ДЕНЬ ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТЫЙ
Иван Петрович проснулся первым. Утро показалось хмурым и безрадостным. На душе было как-то пасмурно и неуютно. Этому способствовали два обстоятельства. Во-первых, веяло душевным холодом от белых, кафельных стен клизменной, и, во-вторых - угнетала полутьма. Её создавали тщательно закрашенные белой краской стекла, в результате чего окна пропускали так мало света, что определить, бушевало ли на улице яркое весеннее солнце или угнетал нервную систему противный осенний дождь - было совершенно невозможно.
Кроме первых двух причин камнем над темечком висела ещё и третья - что Илья Афанасьевич, как он? Ведь как ни говори, какой бы «аромат» он не источал, а они всё же бросили его. Одного в палате! Умирать...
- Мужики, - прошептал Иван Петрович, когда уже окончательно убедился в том, что Гарик и директор проснулись, - как там наш Илья? Может того, отмучился? Пока мы тут прохлаждаемся...
- Я сейчас сбегаю, гляну, - тотчас вызвался Гарик. Он быстро оделся и исчез.
- Сколько там уже натикало? - спросил Иван Петрович директора. Свои часы он вчера по оплошности оставил на тумбочке в палате, и забрать их так и не решился.
- Без двадцати восемь, - зевнув, ответил директор и тут же добавил: - А знаешь, Вань, мне сегодня что-то Кузьмич приснился. Где он сейчас?
- Да я тоже о нём всё время вспоминаю, - признался Иван Петрович. - Интересный старик. Неугомонный какой-то...
- ...Жив пока! - воскликнул влетевший в клизменную Гарик. - Но продолжает умирать! В палату - не войти!
- Как думаешь, - почему-то посмотрев на часы, спросил директор, - долго он ещё протянет?
- А кто его знает! - ответил Гарик, умываясь над биде. - Эти ветераны - живучие как тараканы. Оглоблей не пришибёшь! Вот наш Кузьмич... Согнётся, закашляется - того гляди песок посыплется. А тоже герой, хорохорится - всё про баб, то есть женщин, размышляет. Иной раз думаешь - дунь и в гроб! А тут как-то раз пристал к нему в туалете один татарин - что-то они там про Коран заспорили, ну и вроде как толкнул Кузьмича. Так тот, не смотря, что одной ногой в могиле, этого татарина сначала в узел завязал и потом всего по стенке размазал! И всё ещё приговаривал, запомни, мол, киль манда [1], тут тебе не Золотая Орда!
- И ты тоже Кузьмича вспомнил! - с удовольствием воскликнул Иван Петрович.
- Забудешь его, как же! - фыркнул Гарик. - Он как, бывало, отмочит чего - со смеху лопнешь! Помните, как он профессору что-то ляпнул - тот и помер с горя...
- Да, это уметь надо, - согласился директор.
_____________________
[1] Вообще-то не «киль манда», а «кель мында» (татарск.) - пойди сюда, иди ко мне.
Завтракал Иван Петрович в одиночестве. Гарику и директору с утра выписали голод - одному предстояло идти на ультразвук, другого ждала более «приятная» процедура - глотать «лампочку».
В пол-одиннадцатого нашего героя вызвали на ЭКГ. Очередь в кабинет функциональной диагностики выстроилась, словно за импортными зонтиками, и записываться требовалось, по-видимому, ещё с вечера, но Ивана Петровича, как больного, перенесшего инфаркт миокарда, пропустили сразу. Он принял это как само собой разумеющееся - постепенно стал привыкать считать себя инвалидом.
После ЭКГ потенциальный завсегдатай поликлиник спустился к себе на этаж, и по привычке зашёл в палату. Тут его обдало неимоверно вонючим духом и вынесло в холл, прямо в объятия Гарика.
- Слушай, выручи, - отдышавшись, обратился Иван Петрович к рыжему товарищу по несчастью, - у меня часы на тумбочке, принеси, а?
- Так у меня что же, обоняния по-твоему, нет что ли? - сразу заупорствовал Гарик.
