Книгочей. Закадычный
Из - Дверь со щеколдой на босу ногу.
- Сызмальства - был я одержим одной, можно так сказать, болезнью - книгочейством.
Похоже, мне такую прививку фельдшер в детстве сделала - умри, но на ночь книжку дай -почитать. Вынь и положь. А с книжками был напряг. Где эту книжку в деревне взять ? Это ж не по осени в капусте детей собирать. И не наломать качанов молодой кукурузы в колхозном поле. Кота Тимку можно было быстрее грамоте обучить, чем какую книжку найти по деревне.
Конечно, что воду мутить, - в школе была пара сотен томов – пушкиных, лермонтовых, толстых – разных, тютчевых и шолоховых. Из Шолохова, главным образом, – «Поднятая целина». Но в то же время – они – книги, вроде бы и есть в школе, не более двух сотен общим числом и, почти - нет. Взять хотя б «Горе от ума» - книжка всего одна, но ее одной - экземпляров сто. И так со всеми. Чтоб каждому школяру, значит, Пушкин, когда тему по литературе проходишь, мог достаться без нервотрёпа и драки. Стихи - те тож нужно вовремя учить. А зачем нам в школе нужны две сотни одинаковых, тонких книжонок со стихами Некрасова, если в школу, во все восемь классов, ходила от силы - сотня разновозрастных ребятишек ? Ума и сейчас не приложу. Вот и выходило, что книги вроде и есть, но в тот же час - с ними настоко скудно, что прям придавливало - сходством с прилавком в сельмаге. А в сельмаге что ? Килька в томатном соусе, плавленое сырки с патетическим названием «Дружба», несколько синих банок сгущенки, да пара десятков бутылок лимонада, ну и водка, ясен пень, из-под полы. Да, к псам, совсем закисло в голове - хлеб - черный. Буханки черного, ржаного хлеба. Ну, тут иной коленкор. Машина из города тока придет, а очередь под дверью сельмага, закрытой на приемку товара, уже тут как тут. И вся очередь - с мешками. Мешки для хлеба. Хорошо, что Нюрка – продавщица, не давала в одни руки больше восьми буханок. Свиньи то у всех, а до осени – ой, как далеко. А его – поросенка, нужно к октябрю, пусть к ноябрю, кровь из носу, килограмм до ста пятидесяти, по минимуму, догнать. А иначе – Как резать ? Недокормыша ?! А книжек, отродясь, в магазине не бывало. Не знаю, возможно, их по пути из района, на самом подъезде к селу, председательским детям, а заодно и бригадирским, сбрасывали, чтоб никто не засек. Народ то у нас ушлый. Но то осталось неведомо.
Был еще клуб. Это целая отдельная история. Киношка - каждую пятницу, субботу и воскресенье. В пятницу один сеанс, а в выходные могло быть и целых два. Зал-то всего на сто мест. Желающих на Фантомаса или Анжелику никак не мог уместить. Ну и билеты – благодать. Десять-пятнадцать копеек за сеанс для взрослого. С журналом кинохроники. С нас, мелюзги, - пятачок. А пять копеек завсегда можно было в кармане зажать, а на самый крайний случай - стащить у родных - бабки или деда. Они и не заметят. При скудных деревенских деньгах на кино хватало. Не зря дедушка Ленин, ну, тогда он еще дедушкой был, говорил - «Из всех искусств - для нас важнейшим является кино».
Кстати, в СССР эту ленинскую мысль удачно в жизнь претворяли. С землей - крестьянам и заводами – рабочим - вышла неувязочка. Первый блин он завсегда комом. А со вторым блином, с кино, вроде и недурно приключилось. До Отечественной – Утесов, Жаров, Крючков, Алейников. Орлова ! «Трактористы», «Волга-Волга», «Медведь», «Веселые ребята» с «Цирком». Обязательные «Тринадцать» - с песками из Туркмении, сносимыми ветром из Средней Азии прямо в зал. Песок ажно скрипел на зубах, понимающих красноармейцев зрителей, а вода из, закипавшего на солнцепеке, ребристого кожуха водяного охлаждения перекаленного пальбой ствола, прям брызгала на пол у первого ряда и, ядовитой змеёй, предупреждающе, противно шипела. Грохот очередей стоял в ушах до сна, латунная горка стрелянных гильз росла на глазах выше и выше. Отдельные - прям в кинозале лежали на свету под белым экраном, притягивающе поблескивая своими тусклыми, гладкими, желтыми боками. Сила искусства !
Залихватский Чапаев на командирском коне впереди нестройных рядов сынов пролетариата атаковал закаленные Первой Мировой и, геометрически правильные, коробочки белой гвардии в черных мундирах, перетянутых кожаными ремнями.
