Моя первая неделя, проведенная в зловещем «Синем кристалле» подходила к концу. С того момента, как меня вырвало в тазик для ног, Господь Вистан оставил меня на время, не поручая больше никаких страшных дел. Хоть осадок оставался ужасный, и я постоянно вспоминала привкус грязной воды и кисло-горькой рвоты, но жизнь продолжалась, и нужно было терпеть, следуя новым правилам. На третий день в особняке мне впервые разрешили помыться теплой водой, вымыть грязные волосы и вернуть им утерянный блеск.
Каждый день нас рано будили, и мы шли выполнять работу обычных служанок. «Мы» — это я и еще три соседки по комнате: Церера, которая и тут была, словно болотная пиявка, неустанно цеплявшаяся и оскорблявшая меня при каждом удобном случае. Мелани — уроженка города рабов под названием Сухая земля — я о таком, естественно, не слышала, но Мелани рассказывала, что там не на что смотреть: голая потрескавшаяся от зноя почва и выросшие городки наставников и стражей — она очень рада, что покинула пустыню. Лави — самая младшая, короткостриженая лисичка, похожая на мальчишку — она не говорила, откуда прибыла, казалась слишком молчаливой и скрытной. Нэнси — ей уже тридцать лет и она не ожидала повторного выбора, но Господь сумел удивить всех — он взял стареющую деву из Давича — зеленого города, где главное дело жителей — земледелие и садоводство.
Мы выходили из комнаты с рассветом и шли, обычно, в разные стороны.
За мной Изабель наблюдала усерднее всего и успела дать несколько новых пощечин за пару дней, причем, как мне кажется, беспричинно. Я весь день терла стекла окон — а в итоге она ударила меня и сказала, что на них разводы. Но, я клянусь, они были чисты, я столько времени потратила, чтоб идеально выполнить свою работу!
Мы выполняли разные поручения: прибирали в доме, носили посуду, накрывали стол, уносили грязную утварь, выносили ночные горшки, помогали с готовкой… Перечень наших дел постоянно пополнялся чем-то новым.
Хотя, Цереру за работой я заставала редко и слышала о том, как она проводит дни на побегушках у сына Вистана, явно не перетруждаясь.
Еду нам давали по расписанию — четыре приема пищи за день, но довольно сытные, и умереть с голоду я не боялась. Напротив, за семь дней немного поправилась и наконец-то разглядела свои бедра и руки.
Каша подавалась разваренная и с порченым привкусом, но мне ли носом воротить после того, как в Тартаре мы с Колином бегали и искали хоть какие-нибудь объедки? Погрызенный кочан яблока, подаренный стражем одним голодным летом, был той ещё благодатью. Мы тогда разделили его с Колином, наслаждаясь сочностью фруктового огрызка.
В город нас еще не посылали, так же, как и не выдавали носков и обуви.
Но в Оранжевом солнце — так назывался город Господов — стояла жара, и я иногда тайком выходила в маленький внутренний дворик, опуская пятки на горячий песок. Его насыпали у фонтанчика с прозрачной водой, в котором плавали красные рыбки с белыми и черными звездочками на теле.
Я любила наблюдать за этой прелестью: рыбки завораживали и умиляли плавными движениями в воде, грациозными взмахами хвостов, приоткрытыми ротиками, из которых рождались мелкие пузырьки. Я отогревала ступни после прогулок по холодным плиткам, зарыв их в горячем песке, в это время не сводила глаз с обитателей фонтана. Иногда думала о том, что, наступи суровая зима, в таких условиях необутые конечности можно запросто отморозить.
Сегодня толстая кухарка Дороти велела мне достать с верхней полки банку клубничного варенья. Естественно, мне не дотянуться, нужно брать табурет, чтоб справиться с поручением. Но я довольно быстро сориентировалась, влезла на табуретку, схватила двумя руками тяжелую стеклянную банку и потянула к себе.
Внезапно деревянная ножка хрустнула, и я ощутила, как буквально «земля уходит из-под ног». В голове пронеслась лишь одна мысль: сейчас и я, и банка рухнем на пол — и будет грохот и боль.
Меня подхватили чьи-то крепкие руки. К спине прижалась чужая сильная грудь. Я и осознать толком не успела, как уже все случилось. Банка до сих пор между зажатыми ладонями — невредимая, как и я. На моем лице, наверное, застыла гримаса удивления.
Я встала на ноги и быстро обернулась — сзади стоял Ерох, широкоплечий смуглый красавец. Я даже рот от изумления приоткрыла.
— Вы? Господь? О, о Боже! — сразу поклонилась, не зная, куда деть эту банку, теперь ставшую какой-то нелепой помехой, изуродовавшей мой грациозный реверанс.