- Не в этом дело! - парировал Иван Петрович. - Ты натощак, тебе нечем, а я если ещё раз войду - уж точно весь харч переберу.
До обеда слонялись по всей больнице. Заглянули в рентген, в лабораторию, и даже в расположенную в соседнем корпусе на первом этаже канцелярию. Побывали в радиоизотопной лаборатории. К половине второго, истоптав все этажи и корпуса;, натрудив таким образом ноги о больницу, вернулись в столовую родного отделения. Изголодавшиеся Гарик и директор сходу набросились на еду, Иван Петрович миндальничал. Есть не хотелось. Ему вообще ничего не хотелось. Настроение отсутствовало напрочь. Всё складывалось как-то плохо, нудно и не так, как того желалось!
* * *
После обеда Иван Петрович долго сидел в холле и всё не решался войти в палату. Чувствовал он себя как-то не вполне уютно. Привычная, полная неожиданностей жизнь с дальнобойными матерными анекдотами, профессорскими ссылками на первоисточники и Анальгиновыми фокусами нарушилась - некому было внести свежую струю, выкинуть какой-нибудь фортель, развеять унылое, однотонное, серое прозябание и поддержать в трудную минуту.
Водитель КамАЗа, скорее всего, давным-давно забыл больницу и где-нибудь в Смоленской губернии с усердием наматывал километры на оси, а заодно и на спидометр, своего гиганта. Готской программой больше никто не угнетал - о ней во всей больнице-то вряд ли кто-либо слышал. Анальгин, с большей долей вероятности, умирал теперь где-нибудь в другой больнице. Хоть старика и выписали с треском и презрением, а всё же вспоминался он Ивану Петровичу чаще всех! Редко таких людей встретишь: горя перенёс - на небольшую область хватит, и жизнерадостность, юмор, сарказм не растерял!
- Эх, быть бы ему помоложе, а мне поздоровее, - грустно, как о чём-то нежном и безвозвратно ушедшем подумал Иван Петрович, - мы бы с ним на даче... Да всю Канаду нашей пшеницей закидали бы!
...Таблетки, как на зло, лежали на тумбочке - сестры ещё не сориентировались, что больные ретировались в клизменную - время подпирало и, хотя в вопросах лечения Иван Петрович был всё также строг и пунктуален, входить в палату без противогаза он не решался! Однако ровно в два, когда вышли все сроки, наш герой пересилил себя, поглубже подышал и отрешённо, как в омут, нырнул в серо-салатовую преисподнюю!
Дух тут стоял самый что ни на есть зоопарковский. Прямо по курсу, на батарее центрального отопления, напрягшись как два першинга перед стартом, стояли валенки и губили всё живое.
Илья Афанасьевич лежал на спине, запрокинув голову и открыв беззубый рот, и клокотал дыханием. Не только дни, но даже и часы его, казалось, были сочтены! Иван Петрович не мог уже больше не дышать, потянул носом, его тотчас затошнило, он мигом схватил баночку с лекарствами и в этот момент шестым чувством ощутил, что он и умирающий в палате не одни, что за ними кто-то наблюдает! Он быстро, воровато спрятал таблетки в карман, обернулся и увидел, что из коридора в узенькую щелочку двери на него, улыбаясь тридцатью двумя вставными зубами, смотрит... Анальгин!
Иван Петрович так обрадовался, что чуть не подпрыгнул! Он ещё раз глубоко вздохнул, в очередной раз задохнулся и замер. Анальгин ещё больше расплылся в улыбке, одновременно раскрыл объятия и дверь, впустив немного свежего воздуха, и смело вошёл! Он был в новенькой коричневой пижаме - в таких ходили больные хирургических отделений. Потрясающего амбре старик, казалось, даже не заметил.
- Ванечка, дорогой, а я про тебя всё время помнил! - подслеповатые глаза старика увлажнились. - Как оправился, так сразу решил тебя навестить! Как там, думаю, мой любимец поживает? Выздоравливаешь?
- Да, - ответил Иван Петрович, кивнув в сторону першингообразных валенок, - всё нормально, вот выписываться решил!
