Самого близкого человека – маму – хочется сфотографировать особенно хорошо. Так, чтобы получился настоящий портрет. Жанр этот в фотографии очень сложный. Портрет должен передавать не только внешнее, но и внутреннее состояние человека, его характер, темперамент. Другого человека сфотографируешь, вроде бы, не плохой портрет вышел. А с мамой не так. В какой-то момент я понял, что постановочный портрет выполнить мне не по силам. Пришлось ловить момент при репортажной съёмке.
Поймал! Далеко не шедевр, да и задний план подкачал, но портрет этот мне очень дорог, поскольку он удачнее других получился. Здесь милая мама уже не молода. Кажется, будто взгляд её строгий, даже колючий, однако это не так. Снимок сделан в толпе людей. Она в ней кого-то рассматривает внимательно и заинтересованно.
Её зелёные глаза здесь, к сожалению, почти не видны, да и в этом возрасте они стали не так заметны, не так выразительны, как в молодые годы. Раньше, в детстве моём, мамины зелёные глаза меня завораживали, потому что на тот момент своей жизни я ни у кого таких не видал. Считал, что только у моей мамы есть зелёные глаза и ни у кого во всём мире таковых быть не может.
На правом крыле носа у неё большая родинка. Она видна на портрете. Это не просто родинка. Она – неотъемлемый кусочек моего детства. Уложит меня мама в постель, укроет одеялом и знает, что дальше надо соблюсти простой ритуал, без которого я и заснуть не мог. Наклонится она ко мне низко, я потрогаю указательным пальцем её родинку на носу и засыпаю спокойно. Не требовалось ни сказок мне рассказывать, ни сидеть со мною. Даст мама родинку потрогать и больше ничего не надо. А родинка большая такая, твёрдая, но до того приятная, тёплая, милая и родная! Мои пальцы до сих пор помнят всю ту приятность, исходящую от родинки, хотя уже лет сорок к ней не прикасался. Только смотрю на неё и умиляюсь детскими воспоминаниями. Нельзя объяснить, почему я любил трогать именно эту родинку. Родинка - родная! Наверное, через неё какая-то передавалась энергетика общения ребёнка с матерью, которую словами не получится выразить.
В нынешнем году маме уже исполняется - 75! Семьдесят пять лет!
Она – скромная труженица, вырастившая детей и внуков, отдавшая годы трудовой жизни Павловскому Автобусному заводу. Она и сейчас вся в работе и делах по дому, в саду. И мне хотелось бы освободить её от большинства дел, путём высокого заработка, но нет его, от чего страдаю. Тяжело ей, ноги и спина болят. Знаю об этом, хоть она и не жалуется.
А какой мама была молодой? Вот ведь, не могу этого объяснить. Мне кажется, что она всегда была такой же. Нет, конечно, сейчас морщинок чуть добавилось, но они такие милые, родные! Да и не в них дело. Седых волос прибавляется, но они лишь украшают её, подчёркивая житейскую мудрость. Помню шикарные мамины волосы: чёрные, блестящие и длинные. Я любил их расчёсывать. Сядет мама перед телевизором не в кресло, а на стул, я возьму расчёску, встану за её спиной и бережно расчёсываю её волосы. Они струятся между зубьев расчёски чёрным шелковистым потоком, как воды мощной реки сквозь плотину, свет от люстры в них играет, переливается, преломляется, появляются огоньки разных цветов, искорки электричества проскакивают и потрескивают! Нравилось и завораживало меня это занятие. Каждый вечер делал маме причёски. У неё и сейчас волосы длинные, хоть и подстриженные. На ночь она заплетает их в две косички. Сидит она вечером на кухне с книгою, спиною к двери, ждёт, когда я, после окончания занятия физкультурой, из ванной выйду, чтобы закапать мне в глаз Косопт. Две косички заплетены, а на затылке чёткая белая линия пробора, образующегося при разделении волос на две равные части и расчёсывании их в противоположном направлении. И я любуюсь этими косичками, этим белым пробором, контрастно выделяющимся на фоне тёмных волос, и улыбаюсь. Мне приятно видеть такие элементы маминой молодости. На мгновение остановлюсь полюбоваться, прежде чем войти в свою комнату, где становлюсь на весы - расстроюсь или возрадуюсь! – оденусь, и мама придёт ко мне такая милая, родная, любимая, добрая и любящая. Сколько всего она для меня сделала и продолжает делать, заботиться!