— Простите, я так неосторожна! — я впервые говорила с Ерохом, как ни странно. На этой неделе мне ни разу не выпала возможность обслуживать его лично, поэтому все, что удалось преподнести ему раннее — это лишь приветствия и поклоны.
— Да, ты тут чуть все не разбила, — он усмехнулся. Улыбка была широкой, светлой и теплой, не то, что у его отца. Глядя на этого земного ангела не верится, что он сын Господа Вистана — мерзкого похотливого старикашки.
Разве может Ерох, светя такой доброжелательной улыбкой, кого-нибудь мучить? Нет, мне не хочется верить в это. Его глаза такие ясные — так устремлены ко мне. Будто мысленно благословляют.
Он заметил, что я, как истукан, замерла и молча таращусь.
— Как тебя зовут?
Я опешила. Он хочет узнать мое имя?
Сначала мне почему-то стало радостно от этого вопроса, а в душе заиграл теплый солнечный лучик. Однако трезвый рассудок одержал верх над внезапными эмоциями: мысленный голос разъяснил в голове то, что Ерох просто хозяин, который хочет называть раба по имени, и ничего большего.
— Виктория, — сказала я. — Меня зовут Виктория.
— Настоящее? — спросил Ерох, укладывая себе волосы ладонью назад. Даже такой простой жест у него выходит невероятно сексуально.
— Да, — кивнула. — Разве стала бы я лгать Господу?
Он рассмеялся.
— Я не это имел в виду. Мой отец обычно дает рабам новые имена. Ты тоже свое новое получишь вскоре.
Я поморщилась. Мне стала противна мысль о том, что я буду носить, как позорное клеймо, кличку от этого старикана. Наверное, он снова решит меня унизить и назовет как-то так, что всех будет воротить от нового имени. В особенности меня саму. Скажем, Коркой кликать станет. Или… А вдруг извратиться и назовет животным? Допустим, Свиньей. Или Козой. Мало того, что вечно обращается ко мне, как к «сучке», «шлюхе», «кобылке» или «грязной девке», так еще и отберет у меня последнее приличное — родное имя!
— А хочешь, я сам выберу тебе имя? — спросил Ерох, будто прочитав мои мысли.
Я засияла, заулыбалась и закивала головой.
— Да-да, это такая честь, Господь Ерох! Такая честь!
— Честь? — он снова рассмеялся. Он такой простой и веселый, словно и не хозяин мне, а товарищ, как Колин — забавный мирный паренек. — Хорошо, я окажу вам такую честь, леди Виктория, — шуточно назвал меня так.
Мои губы все ещё растягивались в усмешке, копируя его мимику.
— Но имя — это важный атрибут. Оно будет с тобой навсегда, ну, или, хотя бы надолго. Поэтому думать я буду до самого вечера, выберу лучшее женское имя для тебя.
— Лучшее? Я не достойна лучшего, Господь. Я все-таки обыкновенная рабыня.
— Нет, Виктория, — он удивлял меня все больше и больше. — Ты необыкновенно милая рабыня. Красавица. И даже эта повязка ничуть не портит тебя. Наверное, за ней скрыт шрам?
Я смутилась от таких слов, потупила взгляд. Он действительно думает, что я красавица, несмотря на то, что множество служанок в этом особняке внешне обходят меня в разы? Нет, бред какой-то. Льстит открыто. Да он же впервые сказал мне больше двух фраз за неделю!
Захотелось нагрубить из-за неприкрытой лести, но куда мне, жалкой рабыне, грубить такому красавчику, да еще и Господу?
— Да, шрам. Я… Потеряла глаз в детстве. И там порез. Жуткие сшитые фрагменты кожи. Я вовсе не красавица, Господь мой. Я не имею права перечить вам, но истинное мое обличие — это воплощение изувеченного уродства. Я неполноценна.
— Тогда я тем более хочу взглянуть, — если честно, я не ожидала такой реакции. Думала, он снова скажет что-то утешающее, а не это.
— Знаешь, Виктория? Истина в том, что людская оболочка ничего не стоит. Главное — это красота души, — сказал Ерох.
Да, конечно, все это знают. Но кто-то вообще в это верит? Уверена, что точно не Господы, для которых внешность — главный критерий в выборе.
Он потянулся пальцами к повязке, приподнял её, увидев мой незрячий глаз. Я опустила взгляд, почему-то почувствовала стыд, хоть до этой недели никогда не прикрывала шрам.
Он отпустил ткань, немного помолчал, размышляя над увиденным.
— Мне жаль тебя. Тот, кто испортил такую красоту, должен понести страшнейшее наказание…
— Он уже мертв, — я случайно перебила Господа. Дурная привычка. Но он, к счастью, не обратил на это внимание.