- Да ты что, угорел!? - удивлению Анальгина, казалось, не было предела! - Кто ж из больницы-то самостоятельно, по доброй воле выписывается? Или по бабам своим соскучился? - старик хитро прищурил правый глаз.
- Да есть малёк, я ж ещё не старый, - Иван Петрович немного смутился.
- Ну, это хорошо, - смачно констатировал Анальгин, - прогноз, значит, хороший будет. А я вот, как оклемался, так сразу к тебе! - только сейчас Иван Петрович заметил в руках старика грелку.
- Ну, это ни к чему! - строго сказал представитель самой трезвой прослойки гегемона.
- Да я тебя уже изучил, и не предлагаю, ты ж у нас идейный! Пойду, думаю, Ванечку навещу, ребят обрадую... - и на немой вопрос Ивана Петровича «какими судьбами», тотчас ответил: - А я, знаешь, ли, как выписался - дня два всё шло нормально, а потом опять схватило, - он показал как схватило, сморщился, весь словно бы пожелтел и враз стал угловатым, - ну, думаю, - лицо его снова засияло, - чего мучиться, раз не долечили - пусть долечивают! И вот, лежу теперь с панкреатитом, в хирургии. - Анальгин, казалось, излучал северное сияние!
- Вот, чёрт, какой артист пропадает! - подумал Иван Петрович и уже внутри себя не осудил старика, а даже наоборот, обрадовался, что Кузьмич теперь снова где-то рядом. С ним как-то, если не надёжнее, то уж веселее точно!
- А я, Кузьмич, по тебе тоже соскучился, и жена про тебя спрашивала, - с нежностью сказал Иван Петрович, - а когда ты помирал тут, артистично, мы очень за тебя переживали!
- Правда? - взгляд Анальгина потеплел, и его глаза заиграли. - Рад, что не позабыли старика. Придёт супруга, так ты привет передай, - он зарделся и заметался взглядом, - скажи, в хирургии чуть на тот свет не упустили, еле выкарабкался! До сих пор, мол, на себя не похож!
- Да что ж мы стоим, садись, - Иван Петрович указал на кровать, где когда-то лежал профессор. Анальгин сел, тщательно завернул грелку в полотенце, сунул её в карман, потом оглядел палату и неожиданно громко воскликнул:
- Изя! Ты ли это? А говорили, что ты уже почил в бозе! Неужто наврали, сволочи?
Илья Афанасьевич, пребывавший уже как с полдня между небом и землёй, заметно вздрогнул, глаза его, доселе мутные и почти угасшие, оживились, взор обрёл ясность и в нём появился едва различимый оттенок мысли.
- Опять помираешь? - снова радостно осведомился Анальгин. - А твои, что же, снова на курорт умотали? Рановато вроде, ещё не сезон!..
Изя-Илья Афанасьевич закрыл рот, откашлялся, порывисто встал, неожиданно громко воскликнул:
- Кузьмич!
И заплакал со слезами!
Иван Петрович совершенно растерялся и уже не верил своим глазам! А Изя-Илья перешёл, тем временем, с плача на рыдание!
- Да успокойтесь вы... - встрепенулся Иван Петрович, но Анальгин остановил его.
- Ничего, ничего, побольше поплачет, поменьше пос..т! - убежденно заметил старик. Замечание, надо сказать, оказалось весьма актуальным.
