(стенограмма) Здравствуйте, друзья.
Продолжаем литературный процесс. Сегодня Андрей Платонов:
«Темные деревья дремали раскорячившись, объятые лаской спокойного дождя; им было так хорошо, что они изнемогали и пошевеливали ветками без всякого ветра. Дождь весь выпал, в воздухе настала тишина, и земля пахла скопившейся в ней томительной жизнью».
«…Вскоре вся артель, смирившись общим утомлением, уснула, как жила: в дневных рубашках и верхних штанах, чтобы не трудиться над расстегиванием пуговиц, а хранить силы для производства».
«…Все последние бодрствующие легли и успокоились; ночь замерла рассветом - и только одно маленькое животное кричало где-то на светлеющем теплом горизонте, тоскуя или радуясь».
Ну как? Удивительно. О языке Платонова написано очень много. Наиболее коротко: «Язык сошел с ума».
Он неправилен, избыточен, построен на смешении языковых стилей, политических и канцелярских штампах, с массой просторечных слов. Эти приемы по отдельности мы находим и у других авторов, прежде всего, в речи персонажей. У Платонова неправильным языком написаны целые произведения, в том числе авторская речь.
Про кого-то можно сказать, что у него «толстовский» стиль или «бунинский» яркий язык, но язык Платонова практически неотделим от автора. Я знаю только одного писателя, продолжившего его языковую традицию, но о нем я скажу позже.
Дальше позволю себе много цитат.
Вот сложные метафоры, избыточные по смысловой и эмоциональной нагрузке, которые разворачивает автор:
Он хочет сказать: на стене висели часы. А говорит: «Сельские часы висели на деревянной стене и терпеливо шли силой тяжести мертвого груза».
Он хочет сказать: радио смолкло. А говорит: «Радио смолкло; наверно, лопнула сила науки, дотоле равнодушно мчавшая по природе всем необходимые слова».
Он хочет сказать: день кончился и похолодало. А говорит: «День окончился, словно вышел из комнаты человек-собеседник, и ногам Дванова стало холодно».
«Козлов сел в обнаженный грунт и дотронулся руками к костяному своему лицу». Так нельзя говорить? У Платонова можно.
А вот народная философия:
«Ты зачем здесь ходишь и существуешь? — спросил один, у которого от измождения слабо росла борода.— Я здесь не существую, — произнес Вощев, стыдясь, что много людей чувствуют сейчас его одного. — Я только думаю здесь.— А ради чего же ты думаешь, себя мучаешь?— У меня без истины тело слабнет, я трудом кормиться не могу, я задумывался на производстве, и меня сократили...Все мастеровые молчали против Вощева: их лица были равнодушны и скучны, редкая, заранее утомленная мысль освещала их терпеливые глаза.— Что же твоя истина! — сказал тот, кто говорил прежде. — Ты же не работаешь, ты не переживаешь вещества существования, откуда же ты вспомнишь мысль!— А зачем тебе истина? — спросил другой человек, разомкнув спекшиеся от безмолвия уста. — Только в уме у тебя будет хорошо, а снаружи гадко».
Не находите в этом что-то евангелийское?
И наконец, гротеск. Вот описание лошади героя по кличке «Пролетарская сила»:
«Лошадь Копенкина - Пролетарская Сила - отъелась и вздулась телом за эти недели, что она стояла без походов. По ночам она рычала от стоячей силы и степной тоски. Мужики днем приходили на двор сельсовета и обхаживали Пролетарскую Силу по нескольку раз. Пролетарская Сила угрюмо смотрела на своих зрителей, поднимала голову и мрачно зевала. Крестьяне почтительно отступали перед горюющим зверем, а потом говорили Копенкину: - Ну, и конь у тебя, Степан Ефимыч! Цены ему нет - это Драбан Иваныч! Копенкин давно знал цену своему коню: - Классовая скотина: по сознанию он революционней вас! Иногда Пролетарская Сила принималась разрушать сарай, в котором она стояла без дела. Тогда выходил на крыльцо Копенкин и кратко приказывал: -- Брось, бродяга! Конь затихал. Рысак Дванова от близости Пролетарской Силы весь запаршивел, оброс длинной шерстью и начал вздрагивать даже от внезапной ласточки. - Этот конь свойских рук просит, -- рассуждали посетители сельсовета. - Иначе он весь сам собой опорочится».
Смешно и почти былинно.
Так что подвигло автора на языковые новации и где ее истоки?
