Начать разговор я хотел бы с двух зарисовок с натуры, с рассказа о двух случаях, свидетелем которых я был.
Вот первый случай… Известный питерский артист (Иван Краско), выступая на православной выставке, гневно обличает преступления сталинизма. Мрачно насупясь, рассказывает собравшимся бабушкам бородатый анекдот о Жукове, Сталине и Поскрёбышеве (помните, наверное: «А ви, таварищь Жюков, кого назвали усатым гадом?») Но артист подаёт эту смешную байку, как истинное, историческое происшествие, как типичнейший образчик сталинского произвола, и заканчивает со слезой в голосе: «И после этого разговора, товарища Поскрёбышева уже никто больше не видел!» Перепуганные бабушки дружно ахают. Они уйдут с этой православной выставки, глубоко убеждённые в том, что православный человек обязан быть антикоммунистом.
Вот ещё один рассказ о бабушках. Пожилая женщина в храме беседует с продавщицей в лавке и тихо плачет:
— Когда же мне приходить на исповедь? Я целую службу выстоять не могу, а мне нужно срочно покаяться…
— Не волнуйтесь, не торопитесь, — ей отвечают. — Приходите вечером, к началу исповеди…
— Но мне сейчас, немедленно нужно! У меня такой страшный грех! Я ведь… Я пионеркой в школе была!
— Ну… И что же?.. Вас в пионерском отряде заставляли с религией бороться? Кощунствовать? Верующих оскорблять?
— Нет… Ничего такого не было… Да разве в этом дело? Ведь пионеры — это юные коммунисты! И я была в их рядах!.. Вот грех-то какой!
И она снова безутешно плачет.
У каждого из нас собственных, не придуманных грехов куда больше, чем хотелось бы, — но нас заставляют испытывать вину за некие «общенародные», «политические» грехи, — будь то цареубийство или членство в коммунистических организациях… Для определённого рода пропаганды это — главная цель: убедить православный народ в том, что нет греха, тяжелее коммунизма, и пред ним меркнут все наши личные греховные страсти. В 1917 году некая злая сила ввергла Россию в этот грех грехов, супер-грех, и теперь главное для нас — откреститься от коммунизма, а всё остальное само приложится… Многие из православных чувствуют, что здесь что-то не так, в чём-то эта концепция определённо ущербна, но пойти против мощного, яростного антисоветского и как будто церковного потока не решаются…
Между тем, нам всем пора бы задуматься, почему большевики всё-таки победили — и в октябре 1917 г., и в гражданской войне, и в последующих, не менее тяжких для них испытаниях? Неужели кучка никому прежде неизвестных заговорщиков из «пломбированного вагона» за считанные месяцы возымела такую невероятную власть над огромной страной, над великим народом, что буквально вертела Россией, как хотела?
Кажется, И.Л. Солоневич ввёл в антисоветскую публицистику моду на сравнение покупательной способности рабочего до революции и после неё: вот, дескать, что можно было купить на рубль в 1913-м, и что можно купить на него теперь, в 193-таком-то году… Цифры всегда смотрятся особенно убедительно: и в самом деле — вот, что тогда, и вот что теперь… Ужас! И я даже не пытаюсь оспорить Ивана Лукьяновича и иже с ним: возможно, что они правы в своих выкладках… (Хотя не удержусь от ехидного замечания: после 1991 года эти цитаты из Солоневича почему-то потеряли популярность у наших борцов с коммунизмом!) Но пусть, пусть Солоневич говорит правду! Только тогда пусть его поклонники объяснят, почему этот самый рабочий, так роскошно живший в 1913 г., не захотел в 1917 г. вернуться в капиталистическое изобилие, а предпочёл отстаивать (с оружием в руках!) новый мир? Почему в 1918 г. этот самый рабочий в огромной массе своей не побежал под крыло к Корнилову, Деникину и Колчаку, а воевал против них за новый мир?
В первые годы военного коммунизма можно было услышать такой язвительный лозунг: «Долой Ленина с кониной, вернём Николая со свининой!» Говорили так в народе? Наверное, говорили. Но скажите мне, почему же народ всё-таки не вернул себе эту вожделенную свинину, — или, скажем, этот чудесный политический режим, при котором свинины было всем вдосталь? И почему в 1918 году никто из тоскующих по николаевской свинине, даже головы не повернул на выстрелы из Ипатьевского дома?
