Борис Алексеевич Чичибабин, чья слава сейчас полощется на ветру свободы как флаг, любил писать стихи. Любил писать – буквально, буковка за буковкой своим удивительным ясным почерком. Его не назовешь каллиграфическим, потому что БА писал почти печатными буквами. К слову сказать, БА любил и читать свои стихи. Сохранились аудиозаписи, которые способны доставить радость любому, говорящему по-русски, даже и не любителю поэзии. С каким уважением БА относился к каждому звуку в них не то, что к каждому слову. Тут есть чему поучиться, если этому можно научиться. Любви не научишь.
Но вернемся к рукописям БА. Это была пора, 60-е годы, когда его не печатали. Вышла пара тоненьких книжечек, из которых редакторы старательно выжимали все живое. Почему-то напрашивается сравнение с тем, как давят виноград, чтобы сделать его вином. И вместо
«Со мной в тюрьме и армии поэзия была»
напечатано было
«Со мной в труде и армии поэзия была».
И так повсюду.
Поэтому БА так тщательно переписывал свои стихи (на листочках – и так же дарил их), считая, что это и есть конечный продукт.
Своему другу Иосифу Гольденбергу, по прозванию Граф, он подарил ко дню рождения тетрадку своих стихов. Разумеется, показывать ее можно было только самым верным друзьям. В числе таких друзей Графа был Абрам Соломонович Мильнер. Когда я поступал на физмат Харьковского университета (тогда он был имени Горького), АС был деканом физмата. Но из-за его плеча уже выглядывала тень Г.Е. Кривца. Нам еще читали курсы И.М. Лифшиц, А.И. Ахиезер. Зловещая шуточка моего сокурсника Яши Крафтмахера «На каждого Ахиезера найдётся свой Кривец», которую он нашептывал своим друзьям на ухо, лишь отражала неприкрашенную действительность. Но между тем временем и временем моего повествования прошла целая эпоха – смерть Сталина, ХХ съезд, а затем откат в шестидесятые годы. Так вот, Граф дал почитать дарёную тетрадку АС. Возможно, они были дружны через жену Графа, которую, естественно, все звали Графиней, и которая до этого была женой одного из наших преподавателей, математика Ландкофа. Его сын Дима (по прозвищу Димс) – замечательный художник. Сейчас он живет в Германии и пишет чудесные фантастические книги. В них угадывается Харьков, а иллюстрации в них – прямые зарисовки улиц нашего города.
У АС был сын Гриша, с которым мы в свое время дружили. Гриша переписал всю тетрадку со стихами Чичибабина к себе в общую тетрадь. Тогда не было большого разнообразия, и когда через много лет я увидел эту Гришину тетрадь (но об этом речь впереди), я вздрогнул – передо мной словно лежал один из моих студенческих конспектов. Гриша Мильнер, в конце концов, стал физиком. Но до этого он учился на экономфаке университета, где и познакомился с Толей Вишневским. И дал ему почитать тетрадь стихов Чичибабина, переписанную им в уже упомянутую общую тетрадь. А вот тут то и начинается завязка нашей истории.
У Толи была пишущая машинка – редкость в то время. И он перепечатал всю Гришину тетрадь в трех экземплярах. Один экземпляр он переплел и подарил своему другу Олегу М. ко дню рождения. Не нужно говорить, что все перечисленные молодые люди были любителями поэзии. С Чичибабиным они и знакомы-то не были. Думаю, впрочем, что о нем слышали. Тем более, что во времена «оттепели» у БА были, правда немногочисленные, публичные выступления в Харькове.
Но Олег был не любителем, он был знатоком литературы. А так же ее пропагандистом. Моя жена Нина, филолог по образованию и призванию, в это время была учительницей во всевозможных классах средней школы, и для Олега была подходящим собеседником. Как раз в это время она была нездорова и лежала дома. Олег навестил ее и принес почитать тетрадку со стихами Чичибабина. Я сам успел ее только бегло просмотреть.
Нужно сказать, что о поэзии Чичибабина я много слышал от моего школьного товарища Феликса Рахлина. Мы жили с ним в одном доме, принадлежавшем проектному институту «Гипросталь», где работали наши родители. Собственно говоря, наш довоенный дом сгорел во время второго взятия немцами Харькова, и, вернувшись из эвакуации, мы вселились в пустовавшую квартиру в гипросталевском доме. Кому-то в этом смысле повезло меньше, чем нам, и мы остались в ней жить. Квартира Рахлиных уцелела, и я там часто бывал. Мне нравилось бывать в доме, где была настоящая мебель, а не собранная из ящиков из-под масла, и книги, хотя и подмоченные из-за пребывания на балконе во время оккупации. Очень миловидная старшая сестричка Феликса Марлена впоследствии утверждала, что все мы – феликсовы друзья – на нее засматривались. Может быть, так оно и было, но я хорошо помню худого высокого парня, которого часто встречал у Марлены. Это и был Борис Чичибабин. Оба они учились на филфаке университета. Феликс был очень приятный, контактный, но немного ленивый мальчик. Родители его были ярыми коммунистами, и Феликс отличался тем же. Я помню, когда его уже приняли в комсомол (а меня еще нет, так как я был младше), Феликс сказал мне, что он просто физически чувствует, как его греет полученный им комсомольский значок. Мы сидели тогда с ним на одной парте. Я взглянул и не увидел значка – Феликс его уронил. После чего мы оба долго, весь урок, искали значок под нашей партой.