Проза Платонова делится на две части. Рассказы и несколько крупных произведений. Строго говоря, когда мы говорим об уникальном языке Платонова, о его эксперименте с языком, мы имеем ввиду только эти большие произведения, которые стоят особняком не только в его творчестве, но и вообще в русской литературе двадцатого века.
Дмитрий Быков говорит, что рассказы Платонова это, типа, Платонов лайт, Платонов для масс, Не согласен с этим. Никто же не говорит, что творчество Пикассо голубого или розового периода – это Пикассо лайт, а настоящее начинается с кубизма. Но поставить вопрос, зачем художник и литератор вдруг стали конструировать новый язык, нужно. Ведь язык кубизма Пикассо и язык прозы Платонова это вполне себе формальные изобретения. В качестве иллюстрации ответа на вопрос «зачем» могла бы послужить картина «Герника» Пикассо. Эту картину невозможно забыть. Это искусство прямого действия, и новаторский язык кубизма – единственное средство выразить то, что хотел выразить автор. Вот и проза Платонова – это искусство прямого действия посредством новаторского языка.
Истоки платоновского языка следует искать у автора, написавшего, например, эти строки:
«Мне, право, очень прискорбно, что с вами случился такой анекдот. Не угодно ли вам понюхать табачку? Это разбивает головные боли и печальные расположения; даже в отношении к геморроидам это хорошо». (Гоголь, Нос)
В начале двадцатого века язык русской прозы приобрел особую экспрессию, насыщенность, наступательность, жесткость, особенно в описании гражданской войны. Мы помним Бабеля, Пильняка, Замятина, Булгакова, Лавренева.
Платонов отдал дань этому. Его ранние зарисовки, даже не рассказы - буйные, безбашенные произведения. Инструмент уже заточен, но еще не приспособлен к содержанию.
В двадцатых годах автор находился под влиянием русской философской школы, в частности русского космизма Федорова, Циолковского, а также Бердяева, и под впечатлением от технического прогресса. Многие рассказы двадцатых годов носят космический характер, где любовь и мысль человеческие двигают вселенную.
Вот из рассказа: «Сатана мысли»: «Три года он прометался по земле в безумии и тоске; и потом в нем случилась органическая катастрофа: сила любви, энергия сердца хлынула в мозг, расперла череп и образовала мозг невиданной, невозможной, неимоверной мощи. Любовь стала мыслью, и мысль в ненависти и отчаянии истребляла тот мир, где невозможно то, что единственно нужно человеку, – душа другого человека».
В «Потомках солнца» герой вопрошает: «Чем мы будем? Не знаю. Безымянная сила растет в нас, томит и мучает и взрывается то любовью, то сознанием, то воем черного хаоса и истребления, и страшно и душно мне, я чувствую в жилах тесноту».
По образованию Платонов – технарь, железнодорожник, и живой символ прогресса для него - паровоз, который появляется в большинстве произведений. Например, так:
«Далеко – в пустой ночи осенних полей – пропел паровоз. Он достиг переезда и, тяжко проворачивая колеса, дыша всею силой своего огня во тьму, миновал одинокого человека с фонарем в руке. Паровоз работал с таким напряжением, что из трубы его вылетали кусочки угля и слышалась гулкая дышащая внутренность котла. Колеса машины медленно проворачивались, и механик следил за ними из окна будки. Впереди паровоза шел по пути помощник машиниста. Он брал лопатой песок из балластного слоя и сыпал его на рельсы, чтобы машина не буксовала».
Описывается не машина, а живое существо, дракон - союзник человека. А теперь представим, что паровоз не выдержал напряжения, рассыпался. Вот по моему ощущению действительность, для отображения которой Платонов создал свой уникальный язык, мир «Чевенгура» – это такой рассыпавшийся паровоз, механизм, разобранный на части. Разрушены все связи, не ясно что с чем соединить, чтобы он снова начал функционировать. И герои кто в растерянности, кто с энтузиазмом, но без знаний, плана и чертежей, пытаются приладить колесо к тендеру что-то к чему-то, страстно желая чтобы оно поехало, а оно не едет. Эти люди на границе разумного существования с обрезанным прошлым, невнятным настоящем и туманным будущем - сокровенные герои автора.
Разобранный на части паровоз – это невыносимо и лично для Платонова. Иногда кажется, что он сам герой собственного романа, так он неравнодушен к тому, что описывает. Он и любит своих героев, и ненавидит, но он их не презирает. В этом неравнодушии отличие Платонова от большинства других писателей тех лет.
