Подарок для Анатолия Евгеньевича Несмияна ( в подражание " Бубновым валетам " и Ольге Форш)
Жебраковский Ергыльда у лаковых ботиночках - малоросликах, скрып - хвать троутаром к кофейне турецкой, а уж там не подвел хозяин в усах и красной смоляной феске, сидит пауком ожиревшим с цепкой поперёк и в пиджаке полосатом, будто натуральный немец из остзейных, салит глазом гувернанток чахоточных в пелеринках трогательных толстоватыми пальцами, прячущимися в жостком чорном волосе, зажелтевшимся никотином из душистой папироски " Ира ", дымит она, ужато крепко, мимо же гризетка в беретке, машинистка колченогая, прачка толстомясая и раскурье долговолосое, семенит копытцами на берег Мойки, что опасно в мыслях Жебраковского, чуть что и сразу глянувшего. Смотрит Ергыльда и не верит сам, неужели, в самом деле, все американские карусели, привезенные господином Фарманом к Пулково в обсерваторий, тогда ещё, гыкал Жебраковский, вспомнив минувшее, ломовик из ярославцев ломом затылок прошиб квартальному, прямо взял лом железный поперек оси и заехал тяжелогруженой телегой в зеркальную витрину заведения, там же не дремали, предоставили в плепорцию, а уж квартальный позже прибежал, он как раз по телефону принимал донесение, оставшееся за скобками, перед дверями сбавил ход квартальный, огладил баки, саблю вбок, подумать успел лишь о марципане, как ломом и выкусил. Накося ! Тут и баржой подоспели ребята дедки Божевольного, они аккурат к Васильевскому правились, но там Абаз ярманку закрутил, фунтами орудовал, горстями раскидывал, пока не утащили его черти в аглицкий Бедлам, вот они и повернули вспять попятно, свистками вызывая буксир малый и размахивая кортиком мичмана Дырки, опившегося чаем с удмуртами и теперь только и вздыхавшего не по - русски на юте судна речного, дымящего отчаянно, так, что кашлял вышедший впротяг на берег художник Коровин, бледный молодой человек в поддёвке.
- Выводи обочь, - скрипел он сверчком, пристукивая кольцом гранатовым по лаковой табакерке внутри кармана, - аль не видишь фарватеру ? Деревня, - пронзительно тянул он слог, решив про себя написать пейзаж и назвать его " Ермолай и танки ", - давно ли барину орехи смолил ?
- Ты не говори так - то, - кипятился на юте мичман, расхаживая от борта к трюму, - сам не понимаешь, чего говоришь - то. Фарватер - эвон куда, а мы об чём ?
- Об том об самом, - вступался за Коровина Жебраковский, уютным шариком выкатываясь к берегу. Проводил барышню до гимназии, обмусолил, коля усами ручку белую и нежную, пирожных обещал, конечно, но поспел в самый раз. - Помнится, господин Дырка, об вас еще Гоголь поминал, сын собачий.
- А я вот все думаю, - неожиданно юлил Коровин, столкнувшись с пониманием, - отчего же Ибрагима - оглы зовут сыном Басмана ? Тогда б его надо Басман - оглы.
- Это от старины пошло, - заходил с другого боку Жебраковский, поглядывая на часы серебряные, близко времени к вечеру, когда кафешантан тоже, - от времён отеческих, Коровин. Тогда еще генерал Ермолов Кавказ усмирял. И прибился к их обозу казачок приблудный Лавров, он и поведал про Ибрагимов, про оглы, аулы и долины, усыпанный черешневым цветом сквозь зелень. А Ермолов пьян был, потому и пошло так.
Баржа увлекалась бойким течением к мелкому морю, сыпящему какие - то перья со свинцового неба, Коровин уходил пить вино в трактир, а Жебраковский думал о цене на овес и прочитанной в газете презанимательной заметке из жизни диких острова Каледония. Там витиеватый журналист - французик такое сказал, что и повторить грех.
Вечером он пил сладкий и тягучий ликёр, заедая пирожными приторный вкус церковного вина, барышня рассматривала в маленький перламутровый театральный бинокль черно - чулкастые ноги, задираемые, словно Тур д*Эйфель, ввысь, и лениво листала программку, ожидая силача со стульями и головастого Моржа.