Впрочем, идиллия продолжалась недолго. Бориса арестовали. Марлена ездила к нему в лагерь. Когда Феликс был в десятом классе, арестовали его родителей. А Феликса и Марлену выселили из нашего дома. Так вот, еще до этих событий, и вообще всегда, Феликс был начинен стихами. В первую очередь, стихами Чичибабина. После этого небольшого отступления я вернусь к нашей истории, перескочив через годы.
В институте, в котором я работал, как раз во время нашего рассказа были большие строгости с распорядком рабочего дня. Через проходную можно было пройти только в определенное время. Вдруг меня вызывают на проходную, причем зашел за мной начальник 1-го отдела. Вид у него был какой-то странный. За проходной меня ждала легковая машина. Меня впустили в нее, и мы поехали. Среди спутников был один, чье лицо мне показалось знакомым по «старой» площадке УФТИ, где я работал после окончания университета. Куда мы едем, чего от меня хотят, зачем я понадобился – оставалось совершенно непонятным. Чтобы разрядить молчание, я спросил, не мог ли я встречать моего спутника на площадке УФТИ, что он и подтвердил. После этого я подумал, что меня везут на экспертизу каких-то материалов, и стал ждать развития событий. Между тем, мы подъехали совсем не к УФТИ, а к известному всему Харькову «серому дому», где помещалось управление КГБ. Меня провели на какой-то высокий этаж и оставили одного в комнате, где был потрепанный стол, шкаф и три стула. На один из них я сел. Затем зашли двое, один постарше, другой помоложе, попросили меня пересесть на стул, который стоял сбоку и спросили, не знаком ли я с Олегом М.
Здесь пора сделать отступление. С Олегом я был знаком еще со школы, мы учились в параллельных классах. Но подружились, уже после окончания университета, когда оказались в одной туристской компании. Встречались в электричке, проводили время на Донце, иногда с лодками. Олег был страстным рыболовом. Разговоры о литературе (и обо всем на свете) проходили либо в электричке, либо у костра. Олег был апологетом И. Бунина, которого знал в совершенстве. Здесь наши вкусы сходились на «Темных аллеях». В остальном же, Бунин оставался для меня очень далеким писателем. А его стихи вообще были тогда нам неизвестны. Олег же переписывался через редакцию «Нового мира» с издателем только что изданного бунинского «коричневого» многотомника. Олега даже приглашали к сотрудничеству в редакции. Вдова Бунина Вера Муромцева передала для Олега книгу своих воспоминаний, изданную в Париже, с дарственной надписью, которую нам Олег с гордостью показывал. Читать книгу, естественно, не давал, да мы и не просили – слишком большая ценность.
Так вот, когда прошел первый шок от вопроса, началась легкая игра со следователями в кошки-мышки, которая служила с их стороны не более чем разминкой. У них были заготовлены и другие шоковые ситуации. Когда на вопрос о книгах в библиотеке Олега я ответил полным незнанием, мне тут же это было поставлено в вину. «То говорите, что он вам друг, то не знаете его книги». Однако этот раунд остался за мной. Встречаемся мы за городом, а на дне рождения дома в единственной комнате так тесно, что к шкафу и не пройти. Сошлись на любви Олега к творчеству Бунина. И тут они сделали очередной ход: из шкафа на стол широким махом выкладывается веером полтора десятка книг. «Узнаете какие-либо из них?» Конечно узнаю (про себя), но не об это сейчас речь. Если книги у них, то где Олег? «Не беспокойтесь, он дома». Это был ответ на мой вопрос? Показываю книгу Муромцевой, она выделяется своим размером, открываю, показываю дарственную надпись Олегу от автора. Верят, что книгу не читал.
Но не будем отклоняться от темы нашего повествования.
– А сам Олег пишет?
– Не знаю, но мог бы, талант есть.
– Откуда знаете?
– Так, всякие стишки к именинам.
– А не давал вам читать что-то свое.
– Нет, не давал.
Вот она кульминация, по их мнению.
– Как не давал? А тетрадь со стихами Чичибабина?
Раз спрашивают и знают (откуда?), то глупо отпираться.