Квинтэссенцией хаоса и всеобщего крушения для Платонова явился город Чевенгур, куда приходит его герой, и в этой части роман приобретает признаки антиутопии.
В городе построен коммунизм, как его понимают жители. И это не похоже на восстановленный паровоз. Труд упразднен как пережиток жадности и эксплуатации. И вот, как писал ранее Платонов, сила любви, энергия сердца хлынула в мозг, расперла череп, и понеслась резня и самоуничтожение. В конце концов, Чевенгур по воле автора сметается с лица земли третьей силой.
Это не пересказ. Чевенгур, как любая великая проза, сложный роман. И есть тенденция к его упрощению, выхолащиванию.
Вот Дмитрий Быков в журнале «Дилетант» говорит, что Платонов отобразил сущность русского человека – стремление стать толпой. Цитирую: «Всю жизнь, в любых исторических обстоятельствах, русские ищут шанса стать этой массой, слиться в нее, и только в этом качестве достигают грандиозных прорывов». «Сам по себе переход в плазму, по-видимому, несет в себе ощущения столь приятные, прямо гипнотические, что люди готовы опьяняться чем угодно, в том числе и ложью, и рабством». «Чевенгур» — про русскую концепцию счастья, которая в том, что не нужно работать».
Далее вообще следуют очень спорные слова, не хочу их цитировать. Оставляю на совести Д.Быкова его лихое и недалекое, по моему, оценочное суждение. Приходится уделить ему время, потому что такая упрощенческая точка зрения весьма распространена в современной критике.
Прежде всего, не учитывается особенность традиции, формы философско-сатирического повествования, которой следует Платонов. Путешественник - деятель или наблюдатель - двигается по миру, встречает разные типы людей, разные социальные отношения, что дает возможность автору удивиться, посмеяться, посочувствовать, выразить собственную философскую позицию. «Кандид» Вольтера, «Дон-Жуан» Байрона, которые опирались на еще более ранние традиции. В России это «Мертвые души Гоголя; «12 стульев» Ильфа и Петрова. В этой же традиции романа-путешествия написан и «Чевенгур», но он выходит за рамки критического исследования нравов и социальной антиутопии, поднимаясь до раскрытия сокровенной, экзистенциальной сущности человека - человека вообще, а не конкретно русского, как и Достоевский и другие великие.
Сразу за «Чевенгуром» была написана повесть-притча «Котлован», которая, по существу, составляет дилогию с романом и многое объясняет в нем. И полностью опровергает мнение Быкова, которое я приводил.
На протяжении этой повести герои – мужики роют котлован для пролетарского дома и спасают, поддерживают от голода, страха и одиночества девочку Настю, которая спасала, но не спасла от смерти свою мать. Цель их труда и всей жизни – индивидуальной и коллективной – в конечном итоге воплотилась в этой девочке, которой как они верят, суждено жить при коммунизме:
«Вощев попробовал девочку за руку и рассмотрел ее всю, как в детстве он глядел на ангела на церковной стене; это слабое тело, покинутое без родства среди людей, почувствует когда-нибудь согревающий поток смысла жизни, и ум ее увидит время, подобное первому исконному дню».
«И здесь решено было начать завтра рыть землю на час раньше, дабы приблизить срок бутовой кладки и остального зодчества, чтобы скорей произошел дом и детский персонал огражден был от ветра и простуды каменной стеной».
Девочка Настя в конце концов умирает.
«Вощев стоял в недоумении над этим утихшим ребенком, он уже не знал, где же теперь будет коммунизм на свете, если его нет сначала в детском чувстве и в убежденном впечатлении? Зачем ему теперь нужен смысл жизни и истина всемирного происхождения, если нет маленького, верного человека, в котором истина стала бы радостью и движеньем? Вощев согласился бы снова ничего не знать и жить без надежды в смутном вожделении тщетного ума, лишь бы девочка была целой, готовой на жизнь, хотя бы и замучилась с теченьем времени».
