– Можно у тебя переночевать в субботу? – спрашивает Третьяков, мой коллега по газете «Семь дней в Новосибирске», католик, как и я. – Хочу поехать на Пасхальную мессу к францисканцам. Служба закончится поздно, до своего Академгородка я уже не доеду. Ты же где-то в центре живешь, да? Пустишь?
В центре-то в центре, но пока в малосемейке. Спим втроем на одном диване – я, Шурик и дочка Инга. Только Третьякова нам не хватает!
Но не откажешь же собрату во Христе в просьбе о ночлеге, да еще на Пасху.
– Пустить пущу, но только у нас места мало, – неуверенно мямлю я.
– Ничего, я захвачу спальник, – уверяет Третьяков, в прошлом альпинист.
– Ну, если спальник, то тогда – ради Бога, – успокаиваюсь я.
– …Леля, классная у тебя фраза про пианиста: «От первого же крепкого удара разлетается челка на лбу!» – указывает мне Третьяков на строчку в корректуре.
– Да ты что – неужели так написано? – бросаюсь я к листу. – Действительно! Даже корректоры не заметили. Спасибо, Третьяков, ты настоящий друг, – и я срочно к «удару» подписываю словосочетание «по клавишам».
Третьяков – интересный парень, въедливый журналист. Пишет мало, но филигранно. Потрясающее чувство юмора и отличная наблюдательность.
А мало он пишет вот почему.
Третьяков служил в армии в Афганистане, был контужен. С тех пор у него часто болит голова, и он быстро утомляется. Но редактор, жалея инвалида, не перегружает работой.
В католическую церковь Третьяков начал ходить после паломничества в Ченстохову, в 1991 году. После Встречи молодежи с Римским Папой католичество вошло в моду, однако Третьяков верит в Бога искренне, хоть и без фанатизма. Не всем в редакции это нравится.
– С того момента, как он стал ходить в церковь, он кончился как журналист! – доказывает Лера. – Он утратил объективность, отказывается от кучи заданий, якобы по религиозным причинам.
Это правда. Не на любое задание его пошлешь. Третьяков принципиальный, и про какой-нибудь стриптиз-клуб писать не станет. Но Лера считает, что такие взгляды для журналиста – непозволительная роскошь: из-за задвигов Третьякова она вынуждена работать за себя и «за того парня». Но тут уж ничего не поделаешь.
К францисканцам мы с Третьяковым отправляемся прямо из редакции. Мой Шурик тоже подъедет в храм на Мессу, – сразу, как вернется из Томска.
Чтобы не мучить маленькую Ингу, по пути я завожу ее к мой подруге Соне. Ее дети дружат с моей дочкой.
Сама Соня тоже едет в церковь.
– Э, Третьяков, а где твой спальник? – спохватываюсь я.
– А я его не взял, – отвечает Третьяков.
– Здрассте! Ну и где мы тебя теперь уложим? – ворчу я. – Ладно, приедем – разберемся.
– Зато я куличей напек, – оправдывается Третьяков.
Всенощная в церкви на улице Мира кончается поздно.
После Пасхального Богослужения, радостные и ублаготворенные, мы шумной толпой вываливаем из церкви и даже успеваем на последний трамвай. Чем дальше, тем нас становится все меньше и меньше.
– Ну, я пошла, – говорит Соня. – Христос воскрес!
Мы прощаемся.
– …А где же Шурик? – удивляюсь я, зайдя в пустую квартиру. – Он же должен был приехать сегодня.
Настроение портится.
– Ну что же, давай думать, как бы тебя устроить, – принимаю я решение. – Можно положить ковер, на него навалить побольше пальтишек, на пальто – матрас, на матрос простыню…
Все складывается таким образом, что я буду спать на диване, а Третьяков – на полу, – просто больше негде.
– Только давай сначала чай попьем с куличами, – предлагает Третьяков.
Но тут, как в бородатом анекдоте, открывается дверь и входит мой муж, злющий, как сто чертей.
– А у нас гости! – с наигранным весельем представляю я. – Ничего, что Третьяков переночует у нас?
– Христос воскрес! – поздравляет Третьяков, протягивая Шурику руку.
Вместо троекратного поцелуя Шурик обдает его молчаливой ненавистью.
…Оказалось, что Соня, вернувшись домой, обнаружила там Шурика.
– Христос воскрес! А где моя жена? Я думал, она сюда придет, – удивляется Шурик.
(Связь между людьми в конце лихих 90-х была слабой. Пейджеры еще только входили в моду, если что, да и стационарные телефоны были далеко не у всех, – не поверите!)
– Они с Третьяковым пошли домой, – сказала Соня. – А ты оставайся здесь, что вы там будете тесниться.
– …Задним числом я подумала: что это я такое несу? – рассказала мне потом Соня. – У Шурика почему-то изменилось выражение лица. В худшую сторону.
– Да нет уж – потеснимся! – угрожающе сказал он, быстро надевая пуховик.
– …Давайте чайку попьем! – неестественно бодрым голосом говорю я. – Третьяков куличи принес, сам испек.
Шурик с каменным лицом садится за кухонный стол. Я разливаю чай. Третьяков расставляет маленькие куличики, которые он испек в пустых консервных банках.
– Сам тесто ставил? – спрашиваю с завистью.
(У меня с тестом напряженка: сколько ни пыталась, не взошло ни разу).
– Да это же так просто, – отвечает Третьяков, разрезая кулич.
И тут ему на руку вываливается сырое тесто...
– Не пропеклось… – убито произносит он. – А я еще отцу Коррадо такой же подарил… Позорище! Тьфу…
Пасхальный вечер явно удался: один сидит злющий, другой – расстроенный.
Внезапно я начинаю истерически хохотать, не в силах остановиться. Парни оторопело смотрят на меня, потом по очереди вступают...
На следующее утро завтракаем мы обжаренными на сковородке куличами. Ничего, довольно вкусно. Жизнь налаживается. Христос воскрес!
…Третьяков умрет через три года. 11 сентября 2001 года. В кресле перед телевизором.
Он увидит, как самолеты таранят башни-«близнецы», и его сердце не выдержит и остановится.
Отпевать его будут в той самой церкви францисканцев, где мы праздновали Пасху.
Царствие ему Небесное.