Пока Изя-Илья рыдал, Анальгин рассказал весьма поучительную историю:
- Он всегда, как меня увидит, вот таким образом высказывает свою радость! Мы с ним лет пятнадцать назад познакомились. Я уже и не помню, в какой больнице произошло это историческое событие, и что я тогда лечил. Он уже тогда предпочитал лежать в палате один, в гордом одиночестве, и чтобы рядом никто не мешал - не храпел, не кашлял, не разговаривал. Вот он всех таким манером и выкуривал! В утку он уже тогда только с пятого раза попадал. И на всё были причины - то здоровья нет, то струя не та... Был, ну прямо как граф - любил, чтобы все вокруг него увивались, чтобы и накормили, и напоили, и перестелили. Медперсонал изводил, ну прямо на корню! А как что не так, не по нём - тут же моду взял помирать! И, главное, всё - под себя! Это я у него научился, - самодовольно ухмыльнулся Анальгин, - и глаза закатывать, и нутром хрипеть. Я эту науку около года постигал - всё пены у рта никак не мог добиться... Для них, - старик пренебрежительно махнул рукой в сторону ординаторской, - главное, чтобы клиент захрипел! Без этого в болезнь не верят. А уж если захрипишь - тогда уже ни за что не выпишут! Поэтому я сперва именно этим искусством и овладел! А глаза всё перед зеркалом закатывал - один на один-то хорошо получалось, а как, думаю, на народе? А ну как маху дам! И вот, тоже, решили меня как-то, не помню уже откуда, выписать. Пошёл я напоследок в туалет, дай, думаю, прямо здесь захриплю, будь, что будет! Стою, разговариваю с ребятами, и прямо здесь же вдруг сползаю по стенке, осторожненько, закатываю глаза и начинаю хрипеть! Все - в рассыпную! Остался я один, лежу, хриплю. А пол холодный... Так я минут десять лежал, промокать начал, пора, думаю, вставать, что ли! И тут слышу, бегут! Топают, как лошади. Налетели, я опять захрипел! Один врач подбежал ко мне, кричит другому:
- Скорее, он ещё жив, но уже описался!.. - и как мне на грудь прыгнет и давай кулаками молотить! У меня внутри что-то как хрустнет, аж искры из глаз! Я, было, хотел крикнуть, вы что, мол, с ума посходили! А они из меня протезы враз выдрали, заткнули рот какой-то вонючей резинкой, и давай, как насосом накачивать! И вот мудруют, вот мудруют! Я уж и сам не рад... А потом на коляску, и в реанимацию. Я там недели две провалялся - эти сволочи, мне два ребра тогда сломали! На утро, помнится, бугай один ко мне подходит, харя самодовольная, противная. Скажи, говорит, дед, спасибо, это я тебя спас! Ты уже обеими ногами в могиле стоял, я тебя оттуда вынул. Хотел я ему за усердие в рожу плюнуть, да дыхалки не хватило. Думаю, сопля ты зелёная, только ребра ломать и умеешь. Эх, кому здоровье доверяем! Так-то вот, дорогой Ванечка! Рёбра потом еще сполгода мозжили, только анальгином и спасался, только анальгин и помог, - старик немного помолчал, потом кашлянул и продолжил: - Потом я уже хитрее стал - хрипел только при больных, а как костоломы прибегали - вроде как в сознание приходил и глядел испуганно: а? что? где это, мол, я? И всегда я их вокруг пальца обводил! - Анальгин чувствовал себя героем. - А позже, - продолжал он, очень гордясь собой, - я ещё и писаться научился... А если уж захрипел и описался - в реанимацию без вопросов! Потом, правда, мне трубку поставили, тут уж не описаемся, но я добился пены! Представляешь? Шёл по коридору, как все нормальные люди, вдруг упал, захрипел и пена! - казалось, что Анальгин сейчас захлопает в ладоши! - И ничего хитрого, всего-то один горошек «Лотоса» - и всё в ажуре! Противный он, правда, но игра стоит свеч! Да... - Анальгин хмыкнул и покосился на Илью Афанасьевича.
- Кузьмич, - спросил Иван Петрович, - а что ты тогда сделал, что врачи так забегали. Почему твой анализ их так напугал?
- Главное Ваня, - старик прикрыл глаза и выглядел теперь молодым хитрым лисенком, - знать куда плюнуть, в кого и чем! И потом - из всех экскрементов человека самым выдающимся является моча! Это, если угодно, в чем-то даже категория философская!
- Почему? - недоуменно спросил начинающий философ. Он уже давно привык ко внешне витиеватым по форме мыслям Анальгина, но этот, столь неожиданный переход из количества в качество его несколько удивил.
