ДЕНЬ ТРИДЦАТЬ ШЕСТОЙ
...Почему-то стало холодно, Иван Петрович поёжился и огляделся. Кругом было тихо. Со всех сторон в кромешной тьме горели россыпи звёзд, больших и маленьких. Справа отчетливо виднелась Большая Медведица, вверху, прямо над головой, молча сверкал и переливался Млечный Путь. Рядом с ним, только чуть левее, маячило ещё одно очень знакомое созвездие, название которого вылетело из головы, и Иван Петрович никак не мог его вспомнить.
Внизу тоже стояла непроглядная темень, но если внимательно приглядеться, то можно было различить огни больших городов и маленьких деревень. Страну накрыла ночь, а летать именно ночью доставляло огромное удовольствие. Это не то, что днём, когда на улицах полно народу и любой случайно посмотревший в небо запросто мог заметить одиноко парящий в небесах силуэт человека. И поднять шум. А тут уж и до беды недалеко - воздушная тревога, реактивные перехватчики, ракеты и прочая нечисть. Напридумывали на свою голову!
Вообще-то Иван Петрович плевать хотел на все эти чудеса технического прогресса - он хоть и уступал по скорости самолетам, но маневренностью обладал поистине колоссальной. Взять его могли, пожалуй, разве что с вертолёта, да и то сетью. Но вообще-то, в глубине души наш герой не представлял себе, как его можно было бы поймать. И хотя такой возможности практически не существовало, летать днём он как-то опасался. Ну а вдруг! Ведь это ж хлопот не оберешься - объясняйся потом в милиции, доказывай, что ты не верблюд! Что полетать решил просто так, без какой-либо шпионской цели. Поэтому уже давно Иван Петрович практиковал только ночные полёты. Оно спокойнее.
Он летел уже около часа, может меньше, а может и больше - точного времени он никогда не засекал. Полная свобода, скорость и свист ветра кружили голову, и время как-то само собой отступало на второй план. К тому же на электронных часах, подаренных ему ко дню рождения тёщей, всё равно в темноте ни черта не видно. Поэтому полеты заканчивались, как правило, на рассвете.
Стало холодно, и Иван Петрович немного снизил скорость. Судя по рельефу местности, его цель находилась уже близко - сначала открылась великая панорама Куликова поля, потом внизу проплыла речка - Дон, точнее, его истоки.
Иван Петрович сделал небольшой крюк, пролетел над Епифанским собором, немного снизился и помахал крыльями над кладбищем. Здесь были похоронены родители - бабушка с дедушкой. Лететь оставалось несколько секунд - конечной целью его полёта значилась родная деревня, лес, Дуб...
Промелькнули освещённая единственной лампочкой железнодорожная станция, несколько терриконов, пруд, водокачка, бесконечным тёмным пятном раскинулся до боли знакомый лес. Посадка прошла как всегда благополучно. Иван Петрович сложил крылья, которые тотчас куда-то исчезли, и огляделся. Он стоял на поляне, прямо перед ним раскинув могучие ветви, возвышался огромный Дуб. Всё вокруг было таким же, как и в далекой юности - слева, ближе всего к Дубу подходили кусты бузины, чуть поодаль - группой стояли молодые берёзки. Справа чернело несколько старых пней, а за ними сплошной стеной уходили в темноту заросли орешника. Лишь один старый куст немного выдавался вперед из этого сплошного тёмного монолита.
Иван Петрович ещё раз окинул взглядом с детства знакомые места и вдруг в самом центре старого орешника неожиданно увидел Анальгина. Старик стоял во всем белом и, то ли с добротой, то ли с сожалением, смотрел на поляну.
- Кузьмич! - тихо позвал Иван Петрович. - Откуда ты здесь? Что всё это значит?
- Это память, Ваня... - как эхо прошелестел старик и вдруг его голос обрёл неимоверную силу. - А память нельзя убить! Пока человек жив, жива и его память!
Ласковый ночной ветерок развевал жидкие седые пряди Анальгина, раздувал его белую, в чёрных печатях, рубаху. Губы старика двигались в такт словам, но лицо было отрешённым и сосредоточенным, отчего создавалось впечатление, что говорил не он. Слова, тяжёлые, полновесные, доносились отовсюду - из леса, из оврага, с поля и даже, казалось, из бесконечной черноты неба. Эхо, могучее эхо многократно повторяло и усиливало их:
- По-ка... по-ка... чело... чело-ве-ек... век... жив-жив-жив... жива-а... жива-а... и... его-го-го... па-па-мять… па-мять-мять-мять...
