Когда я очнулась, ощутила самую настоящую агонию, словно внутри черепа всю неделю устраивали бесовские пляски. Старый шрам на лице ныл. Такое иногда случалось, особенно в дождливые поры. Маленький дух боли поселился на испорченной коже, прижигая её невидимым танцем.
В голове дурман и я плохо понимала, что происходило и происходит сейчас. Чувствовала себя, как воскресшая из загробного сна. В таком состоянии больше подошла бы обстановка молчащей могилы на кладбище, но нет, я не лежала в кромешной тьме дубового гроба. Я лежала на твёрдом матрасе, укрытая какими-то тёплыми несколькослойными тканями. Рядом слышалось потрескивание огня.
Приподнялась и огляделась: я в тесной комнатушке, серой, словно само уныние, но здесь уместился растопленный камин и пара двухъярусных кроватей, помимо моей. Окна зашторены, но подсвечники не дают щупальцам мрака расползтись вокруг.
Воспоминания скользкими слизнями стали пробираться ко мне в сознание. Я задрожала, вспоминая, как меня ударили по животу, а Колина яростно избили и вывели из строя, как ко мне подошёл гнусный старик, напугав до слёз, а затем велел раздеться догола и опозорил перед всей площадью.
Я обняла себя руками, ощущая, что вот-вот вновь заплачу. В те моменты тревоги и отчаяния, вися в руках у стражей, истекая слезами и кровью, я мечтала о смерти, молила всех Богов, в которых даже не верила, о том, чтоб они забрали мою душу в любое из измерений, лишь бы не оставляли там, в обители стыда и унижения.
Наедине со своими мыслями я лежала в одиночестве, не решаясь подняться. Часов нигде не было, к окну я так и не приблизилась, потеряв счет времени. Будто забытая в призрачном измерении, я могла пересматривать картину произошедшего снова и снова. Испытывать гнев и отвращение, мечтать что-либо изменить, желать себе смерти или грезить о мести. В конце концов, горечь отступала, но обида зияла в душе глубокой рваной раной, пропитанной желчью ненависти и страдания.
Дверь в комнату со скрипом отворилась, разбивая нирвану одиночества, как старое зеркало. На входе стоял тот самый старик. Он был обёрнут в серый балахон, но при этом был босой. Мне, увы, некогда размышлять, почему Господь пренебрегает обувью, как обыкновенный раб. Вместо этого я рефлекторно отдернулась назад, смотря на него, наверное, как лань смотрит на тигра, потеряв контроль над чувствами, которые все это время приводила в порядок, сплетала и зашивала, как дыры в полотне. В голове завертелся рой мыслей: не хочу, чтоб он снова подходил, снова поливал меня грязью своим скрипучим голосом, снова отдавал постыдные приказы или измывался как-то иначе.
Быть может, тут, в своих владениях, он более добрый хозяин, нежели на виду у всех? — промелькнула в душе нелепая надежда.
— Ты проснулась, — проконстатировал престарелый, делая несколько шагов вперед. Его пятки погрузились в мех маленького ковра, шкуры, которая когда-то принадлежала, судя по всему, редкому горному козлу с золотистой шерстью. Я раньше видела изображения животного в книгах, мне пересказывали, что там говорилось о том, что Господы очень ценят козла Златошерста из-за его редкости и эффектного вида.
На мгновение мне показалось, что старик блаженствует от ощущений, как шерстяные ворсинки щекочут его грубую выбелившую кожу.
Негативные эмоции во мне еще бурлили, но необходимо было взять себя в руки, иначе я снова поплачусь за мягкотелость. И почему-то мне казалось, что этот старик придумывать жестокие наказания умеет.
Я поднялась с кровати, ночная рубаха, в которую меня переодели, была слишком велика, и одна лямка соскочила вниз, обнажив мое плечо, и почти успела открыть вид на грудь, только я вовремя придержала и поправила её, видя, как пристально старик наблюдает за каждым моим движением своим жутким глазом.
Я тоже наблюдала за ним единственным глазом, в этом мы были схожи. И на этом наши сходства, кажется, заканчивались.
Я поклонилась, приподняв подол ночнушки, посмотрела ему в лицо, вспомнив, как на площади он заставлял не сводить с себя взгляда. Мое сознание будто оторопело, напряжение было похоже на невидимое удушье, но я прошла сквозь агонию, чтоб изобразить легкую улыбку на лице. Нас учили улыбаться Господам, если только тех это не раздражает. Я не знала, понравится ли этот жест старику, но не хотела снова обнажать свой страх перед ним. Этого больше не повторится. Я больше не стану рыдать перед ним, как последняя тряпка.
