ДЕНЬ ТРИДЦАТЬ ПЕРВЫЙ
- Иван, - шёпотом сказал директор, сдавая дежурство следовавшему за ним по очереди Ивану Петровичу, - мы пойдем покурим, а ты тут посмотри, что и как. Похоже, уже скоро...
- Да, да, я не отойду, - Иван Петрович тоже говорил шёпотом, но голос его дрожал. - Если что - глаза ему сам закрою, - при последних словах его лицо приобрело выражение глубочайшей печали.
Когда оба соседа вышли Иван Петрович быстро умылся, после чего принялся наводить в палате порядок - сначала застелил свою кровать, потом поправил подушку на ложе Гарика, задвинул под тумбочку директора ботинки, маленькую скамеечку поставил под раковину, расправил на спинках полотенца. В последнюю очередь он подошёл к смертному одру Анальгина. По всем приметам счёт шёл уже даже не часы... Старик дышал хрипло, лицо его стало грязно-серым, полуприкрытые веками глаза стали мутны, острый кадык ещё более заострился. Медленно капала из бутылки прозрачная жидкость - утром Кузьмичу поставили капельницу, скорее всего последнюю в его жизни и, теперь уже ясно, как день, совершенно не нужную.
Иван Петрович осторожно укрыл старика одеялом, взял утку, в которой плескалось совсем немного тёмно-коричневой мочи, и хотел вылить её в раковину, но в последний момент отчего-то передумал и быстрыми шагами пошёл в клизменную.
В сверкающем белым кафелем застенке пришлось ждать: кабинка оказалась занятой - кто-то отчаянно сопя или справлял нужду, или... а впрочем, чем ещё можно заниматься в отдельном номере с биде?
Присев на край кушетки наш герой задумался. Что наша жизнь? Человек - это звучит гордо! Человек рождается для счастья! Все эти тезисы звучат постоянно и уже давно навязли в зубах. Но одно дело звучать, а другое... Какое же это счастье - отсидеть столько лет неизвестно за что, пережить своих детей, остаться под занавес одному и умереть на больничной койке. В чём же тут гордость? И ещё неизвестно, кто, как и где похоронит! Иван Петрович вдруг заволновался: а действительно, кто будет хоронить Кузьмича! У него ж никого нет! Надо гроб, надо венок, хотя бы один, надо цветы на могилу. Помянуть, девять дней, сорок... Кто все это будет организовывать? Он живой-то никому не был нужен, а уж теперь... Может своим позвонить, пусть хоть рубашку принесут, галстучек, тапочки. Чего там ещё-то надо?
Больше ждать уже было нельзя - Анальгин мог умереть в любую минуту! Иван Петрович подошёл к раковине и вылил в неё утку. В этот момент дверь кабины осторожно отворилась и оттуда быстро прошмыгнули две фигуры, одна из которых выглядела худенькой, в коротком белом халатике, вторая оказалась Гариком... Но Иван Петрович этого не видел - он стоял спиной. А если бы и видел - то что? Осудил бы? Со своей колокольни - наверное. А в общем - жизнь не остановить! Одни умирают, другие рождаются...
Ну, а что там наш Николай Кузьмич? Как он? Может уже отыграли его оркестры! И погасла свеча? А? И вздох последний прозвучал? И замер он бездыханный, с бледным, застывшим и немного удивлённым лицом - мол, как же так? И глаза его, с расширившимися отнюдь не от удивления зрачками, безжизненно смотрят в никуда? И душу его уже кто-то приспосабливает к новым для неё условиям потусторонней, загробной жизни?
Неужто?!
Хрена! Не тут-то было! Не таким его сотворили, этого ушлого Анальгина! Его отношения со смертью начались давно, лет эдак сорок назад, и надо сказать честно, старик всегда выходил из этой битвы победителем! Так случилось и на этот раз!
Когда Иван Петрович с чисто вымытой уткой вернулся в палату, то уже на пороге, едва открыв дверь, выпучил глаза: Анальгин спокойно сидел на кровати и выпускал прозрачную жидкость из капельницы в судно...
- К-к-кузьмич, ты шт-шт-што?.. - прошептал совершенно поражённый король плашек, фрез и метчиков.