— Это радует, — сказал Ерох. — И все же, даже этот жуткий шрам не убивает в тебе природного очарования. Ты прекрасна. А теперь иди, возвращайся к работе, помни мои слова. И… — он улыбнулся. — Жди нового имени, самого прекрасного на свете.
Я кивнула.
— Благодарю, Господь Ерох, — отвесила спешный поклон и побежала с банкой прочь из кухни. Подальше от этого соблазнительного юноши с волосами чернее оникса.
Ближе к вечеру Изабель снова на меня накинулась. Мне кажется, что её презрение растет с каждым днем, словно снежный ком, катящийся по горному склону. Он увеличивается с каждой минутой, чтоб однажды врезаться и разнестись вдребезги. В случае Изабель этот «взрыв» станет большим нервным срывом на мне.
— Я велела тебе простирать одежду Господа до идеальной чистоты! Что же тогда это?! — она вытащила из плетенной корзины белоснежную рубашку, на груди у которой разрослось коричневое пятно. Что это? Я точно знаю, что, когда стирала одежду, его не было! Я бы уж точно заметила и не позволила такой вещи лечь в корзину с чистым бельем!
Нахмурив брови, недоуменно смотрела на рубашку. Пятно свежее. Большое, пропитавшее ткань насквозь. Похоже на грязь.
— Этого не было, — я готова поклясться, но знаю, что Изабель не та, кто верит клятвам. Особенно, если ей сказать: «Богом клянусь» — она разъярится еще сильнее, поскольку Богов, как таковых, истинно отрицает и верующих почти ненавидит. Не знаю, почему. Есть у меня предположение, что это результат детской травмы. Изабель как-то бросила словечко о религиозной фанатичке, ее матери.
— Этого не было! Я постирала дочиста, сложила в корзину, потом вынесла во двор и развесила на веревках. Может, слуги, складывающие высохшую одежду, обронили? — сказала я.
— Ты несла ответственность за это.
Ну, ничего себе! Она действительно относится ко мне слишком предвзято! Я ответственна за рубашку, которую сняли и сложили совсем другие рабы? Это их дело! Они должны нести за это ответственность!
Мне стало жарко от наплыва чувств. Ощутила, как горячая кровь разлилась в области щек и оттуда дальше, потекла по всем жилам. Стиснула зубы, сжала руки в кулаки, стала дышать так быстро, будто с каждым выдохом выходил яд, способный отравить придирчивую стерву.
— Послушай, Изабель, пока одежда просыхала, я метлой управлялась в гостиной. По твоему же поручению.
— Мне не важно, где ты шлялась. Еще раз я увижу нечто подобное, Виктория, серьезно поговорю с Господом о никчемности его рабыни.
— Разве его интересуют такие мелкие вопросы?! Какая из рабынь белье обронила?! — не смогла сдерживаться, в разы повысила тон.
— Нет. Но его интересуешь ты, Виктория, и твои оплошности, — Изабель ответила твердо и холодно, не обращая внимания на то, что я, раскрасневшаяся, стою перед ней, как закипевший суп.
Она развернулась и пошла в сторону выхода в коридор. Я осталась стоять, глядя ей вслед широко открытым глазом.
За неделю я успела увидеть, как Господь Вистан цепляется к другим рабыням. Даже прознала о том, что одна служанка по его приказу лизала старческие пятки позавчера. Так почему Изабель с уверенностью бросила мне такую фразу напоследок? Нет, Вистан — этот старый мудак — издевается не только надо мной. Да, он зачем-то изначально приставил ко мне Изабель. Это было странно, ведь другие рабыни, в отличие от меня, были более независимы в плане наблюдения. Но потом я решила, что Вистан просто видит во мне чересчур нерасторопную девку и боится, что я ненароком сотворю что-то плохое.
Думаю, Изабель просто вспылила и бросилась словами, не подумав. Чтоб припугнуть. Я рядовая рабыня, не хуже не лучше, чем все остальные. Вот такой подытожила вывод.
Вечером Господь Ерох обещал дать мне имя. Я помнила об этом, мысль о нем преследовала весь день. Его образ туго привязался к моему сознанию. Его портрет: аристократические черты, недельная щетина и блестящие кудри — не выходил из головы. Воображение рисовало Господа без верхней одежды, как бы я не запрещала себе подобное.
Хотела бы я пристально разглядеть кубики его пресса. Сквозь ткань они слегка просвечиваются, но без рубашки — совсем другое… Смуглое спортивное тело, широкие плечи, крепкая прямая спина…
Я натирала стол до блеска грубой тряпкой.
— Виктория? — голос со стороны. Я вздрогнула, глубоко вобрав воздух. Кажется, что разучилась дышать, пока представляла Ероха. Затем выдохнула и обернулась на голос.
Лави. Коротышка, похожая на лисичку с одной из картин, висящих в доме. Если я выгляжу хрупкой — то она и вовсе. Похожа на двенадцатилетнего ребенка, которого только что вырвали из объятий матери и привезли в далекие края, совсем одну, невинную и беспомощную.
