Алёшка -3 отрывок из романа

Владимир Марфин
                Возвращение на родину - 2

          ...Подкрепившись изрядно, выпив по  соточке монопольной "белой" и купив из-под прилавка у буфетчицы пол-литра чистейшего бурякового первача, который Сидор почему-то именовал  "бражкой", Алёшка вместе  со своим коровьим наставником вышел, держа в руке бутылку, на крыльцо "Пункта питания". "Фордзон", на котором он приехал в Кленовскую, уже укатил. Шофёр и его пассажиры, увидев входящего в зал милиционера вместе с его мнимым арестованным, опасаясь допроса и последующих неприятностей, не доев своих борщей, тут же испарились.
         -Ты сосуд-то припрячь, засунь под пинжак, не то, как бы ни узрели те, кому не положено, - озаботился Лядащий, сразу бдительно оглядевшись вокруг. - Эти ж гады ползучие кругом так и лазиют, и чуть шо во мне заметют, тута же бегуть докладывать. И у меня непеременно возникает конфликт. Потому как я свирепо кажного из  их штрафую. Оттого они и гадють мине, и коров своих опять же назло всем гоняють по обочинам, там, где люди вообще обожают ходить. А та сволочь рогатая и рада стараться. Как почнёт дристать лепёхами, куда твой миномёт. Но в траве гомна не видно, и народ  в него ляпается. А потом бегить в стансовет и выражает жалобы. Мол, куда глядить милиция и, к тому ж, новая власть, ежли все вокруг дороги скотом позасраты! Раньше-то, когда я стадо пас, где приспичит гидре животной, там она и упражняется. Особливо, ежели по росе обожрётся и таку-то квашню у нутре учинит. А теперь, вишь , как стало... основная часть в колхозе, а паскудничают против обшчества в основном хвосты единоличные. Из-за чего и борьба у меня с ими идёт не на жизнь, а на смерть. А раз так, то и они, шоб от меня избавиться и снова из блюстителей в пастухи перегнать, всячески отслеживают основной род моей деятельности и за любую оплошку тут же мчатся доносить.
          Сидор, выдав столь длинный гневный монолог, с трудом  перевёл дыхание, и, убедившись, что Алёшка спрятал бутылку за пазуху, одобрительно кивнул.
         -Вот так в самый раз... пущай теперь догадываются. Но на всякий случай давай обговорим, куда в первую очередь ты хочешь направиться. Но иди не как задержанный, а вышагивай смело. Ибо если амнистирован , то, стало быть, прощён. Ну а ежели кто наметится на тебя, допустим, с дрыном, так уж я, коли в живых останусь, постараюсь тебя уберечь. Главное, в любом  случае ты посудину спасай, потому как она символ нашего благополучия. Да ладно, не журись, не жмурься, это же я так... шутю. Никто тебя при мине не тронет, лишь бы только на начальство часом не нарваться. Поэтому решай, куда сначала сходим, а уж оттуда, не задерживаясь, прямо ко мне.
         -Ну, я же говорил... сперва на бабкину могилу... а затем уже и к хате, посмотреть, что там осталось. Всё ж, какое-никакое, а хозяйствишко было...
         -Да какое там было!- засмеялся Сидор.- После твоего бандитства всё, что ваше, стало нашим. И тотчас же объявилось людями вне закона. И народ ташшил без спросу... кто на шо глаз положил. Даже я ваши лавки на себе к себе упёр. А чего? Уж лучше я, чем кака друга гадина. Я ж тебе, можно сказать, с малых лет как инструктор... Где б ты был, если б я не принял тебя в подпаски? Во! Цени! И то лишь с уважения к сиротству твоему, и от бабки, конечно, с принятием благодарности...
        Они шли по станице, по знакомым с детства улочкам, и  Алёшка узнавал каждый баз, каждый курень. Встречные станичники, издали, завидев Сидора с каким-то парнем, благоразумно исчезали в своих дворах, или поспешно переходили на другую сторону дороги.
        -Чё  это они, дядя Сидор?- удивлялся Алёшка.- От кого они сигают? От меня, или от вас? Неужели узнают?