А я с раннего детства причинял ей лишь горе и страдания.
Началось всё с младенчества, с самого рождения моего, хотя на этом первоначальном этапе жизни, вины моей, может, и нет. А, может, и есть, никому этого знать не дано. Роды проходили трудно. Плодом я вырос крупным, почти пяти килограммовым. Сам выходить не желал, уж и не помню сейчас, по какой причине! Тащили меня врачи какими-то щипцами. Родился за два дня до конца зимы 1971 года. Помогли врачи, спасибо им. Родился слепым, с врождённой катарактой обеих глаз. И начались мытарства по больницам. Врачи, благодарю их, вернули зрение, сделав операцию, правда, осталось оно очень низким, о чём я до школьного возраста совершенно не догадывался.
Мама часто вспоминает наши больничные приключения и всегда весело, будто ей они приятны. Рассказывает, что молоденькие медсёстры любили меня маленького, толстенького, спокойного и забавного. Уносили меня в свои помещения и там нянчились, невольно доставляя маме облегчение, отдых. А я больше всего любил двери. Чуть не уследят за мной, я обязательно подползу к двери и прищемлю в ней пальцы. По этому поводу орал на всю больницу. Должно быть, полуслепого ребёнка привлекали движущиеся предметы – двери. Мама разыскивала меня по больнице, когда приходило время кормить.
Мама никогда не говорит о трудностях. А ведь они были. Пребывание с ребёнком в больнице, всегда сопряжено с многочисленными проблемами, решать которые, порой, очень не просто. Папа помогал, взвалив решение всех задач на себя. Став взрослым, от друзей отца я узнал о том, что им (друзьям) выпало пережить. Казалось бы, им-то какое дело? Но я от многих из них слышал примерно следующее: «Мы были в шоке, когда узнали, что у Евгения Степановича родился сын слепой». Они многого не договаривали, но я понимал, что они думали о моих родителях как о прокажённых, которым послано великое наказание. Конечно, они никак не изменили своего отношения к моим родителям, даже помогали им, но признание их мне очень дорого. Когда в семье рождается неполноценный ребёнок, то окружающие иногда больше шокированы, чем родители. Надо спокойно относиться к рождению неполноценного ребёнка, ибо все вопросы решаются успешно, только лишь с разной степенью проявленного для этого упорства. Мои родители несли свой тяжёлый крест. Сколько раз вспоминали начальный период моего детства, но, ни разу не говорили о трудностях, об отчаянии, о переживаниях, о том, думали ли они, почему у них родился ребёнок с серьёзным физическим недостатком. А друзья отца, после сообщения о пережитом шоке, добавляли: «Мы скоро привыкли, что у Степаныча такой сын. Ты ничем и не отличался от остальных детей. А теперь вот на завод пришёл работать».
Не отличался. Действительно, не отличался, только очки носил. Однако в детский сад меня не отдали: либо стеснялись, либо другие причины имелись. Главная причина, наверное, заключается в том, что бабушки могли со мной нянчиться. Они безотказно делали это вплоть до школы. Я безмерно благодарен им за это, но всё-таки ребёнок должен воспитываться в детском саде, что значительно облегчит его привыкание к школе и даже взрослую жизнь.
С приходом школьной поры начались для родителей моих жестокие испытания. Врачи определили меня в интернат для слепых детей. Там слабовидящих детей, как я, было намного больше, чем совсем незрячих, но интернат именно так назывался, чего мы, воспитанники, жутко стеснялись, тщательно скрывали место учёбы от посторонних. Лет до тридцати сохранялось стеснение называть школу, в которой учился. Потом прошло, даже гордость некоторая появилась.