Около Дуба, между скрюченными, массивными корнями, словно шляпка гигантского белого гриба, едва выглядывал из травы огромный серо-коричневый камень. Иван Петрович бросился к нему и, рискуя содрать с пальцев ногти, стал раскапывать землю, отбрасывая целые куски дёрна. От земли, смолянисто-чёрной, рыхлой, исходил сладковатый запах плесени, прелой прошлогодней листвы и далекого детства. Уперевшись ногами в ствол Дуба и навалившись всем телом на валун, Иван Петрович выворотил его из земли. На нижней, влажной, гладкой, серо-коричневой поверхности показались неровно выбитые буквы: «Иван. Анастасия. 1953.» Тот самый камень, их камень! Он всегда удивлял многие поколения односельчан тем, что был тёплым. О нём ходило множество легенд - даже в самую лютую стужу снег вокруг него всегда был немного оттаявшим.
Иван! Анастасия! Память!
Здесь начиналось...
* * *
...После почти двух недель противного, осеннего даже не дождя, а так, не поймешь чего, день выдался яркий и солнечный. Утром было ещё сыро и грязно, но к обеду подсохло, деревня приняла свой обычный, опрятный вид и комиссаровские бугры зазеленели сочно и весело. Иван отложил в сторону рубанок, ещё раз провел рукой по гладко обструганной доске и вытер с лица пот. Всё время, пока стояла дождливая погода, он занимался тем, что помогал деду ремонтировать ульи. Часть их рассохлась и требовала замены. Деду в его семьдесят два многое было уже не по силам, а уж строгать и пилить - и подавно. За делами, обычными мирскими делами не заметил дед, как состарился. Хорошо ещё помощника вырастил, внука. Всю жизнь мечтал иметь сына, а вот на тебе - получились две дочери. Одна умерла едва родившись, а вторая, так, непутевая... Одна польза, что оставила Ваню.
Иван отложил в сторону рубанок. Как быстро пролетело лето! Уже конец августа. Через несколько дней наступал новый учебный год, а вместе с ним и долгая разлука с Настей - она снова уезжала в город. Ей предстоял десятый, Ивану - служба в армии. Что теперь будет?
Он дружил в Настей с того момента, как стал себя помнить! Началось с огромной кучи песка, куличиков и общего знакомого - вечно сонного старого кота Мурки. Потом прятки, салочки, огромный бумажный змей.
В пятом классе Иван украдкой узнал Настин городской адрес и уже в начале сентября, совершенно не надеясь ни на что, стал в тайне писать письмо. Поначалу ничего не получалось, но он всё же не бросил задуманного и довёл дело до конца. Послание получилось сложным для понимания, несколько витиеватым по форме и на обе ноги хромало грамматикой и стилистикой. Но в этой детской непосредственности и заключалась основная ценность! В первых числах октября он так, чтобы никто не видел, отнес драгоценный конверт на почту.
Ответ пришел через пять дней! Иван выучил его наизусть! Настя писала, что очень удивлена и обрадована письмом, что уже очень соскучилась по бабушке, деревне и вообще... Что скоро каникулы, и она обязательно приедет! И очень надеется получить от Ивана скорый ответ!
А что творилось в душе, когда она приезжала! А теперь? Два года - всё-таки срок. Неужели Настя его забудет. Нет, нет, нет! И ещё раз нет! Настя, Настенька, его Анастасия...
На протяжении всего лета они встречались ежедневно. И в солнечную погоду, и в дождь. А сегодня уже с утра договорились сходить в лес - решили навестить Дуб. Старый Дуб многое знал, многое видел, о многом мог рассказать, и, наверное, рассказывал, шелестя листвой и скрипя своими старыми ветвями. Хорошо, что люди не понимали его языка - а то давно бы разнесли всё по деревне!
В лесу было прохладно, пахло грибами и прелой листвой. Иван взял Настю за руку и так они долго шли, любуясь неповторимыми красками уходящего лета. Также, взявшись за руки, они миновали небольшой овраг, прошли краем уже скошенного поля и снова углубились в лес. Здесь Иван обнял Настю и осторожно поцеловал в губы. Она всегда стеснялась этого, пыталась прятать лицо, но он неизменно добивался своего. Ему было необыкновенно приятно ощущать её вот так, совсем рядом, любоваться ею, ласкать её... Наверное, и ей хорошо с ним, иначе она, конечно же, не позволила бы ему целовать себя. И уж во всяком случае, не стала бы закрывать при этом глаза...
Минут через десять они достигли места, которое называлось по имени росшего здесь дерева - Дуб. Говорили, что этот Дуб давно разменял третью сотню, а может и больше - он вольготно раскинулся прямо в центре небольшой поляны. Слева, ближе всего к Дубу подходили кусты бузины, чуть поодаль - группой стояли молодые берёзки. Справа чернело несколько старых пней, а за ними качал ветвями стоявший сплошной стеной старый орешник.