- Потому! - уверенно сказал Анальгин и мечтательно добавил, - Моча - это единственное, на что нельзя сказать, что это говно!..
- Да-а, - протянул Иван Петрович медленно осознавая, что, пожалуй, с такими железными доводами спорить трудно.
- А потом есть ещё и грифель от простого карандаша. Им если под глазами несколько раз провести - враз на «отходного» похожим становишься, - Анальгин говорил так, словно преподавал Ивану Петровичу азы.
- Так вот, - продолжил старик пока его любимец жонглировал в уме только что открывшейся ему премудростью, - в первый раз мы с ним неделю промучались, а потом я его раскусил, нашёл на него управу: условие поставил - как мимо утки нацедишь - мы, все трое, справляем нужду по легкому тебе прямо в кровать! Он сначала, видать, не осознал наших великих замыслов, но после третьего сеанса обучения с погружением стал как ворошиловский стрелок - попадал сто раз из ста!
Анальгин гордо улыбнулся и выпрямился, а Иван Петрович оценил уровень воспитательной работы и живо представил себе, как все они справляют нужду по легкому по невоспитанного Изю-Илью Афанасьевича.
- Так что после нашего краткого курса он уже превратился в пай-мальчика. Мы с ним потом вместе раз десять лежали - и всегда без меня он хулиганил - то в постель наложит, то утку разольёт, а как я появлялся - снова начинал попадать в десятку! Так-то вот! - Анальгин внезапно закартавил, вынул протезы, протер их носовым платком, вставил обратно и продолжил: - И ведь что интересно, валенки в то время уже имелись! И дух этот тоже... - старик довольный собой умолк, потянул воздух ноздрями и снова обратился к Илье Афанасьевичу:
- Изя, валенки-то, поди, всё те же?
- Да, нет, что ты, - быстро ответил только что возвратившийся из небытия Изя-Илья, - те давно моль почикала. Эти новые, недавно купил. Галоши вот только старые.
- Без нюха она, что ли, моль твоя, - тихо ухмыльнулся Анальгин, а Иван Петрович тем временем вздрогнул при слове «галоши»!
- Так! Ну, вот что, Изит Абрамыч! - неожиданно строго сказал Анальгин и хлопнул себя ладонями по коленкам. - Кончай свои фокусы! Тут мой племянник здоровьем пошатнулся, - он указал на Ивана Петровича, - но уже выздоравливает. Так знай, его волновать нельзя! Поэтому надевай тапочки и своим ходом в туалет, можно с песней... А в утку не попадешь - пеняй на себя, ты меня знаешь, приду, из трубки утоплю! Денька через три я и сам сюда прибуду, и уж если что унюхаю - помни: и анальгин не поможет!
Илья Афанасьевич, оказавшийся совершенно неожиданно Изитом Абрамычем, всё быстро осознал и исправился уже через пять минут! Он перестал писать в кровать или мимо утки, не разливал больше мочу или мокроту во время обеда или ужина, а с валенками разобралась санитарка Валя - она засыпала их до половины хлорамином и сдала на хранение в клизменную, отчего временно обитавший там Гарик пришёл в ужас!
* * *
Остаток дня прошёл трудно и хлопотно. После того как санитарка выскребла всю палату, сменила всё, что только можно было сменить, протёрла стены и до блеска отполировала зеркало, Иван Петрович вместе с директором перенесли из клизменной кровати, собрали их и застелили всем новым, чистым и почти хрустящим. Вместо отсутствовавшего Гарика - к тому пришли родственники и он разговаривал с ними в зале на первом этаже - работе по приведению палаты в божеский вид существенную помощь оказывал неожиданно воскресший Илья Афанасьевич.
Как только среда обитания вновь приобрела нормальный вид, какой она имела до появления Ильи Афанасьевича, дверь палаты неожиданно широко раскрылась и на сидячей каталке, ведомой двумя медсестрами, со скорбным лицом в родное пристанище въехал... Анальгин. Санитарка из хирургического отделения несла нехитрый скарб старика - маленький, синий телевизор «Юность», средних размеров сумку с торчавшими из неё носками ботинок, трость и что-то ещё. Грелку Анальгин вез сам, спрятав её подмышкой... На подножке, между худыми ногами старика, стояла бутылка из-под шампанского с вдетой в горлышко трубкой.