       -От обоих, пожалуй,- важно хмыкнул Лядащий.- Народ- то ить нонеча
пужливый,затурканный, робкий, да и мы всех ненадёжных, гоняем почём зря. Ну, они все и тоскуют по бывшей царской власти, хотя ту же дисциплину при атаманстве  ка-а-ак блюли. Там же, ежли шо – так на круг! Порты спустят и в нагайки... как проучат одного, всем другим наука в пользу... А теперь, при Советах, како может быть насилие?  Гуманизьм  пролетарский того не допускат. Оттого и дисциплина народная на спад идёть. И к тому же, для многих стансоветы отвратны, потому как заседает в их голытьба да батрачня. То есть вся, как говорится, минувшая босота. Вот исправные станишники нас всемерно ненавидють, хотя платют все налоги  и в колхоз идут, как миленькие. А не захошь, так у нас с ими разговор короткий. Ты наш классовый враг и путя тебе - в Сибирь! Таким образом, мы многих отсюдова изжили, хотя кое- какие недовольные остались. 
        Сидор приостановился и, достав из кармана кисет с самосадом и отрывком газеты,  ловко свернул «козью ножку» и неспешно закурил. Затянувшись пару раз, натужно прокашлялся и двинулся дальше.
        -Хм… дак  ето… об чём я?- снова заговорил он.- А-а… об имушшестве. А чево об ём толковать. И так  оно, которое в прошлом вражнее,  тут же к угнетённым и перешло. Мине тоже дом достался  Мишки Круглова... потому как  станишный комитет для меня такое постановил. Дескать, бедствовал ты, Сидор, полжизня прожил по хлевам, так хочь теперь поживи за все свои огорчения. Вот за это благодарность моя бесконечна, и я сполняю все задания, которые наш полномоченый енкеведе даёт... А он как со мной решил? Это ж прямо философия! Вот ты, Сидор Аксентьевич, кады за стадом ходил, сколь рогов у тебя было? Ну- у, когда сто, когда поменьше, отвечаю ему в лад. Потому как станица большая и пастухов в ей не я один, а ишшо всё же несколько. Ну, дак шо ж, говорит, со скотиной справлялся, а с народом, который я поручу тебе, рази не справишьси? Наблюдай, выявляй...и бежи ко мне сразу, а уж я с ими тогда по-своему разберусь. Ну а я, как понимашь, с великим удовольствием, и за то он мине форму свою старую отдал. Во , гимнастёрка, хвалифе, сапоги, хочь  и кирзовые, но справные... по любому гомну безвозмездно топочу,- упиваясь собой и своим новым положением, без умолку трещал  восхищённый Лядащий.- И меня полномоченый обешшал даже в штат определить. От тады уж я их всех...
        -Слушай,- неожиданно замедлил шаг Алёшка, оказавшись возле добротного, крытого цинковым железом дома, где когда-то жила его первая любовь Аннушка.- Слушай,  дядя Сидор, а это же баз Годиных. Ну, Ивана расстреляли... я помню, при мне... а вот семья его где?
        -Да где же им быть, вражинам?- гордо усмехнулся Сидор.- Выслали, выслали, на кой они нам тут? Целыми обозами отсель отправляли... Тех же Годиных, Стокрижных, Марчуковых... подряд... Это ж было кулачьё, атаманская свора... сколько крови и жил они  из нас повытянули!  Аль не помнишь?
        -Да мне что... я ж тогда  в подростках бегал. И по юности считал, что так всё и положено... А вот дочка Иванова... Аннушка... она где?  Тоже с ними уехала… или тут осталась?
        -Тут,- внезапно нахмурился Сидор.- На Потаповом  кладбище, вместе  с Нинкой Солдатиковой... Когда красные вернулись и власть установилась, то и стали притеснённые сщёты с гадами сводить. Особливо зуб у всех был на этих Солдатиковых. И за Глашку подлюку, и за Тимоху еёного. Он же, сука, курварь, скольких  девок снасильничал!  Даже малолетних... как Дашку Фёдора Кровного. Ну и... сам  понимашь, народ возник отомстить. А Анька эта самая вечно с Нинкой якшалась. Вот девки- то Тимохой снасильные парней и подговорили. А парни, какие? Сплошь дурная молодёжь. Всех подросших, вроде тебя, беляки мобилизовали. А затем Змаев с Маузеровым постреляли их в овражинах... Ну, так вот... да ты шагай, шагай, чего здесь даром стоять? Тем боле, шо живёт тут ныне секлетарь партийного комитета... а мине на ево нарываться  не охота...
         Сидор затянулся ещё пару раз, бросил окурок наземь и аккуратно затоптал его сапогом.