Иван с Настей подошли к дереву и сели у самого подножья. Совсем рядом, между скрюченными, массивными корнями, словно шляпка гигантского белого гриба, едва выглядывал из травы огромный серо-коричневый камень. Иван молча подошёл к нему и стал не спеша раскапывать землю, отбрасывая целые куски дерна. Когда вокруг камня образовалась довольно большая ямка, Иван упёрся ногами в ствол Дуба и, навалившись всем телом на валун, выворотил его из земли. На нижней, влажной, гладкой, серо-коричневой поверхности показались неровно выбитые буквы: «Иван. Анастасия. 1953.»
- Иди сюда, - обратился Иван к Насте, - посмотри.
Настя подошла, прочитала два заветных слова и молча прижалась к Ивану.
* * *
Первый раз вместе они гостили у Дуба этим летом. В начале июля. День выдался жаркий и чтобы как-нибудь скрыться от изнуряющего зноя Иван предложил Насте сходить в лес.
С утра Иван отчего-то волновался, ему казалось, что сегодня должно произойти что-то особенное, хорошее и большое и поэтому сердце его учащенно билось. Это ожидание усилилось, когда утром он увидел Настю, возвращавшуюся вместе с бабушкой из «стахановского» магазина.
...В лесу стояли тишина и прохлада. Волшебными гигантами возвышались огромные сосны, кое-где встречались берёзы и несколько оживляли молчаливую торжественность леса. Высокая трава совершенно заглушала шаги. Настя, в красивом жёлтом платье и белой панамке собирала землянику, осторожно нанизывая крупные ярко-красные ягоды на длинный стебель какого-то растения. Иван тоже пытался набрать снизку, однако пальцы не слушались - волнение его почему-то усилилось.
Около небольшого пенька Иван вдруг увидел большой белый гриб.
- Настя! - позвал он. - Иди сюда скорей, посмотри!
Девушка подошла, увидела огромную коричневую шляпку и всплеснула руками.
- Сорви, это тебе! - Ивану казалось, что лучшего подарка даже трудно было придумать. Он достал из кармана маленький перочинный ножик и протянул его Насте. Девушка аккуратно срезала гриб и с совершенно счастливым лицом подбросила его в руках.
- Сегодня будет суп!
Ивану неожиданно захотелось обнять Настю, но как это сделать он совершенно себе не представлял. Нет, представлял, конечно, он видел в кино, как обнимаются актеры, но там это всё идёт по сценарию и потом им проще - их учат, как это делать, а тут... У него даже застучало в голове! А может быть лучше не обнять, а взять её руку и осторожно поцеловать? Так артисты тоже делают. Нет, это слишком! Но... что же делать? Как обратить на себя её внимание, каким образом дать ей понять, что она ему небезразлична?!
- Настя, - задыхаясь прошептал Иван, - пойдём к Дубу!
- Ага, - она подошла совсем близко, - закрой глаза и открой рот!
Иван закрыл глаза и замер. Он успел увидеть на ладошке девушки очень большую ягоду!
Они прошли Осинки - так называли в деревне эту часть леса, обогнули Землянку - во время войны здесь воевали партизаны, спустились в Овраг к Ручью.
Вода в ручейке была настолько прозрачной, что на его узеньком дне хорошо различались самые мелкие камешки. Иван склонился над небольшим родничком и сделал несколько глотков. От почти ледяной воды заныли зубы. Он осторожно зачерпнул воду и протянул пригоршню Насте. Девушка подошла и тоже сделала несколько глотков.
Минут через десять, обойдя небольшой, поросший орешником и малиной холм, они достигли поляны Дуб. Удобно устроившись под сенью этого могучего великана, много чего повидавшего за свои несколько веков, они начали трапезу - сначала разделались со снизкой Ивана, потом приступили к Настиной. Здесь, с неимоверным усилием переборов себя Иван с содроганием приблизился к лицу Насти и тихонько прикоснулся губами к её щеке!
С этого момента их отношения наполнились новым, удивительным содержанием - объятия у Дуба, ласки, поцелуи в осинничке, берёзках, орешнике стали почти ежедневными. Потом настала их первая ночь, пьянящий аромат стога, россыпь звезд в Настиных глазах. Ослепительная, даже в ночи, белизна её груди...
* * *
Ночное. Иван вместе с Настей. Одни. Оба в старых видавших виды фуфайках. Иван в больших кирзовых сапогах, в дедовой пилотке, подпоясан старым, широким, солдатским ремнём. Настя в бабушкином, тёплом, шерстяном платке.
Ночная прохлада, туман, костёр, горьковатый дым от осиновых дров, умопомрачительный аромат печёной картошки. Вдали всхрапывают лошади. Спутанные они неловко прыгают, топчутся на месте, трутся друг о друга, трясут гривами и щиплют траву. Где-то далеко на пруду идёт настоящий лягушачий концерт.
- Настя, - тихо шепчет Иван, - хочешь, я покатаю тебя на нашем скакуне?
