Перечитываю Пушкина. За что его любит народ, думаю. А за то, что он – жертва. Именно за это, только и исключительно. «Свободы сеятель пустынный, я вышел рано, до звезды…» Свободой был его величайший поэтический дар, семена которого оказались посеяны в землю обывательского верноподданничества. Царь ценил его ум и поэтический гений. Обыватель Пушкин женился, наплодил детей, исполняя придворный чин камер-юнкера – семью нужно было содержать. Чин получил не как великий поэт, то есть фактически оценён был даже не как – до того – Жуковский, а после того – Достоевский; но как муж обольстительной красавицы. Им и погиб, именно в этом качестве вышедши на дуэль. Вовлечённый в «заботы суетного света» поэт всегда исполняет роль жертвы. Наше всё…
Энергия созидания равновелика энергии разрушения. И каждый выбирает то, что для него привычнее. «Привычка свыше нам дана, замена счастию она» – всё-то он знал про себя! Поэт Пушкин любил друзей, няньку и жену: он искал – и нашёл – музу, эстетический идеал, именно поэтому был действительно счастлив в супружестве. Но его семья, подобно семьям прочих обывателей, была ячейкой крепостного улья. И Дантес, посягнувший проверить эту ячейку на прочность, высвободил поэтическое безрассудство гения, предназначив в качестве выхода – смерть. Поэт Пушкин, как и все в России, без исключения, принёс себя в жертву государственному строю, а судьбу вверил государственным предрассудкам и стереотипам.
Энтропия, бесконечно нарастающий хаос замкнутой системы – для гения одновременно и питательная среда, и провокация на гибель. Сознание обязано и держать в узде безумство подсознания, и строить диалог с окружающей средой тотального рабства – самоё существование коего уже повод для безумия. И поэтому рассуждение о вероятной альтернативе не очень внятно: «посох и сума» не свидетельствуют в пользу разума, «труд и глад» совместимы разве что в ГУЛАГе…
Не дай мне Бог сойти с ума.
Нет, легче посох и сума;
Нет, легче труд и глад.
Не то, чтоб разумом моим
Я дорожил; не то, чтоб с ним
Расстаться был не рад:
Когда б оставили меня
На воле, как бы резво я
Пустился в тёмный лес!
Я пел бы в пламенном бреду,
Я забывался бы в чаду
Нестройных, чудных грез.
И я б заслушивался волн,
И я глядел бы, счастья полн,
В пустые небеса;
И силен, волен был бы я,
Как вихорь, роющий поля,
Ломающий леса.
Да вот беда: сойди с ума,
И страшен будешь как чума,
Как раз тебя запрут,
Посадят на цепь дурака
И сквозь решётку как зверка
Дразнить тебя придут.
А ночью слышать буду я
Не голос яркий соловья,
Не шум глухой дубров —
А крик товарищей моих,
Да брань смотрителей ночных,
Да визг, да звон оков.
А мы по-прежнему любим Пушкина. Сколько тысячелетий подряд мужчина отождествлял свою мужественность – да и смысл жизни, как таковой – с принадлежностью к государству? И только сейчас этот фактор перестаёт иметь смысл. Диктатура стереотипа воинской почётной обязанности – исчезла, вместе с ней исчез и смысл жизни. И мужчина моделирует образ врага, для того, чтобы удержать смысл и самоощущение собственной мужественности. Тем самым – настаивает на стереотипе государства, уже не нужном, уже бессмысленном, собственноручно выращивая карикатурного монстра силовых ведомств и самого себя сажая в тюрьму собственных неразрешимых противоречий. Мысль, а не система тысячелетнего регулятивного насилия, правит в мире сейчас. Только мысль даёт полномасштабное ощущение абсолютной свободы, поскольку она же – и тотальная ответственность за каждый шаг и миг существования. Эта мысль развивалась через тернии теологии и философии, а установки протестантской этики довели экономические модели до постиндустриального статус кво. До состояния, о котором России приходится только грезить…