, по привычке. Монголоиды мастера такой магии, но их магия является слишком ригидной, коммунизма давно нет, а они всё надеются, что им с самолётов будут сбрасывать гуманитарную помощь, как африканские племена, которые исповедуют карго-культ. Они и вовсе строят деревянные самолёты и исполняют магические ритуалы, пытаясь поднять их в воздух вместе с пилотом, но ничего не происходит, халява пропала так же внезапно, как и появилась. А вот в США и Великобритании бюрократия становится действительно замкнутой и от этого совершенно национальной. Каждый становится бюрократом, даже если он нигде не служит, он теперь средний класс. Это по сути конец для просвещения, но конец такой затяжной, что он ещё может тянуться годами и десятилетиями, всё больше превращая людей в киборгов. Единственная связь, которая останется у таких государств с внешним миром – это торговые корпорации, которые пока ещё являются транснациональными, но уже сейчас им выгоднее брать на работу откровенных варваров, отнимая рабочие места у своих соотечественников. Этот путь условно можно назвать национал-большевизмом. Здесь уже сливаются воедино левые, правые и либеральные идеологии, становясь чем-то неразделимым, чем они были первоначально. Во время первой французской революции, когда парламент ещё не поделился на партии и единым фронтом выступал против монархии и клерикализма. Это длилось совсем не долго, пока Франция не начала обзаводиться своими колониями. Но в современном, постоколониальном мире снова появилась возможность объединить между собой либерализм, социализм и имперский национализм. В фашизм это не превращается, не хватает национально-освободительной риторики. Но и полноценного колониализма не возникает. Корпорации, которые в перспективе должны стать государственными, просто строят в бедных странах с дешёвой рабочей силой свои заводы и извлекает из этого прибыль. Рабов привозить не нужно, варвары сами себя порабощают и часть своего населения продают, как рабочую силу на предприятия, построенных в их же государствах. Здесь ещё может даже сохраниться демократия внутри страны, хоть и далёкая от народовластия, но и избегающая превращения в монархию. Если только это не такая музейная монархия, как в Великобритании. На этом пути утопия Канта отделяется от кантианства.

Второй путь есть уже откровенный деспотизм, тоже кантианство, только теперь без утопии. Здесь уже нет нужды превращать эпоху Просвещения в эпоху просвещённости, светские люди превращаются в отдельный клуб, даже не элитарный. Интеллектуалы – это нисколько не элита, это вполне себе рабочая прослойка в кастовом обществе, которая занимается торговлей, только продаёт она не товары, а услуги. В остальном мир снова упрощается до пошлости и делится лишь на сильных и слабых, сильные находятся в высших кастах, слабые в более низких и подчиняются жрецам и военным. Здесь цивилизация погибает уже быстро и стремительно, разрывая Европейский союз на множество малых деспотичных государств. Наличие атомной бомбы у некоторых из них этому нисколько не помешает, поскольку без должного обслуживая и финансовых вливания атомная бомба со временем превращается в радиоактивный мусор, который нужно ещё куда-то выбросить подальше от населённых пунктов. В целом этот мир сохраняет глобализм эпохи цивилизации, но избавляется от бюрократии, и по сути от просвещения не остаётся и следа. Что-то подобное могло произойти ещё в 68-ом году, когда интеллектуалы, вроде Фуко, с ликованием шли на баррикады, мечтая о эгалитаризме кастового общества. Но тогда у них ничего не получилось. В своих, не лишённых эрудиции, сочинениях Фуко начинает так или иначе противопоставлять фашизму и тоталитаризму не прикрытый ничем деспотизм или кантовский монархизм. Формируется дискурс постмодернизма. Этот дискурс исповедует уже полную толерантность к варварству, будь то деспотизм или брахманизм. Просвещение здесь по сути заканчивается, оно присутствует лишь как объект критики и обвиняется, как правило, в тоталитаризме, свет полностью подчиняется тьме. Дискуссии здесь разворачиваются лишь между сторонниками различных форм варварства, при этом сами апологеты точно не попадают в высшую касту, и они это знают, в этом можно усмотреть своеобразный мазохизм и женское самоунижение, которое является, однако, результатом многовековой селекции посредственности и унижения гуманистов.