- Я боюсь, - отвечает Настя и прячет взгляд, кутаясь в большую серую шаль. Ей безумно хочется покататься, тем более, что Иван, конечно же, будет сидеть сзади и обнимать её, чтобы она не упала. Но ей действительно страшновато.
- Не бойся! - серьёзно и очень по-взрослому говорит Иван. - Ведь я же рядом! Пойдём.
Оба встают, берутся за руки и идут. Высокая трава мягко заглушает шаги. Из тумана показывается стройный силуэт рысака.
- Ураган, Ураган, - тихо зовет Иван. - Иди ко мне, иди, мой хороший...
Рысак трясёт гривой, поднимает голову и некоторое время насмешливо смотрит на людей. Потом неожиданно берёт совершенно опешившего Ивана копытом за ногу и удивительно человеческим, хрипло-знакомым голосом говорит:
- Тпр-ру, Зорька, тпр-ру! Сейчас я тебя запрягу... И поедем на свеклопункт... Ты любила, ты поймешь...
Иван хочет крикнуть на рысака, но всё мгновенно куда-то исчезает! В ту же секунду вместо ночной прохлады, запахов сена и конского навоза в нос ударило спёртым воздухом больничной палаты! Иван Петрович открыл глаза и с горечью ощутил, что одно удивительное видение сменилось другим, и не менее удивительным! Прямо перед ним, в одной майке, без трусов, на босу ногу стоял Афанасий и одной рукой дёргал влюбленного наездника за правую ступню. В другой он держал свитые в верёвку собственные кальсоны!
- Стой... Зорька... Тпр-ру! - по-деловому, тихо и хрипло повторил конюх и от этого Ивана Петровича обуял почти животный ужас. - Хомут куда-то задевался... Тпр-ру!
- Кузьмич-ч... - сдавленно прошептал Иван Петрович, стуча от страха зубами. - Кузь-зьмич-ч-ч...
А Афанасий времени не терял. Не переставая говорить «Тпр-ру», «Стой» и «Сейчас запрягу» он взял двумя руками верёвку и накинул её на шею непокорной Зорьке.
- Кузьмич!!! - в ужасе гаркнул, наконец, Иван Петрович. Тотчас заскрипели кровати и все обитатели палаты, проснувшись повскакивали. - Ты посмотри, что он делает!!!
Директор зажёг свет, Гарик мгновенно вскочил, крикнул «Halt» и, схватив конюха за руки, в долю секунды спеленал его.
- Сейчас, сейчас, - спокойно проговорил тот, покорно пребывая в мощных объятиях рыжеволосого детины, словно в смирительной рубашке. - Стой, Зорька, тпр-ру! Тпр-ру! - и дальше что-то невнятное про хомут, про вожжи и про необходимость срочной поездки на свеклопункт. На полу валялись превращенные в уздечку кальсоны.
Иван Петрович сидел на кровати и его бил озноб!
- Да, - сокрушенно вздохнул Анальгин сев в кровати, - поехала у Афони крыша, видать, окончательно. А поправить, - он извлёк из-под матраса грелку, открутил пробку и посмотрел в дырочку, - нечем... Ладно, пойду к сестре, может чего и раздобуду. Ты, - он обратился к Гарику всё ещё державшему Афанасия, - положи его на кровать, не бойся и постой пока рядом. Будет чего спрашивать - отвечай, только не громко, он всё равно не поймет... - и, проходя мимо сосавшего нитроглицерин Ивана Петровича, прошептал: - Вань, а ты чего белый как мел? Очнись! Ну, болеет человек, сейчас поправим. Одичал он там со своими лошадями. От людей отвык... - и, ухмыльнувшись, спросил. - Он тебя запрячь-то хоть успел?
- Почти, - ответил Иван Петрович и вынужденно улыбнулся. - Хорошо ещё, что хомут потерялся. А то бы я уже - и-го-го! На свеклопункте был...
- Ну, ничего, - старик похлопал по плечу своего любимца и добавил, - ты прости его... Он не нарочно. Бывает. Я сейчас...
Гарик аккуратно положил бормотавшего всякий вздор конюха на кровать, прикрыл его одеялом и сел рядом. Афанасий покорно лежал, с тоской уставившись в потолок.
- Да, - с сожалением протянул директор, - дела... А мне такой сон снился...
- Мне тоже, - покачав головой, поддакнул Иван Петрович, - деревня, ночное, лошади...
- И тебе лошади? - удивлённо спросил директор.
- Ага. Был у нас рысак, Ураган, серый в яблоках... - Иван Петрович мечтательно закрыл глаза. - Хотел я на нём невесту покатать, а он меня самого чуть не запряг...
- Счастливые! - буркнул Гарик. - На пенсию пора, а им все невесты снятся...
- На пенсию! - недовольно проворчал вернувшийся Анальгин. Последнюю фразу Гарика он слышал и сразу же включился в обсуждение этой животрепещущей темы. - Я вон постарше вас всех, а всё равно, как крепко усну, так опять влюбляюсь! Пока мужик жив ему должны бабы сниться...