Ах да, конечно, это Троцкий всех запугал: он один скрутил, он один зазомбировал десятки миллионов оставшихся с большевиками… Я и забыл про Троцкого…
И всё-таки, приманка сытостью никогда — даже в годы самого страшного голода — не работала всерьёз, не была главной движущей силой революции. Ведь для того, чтобы быть сытым, не нужно устраивать революции! — это, кажется, все понимали. Для того, чтобы быть сытым нужно хорошенько приспособиться к существующему строю, найти, как сейчас говорят, «свою нишу», свить своё гнёздышко… Капитализм для этой цели подходит идеально, — в этом смысле он куда лучше и социализма, и даже коммунизма с его изобилием.
Правда, столкнувшись с объективной действительностью, с грубой прозой жизни, приходится признать, что нельзя свить своё гнёздышко, не разорив прежде чужое, — нельзя твёрдо встать на ноги, не пролив чью-то кровь: или ты сожрёшь, или тебя сожрут; вечная жестокость и вечный страх — это необходимая плата за сытость.
И, как выяснилось, русский народ в массе своей эту плату считал чрезмерной и не хотел такой ценой покупать своё счастье. Он, видите ли, стремился к жизни по правде, а закон капиталистических джунглей ему почему-то не казался праведным.
Революция приманила русский народ не даровой жратвой от пуза, а обещанием новой, лучшей жизни, — лучшей не потому, что еды в ней будет больше, но потому, что в ней должно быть больше правды. Жизни, в которой нет закона «Человек человеку волк», где царствует справедливость и любовь к ближнему. Ради такой жизни, русский народ готов был и голод потерпеть, и труды необъятные поднять, и кровь свою пролить.
Вот это обстоятельство всегда аккуратно обходят борцы с коммунизмом, предпочитая вспоминать лишь об обещанном кем-то товарном изобилии, и о том, как позорно эти обещания были провалены. Нет, в самом деле: светящиеся огнями супермаркеты капитализма куда более похожи на вожделенное царство изобилия, чем очередь за колбасой в социалистическом гастрономе…
Но разве люди, свершившие Октябрьскую революцию, умирали за колбасу?
А если даже так, то почему они, едва лишь вкусив голодухи военного коммунизма, не повернули разом штыки против «пломбированного вагона»?
Ах да, конечно, они боялись Троцкого… Троцкий так их запугал, что они со страху разгромили три белых армии, выбросили из страны полчища иностранных интервентов, побороли разруху, восстановили культуру… Да, мало ли, чего со страху не сделаешь!..
Теперь можно что угодно говорить о последнем русском царствовании… Можно сказать, что оно было вовсе не таким катастрофичным, как его описывали советские историки… Можно сказать, что в эпоху последнего русского царя бурно развивалась промышленность (видимо, так!), крепла армия (тут уже придётся делать некоторые оговорки), процветала культура (тут не нужно входить в детали, иначе придётся вспомнить, что весь т.н. Серебряный век обернулся разгулом сатанизма, проповедью аморальности, и, честно говоря, в художественном отношении сильно уступал веку Золотому)…
Нет, пусть так, пусть Россия от 1894 по 1917 гг. являла собой самое передовое, самое бурно развивающееся, самое перспективное государство в мире. Пусть его монарх был самым гуманным из мировых правителей, отличался умом и высокой степенью духовности… Не будем с этим спорить!
Но не будем же спорить и с тем, что Россия в те годы — уверенно, быстро, целенаправленно — строила капитализм, то есть, именно то общество, которое в корне противоречит русскому духу и русскому идеалу.
Русский человек не хочет жить при капитализме, — мы это видели в 1917 году, это мы видим и сейчас; разница между двумя эпохами заключается только в том, что в начале ХХ века русские отказались от непригодной общественной модели, а в начале XXI века они отказываются от самой жизни в рамках непригодной модели. В 1917 году русский протест выражался в классовой борьбе, в наше время он выражается в национальном самоубийстве: в пьянстве, наркомании, в нежелании заводить семью и иметь детей.
Не могу не вспомнить слышанные мною жалобы некоего деревенского священника из Ленинградской области. Молодой, деятельный батюшка пытался бороться с пьянством в своём приходе. «Вы же убиваете себя водкой!» — убеждал он односельчан…
— И что же они мне отвечали? Они отвечали: «А для чего нам жить?»
Жизненные идеалы капитализма не воспринимается русскими, как достаточное основание для продолжения жизни. Обогащение — это для нас не мотивация! И если вернуться в революционную эпоху, то и тут мы видим, что русские люди предпочитали рисковать жизнью в боях гражданской войны, умирать от голода и холода в тисках экономической блокады, — лишь бы не возвращаться в тот капиталистический рай 1913 года, в то царство «Николая со свининой»!