         -Да -а,-  протянул задумчиво:- Этакая эпопея на нашу жизню пришлась! Чего только не спытали, чего не увидели... Ну, значит, девки, Тимкой порченные, мальцов и ублажили. Дескать, вам дадим не раз, а сколь захотите, только Нинку и Аньку тоже поимейте. А те и рады, дурни блудные, на дармовщинку потешиться. Подкараулили обеих, затащили в сарай, ну и... сам понимашь, едва ль не всем табуном. А кады вдруг опомнились, то, шоб за зло не отвечать, удавили бестрепетно и сарай подожгли... Да ты шо, ты шо, Лексей, да никак ты заплакал? Брось... не   гоже мужику сопливиться в нюнях. Сам-то, чай, порой творил чего и почище? - заволновался Лядащий, глядя на утирающего слёзы  Алёшку.- Эк тебя разобрало, да неуж из-за Аннушки?
         -Из-за неё,- помотал головой Алексей.- Нравилась она мне... Когда ехал сюда, мечтал хоть глазком одним взглянуть. Пусть бы даже замужняя, пусть навеки чужая... но лишь бы видеть, поздороваться... в глаза посмотреть... А с ней вон как.- Он вынул из кармана платок, натужно высморкался. Помолчав, спросил: - Ну, а этим ублюдкам чего-то было? Засудили их хотя бы?
         -Да  какое там...-  махнул рукой Лядащий.- Когда пожар начался, люди сбежались, а уж там и вытаскивать было некого. Експертиза, милиция... кто, да шо, да с кем, да как? А, поди, докажи! Коль ни улик, ни признаний. Мальцов ловлют , допрашивают, а они все отказываются. Дескать, ничего не знаем, не слыхали, не видели. Так на том и прекратили... А вот уже и кладбище... Пошли зараз к Аксюте, а посля, коль пожелашь, и Аньку навестим...
         Войдя в покосившиеся, давно ни кем не ремонтируемые ворота, Сидор и Алексей долго блуждали между могилок прежде, чем нашли осыпавшийся бугорок, над которым стоял наклонившийся деревянный крест.
         -Вот... точно Аксютина,- уверенно сказал Сидор, ткнув корявым, почерневшим от курева пальцем в почти  выцветшую, сделанную едва ли не химическим карандашом надпись.- Гляди, именно бабка... царство ей небесное,- перекрестился он.- Надо бы по-христиански её помянуть... Как ты смотришь на это?
         -Да как скажешь...- Алексей достал из внутреннего кармана пиджака теплую от его тела бутылку и протянул её Сидору.- Ты давай, а я пока траву подергаю и крестик поправлю...
         -Ну, тогда я отойду, шоб тебе не мешать. Заодно и Анькину могилку повысмотрю... Эк,  наше погребалище-то как разрослось. За минувшие годы раза в три увеличилось,- бормотал милиционер, бродя среди могильных холмиков, и то и дело, на ходу, прикладываясь к бутылке.
         Алексей, между тем , присев на корточки,  нагрёб найденной
неподалеку фанеркой земли на могилу, поправил крест, и присел у изголовья бабкиной усыпальницы. Сидел, молча, изредка оглаживая рукой печальный холмик и выбирая из него сухие застрявшие травинки. Пытался вспомнить что-то доброе, связанное с самой Аксютой, хоть и  вреднющая была старуха, а ведь жалела его. Да и как было не жалеть единственного внука, сына её сгинувшей неведомо где дочери Дарьи.
          Году в Седьмом или попозже, как она Алёшке рассказывала, приезжали к ней из города жандармы с полицией, и расспрашивали про дочь и про её мужа Осипа. Но она и сама про них ничего не знала. Как уехали в Девятьсот втором, так и запропали. Позже атаман станичный объяснил, что разыскивают их как революционеров- бомбистов, где-то истребивших какого-то губернатора. Оттого и отношение к ней было не приветное. Казаки бунтовщиков испокон века не жаловали. Разве только те, что гуляли с Пугачом да Разиным, а оседлые, принявшие присягу царям, всегда верно и ревностно служили трону.