– Мне это и в голову не приходило. Вы ведь спрашивали об Олеге, а это Чичибабин.
Не отстают:
– Нет, Вы скрываете (попался, по их мнению).
– Да ничего подобного. (Сейчас я действительно не помню, приходило это в голову или нет).
Начался разговор о стихах Чичибабина.
– Хорошие стихи, их надо печатать.
– Это антисоветские стихи (дословно не помню, но смысл тот)
– Ничего подобного.
– А «Красные помидоры»?
– Ну, было же такое время.
– Ничего не было.
– Как не было, а ХХ съезд? Я сидел за партой с мальчиком Феликсом Рахлиным, родителей его, стариков (по моим тогдашним представлениям), арестовали за то, что за двадцать лет назад до этого они участвовали в какой-то дискуссии в Ленинграде. Я это знаю точно, они работали в Гипростали, и мы жили в одном доме – (это близко к тексту).
Как ни странно, мне возражать не стали. Сводили еще куда-то, где сидело много народу, а самый главный, возможно генерал, сухощавый, с явным видом фанатика, опять меня уличал и требовал, чтобы я писал объяснение. Мы немного попрепирались на эту тему, после чего меня послали домой за тетрадкой.
Когда я ее привез и позвонил с проходной, на нее буквально накинулся лысоватый средних лет человек, видимо их эксперт.
Итак, тетрадь бесследно исчезла в недрах «серого дома». Кто бы мог подумать, что у этой истории будет продолжение?
Прошло много лет. Исчез с карты мира Советский Союз. Во времена перестройки – агонии СССР – высоко взошла звезда Бориса Чичибабина. В Харькове успешно работает мемориальный Чичибабинский центр *, проводятся поэтические вечера, конференции. Нина Никипелова получила муниципальную премию им. Чичибабина за статьи о его творчестве. А несколько ранее в Израиле в гостях у нашей давней подруги, замечательной рассказчицы и поэта Ренаты Мухи зашел разговор о тетради Б.Чичибабина. В гостях у Мухи тогда был Толя Вишневский, ее старинный приятель (встретились мы случайно в весьма экзотическом месте, в пустыне Негев). Оказалось, что он имеет непосредственное отношение к этой истории, о чем мы частично рассказали (с его слов) в самом начале этих воспоминаний. Мы договорились о встрече в Харькове в Чичибабинском центре с Лилией Семёновной Чичибабиной, и через несколько лет она состоялась.
Толя привез с собой тетрадь, с тем самым текстом, с которого он печатал стихи Чичибабина. Гриша Мильнер задолго до этого умер, и Гришина вдова подарила Толе рукопись (ибо это был текст, переписанный от руки Гришей с оригинала в виде маленькой записной книжки). Мы успели сделать копию тетради, а тетрадь вернулась с Толей в Москву.
Вот что рассказал нам в Чичибабинском центре Толя при встрече с Лилией Семеновной Карась-Чичибабиной.
Его тогда же, когда и меня, вызывали в «серый дом». Может быть, в то же самое время. Изъяли два оставшихся у него машинописных экземпляра тетради. Удостоверились, что печатались они на его машинке. Так же как и меня, заставили писать объяснения. Самым неприятным было воспоминание об этом. Совершенно не помню, написал ли я, что Чичибабин хороший поэт и его надо печатать, хотя говорил об этом. Жаль, если нет. Но если бы написал, то это была бы первая, правда «скрытая», рецензия на его стихи.
В этой истории, кроме темы тетради, грозно звучала еще одна «бунинская» тема, о которой я упомяну лишь частично. Слишком она болезненна для ряда участников. Не все «герои» этой истории отделались «легким испугом». Для ряда людей были довольно тяжелые последствия. В своих воспоминаниях наш давний друг Александр Воронель вспоминает, что ему в юности в результате конфликта с советской властью посоветовали заниматься математикой или физикой, сказав, что в гуманитарной области ему работать все равно не дадут.
В нашей истории аналогичный «совет» был дан тем, кто еще не работал в этой, как казалось власти, безопасной для нее отрасли знания. И как успехи, так и отставание в которой, в итоге, сыграли свою роль в крахе СССР.