Скажем только одно: капитализм и русский народ ни при каких обстоятельствах не могут слиться воедино. Русский идеал и идеал капиталистический взаимоотрицают друг друга. Косвенно это доказывает и тот факт, что успешные русские капиталисты (вроде Саввы Морозова) нередко финансировали революционеров, — ибо в глубине души считали своё богатство «неправедным собранием» и морально тяготились им. Тут уместно будет вспомнить и вполне преуспевающего петербургского капиталиста Николая Муравьёва, который в первые же дни революции отдал свой бизнес рабочим, а сам принял монашество и был впоследствии прославлен Церковью, как св. прп. Серафим Вырицкий.
Итак, русский народ в 1917 году выступил на борьбу НЕ ЗА СЫТОСТЬ, А ЗА ПРАВДУ.
Нет, я не отрицаю того факта, что будущее коммунистическое изобилие было не последней приманкой в устах большевистских пропагандистов, — да и странно было бы говорить народу о грядущем обществе скудости и жизни впроголодь. К изобилию — худо ли, хорошо ли, — но стремились все 70 советских лет. Но его ли ставили во главу угла? Даже школьники в СССР понимали, что нельзя достичь такого сказочного изобилия, которое смогло бы удовлетворить жадность жадных, насытить алчность алчных, успокоить зависть завистливых… Ведь страсти человеческие никогда не бывают вполне сыты, вполне довольны миром — им всегда чего-то мало.
И недоумевающим школьникам объясняли: изобилие-изобилием, но в первую очередь социализм должен воспитать такого человека, который не станет обжираться сверх аппетита, хапать сверх потребностей и завидовать чужому добру…
Объясняли: социализм — это промежуточная ступень лестницы, ведущей к подлинным вершинам; это школа, в которой воспитывают нового человека, — такого человека, который будет способен справиться с изобилием, такого, для которого и само изобилие-то будет не важным, не существенным, кто полностью устремлён в нечто высшее…
Так что же это будет за новый, коммунистический человек? Не хочется мне в тысячный раз цитировать слова о моральном облике строителя коммунизма. Давайте, просто попытаемся вспомнить (кому есть, что вспомнить), чему нас учили в советской школе.
Нас учили индивидуализму? Нам говорили, что личность — это всё? Что нет ничего важнее личных интересов? Как будто, нет, — не учили нас такому. Помните, бывшие пионеры, что означал пионерский салют — рука, вздёрнутая над головой? Пионерский салют означал: «Общественное выше личного!»
Нас учили, что брать чужое — позорно. Но нас никогда не учили тому, что собственность — священна! Помните притчу из советского учебника для младших классов:
— Апельсин, скажи, почему ты состоишь из долек?
— Чтобы ты мог поделиться мной со всеми друзьями!
— А у тебя, яблоко, почему долек нет? Чтобы я мог съесть тебя целиком?
— Нет, чтобы ты мог отдать меня целиком!
Вообще, рассуждая о моральных ценностях советского общества, полезно было бы не мусолить без конца «Кодекс строителя коммунизма», а заглянуть в учебники чтения для младших классов. Что там было? Чему они учили малышей?
Сходу могу вспомнить рассказ о солдатах, отправившихся в увольнение, но потративших свой единственный выходной на помощь попавшему в беду водителю… Рассказ о том, как мальчик бросил на дорогу кусок хлеба, а комбайнёр остановил его, снял с груди золотую медаль Героя Труда и сказал: «Бросай и звезду в грязь! Мне её дали за то, что я ращу хлеб!» Множество рассказов и стихов о любви к ближним: «Мама спит, она устала… Ну и я играть не стала, — я волчка не завожу, а уселась, и сижу…» — девочка, забыв о личном интересе, бережёт сон усталой матери-труженицы…
И конечно, рассказы о наших героях, — эти рассказы сопровождали нас все школьные годы: от Зои Космодемьянской и Молодогвардейцев, до местных, никому, кроме земляков, неизвестных героев… Как подавались нам их жизнеописания? Как пример величайшей любви к ближним, как апофеоз добродетели (хоть само это слово и не очень-то любили в советские годы…) В нашей, например, школе, пионерская дружина носила имя Валерии Гнаровской, — девушки-медсестры, которая, стремясь остановить немецкий танк, движущийся на палатку с раненными, бросилась под него со связкою гранат. Этот живой пример гибели за други своя всегда был у нас перед глазами, — как и сотни других подобных примеров…
То есть, если называть вещи своими именами, нам давали идеал святости — самой настоящей святости; образ действия, Самим Христом прославленный, как нечто великое в очах Божиих. Все наши военные, все исторические фильмы не учили ничему иному, как святости. Вспомните всё ту же «Молодую Гвардию» (я сейчас не о книге, а о фильме) — вспомните, какие поистине ангельские образы создали авторы этой картины… Да и зачем говорить только о военной тематике? Вспомните вполне мирный фильм 60-х годов «Когда деревья были большими»! Где, когда ещё вы видели на экране столь светлый, столь чистый образ, как тот, что создала Инна Гулая?.. И никакой натяжкой, никаким преувеличением не кажется история о том, как юная деревенская девушка сумела вернуть душу живую спившемуся городскому прощелыге, — ибо зритель верил: такой ангел во плоти способен одним своим душевным светом воскрешать духовно погибших…
Нас учили быть святыми, — именно так, и не иначе! Вся машина советской пропаганды работала на создание идеала святости, ибо коммунизм виделся НЕ КАК ОБЩЕСТВО СЫТЫХ, А КАК ОБЩЕСТВО СВЯТЫХ.
