Главное - едем...

Галина Савинкина
           Поезд уже шёл, когда прибежал запыхавшийся молодой человек.
           - Ну, наконец-то, - сказала проводница. – Где ж вы пропадали? Мы уж подумали, что вы отстали. Не дай Бог.
           Она взяла у парня паспорт. Сверила у себя в списке.
            - Ваше место двадцать шестое. Постель будете брать?
            Молодой человек кивнул. Мы, его соседи, уже прошли всю процедуру и молча наблюдали,  присматриваясь  друг к другу.  Ехать предстояло весь вечер, ночь и половину утра.
            - А чай будет? – поинтересовался  откуда-то мужской голос.
            - Мне разорваться? – спросила проводница. Спросила спокойно, не раздражаясь. Она шепелявила, и получилось смешно: «рашорватьшя?»
            Она перешла в соседнее купе, а парень закинул рюкзак на свою полку и, ни слова не говоря, исчез.
            Через десять минут проводница принесла стопку белья.
           - Вот - четыре штуки, - сказала она и глянула на рюкзак. – Шнова удрал?
           И громко в вагон:
           - Чай будет! Кто шпрашивал? У кого жажда?

           При слове «чай» пассажиры зашевелились, будто им наконец-то сообщили пароль для дальнейших действий. Задвигались чемоданы, развёртывались матрасы, в туалет потянулась очередь со сменной одёжкой. Полку надо мной как-то очень быстро обосновал совершенно лысый мужчина в синем спортивном костюме. Почти сразу он запрыгнул наверх, пошебуршал там и затих. Очень люблю таких попутчиков. Я и сама в дороге предпочитаю молчать. В дороге мне очень хорошо думается.
            - Вы в Москву? – спросила женщина напротив.
            - В Москву.
            Женщина закивала, прижимая платочек к влажным глазам. Её провожал лохматый паренёк лет семнадцати, с девушкой. Внук, наверное. Они занесли вещи в купе, потом долго стояли у окна на платформе. Они смеялись и махали, бабушка плакала. Поезд тронулся, я видела, как молодые пошли, обнявшись, а женщина всё хлюпала и сморкалась в платочек, поглядывая на меня. Не повезло ей со мной, собеседник из меня никакой. Мне больше нравится стук колёс, чем разговоры...
 
          За окном мелькали привычные места. Проплыли два знакомых – лет двадцать знакомых – дерева. Проплыл кирпичный дом, мостик, ручей в овраге. Сейчас будет длинная серая будка с надписью на стене синими буквами «слава». Кому слава, не написали. Сколько лет я уже эту «славу» читаю? И вдруг только сейчас мне пришла в голову простая мысль: а может, «слава» - это имя? И всё. Необязательно же всё время славить кого-то.
            Я провожала глазами кусты под насыпью, заправочную станцию, красную крышу придорожного магазинчика. Провожала без грусти, зная, что опять вернусь и буду уже не прощаться, а всё это встречать в обратном порядке. А пока – до свидания. И ты, и ты… И мальчишки, сидящие на заборе и даже не думающие нам махать. Они привыкли к поездам и не видят в них ничего нового или удивительного. Всем не намашешь…

             В соседнем купе мужские голоса громко делились впечатлениями, и среди них особенно выделялся возмущённый голос:
            - Ну что такое – нельзя подымить? Что это? Она говорит – нельзя курить! Кто это придумал? Даже в тамбуре, говорит. Я помню – ездили, дымили. А тут – подымить нельзя.
            - А ты пей! – хохотал в ответ другой голос. – Курить нельзя – пей. Это не возбраняется.
            Мы с соседкой обменялись взглядами. Мы поняли друг друга. Мужчине - и это странно - не приходило в голову, что другим может не захотеться нюхать и вдыхать дым. Он потом сетовал всю дорогу на проводницу, а на крупных остановках выскакивал, торопясь, из вагона, обязательно прихватывая напарника, и они курили на платформе, расхаживая взад-вперёд и стряхивая пепел под ноги. В каком-то городе наш скорый (единственный раз) стоял так долго, что они успели сбегать "курнуть" два раза.
            В другом соседнем купе шумели дети. Девочка лет пяти и мальчик лет двух или меньше бегали по вагону. Не знаю, кем они друг другу приходились. Русая кудрявая девочка и смуглый щекастый бритый мальчик. Он часто забегал к нам в гости и смотрел по очереди то на меня, то на мою соседку узкими чёрными глазками. Девочка держала его за плечи.
            - Ну, иди сюда, садись рядышком, - приглашала его соседка.
            Мальчик тут же убегал. Он мог три минуты ждать приглашения, чтобы сразу убежать. Это была игра. Мальчик придумал себе игру, чтобы скоротать время.
            Умница мальчик. Я бы тоже как-нибудь скоротала вечер, ночь и утро в этом нудном качающемся вагоне. Не люблю ездить. А ещё больше не любит ездить моя голова. Заболит обязательно. Я предлагаю ей на выбор и самолёт, и автобус, и поезд, но её ничто не устраивает. Не выносит никакую дорогу с детства. Если чудом не разболится прямо в поезде, то потом всё равно своё возьмёт. Даже когда я с чувством облегчения выйду на конечной остановке, думая, что на этот раз обошлось!