         "Так что мне, видно, на роду было написано связаться с красными. А уж потом... всё и вся пошло  наперекосяк ,- горько думал Алёшка, покусывая травинку.- И вот если родители действительно революционеры, то,возможно, и след их в каких-то архивах найдётся. Как вернусь, обязательно поговорю со Змаевым. У него такие связи, он поможет всё выяснить... Вот и свиделись, бабуля. Прости меня за всё. И маманя с папаней, которых  не помню, и я, внук - шалопут, тебя не порадовали. Но теперь я вернулся, буду часто приезжать, и со временем поставлю тебе мраморный памятник. А ещё схожу в церковь, панихиду закажу по тебе и по родителям... да,  да, и по ним.Потому что если б живы были, давно объявились...
        Он ещё посидел немного, вспоминая детство, и, наконец, со вздохом поднялся.
         -Что ж, бабуля, пора мне... Так что прощай! Поздно уже, вон и звёзды зажглись. И Лядащий, надравшись, поминая тебя, сдуру песню орёт, позабыв, где находится... "
          Действительно, Сидор, опустошив всю бутылку, вместо скорби, приличествующей здешнему месту, под влиянием паров и игривости крови обретя радость и голос, затянул во всю глотку:
                Скакал казак через долину,
                через  манчжурския  края,
                скакал ён, всадник одинокай,
                кольцо блестело на руке...
         -Дядя Сидор, да ты что?- подбежал к нему Алёшка.- Это ж
кладбище... погост! Неужто не мог удержаться?
         -Лексей!- мотая башкой  и раскинув руки в стороны, пошёл
на него Лядащий.- Давай обнимемся... ну, куда ты... постой. Вон же  Анькина могилка, я её тебе нашёл... Подойди, погляди... и вместе поплачем. Ты по ей , и по бабке… я по всем своим тоже... У меня ж здесь и батька, и мать  похоронены . И мине самому так же тут же лежать... А потому, пока жив, хай душа рассупонится...
         -Ладно, ладно,- бегло глянул Алёшка на темнеющий вдали еще один холмик, под которым, как утверждал Сидор, лежала  Аннушка, и подхватил отяжелевшего "наставника" под руку.- Приду, завтра с утра... побуду и с ней. А теперь пошли, пошли... не то чего-то накличем. Ты ж на службе, при должности, при револьвере, и какой же пример всем остальным подаёшь?
         -Да какой леворвер?- развеселился Лядащий.- Это ж только кобура... шоб висеть для устрашения. И баклушка сажей крашена, что я выстругал из дерева. Запихнул её унутрь, и вроде как заправскай. А  настоящий  леворвер , он у сейфе, у товарища полномоченого. При котором  я в добровольных агентах состою... Ты меня отпусти, я своими ногами... только надо нам тётку Жилыгиху найти. Ещё "бражки" возьмём и ко мне домой... баиньки! Ты же знашь, где я живу? Я ж показывал! Помнишь? Придём, выпьем на поминки, и завалимся спать. А если баба заорёт, как ежели запротестует, так я её, гидру склизькую, быстро усмирю! Ну, побегли... отсюда, от погоста, вон туда... возле церкви, за поповскими хоромами зараз Жилыгинский курень... Я ж бутылку  сохранил, ибо как без бутылки... эта ведьма Жилыгиха требоват, шоб со своею тарой шли...

         Утром , проснувшись едва ли  не с курами, Алексей долго лежал  на топчане в саманном пристенке, куда уложила его спать жена Сидора, тётка  Клавдея. С вечера, притащив с собой ещё самогона, ярого, отравного, явно настоянного на табаке, а не то и, возможно, на белене какой-то, хлопнул парень стакан и вскоре отключился. То ли так была свирепа бесовская смесь, то ли просто сморили его перипетии дня, но уснул он за столом и даже не почувствовал, как Клавдея с Сидором унесли его в отдельное помещение.
         Он попробовал оторвать голову от набитой соломой подушки
и невольно застонал от навалившейся боли. Видно и впрямь была ведьмой Жилыгиха, если чёрт  те  что намешивала в своё адское зелье. С трудом  встав, кляня и её, и Сидора, и себя, поддавшегося на его уговоры опрокинуть "утешную", он, шатаясь на подкашивающихся, ослабевших ногах, вышел во двор и присел на приступки у чёрного крыльца. Затем, обнаружив у обломанной наполовину водосточной трубы бочку наполненную дождевой водой, доковылял, и сунул в неё голову. Держал долго, окуная лицо и растирая шею, охлаждаясь, освежаясь, помаленьку приходя в себя.               