Внутренним голосом я помолилась о том, чтоб Бог, настоящий Бог, послал мне храбрости и выносливости. Чтоб даже, если старик изобьет меня плетью, во мне оставалось мужество не рыдать и молить о пощаде, а терпеть, стиснув зубы. Чтоб я чувствовала уважение к себе, не поддаваясь на его провокации, даже будучи рабом.
Похоже, он был немного удивлен, увидев во мне дух решительности. В колонне рабов я показала себя с худшей стороны, он, вероятно, решил, что уже сломил меня в тот момент, когда унизил перед тысячами глаз.
— Мой Господь, — голос не сиплый, правда, нотка хрипоты в нем еще скользит. Когда я кричала, наверное, сорвала его. — Я рада служить и принадлежать вам.
Старик нахмурился. Не знаю, к добру это или нет. Что, если он примет мою решительность за наглость и решит наказать прямо сейчас? Я пообещала себе держаться, но звери сомнения периодически рвались наружу.
— Моё имя — Вистан, — сказал он. — Отныне ты мне рабыня и будешь выполнять всё, чего я пожелаю.
— Да, Господь Вистан, — я вновь сделала легкое подобие реверанса. Совсем не глубокий поклон, но ему этого хватило.
— Также ты будешь служить моему сыну Ероху. Скоро тобой займутся мои служанки. Ты получишь форму и узнаешь полный список обязанностей. Не мое дело следить, как все пройдет, но если я узнаю, что ты плохо исполняешь обязанности, тебя, сучка, будет ждать очень дурное наказание.
На этом старик развернулся и вышел. Я почему-то сосредоточилась взглядом на его ступнях, которые немного неуклюже шагали по коврику обратно к выходу, поднимаясь и падая в мягкую золотистую шерсть, нежную и светлую, которая разительно контрастировала с отмирающей старческой кожей, грязной местами.
Я снова осталась одна. Села на кровать и думала о Вистане и его суровом виде. В этом разговоре он не угрожал и не намекал на что-то страшнее обычных обязательств по хозяйству, чему я была рада. Конечно, он упомянул наказание, но ведь его еще надо заслужить, верно? Надеюсь, я ничего не испорчу и не попаду в его немилость.
Через некоторое время пришла женщина. Она принесла «форму». Это было платье, кажется, из хлопка, совершенно бесцветное, летнего фасона. Конечно, мы же не в морозном Тартаре, чувствую, там, за окном, днем разразится тот ещё зной.
Я надела принесенную одежду. Платье хорошо сидело на мне, подчеркивая рельефы и изгибы, округлости форм. С симпатичными завязками-бантиками на плечах, тугим низким поясом, правда, декольте оказалось с слишком глубоким вырезом, не по размеру мне. Когда я нагибалась, всякий мог увидеть болтающиеся под тканью груди, и это ужасно смущало. Обуви мне не принесли, Господь желал, чтоб его рабы ходили босиком. В доме-то ладно, а на улицу, на рынок, например он, тоже меня босой пошлёт?
— Заплети косу, — велела женщина. — Когда работаешь — волосы должны быть собраны.
Я кивнула. Стала собирать волосы в тугую косу. Смотрела на кончики: шелковистые, переливающиеся каштановым оттенком. Хоть и давно немытые, всё равно красивые.
— Меня зовут Изабель, — сказала женщина. — Я мастер над рабами.
— Главная? — я посмотрела на нее.
— Да, — женщина кивнула. В отличие от моих, её волосы местами проела седина. Кажется, раньше она была рыжей и красивой. Теперь же это сморщенная стареющая дама, грустный отблеск озорной молодости. Я тоже когда-нибудь такой стану… Если в сорок от меня не решат избавиться. Тут, в домах Господов все проще. Если ты полюбился Господу — он будет держать тебя, хоть сто лет тебе стукнет. А если не полюбился — может и сослать. А в городах рабов, как известно, те, кому за сорок, уже не нужны… Лишние рты.
— И вы уделяете мне время? У вас ведь, наверное, столько обязанностей.
— У меня есть помощницы, — сказала Изабель. — Господь Вистан велел мне лично о вас позаботиться.
Вскоре я была готова. Немного взлохмаченная жирная коса, пол лица велели закрыть повязкой, чтоб скрывать шрам, на теле висит развратное бежевое платье и пальчики ног дышат свежим воздухом, неприкрытые носками или туфлями.
Изабель всучила мне в руки швабру и определила в один из коридоров особняка. Странный коридор — окна тут витражные, разноцветные, сквозь них не разглядеть улицу. А стены покрыты росписями художников. Не знаю, какой это уровень живописи, но мне образы запали в душу. На стенах были изображены милейшие девы с детьми. Одни лишь девочки. Все нагие и бегают по зеленой траве под теплым солнцем. Такая утопия. Хотела бы я оказаться на росписях рядом с ними: плести венки из ярких цветов, купаться в небесно-голубой реке, что протекает вдоль стены, лежать в траве рядом с той светленькой щекастой малышкой — ну просто маленьким ангелочком.