Странная история. Масштаб ее все же не соразмерен с тетрадкой стихов одного, пусть даже гениального поэта. В «серый дом», как оказалось, вызывали и нашего общего друга, работавшего тогда в УФТИ, физика Марка Азбеля (см. его книгу «Отказник»). Возможно, мы были доставлены туда одновременно, и нас «раскалывали» в соседних «кабинетах». Старший из двоих следователей, назвавший себя Николай Иванович, предупредил меня при расставании, чтобы я никому не говорил о «посещении серого дома». Я возразил, что должен рассказать это Олегу, поскольку его эта история касается в первую очередь. И тут же отправился к Олегу домой. Олег жил недалеко, но высоко, на шестом этаже. Лифт был в подъезде отключен, наверняка не случайно, а на нескольких межэтажных площадках стояли парочки, не вызывавшие сомнений в своей принадлежности. Дома был Борис Георгиевич, отец Олега. Он сказал, что Олег у Марка, которому я тут же позвонил. Марк был дома, но сказал, что Олега у него нет, а когда я сказал, что звоню из дома Олега, поправился, что может быть он скоро придет. Ждать я тогда не стал. Встретились мы несколько позже. Телефон, конечно прослушивался. Из автомата, я позвонил нашему общему другу Володе Малееву, с которым договорился встретиться на работе. Повод для беспокойства у нас был. Среди книг, которые нам демонстрировали в «сером доме», была одна которую мы (и я, и Толя, и Марк) старательно не узнали. Это, действительно, была «антисоветская» по тем меркам, книга Бунина «О Чехове», изданная в Париже или в Америке. Если бы выяснилось, что Олег давал нам ее читать, это было бы суровое отягчающее обстоятельство по тем временам. Тут же возникал вопрос, как эта книга преодолела «границу на замке», и тут же появлялись новые пострадавшие.
Но это не тема нашего разговора. Похоже, КГБ и не хотело дальнейшего развития событий. Все же, хотя это было после ХХII-го, но и после ХХ-го съезда, они могли ограничиться «арестованной» книгой Бунина и всеми копиями тетради со стихами Чичибабина. Эти копии попросили принести Толю, обещав вернуть. Но так и не вернули. Когда Толя позвонил по оставленному ему телефону и спросил Николая Ивановича, ему ответили, что такого у них нет.
Оставался еще вопрос, как КГБ узнало о тетради. Подозрение пало на соседа Олега, человека с фотографической памятью и длинным носом, который он любил всюду совать. Мы были знакомы, он учился на физмате. У части моих друзей это подозрение перешло в уверенность, так как они опирались и на другие подозрительные ситуации. Кто знает?
Думаю, в том, что касалось этой книги Бунина (ее сейчас легко найти), следователи нам, конечно, не поверили, но возможно были даже довольны таким поворотом дела. Олегу они сказали напоследок «Хорошие у вас друзья».
А вот истинная подоплека этого розыска осталась непонятной. Возможно, что искали нечто совсем другое и тянули за все ниточки, надеясь наскочить на клубочек. Что это был за клубочек?
Шел 1962 год, до перестройки еще оставалось четверть века.
Судьба же оригинала тетради Чичибабина неизвестна. Иосиф Гольденберг, который теперь живет в Пущино под Москвой, как оказалось, вообще ничего не помнит.
Вместо эпилога.
Толя Вишневский стал крупным ученым. Он женат на «русской француженке», много времени проводит в Париже. Очень бережно относится к историческим документам. Тетрадь Гриши Мильнера со стихами Чичибабина сохранилась у него не случайно.
Марк Азбель, ученый-физик с мировым именем, прошел нелегкий путь борьбы за выезд из СССР, описанный им в книге «Отказник», еще не переведенной с английского на русский, и живет в Тель-Авиве. С Олегом поддерживает до сих пор трогательную дружбу.
Марлена Рахлина написала кроме стихов (некоторые из них положены на музыку) умные, интересные воспоминания. Они долго ждали своего часа. При публикации Марлена добавила две главы, в которых уже чувствовалось влияние преклонного возраста.
Феликс Рахлин живет в Израиле в Афуле, при случае называет себя Афулеем. Он написал ряд интересных книг, в которых воссоздается послевоенная жизнь в Харькове. Ему принадлежит и первая книга о творчестве и окружении Бориса Чичибабина, очень тонкие, полные любви воспоминания о юной Реночке Мухе. Но, пожалуй, самое основательное, что он создал, это издание записей своего отца, сделанных им в лагере, с подробными комментариями.
Благодаря творчеству Бориса Алексеевича Харьков стал чем-то вроде поэтической столицы русской поэзии. Улица 8-го съезда Советов, на которой жил БА и где находится 131 школа, в которой мы учились с Феликсом и Олегом, переименована в улицу Чичибабина. Чичибабинский центр собирает в своих стенах мастеров и любителей поэзии, и всех кому хочется отвести душу и прикоснуться к вечности.
_____________
Записано по просьбе Лилии Семёновны Карась-Чичибабиной
_____________
*) Центр был создан по инициативе тогдашнего мэра Харькова
Евгения Кушнарева и его долгие годы возглавляет тоже бывший
харьковский мэр и один из руководителей Харьковского Метро
Михаил Дмитриевич Пилипчук. Центр находится в помещении, где
недолгое время Оттепели Чичибабин вел поэтическую секцию.
В рамках этого Центра Лилей Семеновной Карась-Чичибабиной
проводится громадная и плодотворная работа.