                Спустя минут двадцать дурнота отпустила, лишь немного подташнивало и сосало под ложечкой. Пройдясь по широкому, бывшему Кругловскому базу, он, цыкнул на лохматого, гавкнувшего на него кобеля, высунувшего морду из почти развалившейся конуры, до которой Сидору, видно, не было дела. Затем зашёл в огород и, сорвав с грядки пару пупырчатых, покрытых росой, огурцов, смачно похрустел ими.
        -И чего ж ты так рано вскочил?- услышал он за спиной голос Клавдеи.- Мой-то вахлак храпить, как убитый, а тебе чё не спится, когда самый вроде бы сон?
        -Да вот башка  разболелась,- обернулся к ней Алёшка.- Здрасьте, тётка Клавдея! Не иначе, как со змеючьего Жилыгихина варева... это ж надо, какой динамит невероятный! Еле-еле отошёл,  а то чуть было не помер.
        -О-о!- согласно покивала головой  Клавдея, убирая  под  косынку рассыпающиеся волосы. В руке она держала небольшое ведерко, видимо, для того, чтобы поднабрать овощей. – Да -а, Жилыгиха, курва шаромыжная... Она ж, лярва, специально станишников травит, потому как одна ... без мужика обретается... вот и злобно ей, посколь на её никто не клевает. Ну, конечно, кого-то к себе и привлечёт... запродажных-то кобелей везде хватает. Но только вскоре от её они тут же бегут, потому, как и страшна , и вобшче ненасытна. А моему идиёту хочь бы шо. Он готов и расплавлено железо хлебать , лишь бы било по башке и куражу давало. А ить с некоторых пор ево позвали в общественность, и начальство наказало за порядком следить. Но такой уж он глупой , философ окаянный, шо без хмелю не может. А начальство такова не станет долго терпеть. Ладно, ты  иди в дом, оклемайся, а я сейчас для салата чегой -то наберу. Как огурчики-то? Ладны? О-о! Во всей Кленовской одни такие... кажный раз по весне ко мне все бегуть за семенами... Ну, а мы  сейчас приложим  к  им помидорков, укропчику,лучку... и  позатракам с тобой, пока злыдень не очухался...
       Уже сидя за столом и потчуя Алёшку, Клавдея осторожно поинтересовалась:
       -А  иде ж ты пропадал, почитай, столько времени? Не в остроге же? Поскольку, погляжу, вроде справный... И  кустюм  на тебе, видать, чисто шевиётовый, и ботинки, каких у нас с огнём  не найти... рази тока в "Торгсине", так нас туда не пушшают. Ибо мордами не вышли, да и с чем туда иттить?  А? Лексей? Чево молчишь? Можа, ты какой секретный? Тогда ладно, не докладывай, ежели тебе нельзя.
       -Да чего там,- отодвинув от себя чашку с простоквашей, махнул рукой Алёшка. - И, действительно, прошло почти целых восемь лет... и за эти-то годы,  где только я не  был. Но сегодня о том говорить  пока не стоит. Ибо я хоть не секретный, но запрет на мне есть. Так что не обижайтесь, но как нибудь в другой раз... Поэтому  спасибо вам за приют и за ласку... Где-то тут мешок мой был... А-а, вот он лежит на лавке...
       Поднявшись из-за стола, Алёшка развязал рюкзак и, вытащив из него шёлковый цветастый платок, протянул его Клавдее. Ещё в Париже  перед отъездом купил на распродаже, надеясь, при  встрече подарить его Аннушке. До сих пор удивлялся, как не позарились на него ни хапучие следователи, ни тюремная охрана.
       -Носите на радость.  Вам он очень подойдёт...
       -Да ты шо, ты шо-о!- воспротивилась Клавдея. - Да куда ж такую ценность мине, старой бабе?  Ты уж лучше ево какой-то девке подари! Она ж будет как царевна в несравненной красе!
        -К сожалению, нет той девушки, которую бы он украсил. И поэтому хочу, чтоб его носили вы... О, как баско вы смотритесь!- улыбнулся он, властно набросив платок женщине на плечи.- А теперь я пойду... у меня ещё дел много.
        -Ну, спасибо тебе,- прослезилась Клавдея, потрясённая  небывалой щедростью парня.- Щас я Сидора растолкаю, пущай он проводит...
       -Нет, нет, нет,- отказался Алёшка.- Не будите его, я уж сам...сперва на кладбище, а затем и на тракт. Так что до свиданьица, а ему привет передавайте...