            «Ну, что же… едем, - говорю сама себе. – Главное – едем».
            Не раз я уже это слышала: «главное – едем». Почему это самое главное?
            Представляется так: люди опаздывали, ругались, тормошили друг друга, засовывая вещи в сумки и суетясь, ловили такси, мчались по платформе к вагону и, наконец, падали в последнюю секунду в тамбуре – успели! И теперь едут. Главное – едут!
            Или так: они не знают, что ждёт их там, в конце поездки, едут наобум, но главное – едут!
            Или: человеку осточертело быть на старом месте, надо вырваться куда-то, не имеет значения – куда.  Он едет! Вот что главное. А там образуется как-нибудь. А не образуется – дальше поедем!
            Вот такая чепуховина.
            К какому пунктику из трёх мне отнести себя? Ни к какому. У меня четвёртый.

             Моя визави достала объёмистый пакет и принялась загружать продуктами наш полупустой гладкий столик. Она аккуратно расставляла контейнерики, баночки, пакетики. Не забыла салфетки, ножичек.
            Громко тренькнул её телефон. Женщина, не переставая выкладывать продукты, сказала "аллё" и тут же просияла в улыбке.
            - Вадичек! Ты уже дома? Покушал? Ты покушай, я там… - и она начала перечислять, что именно "Вадичек" должен покушать, что сделать, что сходить купить.
            Ей, видимо, возражали.
            - Но, Вадичек…  Вадик! - восклицала женщина, держа в одной руке телефон, а в другой крутое яйцо, прижимая эту руку, с яйцом, к груди, жестикулируя ею и даже поправляя волосы. – Ну, мы же договаривались. А я помню. Да-да-да, я отлично помню...
            Мальчик прибежал на голос и с любопытством слушал, пока его не уволокла пятилетняя нянька.
            Закончив разговор, соседка сокрушённо покачала седой ухоженной головой и махнула рукой – «мол, что поделаешь с этими детьми», но глаза смотрели просветлённо и губы улыбались.
            - Внук? – спросила я, так как промолчать было неудобно.
            Она кивнула и, вздохнув, начала есть. Осторожно кусала огурец, ножичком мазала на булочку масло. Жевала, глядя в окно, и её тёмные подкрашенные глаза бегали туда-сюда. У неё были пухлые пальцы, унизанные перстнями, красные лакированные ногти. Время от времени она притрагивалась к телефону, лежащему на столике среди еды. Прикрывала его ладонью. Это была её связь с внуком, поняла я. Ей больше никто не звонил, и она никому не звонила. Чужая жизнь. Сколько жизней собралось в этом случайном вагоне, как воробьёв на одной ветке, чтобы снова потом разлететься в разные стороны. Но воробьи, возможно, ещё увидятся на каком-нибудь кусте, а мы нет. Мы – однопланетники, а планета большая.

            Чтобы не мешать, я застелила постель, достала домашние брюки и сходила переоделась.
            Вагон ужинал. Обожают люди поесть в поезде! Это будто является частью приключения, даже авантюры – поесть не дома, на кухне, а под стук колёс, покачиваясь, ловя глазами пролетающие за окном картинки. Едят основательно, всерьёз. В конце вагона, у двери, две очень полные женщины завалили свой маленький боковой стол разной снедью, с коричневой жареной курицей посредине. А ведь нам всего ночь ехать, скоро многие завалятся спать. Хорошо бы не ужинать как раз! Почему надо непременно уморить червя перед сном? Какая удобная вещь – поезд, чтобы сбросить несколько грамм!