— Лави?
— Ты одно место уже минуты три протираешь, — лисичка подошла, стала чистить стол с другой стороны. — Вспоминаешь родной дом, да?
Я подумала, что говорить о моих настоящих мыслях — как минимум неприлично.
— Да, дом… Семью…
— Тебя ждут?
— Не ждут, — я помотала головой. — Умерли все. Я из Тартара — там зимы суровые. Ужасно.
— Сочувствую. Я из Зеленого Замка.
Странное название для рабского города… Слишком величественное, что ли. Зеленый — ладно, есть у нас, я слышала: «Зеленый сад», «Зеленое поле», «Зеленый пустырь». А вот про замок — впервые.
— Не слышала, — Я удивилась, что Лави вообще сказала, откуда прибыла. Как до нее рабыни в комнате не допытывались — она все молчала, потупив взгляд. Игнорировала вопросы. Многих это жутко раздражало, и Лави не возлюбили. Особенно Церера.
Только Нэнси тянулась к ней с нежностью и заботой. Говорила, что дочь у нее похожая была, тоже рыженькая, в отца. А теперь стала чьей-то рабыней и исчезла из жизни матери, тоскующей по чаду.
— Это не рабский город. Это город Господов. — сказала Лави.
Я изогнула бровь, оторвала взгляд от стола и посмотрела на Лави. Она спокойно посмотрела в ответ.
— Как так выходит? — я слов подобрать не могла для вопроса. Для вопросов. Их у меня в голове всплыла целая бездна.
— Сама не знаю. Наверное, я буду первой в истории, — сказала Лави.
Я снова осматриваю ее: тощая, бледная, мелкая. Ну, совсем не похожа на даму из высшего общества!
— Ты была Господь-девой?
Лави пожимает плечами.
— Зря, наверное, я рассказала…
— Нет-нет. Я никому не скажу. Поверь, кто-кто, а я уже настрадалась от жизни и научилась держать язык за зубами, — заверила я.
— Научилась? Не думаю. Слышала, как ты перечила Изабель. Осторожность — главное преимущество раба. И у тебя этого преимущества маловато.
— Так как так вышло, что ты тут? — я не унималась. Любопытство гложило!
Сзади открылась дверь. Я притихла, даже не оборачиваясь, Лави, стоящая напротив, опустила взгляд в стол. Стала с силой тереть его, делая вид, что вся погружена в работу.
— О чем шепчетесь, крысы? — это была Церера. Вальяжной походкой она направилась к маленькому белесому балкончику из мрамора, села на него и вытащила сигарету, закуривая.
На ней было шикарное платье, из-за которого мы казались еще более убогими на фоне другой рабыни, одной из нас. Оно было сшито из красного шелка с золотистыми узорами драконов, похоже на кимоно, наряд Господов из Южной долины.
Волосы у нее заплетены на макушке, в них въелись маленькие невидимые заколки, поддерживающие форму цветка из выбеленных прядей.
Невероятно. Я рассматривала ее, и мне казалось, что это не Церера, а какая-нибудь Господь-дева. Ей даже косметику пожаловали: губы ярко-алые, как роза в саду.
Я поймала кроткий взгляд Лави. Она презрительно осмотрела Цереру, а потом продолжила тереть деревянную поверхность. Теперь уже Лави застряла на одном месте на несколько минут. Я отсюда видела, вытирать там больше нечего.
— Обсуждаем твое новое платье, — я постаралась выделить нотку язвительности в голосе, нарушив тишину.
— Мое новое платье польщено стать объектом вашего обсуждения. Как думаете, кто подарил?
— Неужто Господь Вистан, после того, как оценил твое умение лизать ноги?
— Фу, я никогда не лизала ему ноги! Это занятие только для вас, девочки.
— Думаю, скоро твое яркое платье бросится и ему в глаза. И тогда ты не отвертишься от его мерзких приказов. И винить его никто не станет за то, что отнесся к шлюхе, как к шлюхе.
— Пока что я рада наблюдать за тем, как он медленно, но уверенно окунает вас головами в болота. А моя очередь вряд ли когда-нибудь наступит.
— Мы это еще посмотрим, — заявила я и подняла взор на Лави. — Отлично, стол протерли. Идем, доложим об этом и поедим, подальше от разукрашенных шлюх в ярких платьях, — и после этих слов я гордо пошла на выход. Пусть эта гнусная сука знает, что ни капельки не задела меня грязными словами. Я еще посмеюсь, когда ее надежды рухнут, и она сама будет лежать в ногах старого извращенца.
Я услышала шаги за спиной — это Лави последовала за мной. Интересно, она расскажет мне свою историю, когда мы останемся наедине?