       -Ну, храни тебя Бог!- перекрестила его Клавдея.- Када снова приедешь, бежи сразу к нам. Ты ж нам с детства как родной... сколько лет ходил с Сидором. Своих -то мы не завели, вот и будешь, как приёмный... И  ежели  нонче не уедешь, возвращайся опять...
       Вновь удобно перекинув вещи через плечо, Алексей быстро шёл по улице, направляясь к родной наследной хате. Хоть сама и неказиста, и крыта камышом, да и двор невелик, с хлевком и сараюшкой, а всё же там прошли все годы, в какие он помнил себя. До самого последнего его  б е г л о г о  вечера, когда пришлось малость подграбить Антропа и Митрия.
       Утро уже вступило в свои прекрасные права. По центральной  улице на выпас гнали стадо, и у Алёшки ёкнуло сердце, когда услышал он щегольское хлопанье кнутов и ленивые окрики подпасков, подгоняющих отставшую скотину. И пастух, молодой одноглазый верзила, и мальчата, и даже два  брехливых  кобеля, все в репьях от хвостов до свалявшихся загривков, с интересом оглядели мимолётного прохожего и последовали далее своим привычным  путём.
      Во дворах уже тоже суетились станичные. Бабы бегали с вёдрами и чугунками, выплёскивали прямо на улицу ночные помои, некоторые, успев кое-что постирать, развешивали на всеобщее обозрение бельишко. Казаки тоже похаживали, кто в сортирушку или за гумно, кто трудился по хозяйству: пилил, рубил, точил косу, чинил сбрую, кто-то вовсе бездельничал, не отойдя ещё от сна, покуривал на приступках, переговаривался через прясла с соседями, а то и приглядывал за молодками, своими и чужими.
      Всё было так знакомо и привычно, словно и не было у Алёшки долгих лет отсутствия, а вместе с ними ни двух войн, ни скитаний по миру. Только всё это знакомое нынче стало чужим, ни с какого боку припеку ему не принадлежащим. И он был тут чужой, никому давно не нужный, возбуждая интерес лишь своим видом и появлением, как всякий новый неизвестно откуда возникший человек.
      Вероятно, кто-то из этих местных людей и узнавал его, не слишком-то он за все годы изменился, однако ни один земляк не пожелал его окликнуть, подойти, поздороваться, пригласить к себе в дом. Слишком жив, видно, был ещё страх перед чужаками, не однажды за прошедшее десятилетие беспощадно и кроваво рушившими и мир, и уклад, и саму жизнь этой тихой станицы. И Алёшка шёл, как сквозь строй, под любопытными взглядами, стараясь держаться спокойно, уверенно, и ни в коем случае не ускорять шаг.
     На площади, над бывшей станичной управой, где теперь располагался стансовет, висела на коротком шесте некогда красная кумачовая тряпка, изображающая флаг. А напротив совета отрешённо возвышались два высоких деревянных обелиска над могилами замученных станичников и красноармейцев.
      Подойдя к ним, Алёшка на каждой из памятных досок прочитал знакомые имена земляков и бойцов героического полка во главе с самим Маузеровым, Антропом, Митрием и двумя медицинскими сестричками Алиной и Лидой. Одна из этих девчонок, едва он прибыл в полк, как-то подкатилась к нему ночью в конюшне, обняла, зацеловала, да только он, охломон, ошалев от её напора, её страстного  бесстыдства, вырвался и убежал, как трусливый кастрат.
     Постояв минуту в молчанье, Алёшка понял, что на него всё пристальнее обращают внимание, и, поправив рюкзак, зашагал себе дальше, в третий  проулок от начала главной улицы, где в конце его, над откосом старого песчаного карьера, возвышалась его бывшая хата.
      Неторопливо, словно прогуливаясь, он прошёл мимо неё, увидев во дворе троих чумазых детей, причём один из них, бесштанный, был  в потрёпанной, видимо, отцовской буденовке. Увидел измождённую пожилую женщину, бегло и равнодушно взглянувшую на него, и какого-то мужика, засовывающего слегу под стропила сарайчика. И, не оглядываясь, навсегда отрезая себе всякую возможность возвращения сюда, напрямик направился к Потаповскому кладбищу, чтобы еще раз поклониться могилке бабули и положить немного полевых цветов на надгробный холмик Аннушки...