             - Варюша, он опять к проводникам побежал, иди приведи его.
             - Я устала! Он мне надоел. Уложи его спать.
             - Сначала поедим. Иди-иди, сбегай за ним. Варя, ну, я кому сказала.
             - Не хочу-у, - канючила девочка.

             - Подымить нельзя! А было можно, дымили, - ворчал знакомый голос. Мужчина недовольно шмыгал длинным сухим носом и вертелся на месте, ища если не согласия, то хотя бы сочувствия. А может, ничего не ища. Он был очень уверен в себе, раз так открыто выражал своё недовольство ситуацией. Он единственный в своём купе не ел. Видимо, невозможность «дымить» отбивала у него аппетит.
            По вагону поплыли стаканы с горячим чаем. В подстаканниках. Эти архаические вагонные подстаканники!  Дома у мамы в стареньком серванте хранятся два, задвинутые в уголок, с потемневшими героями крыловских басен. Странно, но здесь, в поезде, они не напоминали мне дом. Наоборот, те, мамины, когда я натыкалась на них, будили в душе непроизвольные «плацкартные» воспоминания!
            Вадичкина бабушка тоже принесла себе дымящегося чаю в большой керамической кружке.
            - Куда это наш невидимка запропастился? – поинтересовалась она. И тут же  добавила кокетливо: - Оставил нас без своего молодого общества.
            И вдруг, будто услышав, буквально через полминуты молодой человек возник перед нами. Но прошёл мимо, даже не глянув на свой сиротливый рюкзак.
            - Не жалует он нас, - улыбнулась соседка за боковым столиком.
            Она ехала с мужем, высоким и тощим, как журавль. Длинные ноги не умещались под столом, и он выставил их в проход. После ужина супруги достали два пакета с семечками и теперь с громким хрустом грызли их, молча глядя в окно и изредка перебрасываясь словом. Между ними стояла коробочка, в которую аккуратно укладывалась шелуха. Они очень старались не сорить.
            - Хрст… хрст…
            По хрусту можно было понять, что семечки в пакетах крупные и крепкие. И пакеты большие, много в них этих самых семечек…
            Я пожалела, что не взяла ни наушники, ни беруши. И не захватила свой старый телефон, где у меня была отличная музыка и игра. Этот телефон часто выручал меня. На этот раз, как назло, я забыла его, я очень торопилась.

            - Вафли, орешки, печенье, шоколад! – как позывные, раздалось от дверей. Женщина в белом фартучке быстро прошла по вагону. – Вафли, орешки, печенье, шоколад!
            Громко, монотонно, привычно. Никто ничего не купил, люди только что поели. Дверь вдали звякнула, голос пропал. Женщина напротив говорила с внуком, накручивая на палец короткую седую прядь.
            
            - Нет, но это странно, - высказала она давно, видимо, занимавшую её мысль, кладя телефон на стол. - Бросил рюкзак и пропал. Это же вещи всё-таки.
            Я не успела отреагировать. В купе тут же сунулся длинный нос курильщика:
            - А у него там бомба. Вы что, не поняли до сих пор?
            - Да будет вам. Я вполне серьёзно.
            - А я, думаете, нет? И я серьёзно. Он теперь уже спрыгнул где-нибудь. А мы взлетим. - И мужчина захихикал одним ртом. Серые круглые глаза смотрели неподвижно и немного зло.
            Женщина перевела взгляд на меня.
            Что я могла ей ответить?
            - Это нервное, - говорю. - Нужно разрешать курить хотя бы в тамбуре.