Оказавшись без бабушек и родителей, привыкать к интернату очень сложно, к тому же, мира детей я почти не знал, ибо детский сад не посещал. Я не понимал, куда и зачем меня привезли. Из привычной среды меня кинули в неизвестную, непонятную обстановку.
О страданиях родителей, особенно мамы, остаётся только догадываться. Интернат находится в областном центре, а мы живём в ста километрах от него. Отдать семилетнего ребёнка неизвестным людям очень трудно. Но хорошо, что отдали. Я это понял позже, став взрослым. Понимание моё подтверждено тесным знакомством с преподавателем инженерной графики (черчения) в техникуме, в котором я учился. Техникум находится в моём родном городе. Сын её, на год меня младше, тоже должен учиться в интернате, но она его отдала в обычную школу. Сын очень плохо учился, не успевал за всем классом, терпел насмешки и издевательства от сверстников. Она, рассказывая мне эту историю, плакала и каялась, что не отдала сына в интернат по настоянию врачей.
Мама тоже плакала. В первый раз слёзы её я увидел на приёме у окулиста, когда проходили комиссию при поступлении в школу. Врач безапелляционно, немножко грубовато требовала отдать меня в интернат. Она знала, конечно, что мне там будет лучше учиться, но не старалась этого доходчиво объяснить. Я не понимал причины, по которой мама плачет. Скоро мне стало это очень ясно. Я сам сильно плакал при расставании с родителями, не понимая, зачем и почему так происходит, почему я теперь перед сном не могу потрогать мамину родинку на правом крыле носа.
Поездка в областной центр в те времена сопряжена со сложностью покупки билетов на автобус. Родители, влезши в громадные долги, отказывая себе буквально во всём, купили старенький «Запорожец». Эти трудности от меня уже не могли скрыть. Я их видел, чувствовал и понимал, несмотря на свой юный возраст. Сам остро переживал, что для моего обслуживания родители так сильно страдают. Учиться я начал плохо, хуже всех, часто болел от полученного психологического стресса, связанного с началом жизни в интернате. Неделю болел, неделю учился. Мама вынуждена отпрашиваться с работы, от чего страдал её заработок, ходила со мною по врачам, да ничего не помогало. Папа изо всех сил и сверх их старался зарабатывать деньги, которых постоянно не хватало. Лишь время вылечило меня, долгие годы начальной школы, когда шло трудное привыкание к интернату. Совсем измучились со мною родители. Я ни в чём не оправдывал их надежд. Следовало бы их страдания и мучения отрабатывать хорошей учёбой, но тут, как уже сказано, дело никак не шло.
Хоть и трудно шло привыкание к интернату, но оно наступило как-то незаметно. И тут я преподнёс очередной сюрприз моим многострадальным родителям. Я сильнее и сильнее отвыкал от дома, от семьи, от родителей. Мне уже не хотелось ездить домой. Я жил неделями в интернате, чувствуя себя вольным, свободным, самостоятельным человеком, без нудной родительской опеки. А приезжая домой, чувствовал над собой эту ненужную опеку, что меня раздражало. Начались скандалы, непонимания друг друга, я вошёл в трудный, переходный подростковый возраст. Вместо благодарности родителям за пережитые страдания, которую они вправе от меня ожидать, я платил им грубостью, равнодушием.
Стал курить. Курить в интернате мы начали чуть ли не с первого класса, но, то было баловство, а в подростковом возрасте уже по-настоящему дымил. Однажды мама взяла мой школьный пиджак почистить, погладить, из кармана которого выпала пачка сигарет и коробок спичек. Она привела мой пиджак в порядок, положила всё на место и только после этого сказала мне о произошедшем. Просто сказала о факте, не делая никаких замечаний, нравоучений, тем более сцен. Даже извинилась за то, что случайно проверила мои карманы. Мне такой поступок мамы понравился, я проникся к ней глубочайшим уважением. Оно и раньше было, но с наступлением подросткового возраста притупилось слегка. Какая замечательная у меня мама! В такие моменты начинаю вспоминать всё то плохое, что маме когда-то делал, все причинённые ей оскорбления и молча каюсь в них.