- Не знаю... - гордо ответил Гарик. - Я сплю без снов.
- Ну, ты не только в этом исключение... - парировал Анальгин и, протянув Афанасию зажатый в руке стакан, строго сказал: - На, выпей!
- Что это? - поинтересовался директор.
- Спирт, у сестры еле выпросил, - тихо ответил старик. - Пусть оттянется, это его малость отрезвит.
Конюх, даже не поморщившись, одним глотком, осушил почти полстакана сей живительной влаги, крякнул от удовольствия и громко выпустил газы.
- Ну вот, - удовлетворенно констатировал Анальгин, - можно сказать уже подействовало!
- Кузьмич, а нам нельзя заодно? - спросил Гарик.
- Нельзя! - строго прошептал старик.
- А ему, значит, можно! - потенциальный рыжий алкоголик обиженно надул губы.
- Ему можно. Он - больной! А мы должны иметь трезвость ума!
- То есть мы, выходит, здоровые? - Гарик лег на раскладушку, и та застонала под ним всеми своими пружинами.
- Гаси свет! - уклончиво ответил Анальгин. - А то от бессонницы голова болит хуже, чем с похмелья.
* * *
Остаток ночи Иван Петрович спал плохо. Он всё время вздрагивал, куда-то проваливался, и наверное поэтому постоянно просыпался и прислушивался. Под утро он немного забылся, но тут заскрипели пружины Гариковой раскладушки и Иван Петрович тотчас прохватился. За ним поднялись и все остальные. Последним включился Илья Афанасьевич.
Афанасий безмятежно спал, слегка посапывая и улыбаясь во сне.
- Интересно, а что ему сейчас снится? - буркнул Гарик.
- Наверное на свеклопункт приехал, - предположил Иван Петрович.
- Или всех ангелов извёл, - добавил директор.
- А может девки или лошади, - усмехнулся Анальгин и посоветовал: - Разбуди, полюбопытствуй!
- А можно его будить? - спросил Гарик. - Ничего? Не укусит?
- А чего ж? - ответил старик. - Хватить дрыхнуть, а то ночью не уснёт!
Окрылённый полученным разрешением Гарик с силой затряс Афанасия:
- Э! Пожарник, вставай!
Конюх открыл глаза, смущенно улыбнулся и потянулся. Гарик предусмотрительно отступил на два шага.
- Ну что Афанасий, как жизнь? - насмешливо спросил из своего угла Анальгин.
- Нормально! - совсем не по-сумасшедшему ответил конюх.
- Как там твой Цыган? Бьёт копытом?
- Не знаю. За ним теперь Володька Медведь смотрит. Испортит он его...
- Кто - кого?
- Цыгана. Он очень хороший мерин, но с характером. Без краюхи к нему не подходи. И не любит, когда перегаром пахнет.
- Да, гурман... - протянул Анальгин и быстро спросил: - Голова не болит?
- У кого?
- У кого, у кого! У мерина твоего!
- Не знаю... Он ни разу не жаловался...
- А на что жаловался?
- Да ни на что! Он же мерин! - Афанасий с удивлением посмотрел на Анальгина: - Как же он может жаловаться?
- Действительно, - словно вдруг сообразил Анальгин. - Он же мерин! И как я сразу-то не догадался! А Мальчик где?
- Мальчика увели, - сразу сник Афанасий, - ещё в прошлом году. Мимо табор проезжал... Когда сумели? Я два дня без памяти лежал! Такой мерин был! Молодой, высокий, загляденье!
Анальгин задал ещё несколько ничего не значащих вопросов и на все Афанасий ответил правильно и обстоятельно. Он ничего не спутал, не перескочил с одного на другое, и это вселило надежду.
- Ладно, хорош, - Анальгин полез в тумбочку за стаканом. - На завтрак пойдешь?
- А почему? Пойду!
- Только руки вымой! А то там с грязными не пускают.
* * *
В столовой тоже всё прошло совершенно нормально. Анальгин подстроил так, то Афанасий сидел между Гариком и директором. Сам же старик сел напротив. Не спеша ели и тихо беседовали. Конюх рассказывал про свеклу, смородину, про колорадского жука и про сельпо, где кроме Варвары нет ни одной нормальной бабы, да и та, если уж по большому счету разобраться - так себе: ни бельмеса в лошадях не понимает!
- Бабе в лошадях понимать не обязательно, - возразил Анальгин. - У неё другие заботы. Ей в другом деле надо толк знать. На это замечание Афанасий почему-то промолчал и покраснел, что все истолковали в принципе правильно.
- Ну а ещё что у вас там в деревне слышно? - спросил Иван Петрович. - Коров-то много?
- Да есть... - уклончиво ответил Афанасий. - В прошлом году было три, в этом осталась одна. Зато куры кудахчут, овцы...