- Ничего, - спокойно ответил старик, - надоело болеть, чувствую - кризис наступил, уже выздоравливаю. Вот, умылся...
И действительно, его лицо превратилось из землисто-серого, каким выглядело за всё время болезни, в розовое! Круги под глазами исчезли! Глаза снова заиграли, как в прежние времена, когда он говорил о женщинах, даже формы перестали быть угловатыми! Пожалуй, наоборот - он вроде пополнел...
- Не дрейфь, Ваня! Мы ещё поживем! А вот Гарика давай сюда, пусть этот негодяй пол-литранец тащит, раз проспорил...
- Что про-про-проспорил? - Иван Петрович никак не мог поверить ни глазам, ни ушам!
- Как что? - возмутился Анальгин. - А кто говорил, что меня выпишут? А? Кто на коньяк спорил? Вы же все в свидетели записались! Забыл что ли? Я ведь целых три дня продержался!..
- К-к-кузьмич... - только и мог прошептать Иван Петрович. Происходящее никак не укладывалось ни в какие рамки!
- Что Кузьмич! - передразнил Анальгин. - Пусть бутылку гонит! - старик встал и старательно убрал свою кровать.
- Так ты что, это... и вправду живой?.. - отвёрткой по стеклу проскрипел Иван Петрович, не осознавая даже, что подобный вопрос не вполне уместен.
- Ещё бы! - хохотнул Анальгин. - Как основатель государства - живее всех живых! Даже иммунитет приобрел! Он после такой болезни знаешь какой крепкий...
Осознав, наконец, всё это действо, Иван Петрович попятился назад, открыл спиной дверь и, оказавшись уже в коридоре, со всех ног бросился искать соседей, чтобы оповестить их о произошедшем чуде!
Новость подействовала не сразу, но одинаково. Поначалу оба, до этого молча и сосредоточенно курившие, восприняли сообщение с сожалением. Не потому, что старик выздоровел - его смерти, естественно, никто не желал. Просто и Гарик, и директор, зная о привязанности Ивана Петровича к Кузьмичу, одновременно подумали, что их сосед, мягко говоря… переживает, а потому выдает желаемое за действительное.
- Мужики! Провалиться мне на месте! - воскликнул Иван Петрович, пытаясь прорваться сквозь стену недоверия!
- Ничего Иван, - директор похлопал передовика и неоднократного победителя в соцсоревнованиях по плечу, - не расстраивайся. Все там будем...
- Да вы что! - Иван Петрович даже топнул ногой. - Говорю вам, он ожил и требует пол-литра!..
После этих слов стало медленно доходить: директор закашлялся, а Гарик как-то враз замер и отупел, словно внутри у него неожиданно перегорел предохранитель.
- Пол-литра, говорю, требует, - повторил муж, зять и отец. - Коньяка! Армянского...
- Коньяка? - Гарик раскраснелся - до него дошло!
- Пол-литра, - повторил Иван Петрович. - Ты же спорил. На армянский, помнишь?
- Так, - услышав про коньяк, директор мгновенно обрел серьёзность. - Похоже Иван не врёт! Пошли!
* * *
Анальгин встретил всю троицу с распростёртыми объятиями.
- Ну вот, возвращаюсь в дружную семью! - старик явно ждал всенародного торжества!
- Так ты что же, выходит, притворялся? - с порога, грозно, ещё до конца не осознав случившегося, спросил директор.
- Ну, в какой-то мере... Я сыграл! Отличная игра актеров - это тоже своего рода притворство! И люди, почему-то всегда аплодируют таланту! - с пафосом возразил Анальгин, все ещё ожидая аплодисментов. Однако видя, что процесс торможения у его оппонентов явно превалирует над всеми остальными, и в частности возбуждения и соображения, добавил: - Но вы - какие вы ценители? Скажите прямо - вам ведь просто бутылку жалко...
- Значит ты бессовестный лгун! - теперь директор возмутился уже на всю катушку. Гарик и Иван Петрович молчали.
- Ха! - воскликнул Анальгин. - Да ты знаешь, что во всем мире искусство перевоплощения весьма уважаемо и очень дорого стоит!
- А я за ним судно выносил... - упавшим голосом проговорил Гарик.