            Включили свет. За окном сразу потемнело, посинело, и стало видно ещё одно купе. И ехало нас уже не четверо, а восьмеро. Эти вечерние часы в поезде мне всегда нравились больше, чем дневные. Все уже попривыкли, притёрлись к местам, к звукам и друг другу. С моего места мне видно мужчину, сидящего за ноутбуком. А вот интересно, догадывается он, как любопытно смотреть на него, когда он играет длинными пальцами то на клавишах, то на своей нижней губе? Иногда он встречается со мной взглядом, но я даже не отвожу свой – он всё равно меня не видит. Он думает. Глаза у него огромные за стёклами дальнозорких очков. Он похож на тритона с этими неестественными блестящими глазами. Такой умный-умный тритон. О какой ерунде приходится думать, когда делать нечего! Слышно, как кто-то с размаху шлёпает картами. Лысый мужчина наверху спит тихо, как мышка. И не слез ни разу. И вещей у него никаких не было. Он, наверно, пришёл сюда спать. Спать, видимо, ему негде или не дают, и он придумал выспаться в поезде, где никто не мешает, а заодно и по Москве погулять. Смешно.
            Прислушиваюсь к своей голове, она мне не нравится. Куда я дела бутылочку с водой? Я пытаюсь вспомнить, где она у меня – в сумке или чемодане.
            - Хрст… Хрст..
            Моя соседка поморщилась. Она переоделась в атласный длинный халат, и теперь смотрелась чуть-чуть странно, чуть-чуть неуместно в этой дорожной обстановке, на этом казённом полосатом матрасе, просвечивающем сквозь тонкую простыню. Такой халат больше подходит для будуара, где мягкие диваны, бархатные пуфы, пушистые цветные коврики.
            - Душно в поезде, - сказала соседка, обмахиваясь обёрткой от шоколада.
            - Да.
            - Есть ли у них кондиционер, интересно?
            - Не знаю. Можно спросить.
            - Я ещё зачем-то чаю напилась горячего, дышать нечем. Жарко.
            - Да, - согласилась я.
            Она внимательно посмотрела на меня.
            - У вас голова болит?
            Хорошо же я выгляжу, если она это поняла!
            - Да, побаливает немного.
            - Хотите таблеточку? Очень хорошую. Вы знаете, у меня такая случается мигрень… Боже избави, - жалобно добавила она.
            - Нет-нет, спасибо.
            Она пожала плечом и легла, положив телефон под подушку. Но через минуту обернулась ко мне:
            - Так вы, если что, не стесняйтесь. Чудесные таблетки. Я просто знаю, что это такое. Буквально мучаюсь. У вас совершенно больной вид, - закончила она проникновенно.
            - Спасибо большое. У меня есть.
            Не хочу я сейчас говорить про мигрень. Достаточно, что я её чувствую. Мы с моей головой живём уже много лет. И что ж там у меня за вид?
            Ладно, главное – едем.

            Большой свет потух на самом интересном месте в моём журнале. Проход слабо освещается тусклой лампочкой, не почитаешь. Остаётся  смотреть в окно. Мои соседи все улеглись. В конце вагона хлопает дверь, и по хлопкам можно угадать – кто. Пассажиры затворяют за собой дверь тише, проводники – громко, по-хозяйски. В своей синей форме они бегают по всему поезду, разговаривают, чем-то стучат. Работают.
            Почувствовав чей-то взгляд, я отвернулась от окна и увидела мальчика.  Держась одной рукой за наш столик, он прижимал к губам огромное надкусанное яблоко, величиной почти с его голову.
            - Ребёнок, ты почему не спишь? – шёпотом удивилась я.
            Он убежал.
            Почему он не спит, неужели не устал? Его мать и сестрёнка, видимо, заснули, а мальчишка летает по вагону, как ночной эльф. Я заглянула в соседнее купе. Эльф лежал рядом с матерью, прижимая к себе своё яблоко. Почудилось мне, что ли?
            Таблетку всё-таки пришлось выпить. Прижимая ко лбу смоченный минералкой носовой платок, я изучала жёлтый освещённый вокзал. Мы стояли на маленькой станции. Люди суетились по ту сторону, торопились, толкались сумками. Поезд стоит всего минуту. Казалось, он остановился, чтобы перевести дух. И тут же дёрнулся, вздохнул и помчал нас дальше в ночь. Вошедший пассажир протопал мимо, толкая сумку на колёсах. Он был ещё новенький, он смотрелся чужаком в этом сонном царстве, в полутьме, среди матрасов и одеял. Ничего, через полчаса его будет не отличить от всех нас. Все мы тут примерно одной крови.