- Это у Варвары небось? - слегка поддел конюха Анальгин.
- Да, у нас всё есть, - неопределенно подтвердил тот.
Из разговора выяснилось, что Афанасия на конюшню сослали из пастухов, а в пастухи - из грузчиков со свеклопункта. Кроме этого оказалось, что Варвара являлась одновременно первой и третьей женой теперешнего конюха... Вот такая получалась арифметика!
После завтрака все гурьбой пошли курить. Иван Петрович увязался тоже. Когда зашли в туалет Афанасий как-то с испугом посмотрел в тёмный угол, где обычно стояли ведра, швабры и судна. Это заметил даже Иван Петрович, а уж от внимания Анальгина сей момент не ускользнул и подавно!
- Иди, иди, отметься, - сказал старик и вместе с конюхом вошёл в кабинку.
Минуты через три оба довольные вышли.
- Постой тут, покури, - Анальгин протянул Афанасию зажжённую папиросу.
- Афанасий, а ты что-нибудь помнишь, что сегодняшней ночью случилось? - спросил Иван Петрович.
Конюх глубоко затянулся, выпустил струю дыма, загадочно улыбнулся, виновато потупился и ничего не ответил.
- Ладно, мужики, - сказал директор гася сигарету, - вы тут потрепитесь немного, а мы с Гариком пойдем телевизор включим. Через семь минут «Утренняя почта»! - с этими словами оба вышли.
- Да всё хорошо! - неожиданно громко подал голос Афанасий.
- Спал, говоришь? - будто бы не расслышав, переспросил Анальгин. - А жаль. Мы так с Иваном хотели на Цыгане покататься!
- Что за вопрос! - снова громко воскликнул конюх. - Делов-то! Вот он стоит, - он показал рукой в тёмный угол. - Бери хомут, запрягай и поехали...
Иван Петрович быстро посмотрел на старика, но Анальгин стоял спокойно, словно ничего странного не происходило. Подвешенная почти под самым потолком тускло светила двадцатипятисвечевая лампочка. Туалет утопал в полумраке, лишь окно, большим светлым прямоугольником выделялось из общего тёмно-серого фона стен.
Неожиданно конюх затрясся, бросил недокуренный бычок на пол и с перекошенным от ужаса лицом стал отряхиваться, вертясь на месте как волчок!
- Sein! War! Gewesen![1] - отрывисто скомандовал Анальгин, но это не помогло - Афанасий неожиданно сделал огромный прыжок в сторону окна! Анальгин тоже сорвался с места и настиг конюха в нескольких сантиметрах от стекла! Иван Петрович подбежал вторым и обхватил беглеца поперёк тела. Конюх сопротивлялся отчаянно и состоял, казалось, из одних мышц. В пылу борьбы, в суматохе Анальгин схватил Ивана Петровича за руку и так сжал её, что тот чуть не вскрикнул от боли. Хватка у старика была поистине железная!
______________________
[1] Sein! War! Gewesen! (нем.) - Разные временные формы глагола быть.
- Ваня! Беги за мужиками! - выдохнул Анальгин.
- Кузьмич! - проговорил Иван Петрович, пытаясь спеленать всё продолжавшего рваться и что-то кричать конюха. - Я тебя не брошу!
- Я сказал - марш!!! - жёстко скомандовал Анальгин, и Иван Петрович отпрянул, словно от удара током. - Быстрее! И принесите две простыни!
Начинающий укротитель умалишённых вылетел в коридор и не чувствуя под собой ног помчался в палату.
- Мужики! Скорее! В туалет! Срочно! - крикнул он, едва открыв дверь. Никто не спросил «зачем» или «что случилось?» Гарик и директор, до того мирно отдыхавшие под воронье карканье какой-то молодой, но безголосой певицы, мгновенно взлетели с кроватей и бегом помчались в туалет.
...Афанасий ничком лежал на полу. На спине у него удобно сидел Анальгин, крепко держа заломленные руки конюха.
- Гарик, держи его за локти! - скомандовал Анальгин. - Осторожно, может укусить! Он здоровый, как буйвол! Я с ним еле справился...
- О-о-у!!! - издал душераздирающий крик конюх, пока Гарик и Анальгин с помощью директора вязали ему руки.
- Иван! Сходи на пост! Скажи сестре! Чтобы вызвала врача! - Анальгин говорил отрывисто и с паузами. - Сами не справимся! Он пошёл вразнос, тут и до беды недалеко!
Распоряжение выполнили мгновенно! Иван Петрович вкратце рассказал враз побледневшей дежурной медсестре Оле о постигшей конюха и всю двести восемьдесят седьмую палату беде: о том, что творилось сегодня ночью и что случилось несколько минут назад в туалете. Медсестра тотчас побежала за врачом, а Иван Петрович открыл двери палаты пошире, куда Гарик, директор и Анальгин уже вели связанного и что-то бессвязно бормотавшего конюха.