Сестры осторожно подвезли Анальгина к кровати, той, что стояла поперек палаты у окна и аккуратно помогли ему подняться с каталки. Анальгин еле двигал ногами. Казалось, что он вот-вот упадёт. Через несколько минут он уже лежал, заботливо укрытый одеялом.
- Наконец-то... - тихо простонал он, когда сестры уже закрывали дверь. - Думал не доеду...
- Кузьмич! - строго сказал директор. - Давай без фокусов! Только с одним разобрались, как ты начинаешь всё снова-здорово!
- Дай отдохнуть-то, - обиженно сказал Анальгин. - Транспортировка-то - она знаешь... Все кости растрясли!
- А ты помирать больше не будешь? - спросил Иван Петрович, улыбнувшись.
- А ты не хочешь, чтобы я помирал? - тоже улыбнувшись, вопросом на вопрос ответил Анальгин.
- Кузьмич, да ты что, в своем уме?! - воскликнул директор. - Да мы тут без тебя пропадём!
- Вот-вот, - кряхтя сказал старик, поднимаясь, - доброе-то слово и кошке приятно... На ужин-то ещё не время?
- Может тебе сюда принести? - предложил Иван Петрович.
- Что ж я, совсем отходной что ли? - возмутился о Анальгин. - Дороги не найду! - и немного поостыв добавил: - До буфета - при любой погоде и с закрытыми глазами!.. А где наш Гарик?
- Внизу, - подал голос до того молчавший Илья Афанасьевич, - к нему пришли.
- Ну ладно, - махнул рукой Анальгин, - пусть он потом обрадуется...
Но обрадоваться Гарику не получилось: едва Анальгин воспрянул духом и обильно опрыскал всю палату «Карменом», как неожиданно для всех привели нового больного. Директор сразу вступил с сестрой в конфликт - у нас всё занято! Но та, увидев пустую кровать, застеленную всем новым и чистым, не поверила и посадила на неё невысокого роста крепенького мужичка, который сразу представился Афанасием Степанычем, конюхом из колхоза «Красный Балтиец», Можайского района Московской области.
Когда уже после ужина Гарик, наконец, вернулся со свидания, радость его при виде Анальгина была сильно омрачена. На следующий день, в субботу, выписки не предвиделось, в воскресенье - естественно тоже. Таким образом, сроки пребывания его в клизменной в обществе Ильи Афанасьевичевых валенок в обозримом будущем конца не имели, чем он, естественно, оказался очень огорчён.
Иван Петрович предложил обмыть горе чаем, с чем все дружно согласились. Афанасий, как его сразу предложил называть Анальгин, оказался мужиком весёлым, общительным и с юмором. Первым делом он сообщил всем, что живет в историческом месте, где наши здорово наподдали и французам, и немцам. Похвалился найденными на огороде немецким «МП» и советским «дегтярём». Потом увлечённо рассказал интересные вещи про посевную, сбор и хранение урожая, про сельскую жизнь и колхозную конюшню.
- У Зорьки - глаза зелёные и умные - ну прямо как у тебя... Только грива - чёрная, - говорил Афанасий Гарику и даже заикался от удовольствия. - Цыган - этот с характером - если подойдешь утром без чёрного хлеба - всё! Обидится на весь день! А Мальчика - этого ещё в позапрошлом году цыгане увели. Я два дня убивался! Ну, ты любил, ты поймешь!..
Иван Петрович заворожённо слушал. Пожалуй, впервые на сон грядущий не вспоминали о Готской программе, о крахе второго Интернационала и другой подобной муре, а говорили о настоящей, нормальной жизни, одновременно человеческой и не очень, интересной и тяжёлой. Наконец-то в палате № 287 воцарилось долгожданное спокойствие.
Надолго ли?
* * *