            И тут неожиданно объявился наш пропавший. В купе противно запахло спиртным. Игнорируя меня, сел на полку, вернее, на мою постель. Молчал, сопел. Потом стал медленно раздеваться. Он снял с себя всё, кроме трусов, и хорошо, что не оставил одежду у моих ног, а забросил её наверх. Честно говоря, такое откровенное обнаженье в поезде я увидела впервые. Юноше, видимо, от выпитого было жарко. Смотрелся, однако, он неплохо в чёрных плавках, часах и золотом крестике на шее. Этакий Давид. Правда, Давид вместо часов носил пращу и вряд ли ездил в поездах. В юности он всё больше овец пас.
            Молодой человек вскарабкался со второй попытки наверх и через две минуты захрапел. Постель себе он так и не застелил. Улёгся на матрасе.
            Я снова смочила платок. Окаянная голова! Надо бы лечь, да всё равно ведь не засну. Везёт же людям, что могут спать в поезде. А я не могу. Закрыв глаза, прислонившись к окну, я качалась в такт колёсам. Под бровями плавали красные и оранжевые круги. Сейчас бы домой, в кровать, сейчас бы чаю с лимоном, вентилятор в лицо… За перегородкой вдруг заплакал мальчик, что-то упало, покатилось по полу. Яблоко, наверно. Женский голос успокаивающе заворковал.
            Всё-таки я легла. Все спят, а я … как это… бжу, уставившись в полку надо мной. Когда глаза открыты, качает будто не так сильно. Я опускаю уставшие веки – и уношусь куда-то в мировое пространство. Мне чудится, как длинная змея с глазами-фарами прорезает себе лучом тоннель в темноте. И мы все внутри этой странной змеи, живой и неживой одновременно.

                …громыхая и стуча,
                анаконда налетела,
                кого надо, того съела
                и уехала, фырча.

            - Ля-а, ля-а... - тихо запело у меня в ушах. - Ля-ля, ля-ля, ля-ля-а-а...
            "Так, приехали. У меня начинается бред. Окаянная башка".
            - Та-а, та-та-а, та-а-а... - выводил тоненький голосок.
            Нет, не бред. Кто-то поёт шёпотом. Еле слышная песенка, как лёгкое дыхание, доносилось до меня из-за перегородки. Прямо возле уха. Её, наверно, никто, кроме меня, не слышал. Что это?
            - Ля-ля-а-а, ля-ля...
            И тут я поняла. Варюша. Милая девочка. Ей тоже не спалось, нежному маленькому сверчку в нашем переполненном вагоне.
            И, качаясь под эту необычную колыбельную, я неожиданно заснула.