Один случай считаю самым оскорбительным, хоть в том и не только моя вина. Прошло с тех пор ровно тридцать пять лет, а я о нём постоянно помню и мучаюсь им. Может, мама давно забыла его, или не вспоминает – не знаю. Если её спросить, может, она вспомнит другой случай, ранивший её сильнее, да только вряд ли станет вспоминать. И я не спрашиваю – не нужно этого делать.
В день маминого сорокалетия поехали мы с отцом на рыбалку. Конечно, она хотела отметить свой юбилейный день рождения и сильно расстроилась, когда мы уезжали. Она заплакала, уговаривая отца отменить поездку, но тот был непреклонен. С какой-то жестокостью, от которой получал наслаждение, он выговаривал маме, что поездку не отменит. Чувствовал он себя победителем, хотя не понятно, над кем и в чём.
Мне было двенадцать лет. Я видел, чувствовал и понимал весь трагизм ситуации, то чудовищное оскорбление, что наносим маме, но почему-то пошёл за отцом. Сейчас уже не помню мотивы своего преступления. Да и были ли они? Может, то стало мотивом, что я хотел почувствовать себя настоящим мужиком. Не знаю. Но шёл я за отцом с глазами полными слёз, сердце моё разрывалось. Шёл я, как кролик идёт в пасть удаву: не хочет, но идёт. Шёл я и каялся в своём гнусном поступке, не находя сил вернуться домой. Эта наша совместная с отцом подлость гложет меня по сей день и будет глодать дальше. Я не стараюсь забыть этот случай. Я корю себя им, зная, как мама любит справлять свой день рождения. Отец каждый год портит маме настроение в день её рождения, что стало горькой традицией.
На рыбалку мы плыли на ОМ-370. В салоне духота, он полон пассажиров. Судно идёт медленно, против течения реки. Я и Гоша, мой троюродный брат, ушли на носовую палубу, забрались там под трап и играли в карты. У меня игра не шла. Я был вял, сам не свой, думал о маме. Гоша заметил моё состояние, но не понимал его.
Он спросил:
- Чего ты такой квёлый?
- У мамы сегодня день рождения.
- И вы уехали?!!
Он вскочил на ноги, ударился головой о трап, не придал этому значения, снова сел и уставился на меня своими огромными, карими, широко раскрытыми, выразительными глазами. Так глядят на человека, который внезапно открыл, что он совершил страшное преступление. У Гоши дар речи пропал.
Тут мне захотелось выть от сотворённой подлости, броситься за борт и плыть домой. Если уж Гоша так бурно отреагировал на наш чудовищный поступок, значит, он никогда бы так не сделал. Он бы не пошёл за своим отцом, остался бы с мамой, а я не остался, я плюнул ей в душу. «Что она теперь дома делает? Наверное, тихо и горько плачет от обиды и оскорбления, полученные от самых близких людей. Или, собрав волю в кулак, сидит за столом с бабушкой и Ольгой». Так думал я, переживая, не находя себе места.
На берегу, Гоша поведал своему отцу, дяде Вите:
- У тёти Юли сегодня день рождения.
- Эх, я и забыл, что у Юлии сегодня юбилей, - воскликнул дядя Витя! – Степаныч, а что же вы её бросили?!