— Три живее! — вырвал из воображения меня голос Изабель. Я вздохнула, натирая до блеска каменные плиты пола.
Вскоре мои мысли вернулись к Колину — бедняга, он был так избит. Если бы мне предоставили выбор: бежать на поле к божественным девам или прийти к Колину и лечить его раны, то я, наверное, определилась бы в пользу второго. Как бы не хотелось мне жизни в райском саду, помощь другу казалась важнее, сочувствие к нему сочилось, как сочится забота матери к своему чаду.
Колин, бедный Колин… Как же сложится его судьба теперь, когда я уехала на сотни миль от Тартара и не могу даже глазком взглянуть на своего светловолосого товарища?
— Я буду молиться о твоем благополучии, милый Колин, — прошептала я.
— Что ты там бормочешь? — спросила хмуро Изабель.
— Ничего, Изабель, — ответила я. — Просто молилась о благополучии нашего Господа.
— Помолись о своем благополучии, Виктория, — сказала она.
Откуда она знает мое имя? Я же не представлялась… Хотя, вероятно, этот гнусный старик рассказал. Как же иначе…
— А вы о своем молились? — вдруг что-то дернуло спросить. — Когда попали сюда.
— Послушай одного совета, девочка, которому я следовала, попав сюда: я не молилась. Я не доверяла судьбу богам, поскольку знала, что нет никого в ответе за нее больше, чем я сама. Я рассчитывала только на свои силы и способности — и вот куда меня это привело.
— А он… Мучил вас? — спросила я.
— Господы никогда не мучают своих рабов, Виктория. Они могут карать за ошибки, но никогда не говори «мучить», особенно при них самих, это оскорбление для Господов. Будто способны они спускаться с пьедесталов ради того, чтоб мучить грязных вшей. Их кара — это урок и испытание для подчиненных.
— И всякая их кара заслужена рабом? — Боги, заткните меня кто-нибудь. Мой язык через чур развязался и язвительность с саркастичностью взялись за дело.
— Об этом не нам судить. Если они карают — значит, есть за что.
— За то, что мы родились не в том месте и не в то время… — сказала я, вздохнув, констатируя давно известную всем истину.
— Замолчи, — вдруг повысила тон Изабель. — Твои слова уже выходят за рамки допустимого. Нам не следует обсуждать такое, тем более в коридорах, где каждый может услышать твои слова и донести Господу об оскорблении его достоинства из твоих уст.
— Разве я его оскорбляла? — я фыркнула. Она вдруг ударила меня ладонью по щеке.
— Заткнись, — сказала Изабель, и я замолкла. Действительно, нам не повезло, что мы родились в рабских городах, в семьях рабов. Им, Господам, повезло, что они родились в городах роскоши и богатства, во влиятельных семьях, происхождения которых позволяло нанимать сучек, вроде меня, и творить с ними все, что им захочется. Я сотню раз говорила об этом с Колином, сотню раз обсуждала в семье, сотню раз вела об этом внутренние монологи, но я все равно не могу остановиться говорить о несправедливости этой жизни. Я никогда не остановлюсь. До конца жизни буду нести на себе это бремя и периодически пытаться донести свои мысли до других.
Но, кажется, Изабель уже полностью смирилась. Она не из тех, кто поднялся бы на бунт, если бы тот в коем-то веке таки свершился. А свершился бы? Жаль, с нашей системой давления революция практически невозможна.
Я тёрла и тёрла. Тёрла и тёрла. Изабель ушла, но не велела мне останавливаться, пока не вернется. Моя спина болела, я постоянно нагибалась, и декольте постоянно провисало. Я ощущала, как в такт моим движениям покачиваются туда-сюда груди, не подвязанные ничем.
Внезапно я ощутила чье-то присутствие и стала оглядываться по сторонам. Это был Вистан. И давно он за мной наблюдает?
— Хорошая работа, сучка, — сказал старик. — Ты трудолюбивая кобылка, верно?
Что это? Улыбка на его лице? Я в замешательстве, ведь его улыбка такая яркая и четкая, что, кажется, это уже не его лицо. Даже морщинки разгладились, придав ему больше молодости и свежести.
— Спасибо, Господь Вистан, — поклон. Я вся в поту, уставшая, раскрасневшаяся, волосы липнут к щеке, плечи ссутулились, но пришлось их расправить. Дыхание сбитое, будто я бежала вдоль всего Тартара.
— Работа красит тебя, сучка, — сказал он. — Идём за мной, у меня есть для тебя другая, менее тяжелая работа.