            И проснулась от непонятного грохота, тяжести и сильной боли в согнутом колене! Как я оказалась на ногах, я не помнила, мои мозги не успели ухватить этот момент, так всё случилось быстро.
            На моём месте лицом вниз лежал Давид без признаков жизни. Все соседи, все четверо, высунулись из-под одеял. Я стояла оглушённая, перепуганная, не понимая, что случилось. Спросонок, с муторной головой, не так-то просто было вообще что-либо сообразить.
            - Ну вы быстро вскочили, однако! – почти с восхищением сказала вдруг Вадичкина бабушка.
            - Да? Не помню… Вы знаете, по-моему, он ударился головой. Об столик.
            - Он хоть жив?
            - Не знаю… Грохнулся здорово.
            - Да уж, гробанулся так гробанулся, - добавил «журавль» с верхней боковой. - Пьяный, вот и…
            И он отвернулся к стене.
            Остальные, кроме соседки напротив, тоже отключились.
            Давид не шевелился и не дышал. Так мне казалось.          
            - Надо его разбудить, - шёпотом посоветовала соседка. – Попробуйте, если он в сознании.
            Мне было страшно до него дотрагиваться. Я подумала: а вдруг там, под ним, кровь? Вдруг он башку свою пьяную об столик расколол? В темноте-то не видно. Чего он как труп валяется? Хоть бы уж стонал, что ли…
            Осторожно я тронула Давида за голое плечо.
            - Молодой человек. А молодой человек. Вы живы там?
            Ноль эмоций.
            - Молодой человек, вы слышите меня? Эй…  Слышите или нет? Встать можете?
            Да нет, где там. Труп, конечно, встать не может. Буди не буди.
            - Да вы сильнее его встряхните! – Женщина села и добавила уже громко: - Парень! А ну-ка вставай давай! Улёгся тут как огурец.
            - А потише нельзя? – Из соседнего купе высунулась голова. - Устроили базар. Спать не даёте!
            Из другого купе тоже донеслись недовольные сонные голоса. Всё это было очень мило, но мне тоже хотелось лечь. Тем более, что голова разболелась с новой силой и в висках застучало. Если бы вьюнош был не такой голый… А тут - как его трогать-то? Кожа – это уже граница, за ней такая собственность, что собственней не бывает. Тут только хирург имеет право. Я не хирург.
            - Потрясите! – И Вадичкина бабушка азартно затрясла кулаками, чего я от неё никак не ожидала.
            Легко сказать! Я никогда не будила покойников. Не имела привычки.
            Соседка встала. Большая и полная, она оттеснила меня и наклонилась над лежащим. Послушала, потом взяла его за плечи и тряханула. Раз и другой.
            Ни звука.
            - Идите за проводником, - шепнула она мне.
            Я побежала. Проводница дремала в открытом купе, уткнувшись лицом в журнал. Не успела я её окликнуть, как она вскинула голову.
            - Извините, пожалуйста. Там человек упал с верхней полки. Лежит на моём месте, не двигается. Мы не знаем, что делать…
            - Да что вы! Гошподи, только этого не хватало!
            Она понеслась впереди меня, даже не спросив, какое у меня место. Неужели помнила? Ну да, видимо, это профессиональное. Она запоминает всех ещё при посадке, щёлкает глазным фотоаппаратиком.
            Проводница забыла, что она не хирург, а может, она работала хирургом по совместительству, когда не ездила, но она бесцеремонно обшлёпала Давида по спине и ногам, а потом обхватила его поперёк туловища и попыталась перевернуть. Это ей не удалось.
            - Ты живой, чудик?
            - Может, у него сотрясение? – спрашиваю я неуверенно, хотя предчувствие у меня самое неутешительное, даже боюсь произнести вслух.
            - Бог его знает. Так… Ну что, надо шообщить бригадиру, что ли… Так. Шейчаш… А вы видели, как он упал?
            - Нет, я спала. Я сама перепугалась. Мне кажется, он головой ударился.
            - Боже мой, уж не думаете ли вы, что он…, - воскликнула соседка.
            - Рожает, что ли, кто? – Я узнала голос курильщика. Сейчас он начнёт возмущаться, что ему не дают подымить. – Чего всполошились среди ночи?
            - Ушпокойтешь! – строго прикрикнула проводница. Она начала сердиться. Сидела, читала журнал, всё было тихо - а тут нате… - Вы ещё не упали? Вот и шпите шебе.
            - Да что случилось-то? - Лохматая брюнетка спрыгнула с полки и заглянула к нам.
            И тут труп закряхтел, поджал ноги и, полежав в позе эмбриона, сел.
            - Ага! Ожил? – проворчала проводница, но я слышала, что она облегчённо вздохнула.
            Давид тупо хлопал ресницами. Мне стало его даже жаль. Сейчас он поймёт, что сидит почти голый, что свалился, наделал всем хлопот и выглядит, скажем, не героически.  Засмущается ещё, чего доброго. Начнёт извиняться…
            - Барьерчик же есть! – втолковывала ему проводница. – Для таких, как ты. Что падать любят. Вот же он. Чего не поднял?
            Давид ничего не ответил, растолкал нас и залез на полку. Намного увереннее, чем в первый раз. Проводница сама подняла ему барьер.
            - Хоть бы штаны надел, - буркнула она, уходя.
            Брюнетка удалилась в туалет.
            Я села на смятые простыни. Голова гудела, будто это я грохнулась об столик.
           - А здорово вы тогда вскочили! Просто шикарно! - заявила соседка с восторгом.