Не успели положить Афанасия на кровать, как явился врач. Иван Петрович сразу узнал его - это был тот самый доктор с шаровой молнией вместо головы, который три недели тому назад перевёл его ночью в кардиологию.
- Что случилось? - спросил доктор, вынимая из кармана зелёные «слушалки».
- Да вот, Сергей Сергеевич, - Анальгин назвал врача по имени-отчеству, - делирий. Со вчерашнего дня гуляет. Только что в туалете чуть в окошко не вышел...
Афанасий сидел на кровати зажатый со всех сторон: сзади - стена, по бокам - Гарик и директор, спереди наседали Анальгин и Иван Петрович, однако всё это окружение совершенно не мешало ему что-то с себя брезгливо сбрасывать.
- Вчера ангелов ловил, - дополнил клиническую картину Анальгин, - лошадей запрягал, к вечеру вроде успокоился. А сегодня - снова пошло-поехало! - о ночных геройствах конюха и народном способе лечения старик умолчал.
Доктор подошёл ближе. Афанасий прищурил левый глаз и, беззвучно шевеля губами, покачал головой. Чувствовалось, что он мысленно примерил на Сергее Сергеевиче хомут.
- Так, - сказал доктор, обращаясь к Анальгину, - вы тут покараульте пока, а я психиатров вызову. Его оставлять опасно.
Едва доктор вышел, как Анальгин распорядился положить умалишенного на кровать. Потом собственноручно скрутил простыню, изготовив из неё толстую веревку, и привязал ноги Афанасия к хромированной спинке. Конюх оказался спутанным, как лошадь.
- Ну вот, - закончив работу, старик удовлетворённо хмыкнул. - Так-то оно лучше, хоть не убежит. Но всё равно - вахта по два часа! Бережёного - бог бережёт!
* * *
Непосредственно перед обедом в палату явились очередные ангелы, на сей раз белые, правда, без крыльев, но, похоже, настоящие...
Их было трое. Один, щупленький, в тяжёлых, затемнённых очках на большом, сиренево-лиловом носу, быстро прошёл на середину палаты и сел на стул напротив кровати Афанасия. Двое огромных детин в коротких замусоленных халатах с закатанными выше локтей рукавами быстро развязали конюха и словно по команде встали по обе стороны от двери, почти заполнив собой палату и совершенно блокировав таким образом выход. На первый взгляд, могло казазаться, что это если не двойняшки, то уж наверняка родные братья. Они стояли огромные, массивные, с такими же массивными лицами и с полным отсутствием какого-либо выражения на них.
А щупленький, между тем, в полном молчании положил ногу на ногу, снял свои массивные, затемнённые очки и, достав свежайший носовой платок, стал неторопливо и качественно их протирать.
На Афанасия все это подействовало возбуждающе. Он тотчас поднялся, спустил ноги с кровати и пришёл в неописуемый восторг: наконец-то перед ним предстал достойный объект, который просто в голос просил себя запрячь!
Конюх с удовольствием окинул взглядом сидевшего перед ним доктора, медленно извлёк из-под свой подушки свитые в верёвку белые кальсоны и с восхищением проговорил:
- Хороший мерин... - потом помолчал и немного заискивающе добавил: - Тпр-ру... Тпр-ру... Стой, Цыган, стой... Возьми-ка уздечку...
Но мерин отчего-то быть взнузданным не пожелал. Продолжая полировать свои очки, он неожиданно громким человеческим голосом спросил:
- Пьёшь?!
Афанасий побожился, что нет, и для убедительности веско добавил:
- Тпр-ру! Сейчас поедем на свеклопункт... А то молоко скиснет... А потом овсеца... А? Любишь, шельма, овёс?
Однако сидевший перед ним шельма овёс, по всей вероятности, не любил. Он неожиданно встал, водрузил на отведённое им место отполированные до зеркального блеска очки, покопался в кармане и, протянув руку своему оппоненту, отрывисто сказал:
- На, завяжи!
И при этом он сделал вид, будто бы что-то передаёт. Иван Петрович во все глаза смотрел на эту сцену и мог поклясться здоровьем горячо любимой кошки, что в руке у врача ничего не было! Что же касается Афанасия, то он, по-видимому, был другого мнения по этому вопросу. Осторожно взяв из рук врача это «нечто» он сначала стал его внимательно разглядывать, потом послюнявил пальцы и приступил к работе - стал осторожно завязывать на этом несуществующем предмете узел. Дело это, вероятно, было очень тонким, сложным и требовало большого внимания и терпения. Чувствовалось, что у Афанасия ничего не получается, его пальцы, короткие, толстые и мозолистые не слушались и к тому же он без конца ронял это «нечто» то на свои трусы, то на кровать, то даже на пол. При этом он сразу бросался на поиски, мгновенно находил пропажу и принимался за работу с удвоенной энергией.