Я кивнула и поторопилась за стариком. Однако спешить было незачем. Он медленно ковылял, будто больная лошадь, которую ведут на усыпление. И его ноги всё еще не были прикрыты чем-то. Они тяжело ступали по холодным плиткам. В одной руке подрагивала трость, другой он взял меня за кромку платья, словно боясь, что я убегу. Эх, было бы куда бежать…
Он привел меня в свои покои: богатые, устеленные мехами, бархатными тканями и шелком. Колонны из мрамора поддерживали потолок, а золотистые шторы кидались в глаза своим свечением. Трудно поверить, что это комната старика.
Я наконец-то увидела пейзаж за окном: там светло, похоже, утро. Сегодня я пробудилась где-то в середине ночи, потом терла полы до рассвета и, вот, здесь очутилась ярким теплым утром. Там, за стеклом и решеткой, колыхаются на ветру пышные ветви деревьев, и наливается соком необычайно зеленая трава. Кажется, оттуда эхом доносится мелодичное пение птиц.
Господь сел на белоснежный диван, у его ног лежал тазик и стоял кувшин с водой. Он опустил ступни в тазик и велел мне налить воды из кувшина на его ноги, а затем пальцами смывать с них грязь. Я поморщилась, и ему этот жест не понравился.
— Приступай немедленно, сучка, — грозно сказал владыка.
Я села на колени у его ног, нагнулась, стала тереть его мерзкую ступню, прощупала ряд мозолей на пальцах. Отмершие клетки кожи отдирались вместе с грязью, а меня чуть ли не тошнило от происходящего. Эта мерзость застревала у меня под ногтями, и я жмурилась, не хотела видеть то, что делали мои руки.
— Открой глаза! — крикнул старик.
«Не глаза, а глаз», — мысленно поправила его я. Заставила открыть единственное видящее око и продолжила обтирать старческие мозоли.
— Потри между пальцами, — велел он. — И тщательнее, сучка. Или я накажу тебя за халтуру.
Я глубоко вдохнула воздуха в легкие и стала проникать меж пальцев его ног. Там по ощущениям наткнулась на какие-то размякшие пузырьки, наверное, грибок. Я ощутила рвотный позыв, кажется, желудочный сок подкатил к горлу. Еще заметила какую-то сыпь у него чуть ниже колена. Вздрогнула от отвращения. Старалась думать о чем угодно, лишь бы не об этой заразе, по которой скользят мои пальцы.
— Хватит, — одним словом он закончил мои мучения. Я вытащила из воды руки и поднялась. Он не предложил мне полотенца, чтоб я обтерла ладони, поэтому вода стекала с них прямо на подол платья и ковер.
Он встал с дивана, подошел ко мне, положив вдруг руку на плечо. Я снова вздрогнула.
— Сучка?
— Да, мой Господь? — рефлекторно выдала я.
— Теперь пей все это, — он указал на тазик.
Я оторопела. Точно так же, как тогда, на площади, когда он велел мне снять с себя всю одежду.
— Что, простите? — я в глубоком состоянии шока.
— Выпей всю эту воду. До последнего глотка. Осуши весь этот таз сейчас же.
— Я не могу, — сказала я, зная, что такой ответ его не обрадует.
— Сучка, ты моя рабыня, и ты клялась выполнять любой мой приказ. Если ты не сделаешь этого — твоя кара будет страшной.
— Я не сделаю этого, — я старалась не перейти к мольбам, но гордость свирепствовала внутри. Пить ЭТО?! ЭТО?! Нет! Ни за что! Лучше умереть, чем пить коктейль из всех его болячек!
— Сделаешь, — сказал старик. — Или вся моя стража прогонит тебя по кругу, как кобылу. Они будут насиловать тебя столько, сколько захотят и, поверь, они так ненасытны, что одного дня им будет мало, — он шептал эти гадости прямо мне в ухо. — Они даже не взглянут на то, что ты кровоточишь — возьмут прямо так, чтоб еще больше тобой пахло. И ты поносишь от них.
Господи, как он может говорить такие скверные вещи! И, самое ужасное, я подозревала, что Вистан не шутит. Он просто не умеет шутить.
— Выбирай: или ты выпьешь эту воду, или будешь траханной сучкой моей стражи!
Я собралась с силами. Не теряя гордости, села на колени перед тазиком. Мой выбор был очевиден, но в мутную воду упало несколько слезинок, прежде чем я поднесла железный край ко рту и пригубила. А через несколько глотков меня просто вырвало обратно. Я блевала так, словно наелась на пиру и мой желудок не способен был выдерживать обилие пищи, фонтаном извергая ее наружу. Только пищи там почти не было. Только мутная болезненная вода и желудочный сок…