            ***

            … Сколько сейчас времени? Не могу найти телефон, чтобы посмотреть. А, вот он, в кармане ветровки, как он там оказался, интересно. Дома у меня лежат двое часов, подаренных. Они мне очень нравятся, но я почему-то не ношу их. Хотя не "почему-то", а потому что есть телефон. Послушала бы сейчас меня моя покойная бабушка...
            Полтора часа прошло, я так и не заснула. Как тут спать, когда Давид всё время порывается упасть, тянет его к земле со страшной силой. То нога голая болтается в воздухе, то рука. Вот сейчас просунул руку в барьер, смотреть жутко. Если надумает падать, он же руку сломает! Лысый мужчина напротив замучился его поддерживать, и мне слышно, как он уже матерится потихоньку.
            Нервов моих не хватает, и я снова поднимаюсь. В окне стена из чёрных деревьев. Долго едем в лесу и вдруг вырываемся на простор – небо, звёзды, огни вдали. Огни стали приближаться – их больше, больше, всё в огнях, они уже слепят, купе освещено почти как днём. Станция. Белые колонны вокзала. Люди бегут. Опять проглотили сколько-то человек, и тут же тронулись. Наш поезд на редкость амбициозен – такая большая станция, а он стоял минуту-две. Торопится. Ему в Москве назначила свидание местная электричка. А то уедет – и поминай как звали. Или променяет нашего красавца на какой-нибудь паровоз…
            Появилась проводница и задёргала свесившуюся руку:
            - Вштавай! Тебе шкоро шходить. Пока оденешьшя, пока очухаешьшя… Поднимайшя!
            Давид мычит.
            - Поднимайшя, говорю! А то за ноги штащим!
            Она ждёт, пока парень сядет, согнувшись в три погибели.
            - Бельё давай.
            Взяла нераспечатанную пачку и ушла.
            Парень громко сопит, упершись головой в третью полку. Мне видно, что он изо всех сил борется со сном. Потом начинает одеваться. Судя по тому, что брюки он натянул у себя наверху, он несколько протрезвел. Сполз, рубашку и свитер надел уже внизу. Уселся на мою полку, рюкзак – под ноги, и задремал, свесив руки между колен. Он вообще-то в курсе, что тут было, или он всё проспал? Моя соседка открыла глаза и теперь молча разглядывала одетого Давида. Впрочем, на Давида он уже и не похож, ведь тот ходил нагишом, как решил за него Микеланджело, а вслед за Микеланджело и все остальные.
            Прошло полчаса. Парень сидя спит у меня в ногах. Я вдруг чувствую, что у меня с трудом сгибается ушибленное колено. Онемело. Ничего себе…
            Ещё минут через пять нас опять навестила проводница.
            - Ну, готов?
            Надо же, сколько заботы! А мне вот и не лечь нормально из-за того, что половина полки занята, и коленка болит, и не сваливаюсь я ниоткуда, дабы другим не мешать, и не пью, – а никто почему-то обо мне не заботится.
            Похоже, я вредничаю.
            И вдруг бывший Давид, прямо-таки неожиданно для всех, устраивает скандал:
            - Вы почему спать мне не дали? К чему будить надо было, когда ещё столько ехать?! Бегаете тут, делать, что ли, больше нечего?
            - Видали? – обращается к нам обалдевшая проводница.
            За окном множатся ленты блестящих рельсов. В лучах фонарей светится большая шишка на лбу нашего летуна.
            - А вот это откуда у тебя, ты хоть помнишь? – показывает на шишку проводница.
            - А вот это никого не касается! - раздражённо бросил молодой человек, схватил рюкзак и двинулся к выходу.
            - Во как, – буднично подытоживает проводница и тоже идёт к выходу. Должно быть, она много чего повидала. Не будешь же переживать из-за каждого пассажира. Пассажиров полно каждый день, а нервная система одна – и на всю жизнь.
            Мы с соседкой ждём, приникнув к стеклу. Давид в свитере, потирая лоб, нетвёрдо прошёл по перрону и скрылся в дверях вокзала. Был – и нету. «Остались лишь воспоминания…»  И ещё тупая боль в моём колене.
            Пройдёт. Главное – едем.

            Скорее бы утро. Я вдруг ощущаю, как далеко я сейчас от дома. Какие огромные расстояния – и везде чья-то жизнь, незнакомая, чужая, далёкая, параллельная моей. Вот проплывает одинокий шлагбаум поперёк дороги. Где-то почти в лесу. За ним легковая машина – что она делает здесь, одна, среди ночи? Провожаю её глазами. Мне вдруг представляется, что это я сижу в ней и с нетерпением стучу пальцами по баранке. Машина уменьшается, мерцает вдали  слабый свет от фар. А вот несколько домиков с палисадниками, и в одном горит окошко. Что там сейчас, какие лица, какой стол, какая лампа, что за картина висит на стене? Там, наверно, есть кошка… Уж очень уютное окно. Рыжая большая кошка.
            Окно давно исчезло, а я всё гадаю, какая там кошка: рыжая, пятнистая, чёрная? А ведь возможно, что её там и вовсе нет…
            Выехали в степь. Чёрно-синяя степь, равнина. Ничего не проносится мимо, и мы будто и не едем. Качаемся, стоя на месте. И вдруг в небе замигали  крошечные огоньки – красные, зелёные. Самолёт? Да, в огромном, тёмно-прозрачном куполе  летит самолёт. Там, над нами, тоже люди. Я пытаюсь и туда заглянуть, но это сложно. Высоко, слишком высоко.
            Ясно только, что там сейчас сидят люди. Они понятия не имеют обо мне. Летят. И, может быть, тоже в Москву.