 Бодрийяр, например, выступает против деспотизма и пишет известное сочинение «Забыть Фуко», в котором упрекает интеллектуала именно в одержимости дискурсом власти и чрезвычайной хрупкости позиции, противопоставляющей деспотизм фашизму. Впрочем, Фуко никогда твёрдо ни на чём не настаивал, это и не присуще той касте, к которой он себя относил, он лишь пытался скомпилировать из цитат других произведений какую-то мозаику, которая подталкивала бы читателя к нужной ему позиции.  Во многом он пишет, как историк – отстранённо, но именно его сочинения, как, к примеру лекции «О воле к знанию», дают полную картину того, что такое варварство в разных его формах, и что такое цивилизация. Бодрийяр же в такой же мозаичной манере критикует Фуко уже не с позиций просвещения, а с позиций брахманизма [Ж. Бодрийяр «Забыть Фуко»]. Якобы, апологетика варварства у Фуко не достаточно варварская, гораздо предпочтительнее более древняя форма варварства – брахманизм. Хоть Бодрийяр и не пользуется такой терминологией, но откровенно намекает, что слабый антифашизм Фуко и стал одной из причин его неудачи в 68-ом году. Впрочем, неудачным он считает вообще путь революции, поскольку он закономерно должен приводить к тоталитаризму, он больше превозносит путь катастрофы. Страшной катастрофы, поражающей всю цивилизацию. Одной из таких катастроф Бодрийяр признал теракт 11-го сентября 2011-го года, но она привела совсем не к тем последствиям, которые он ожидал. Сегодня Европу просто отовсюду преследуют эти варварские катастрофы, которые грозят стать даже повседневной реальностью, как в странах Востока, где одни террористические группировки совершают теракты против других таких же террористов, и нет конца жертвам среди мирного населения. Пожалуй, два этих вида варварства в равной степени имеют перспективу и могут ещё в будущем долго подражать цивилизации, как это делают китайцы, сохраняя какую-то видимость европейских институтов.

Итак, так называемый постмодернизм разбил зеркало Просвещения в дребезги, но этим не уничтожил его, а лишь разделил на множество маленьких осколков, каждый из которых является отдельным зеркалом. Сам термин «постмодернизм» – это уже складка, отсылающая нас одновременно к модерну и к варварской вечности. Постмодерн значит, после современности, то есть вечность, но такая вечность, которая сама распадается на множество маленьких вечностей, колец вечного возвращения. Поскольку такая вечность есть война всех против всех. Здесь брахманизм уживается с деспотизмом на руинах погибшей цивилизации, пользуются даже благами этой цивилизации, делая из этого своего рода культ карго, магию. Многие такие, как Бодрийяр и вовсе отказываются относить себя к постмодернистам, но это тоже игра складки, которая скрывает отказ причислять себя к модерну или позднему модерну, или к реверсии деспотизма Фуко. Даже вышеизложенный прогноз про будущее Америки и Евросоюза – это своего род складка. Вполне вероятно, что всё свершится в точности до наоборот: Европа будет строить свои заводы в Китае и Африке, и за бесценок нанимать местных на работу, а Америка и Британия станут деспотичными государствами, принявшими ислам, или даже кочевниками-брахманами, не знающими государства. Здесь история становится непредсказуемой, одно можно сказать точно: одна часть западной цивилизации погибнет быстро и стремительно в результате катастрофы, а другая будет медленно тлеть под властью антиглобалистов.

Между этими двумя гомункулами: англо-американским и континентальным остаётся некоторое, пусть и крайне узкое пространство для манёвра. Удержаться в нём, всё равно, что пройти между Сциллой и Харибдой, для этого воистину нужно быть Одиссеем. С одной стороны необходимо быть уверенным пользователем и даже программистом информационных технологий, с другой стороны, оставаться при этом во многом диким и легко выживать в диких условиях. Очевидно, современные компьютеры не смогут этого дать, здесь понадобятся новые информационные технологии, прототип которых уже есть – это квантовый компьютер. Сами по себе информационные технологии, вообще технологии не могут сделать из человека сверхчеловека: они могут использоваться как на благо, так и во вред, как сеять беспросветный тоталитаризм, ещё невиданный в истории, так и оставлять посевы для всходов ростков непосредственного управления. Возрождение Античности, политическая непосредственность – это не утопия, во многих аспектах она вообще выглядит как антиутопия, но в будущем только она может сделать возможным существование гения и трагического художника. Сама история должна стать трагедией, и это не должно нисколько удручать общество, вечно беременное гением. Ведь, если верить Аристотелю, там, где есть трагедия, всегда есть катарсис, и самая тяжёлая трагедия в конечном итоге приводит к величайшему опьянению и радостному чувству полноты жизни. Война против вечного врага – можно ли представить себе более напряжённую трагедию, и можно ли себе представить более сладкое опьянение, чем победа, пусть и временная, над таким врагом? Лишь одна вещь может оставить облако печали на лице такого победителя – это одиночество. Поэтому лучше, чтобы высший человек был целым народом, подобно эллинам или римлянам высокомерно взирающим на весь мир вокруг себя, как на варваров. Такое, пожалуй, становится возможным только сегодня, когда мир действительно варваризуется настолько, что даже на старую Европу любой свободный ум может смотреть с презрением, хоть и понимая, что он является её наследником.