Слово «бросили» влетело в моё сердце калёной стрелой, обожгло его и разорвало. Глаза опять наполнились слезами, и я убежал в лес. А отец отмахнулся от реплики дяди Вити, как от назойливой мухи, ухмыльнулся, мол, чего тут телячьи нежности разводить. И тут я понял, что совершил не мужской поступок, не мужиком себя показал, оставив маму в день её рождения, а подлым, неблагодарным размазнёй. Настоящими-то мужчинами оказались Гоша и дядя Витя, которые заслуженно посрамили нас. Только до отца ничего не дошло, он ничего не понял. Пожалуй, впервые я отвернулся от своего отца, он мне стал глубоко неприятен, хоть и разумею теперь, что надо прощать любые поступки, как мама нас прощает, как Господь велит.
Два дня на рыбалке прошли для меня плохо, безрадостно. Вернувшись домой, долго не мог смотреть маме в глаза. В её зелёные, любящие глаза. Но её любовь и всепрощение постепенно успокоили меня. Никогда в дальнейшем она не вспоминала этого позорного случая.
Да и никакого другого из многочисленных оскорблений и обид ей нанесённых, она не вспоминала, ни разу никого не попрекнув. Это удивительное качество и, наверное, вполне естественное для матерей. Всю жизнь свою она отдала нам. И сейчас продолжает ухаживать, обслуживать нас с отцом: стирает, гладит, прибирается в квартире, готовит, кроме всего прочего, художественные салаты. Мы у неё, как у Христа за пазухой. Только моемся сами!
Художественный салат, это такой салат, когда нарезанные продукты не хаотично сваливаются в салатницу, а выкладываются из них фигуры на тарелках: змеи, крокодилы, цветы. Ну и нарезаются продукты, конечно, особым способом. Мама тонко понимает и чувствует красоту, стремится создать её в доме, вокруг себя. Она знает, что благодарности от нас не дождётся, хоть ей она была бы приятна, но продолжает создавать красоту. Я фотографирую некоторые её создания.
А из детства своего помню мамин торт. Он совсем простой, бесхитростный, делается из печенья. Обычное печение из пачек в бумажной упаковке выкладывается на блюдо, и каждый слой густо промазывается сметаной, либо сгущенным молоком. На верхней поверхности торта она обязательно какое-нибудь красивое украшение соорудит. Мама делает этот торт, а мы с Ольгой смотрим, слюнки глотаем. Вот сделает она его и говорит, что печенье должно пропитаться сметаной или сгущенным молоком. Отошлёт нас в комнату играть. А время тянется ужасно долго и никакие игры не выходят. Наконец, через целую вечность, мама зовёт в кухню. Печенья впитали в себя то, чем их намазали и стали мягкими. Какая это была вкуснотища! Вот ведь, простейший торт, каждый легко его изготовит, а кто-то, может, скажет, что ничего вкусного в таком торте нет, да и не торт это вовсе, но для меня он приятный кусочек детства. Были и настоящие торты, но этот, простенький, лучший из них! Со времён далёкого детства, он ни разу не изготавливался. Может, и не надо, чтобы не портить радостные воспоминания о нём и тогдашнее ощущение вкуса.
Давно ушло детство моё, просвистели молодые годы. За многие поступки, не только детские, но и взрослые, особенно взрослые, стыдно перед мамой. Все их не опишешь. Это только мои поступки, а есть ещё Ольга и папа. Сколько она натерпелась от нас и продолжает терпеть! Сделать бы её жизнь лучше, легче светлее, да всё как-то… Нет, ничего не «как-то»! Как-то – это лишь попытка самооправдания, когда ничего не хочется менять, ибо и так сойдёт. Это скверно. Пока есть ещё время земное, надо стремиться исправить то, что следует. Когда же станет поздно, тогда уж, чего себя корить. Тогда каяться придётся, а это опять-таки самоуспокоение и ничего больше. Сколько всего написано на тему любви к матерям, сколько увещеваний о том, что отдайте им долг любви пока не поздно, но ничего не меняется. Мы глушим в себе голос правды, разумности и справедливости, который пытается вразумить нас, направить на путь добра и любви. Потом спросишь сам себя, или Господь спросит, что же ты ничего доброго для мамы не сделал, ведь тебе для этого столько лет дано было? Как ответить на такой вопрос? Никак. Посыпать голову пеплом и разрывать на себе одежды, да и то лишь мысленно.