            К рассвету в вагоне похолодало. Белые постели превратились в клетчатые зелёные от слетевших вниз одеял. А мне одеяло не понадобилось. Мёрзнет спящий человек, а я так и не заснула. Лежу с руками за головой, держу в зубах свёрнутую в несколько раз длинную полоску от конфетного фантика. Когда я училась на художественном факультете, у нас в группе был парень – отличный, весёлый рыжий парень. Так вот он постоянно грыз спичку. Она так и торчала у него изо рта всё время. Рисует – грызёт, говорит – спичка в уголке рта, пишет – гоняет эту спичку по нижней губе. По коридору бегает – спичку покусывает. Иногда он эту спичку поджигал, сгоревшую выплёвывал и совал в рот новую. Мы уж без спички его и не представляли. Лица его я почти не помню, а вот спичку эту запомнила, наверно, навсегда. И вот сейчас, когда сама держу в зубах чуть сладковатую бумажку, сразу всплыли в голове и спичка, и рыжий парень, и институт, и наши замызганные, исколотые кнопками мольберты…
            Курильщик громко храпит. Наверно, ему снится, что он беспрепятственно дымит…  Тритончик тоже, как и я, не спит, плавает в своём компьютере, шлёпает по клавишам. Он пытается делать это тихо, одним пальцем, чтобы не разбудить никого. Зря пытается - за храпом его всё равно не слышно.
            Когда уж мы наконец приедем! Последние часы самые муторные, тем более, что  мы давно уже летим без остановок. В самом деле, наш «удав» разогнался так, что уже ни качки и ни тряски, он просто повис в воздухе. Надоели мы ему, скорее бы выплюнуть всех, вчерашних, несвежих, невкусных, и наглотаться новых.               
            Мне захотелось пройтись. Встаю и сразу чувствую колено, чтоб ему… Кстати, нужно глянуть, где мы едем. Там, возле купе проводников, должно быть расписание.  Старательно обхожу торчащие в полумраке спящие ноги. Валяется сброшенное полотенце, но откуда оно упало, я не знаю, поэтому перешагиваю. Добираюсь до листка и долго его изучаю. Я уже поняла, что до Москвы будет ещё две остановки, но так хорошо постоять одной, размяться. Я даже потягиваюсь и гуляю туда-сюда по крошечному коридорчику. В туманном окне мелькают бесконечные кусты вдоль насыпи. Внезапно с визгом налетает встречный пассажирский, и я вижу себя на тёмном фоне. Поезд исчезает так же стремительно, как и возник, только в ушах ещё стоит гул. Я поёжилась. Стало вдруг очень холодно, будто встречный обдал меня ледяной струёй.
            Пойти ветровку надеть…

            - Вы не скажете, во сколько прибываем?
            Дребезжащий голосок слышится с первого бокового места. Оконная штора опущена, я сначала ничего не вижу в полутьме и наклоняюсь. На меня смотрит сморщенное детское личико. Оно то ли в шапке, то ли в платке, и не понять ни пола, ни возраста. Утопает в чём-то, похожем на ворох одеял. Машинально, ещё ничего не сообразив, спрашиваю:
            - В Москву?
            - Да.
            - В десять двадцать.
            Личико вдруг освещается широкой улыбкой:
            - Спасибо.
            Я киваю, улыбаясь в ответ.

            В волнении сажусь на своё место. Лилипут! Здесь, недалеко от меня, в одном вагоне. Как-то я прочла в Википедии, что лилипутов по всему миру насчитывается не более тысячи. Даже меньше. Так что шансов просто встретить этих маленьких человечков почти нет. Я и не встречала. Но заочно они всегда представлялись мне чуть-чуть пришельцами. Лунными. Звёздными. Я слышала, что они выступают в театре, в цирке и называла их по-своему: Суок. Почему именем девочки из сказки Олеши – я и сама не знаю….
            Какое странное я испытываю чувство... будто мне что-то подарили. Какая я молодец, что догадалась пойти посмотреть расписание!
            Сегодня мне должно в чём-то очень сильно повезти, я это чувствую, я просто уверена.
            И голова, я отметила, почти не болит. Ну, правда, я не настолько наивна, чтобы поверить, что это чудо совершил маленький человечек.
            Поезд, стуча колёсами, нёс меня навстречу новому дню.
            Вспыхнула серебряными огоньками фольга от шоколада, по столику побежали жёлтые блики, мутноватое вагонное окно лизнули тёплые язычки. Это вдали, за деревьями, вставало солнце...