Далее:
«Чиклину захотелось рыть землю; он взломал замок с забытого чулана, где хранился запасной инвентарь, и, вытащив оттуда лопату, не спеша отправился на котлован. Он начал рыть грунт, но почва уже смерзлась, и Чиклину пришлось сечь землю на глыбы и выворачивать ее прочь целыми мертвыми кусками. Чиклин вонзался туда секущими ударами железной лопаты и скоро скрылся в тишину недр почти во весь свой рост, но и там не мог утомиться и стал громить грунт вбок, разверзая земную тесноту вширь. Попав в самородную каменную плиту, лопата согнулась от мощности удара, — тогда Чиклин зашвырнул ее вместе с рукояткой на дневную поверхность и прислонился головой к обнаженной глине. В этих действиях он хотел забыть сейчас свой ум, а ум его неподвижно думал, что Настя умерла. — Пойду за другой лопатой! — сказал Чиклин и вылез из ямы. В бараке он, чтобы не верить уму, подошел к Насте и попробовал ее голову; потом он прислонил свою руку ко лбу Елисея, проверяя его жизнь по теплу. — Отчего ж она холодная, а ты горячий? А Елисей, всю ночь без сна дышавший на девочку, теперь утомился и уснул рядом с ней».
Далее:
«Вощев поднял Настю на руки, поцеловал ее в распавшиеся губы и с жадностью счастья прижал ее к себе, найдя больше того, чем искал».
«Теперь надо еще шире и глубже рыть котлован. Пускай в наш дом влезет всякий человек из барака и глиняной избы. Зовите сюда всю власть и Прушевского, а я рыть пойду. Чиклин взял лом и новую лопату и медленно ушел на дальний край котлована. Там он снова начал разверзать неподвижную землю, потому что плакать не мог, и рыл, не в силах устать, до ночи и всю ночь, пока не услышал, как трескаются кости в его трудящемся туловище. Тогда он остановился и глянул кругом. Колхоз шел вслед за ним и не переставая рыл землю; все бедные и средние мужики работали с таким усердием жизни, будто хотели спастись навеки в пропасти котлована».
«В полдень Чиклин начал копать для Насти специальную могилу. Она была глубока и в нее не сумел бы проникнуть ни червь, ни корень растения, ни тепло, ни холод и чтоб ребенка никогда не побеспокоил шум жизни с поверхности земли. Гробовое ложе Чиклин выдолбил в вечном камне и приготовил еще особую, в виде крышки, гранитную плиту, дабы на девочку не лег громадный вес могильного праха».
Не сказано, но можно представить, что утром пришедшие увидели камень отодвинутым, а могилу пустой. Не об этом ли думает автор и позволяет нам додумать?
Все описанное напоминает катакомбную любовь и умерщвление плоти первых христиан, любовь первоначальную, непокрытую еще традицией, словами, не оформленную в институты.
Вообще ветхозаветная и новозаветная дихотомия души и тела, любви и смерти, жестокости и нежности - это основа мира Платонова. – два полюса, которые смыкаются в одной, личности. Сборка такой личности происходит вокруг ребенка. Недаром смерть ребенка это переломный момент и «Чевенгуре» и в «Котловане».
К сожалению, и то и другое произведение я прочитал уже в зрелом возрасте, и для меня это личная утрата, потому что, прочитай я их в юности, был бы, наверное, другим человеком.
Уже упоминал, что язык Андрея Платонова трудно воспроизвести, но есть писатель, который развил эту традицию. Это Юрий Мамлеев, и я говорю о романе «Шатуны», еще более страшном, чем «Чевенгур». Если «Чевенгур» считать антиутопией, то, как любая антиутопия, он не дотягивает до действительности. Вспомним 1984 год Оруэлла, который казался краем в свое время, но мир, в котором мы живем, гораздо хуже. Действительность всегда будет хуже, чем любая антиутопия. «Шатуны» это исследование мрака во мраке. Кто читал, поймет. Кто не читал, рекомендую, но с некоторой опаской. Рекомендующего к прочтению этот роман могут и побить потом. Но о Юрии Мамлееве как-нибудь в другой раз.
Я имею честь быть членом питерского литературного клуба «Синий жираф», и вот мы обсуждали там Платонова, и был задан вопрос: все ли прочли роман «Чевенгур» до конца, и больше полвины членов клуба ответили, что нет, а остальные признались, что сделали это с трудом, через силу, но не пожалели потом.
Так вот: читаем до конца, друзья. Только так можно, войдя в мир Платонова, завернувшись в него, выйти оттуда возродившимся, став лучше, чем были, когда вошли.
В заключение, такие строки, которые могут служить эпиграфом ко всей прозе Андрея Платонова:
«Любовь – невозможность. Но она – правда и необходима мне и вам. Пусть будет любовь – невозможность, чем эта ненужная маленькая возможность – жизнь».