И вот если мы примем эту мысль, если мы признаем, что социализм был мощным, государственно направляемым и всенародным порывом к святости, рывком в небеса, то мы без труда сможем ответить и на вопрос: почему рухнул СССР? Почему не удалось создать общество победившей праведности?
Просто потому, что святость без Бога невозможна, как невозможно без воды утолить жажду.
В ХХ веке в России был могучий порыв к жизни по правде, но всякий порыв остаётся порывом, пока он не вооружится чем-то реальным. Можно очень захотеть допрыгнуть до Луны, можно всю жизнь провести в бесплодных попытках, но пока не вооружишься неким летательным аппаратом, цель твоя не будет достигнута, — зато ноги себе непременно собьёшь, утомишься до полного изнеможения, разочаруешься… Именно это и произошло в СССР в началу 80-х годов: накопились усталость и разочарование, а подлинная святость не только не приближалась, но даже стала явственно отдаляться.
Мы сейчас не станем рассуждать о том, почему коммунистическая идея и христианство разошлись по разным дорогам. До сих пор можно легко видеть, как некие силы из себя выходят, лишь бы помешать им воссоединиться. Россию (да, собственно, и всё человечество) пытаются убедить в том, что есть только два пути: либо христианство в мире заведомо неправедном, либо общество праведности, но непременно без Бога.
И казалось бы: что вере Христовой до общественного устройства? Ну, капитализм, так капитализм… Если человек может свободно ходить в храм, молиться, причащаться, — какое ему дело, что за пределами храма царит беззаконие? Между тем, мы всё яснее наблюдаем: в мире, где любая ценность меряется деньгами, где вне денежных отношений ценности просто не существуют, там вера медленно, но верно превращается в шоу, в исполнение традиции, в попытку сделки с совестью («участием в некоем обряде я покупаю себе ночь спокойного сна»), в конечном счёте — в пятое колесо в машине общественного устройства. Если общественным идеалом служит личное обогащение, индивидуализм, доведённый до последних пределов, — то не вполне понятно, где тут место для христианской проповеди? Вера не нужна, она мешает, её нужно сперва загнать в резервацию «старинных обычаев», а затем и вовсе уничтожить.
Зато коммунизм остро нуждается именно в вере Христовой, ибо без неё не объяснишь толком, зачем нужна праведность, «если нас и так неплохо кормят». Попытка свести всё к заботе о потомках работает плохо, а порой работает и в противоположном направлении, ибо «благо будущих поколений» нередко становится той самой целью, которая оправдывает негодные средства: мы сознательно грешим для того, чтобы наши правнуки жили мире святости. Только вера Христова способна стать тем твёрдым камнем, на котором можно строить коммунистическое будущее. Надо понять, что, строя коммунизм, мы служим Богу, ибо в своём предельном идеале коммунизм — это общество, победившее страсти — сребролюбие, властолюбие, зависть, ненависть и так далее.
И это не есть — нет, ни в коем случае! — не есть призыв к построению Царствия Божия на земле, ибо коммунизм нельзя понимать, как нечто до конца определённое, имеющее твёрдые границы. Нет и не может быть того момента, когда человечество скажет: «Всё! Коммунизм мы построили!» Идеал может быть достигнут только в вечности, только в преодолении истории, каковым является Второе пришествие и жизнь будущего века, — но это уже будет жизнь вне земных категорий, вне всяческих «измов», и коммунизма в том числе.
Это подобно тому, как невозможно достижение личной святости в земной жизни: как бы ни был праведен тот или иной человек, лишь после его кончины мы сможем (или не сможем) назвать его святым. Но эта мысль ведь не отрицает того, что путь к личной святости начинается на земле и только на земле! А общественная святость — есть такой же возможный и необходимый земной путь народа (народов) к Царствию Небесному. Если до конца понять эту мысль, то всякий разговор о противостоянии Красных и Белых в современной России, стихнет сам собой, ибо правда только в объединении Белого духа с Красным действием, только этот путь является спасительным как для России, так и для всего человечества.