Не оправдал я никаких надежд родителей своих, даже внуками их не осчастливил. До тридцати лет они часто спрашивали меня о женитьбе, говорили, что внуков хотят от меня увидеть. Я хорохорился, да отшучивался: аристократы, мол, до тридцати лет не женятся. Они ждали. Минуло тридцать. На ком жениться, если нет никого, и не было для серьёзных отношений? Да и желания почему-то не появилось. После тридцатника, годики полетели незаметно и быстро, как кадры киноплёнки. Скоро, наверное, полтинник бабахнет. Мама и папа давно уж с меня ничего не спрашивают, покорившись тому, как всё само собою идёт.
В последние годы мама стала плохо слышать. Не оглохла она, но не дослышивает. Так сказать, тугоухость. Это стало раздражать. Приходится повторять сказанное. Голос Внутренний мне говорит: «Что же ты злишься? Ты же сам инвалид, но ведь на тебя мама не злится по поводу твоего плохого зрения. Она много страдала от этого, лечила тебя, заботилась о тебе, а ты злишься от того, что лень тебе повторить сказанное. Помнишь, какие ты в детстве терпел насмешки от сверстников домашних, не интернатских, по поводу твоих сильных очков? Обидно тебе было, ты думал, что не виноват, что родился с плохим зрением, а сверстники этого не понимали. Вот и мама твоя не виновата в тугоухости. Это тебе очередное испытание посылается. Прими хоть его, коль не можешь иначе отдать долг добра и любви самому близкому человеку!» Немножко я внял увещеваниям моего Внутреннего Голоса, сделав потрясающее открытие: чем тише и спокойнее скажешь что-то плохо слышащей маме, тем лучше она это слышит! Повторять не приходится. Мне раньше совали под нос предметы, которые я должен рассмотреть, а этого вовсе и не требовалось. При плохом зрении не всегда надо подносить предметы близко к глазам. Это зависит от заболевания. Так же и при тугоухости, не всегда надо громко говорить, тем более орать. Мама обижается на наш (мой) крик, бывает и всплакнёт коротенько. Ужасно жалко её в этот момент становится, а сам себя ненавидеть начинаю за грубость. Мне кажется в такой момент, что мама должна сказать о моём плохом зрении, что по поводу его она не раздражается. Но я знаю, что никогда она этого не скажет, а хорошо бы сказала, чтобы огреть меня этим по башке как следует, чтобы соображал лучше. Эх, моя старенькая, многострадальная мама. От меня же и многострадальная. Хочется, порой, прижать её к себе, ставшую такой маленькой и слабенькой, как она прижимала меня и ласкала в детстве.
Несмотря на преклонный возраст – как быстро годы летят – мама ярко и модно одевается, отчего я в неописуемом восторге! Я радуюсь покупке ею новой одежды. Она всегда стесняется этого, говорит, что уж неудобно в её возрасте модиться. Нет, женщина всегда должна оставаться женщиной, быть красивой, ухоженной, яркой. Мама красит губы и ногти. Вот ведь, вся в домашних делах, в саду работает, а ногти ухоженные, блестящие, яркие, как у девушки! Мамины подруги-соседки давно превратились в бабушек-старушек, сереньких и сморщенных. А мама моя идёт по улице ярким цветком!
Однажды мы садились с мамой в автобус городского маршрута, подошедший к остановке. Он остановился так, что задняя дверь к нам оказалась ближе, но мама по привычке направилась в переднюю дверь.
Я говорю:
- Пойдём в заднюю. Передняя для бабушек.
- А я кто?!
- Нет, ты не бабушка, не старушка.
Маме это приятно, а я, действительно, вижу её молодой и красивой, радуясь тому, что у меня самая лучшая мама на свете!
05.05.2018 - 10.06.2018.