- Судно выносил! - сморщившись, передразнил старик. - В кои года доброе дело сделал, а уже упрекаешь. Глаза б мои на тебя не смотрели!
- Ну и не смотри! - огрызнулся ирландец и, весь запылав, добавил: - Если б я знал, что ты не умираешь...
- Правильно, - покачал головой Анальгин, - Было б лучше, если б помер. Тогда и вынесенное судно тебе зачлось как геройство. И меня схоронили бы с почестями. А тут осечка, такая жалость - жив остался...
- Вот что, - топнул ногой директор, - хватит пререкаться! Раз ты обманул своих друзей - нет тебе больше веры! Катись теперь на все четыре стороны!
Иван Петрович жалел старика, но он тоже чувствовал себя обведённым вокруг пальца. Это надо же! Так сыграть! Ведь явно при смерти был... И дышал через раз, и уже побледнел, и язык еле ворочался, и глаза закатились... И врачи с ног сбились! И... все это оказалось сплошным надувательством! Ну, орёл!
- Значит, катись теперь на все четыре стороны, - повторил директор. - Нам такие фортели не нужны, мы - народ больной... - и, обратившись к Гарику и Ивану Петровичу, строго добавил, - Пошли, нечего тут с ним...
* * *
После обеда Анальгин, ощущая вокруг себя сплошную полосу отчуждения, молча, не торопясь собрал весь свой нехитрый скарб в матерчатую, видавшую виды сумку и принялся наводить в своём углу порядок. Он заправил кровать, прибрал тумбочку, протёр судно и утку. Никто не промолвил ни слова. Тишина, казалось, даже ощущалась на ощупь. Директор читал, Гарик, закрыв глаза, внимательно «балдел» в наушниках.
Иван Петрович лежал на кровати отвернувшись носом к стенке и спиной чувствовал состояние старика. А тот, закончив уборку, в последний раз окинул взглядом палату, грустно вздохнул и направился к двери. По дороге он осторожно дотронулся до плеча Ивана Петровича, словно говоря этим жестом:
- Ну, прощай, Иван. Может, и не свидимся больше. Не поминай лихом. Прости, если что не так...
Сердце Ивана Петровича разрывалось. Он лежал закрыв глаза, уткнувшись в подушку и, тем не менее, ясно видел Анальгина. Его сгорбленную фигуру, горестное выражение лица, впалый рот, потухшие глаза...
Ну почему мы такие жестокие! Судим человека, скручиваем его в бараний рог, стараемся унизить, раздавить, а когда он сломается и копошится по уши в дерьме, растоптанный и растерзанный, умиляемся одержанной победой! Ну почему мы так активно не хотим понять ближнего? Скучно человеку одному, тянется он к общению, что ж тут противоестественного? Занимает дорогостоящую койку? Ест казённую кашу? Да государство ему больше задолжало! Или платить по счетам у нас не принято?
Господи! Когда же мы, наконец, станем добрее?!
* * *
После ухода Анальгина палата сразу опустела и стала мрачной и серой. Поужинали молча и без аппетита. Все трое вели себя так, словно каждый из них считал себя перед остальными в чём-то виноватым, но мучаясь угрызениями совести, извиняться всё же не хотел, а потому, внутри себя всячески старался свои действия оправдать.
После ужина каждый в отдельности впал в тоску. Все стали друг другу словно чужие, будто бы только что встретились, а не лежали все вместе в одной палате столько времени. Без забот об умирающем старике сразу исчезла постоянная суета, как-то стало нечего делать и минуты тотчас растянулись в часы.
Кровать Анальгина, как когда-то ложе профессора, стояла теперь заправленная всем чистым. Она выглядела строгой, пустой и казалась холодной, и это создавало впечатление, что старик не выписался домой, а канул вслед за профессором в Лету...
Чай пить не стали. Спать легли рано. Каждый хоть и ощущал себя обманутым, но про себя вздыхал.
В палате образовалось два свободных места. Кого теперь к ним положат? Каким будет этот следующий? Молодой? Старый? Весёлый? Грустный? Ушедший в болезнь или балагур-весельчак? Поди, узнай!
Но кого бы черти не принесли, а такого как Кузьмич даже и придумать невозможно!
* * *