- Наш! - коротко бросил врач. - Историю!
Один из братьев бесшумно вышел и через несколько секунд принёс историю болезни Афанасия Степановича. Врач что-то быстро записал, поднялся и уже в дверях снова коротко бросил:
- Поехали...
Оба брата тотчас мягко снялись с якоря у двери, в одну секунду очутились по обе стороны от всё ещё с усердием вязавшего узлы Афанасия, подхватили его под руки, подняли и понесли из палаты.
Едва подвинувшегося мозгами конюха изолировали от общества, появилась санитарка Валя, торопливо собрала вещи изъятого и уже по традиции застелила кровать всем новым, чистым и обильно проштампованным.
- Кузьмич, - задумчиво обратился к Анальгину Гарик, - а что это с ним случилось? Чего он с правильного курса съехал? - под влиянием покойного профессора он стал почти свободно изъясняться марксистско-ленинскими категориями.
- Это временное помутнение рассудка, - со вздохом ответил Анальгин. - Бывает от долгого воздержания...
- Как? - изумился Гарик. - Воздержания от чего?
- Ну не от того, о котором ты думаешь, - хмыкнул Анальгин. - Тебе подобное не грозит, тем более, что профилактику в клизменной ты провёл по всем правилам. Это от другого. Вот если выпиваешь, к примеру, часто и длительно, а потом вдруг резко бросишь - под влиянием пропаганды или там совесть проснётся и начнёт терзать - вот тогда жди беды. Оно всегда всё резкое на здоровье сказывается. Хорошо скоро не бывает, революции-то - они, знаешь ли, вредны...
- Кузьмич, а эта его болезнь на какую букву? - спросил Иван Петрович.
- На разные, - весело ответил старик.
- Не может быть! - усомнился Гарик. Директор сидел на кровати и с интересом наблюдал за разговором. Иван Петрович в правоте старика не сомневался.
- Может, - Анальгин хитро подмигнул сразу всем. - Просто синонимов много: хошь на «а», хошь на «б», а хошь на «д»... Алкогольный делирий, белая горячка. А по ихнему - делириум тременс. [2]
- И что, все от этой болезни... это... запрягают? - недоверчиво спросил директор.
_______________________
[2] К чести Анальгина следует заметить, что он абсолютно прав.
- Ну почему... - старик потёр пальцами виски. - Не все. У кого - что. Каждый по-своему с ума сходит!
После этого наступило недолгое молчание, которое прервал Анальгин:
- Эх, Афоня! - хлопнув ладонью по блестящей спинке пустой кровати, сказал он. - История повторяется. Жил человек, приехали молодцы, под белы рученьки, хлоп - и нету! Как всё знакомо!
Больше несчастного конюха никто не видел. Место его оставалось свободным недолго - из эмиграции срочно вернулся Гарик. Только пустой пузырёк для мочи некоторое время ещё напоминал об Афанасии. Он стоял под кроватью, на которой два дня обитал любитель крупной тяговой силы и из его открытого горлышка, почуяв долгожданную свободу, торопливо вылетали собранные туда со всей больницы трёхкрылые зелёные ангелы.
* * *
Вот и всё. Вечер прошёл скучно и неинтересно. Уровень общей угнетённости зашкаливал.
Примерно без десяти десять директор от нечего делать включил телевизор. Ещё не нагревшись «ящик» загремел бубном, рассыпался балалаечными трелями и хрипло прокричал:
- «Запрягай-ка тройку...»
- Господи! - Гарик подпрыгнул как ужаленный и зло выдернул штепсель из розетки. - И здесь запрягают! Кругом одни шизики!..
- Батюшки! - Анальгин покачал головой и внимательно посмотрел на прямо запылавшего от негодования ирландца. - Неужели и ты прозревать стал?
Уже перед самым сном привели нового больного. Читатель удивится, наверное, и заподозрит автора в невнимательности - ведь пять человек в пятиместной палате уже есть, куда ж шестого-то? А всё туда же! Ведь вспомним - дело происходило в воскресенье! Гарик перешёл на место убывшего в неизвестном направлении Афанасия, а раскладушку, которую некому было сдать, ввиду совершенно естественного отсутствия сестры-хозяйки, спрятали до понедельника за кроватью Анальгина. Этот факт конечно же не ускользнул от бдительного ока санитарки Вали, и поскольку места в отделении уже с пятницы отсутствовали напрочь, больного привели именно в палату номер двести восемьдесят семь! На раскладушку, до лучших времен!
Пожилой, плотный, широкий и очень похожий на старую дубовую бочку из-под пива дед оказался человеком уникальным. Однако не будем опережать события. Поскольку его выдающиеся способности в полной мере проявились после полуночи, я расскажу об этом на следующий день, то есть в следующей главе.
* * *