После Отечественной сюжет еще больше размешали - трагичностью, драматизмом и целебной присыпкой идеологического содержания, что, однако, не особо нас напрягало. Война еще не захлопнула за собою натужно скрипящую, разбитую и простреленную насквозь дверь в свою землянку. А кино было приличным – «Сорок первый», «Летят журавли», «Идиот», «Молодая гвардия», «Живые и мертвые». На смену им подошли - «Девять дней одного года», «Большая семья», «Девчата», «Берегись автомобиля», «Добро пожаловать, или Посторонним вход воспрещен», «Доживем до понедельника». На них позже пошли в штыковую - первые цветные : «Кубанские казаки», «Анна Каренина», ну и эпопея, старого Бондарчука - «Война и мир». За компанию к ним из советского быта на поверхность повыбивались - «Самогонщики», «Операция «Ы», «Золотой теленок» и… удалая комсомолка, спортсменка и просто красавица – «Кавказская пленница». По особо важным дням приплывали на белоснежных яхтах, с парусами синее неба, – «Великолепная семерка», «Большие гонки» с «Большой прогулкой», «Три мушкетера», «Воздушные приключения», «Зорро» с « Фанфан-тюльпаном». По экрану разгуливали, дрались, влюблялись, целовались и умирали – Д’Артаньян, Миледи, веселые английские мужики из летчиков вместе с Бельмондо, Ален Делоном, Джиной Лоллобриджидой, Жаном Габеном и… главным живчиком и проходимцем всех времен - Луи де Фюнесом. Женщинам до зареза нужна была экранная любовь в декорациях старинных замков и, залитых солнцем, вилл на берегу лазурных и малахитовых волн океана. Обветренным, обгорелым и прокуренным махоркой с личных плантаций мужикам, пропитанным до мозга костей, с на редкость устойчивым к ветру пламенем, - шестидесятиградусным самогоном – предательство негодяев; находчивость, жизнелюбие, воля и ловкость, подкованных стальными гвоздями несгибаемого мужества, главных героев. Гораздо позже… Гораздо, гораздо позднее, совсем случайно узнал, что Жан Маре был голубым. Попробуй-ка угадай, с ходу, в каком бесе собака зарыта ?!
Мы то, дураки, со своими, зажатыми в кулачке пятаками, бегали на «Горбуна», «Капитана», «Графа Монте-Кристо». Нас с радушием и широкими улыбками встречало коварство, вжики шпаг в воздухе, удары исподтишка кинжалом в спину, золотые дукаты, отлитые из чистого лицемерия маски, прекрасные дамы в бархатных бальных платьях, с алмазами в волосах и ушах, поразительно несхожие с нашими родными, деревенскими бабами. А дамы в алмазах, тем временем, на экране защищали свою честь и эту… как ее ? – «невинность» от похабников, с остервенением тигриц у окорока из бараньей ноги в городском зоопарке. Само собой разумеется, среди них был, чуть ли не самый главный – прямой и правильный, как обструганный осиновый кол в ребрах ведьмы – Маре !
Не обращай внимания, так, к слову. Всех и не перечислишь. Только бумагу изведешь. Посмотреть в то время было что. А вот почитать – нет.
Клубная библиотека - это слезы заунывного осеннего дождя на, разъеденном колесами телег, чернозёме. Так называемая - грунтовка. Газоны ( имеется в виду трехтонка - Газ-51, а не газоны в городе из пластмассовой травы с чахлыми тюльпанами, разделяющие на проспектах встречное движение) проселок, в период дождей, не осиливали. Солидный и тяжелый ЗиЛ, пятитонка, был обречен на стояние сроком от одного дня до недели - пока бульдозер не вытащит. Беларус, вырывающий задними колесами следом за собою низкопрофильный окоп, куда ни шло. С глубоким, крашенным в обязательный красный цвет, грохочущий тонким железом прицепом, на сцепке, он худо - бедно мог проходить по буеракам деревни. Но крайне, крайне осторожно, на малых скоростях, разгоняя, напряженными, от выпавшей на его долю ответственной миссии, выхлопами двигателя, упирающихся сверху - в низкую, жидкую, бетонную смесь облаков, зайцев, лис и сорок на расстояние до километра от себя. Дворовым собакам из-за сложности момента, как уважающим себя хозяевам, хоть и приходилось помалу пятиться и жаться к норке конуры, опасливо поджимая уши. Но, все же, своим видом им удавалось показать некое подобие собачьей бравады и личной отваги перед, кемарившим на жердочках, пеструшкам, подстегивая свою смелость нервными ударами хвоста, при самом подъезде ко дворам механического зверя, с задранной в небо трубой и, вырывающимися из трубы клубами черного, дурно пахнущего и едкого дыма.
По обочине, в уцелевшем бурьяне, могла протащиться лошадка, но возница обязан был обладать неким опытом и сноровкой, а главное – зачатками ума. Трезвость тут, в данных, в отличие от других случаев - отягчающих обстоятельствах, играла совершенно незначительную роль.
Под пальцами, умеющими гнуть кованные прутья и выдергивать из досок ржавые гвозди, не прибегая к помощи гвоздодера, что, впрочем, такая мелочь; под ладонями, способными переносить стокилограммовые мешки с зерном, мукой, углем, катить двухсот литровые бочки с мазутом и соляркой, ловко поднимая их затем на прицеп трактора; под руками, лопатой сгружающих три тоны зерна из кузова машины за пять минут, да что тут распинаться …
Картонные обложки книг приходили в негодность за два-три месяца. Зачастую и вовсе - печатные листы, сбиваясь в робкую стайку, прижавшихся из последних сил друг к другу… оставались бесстыдно обнаженными после трех, четырех прочтений. Добавь еще пару месяцев,
и обложка, вместе с титульным листом, на котором неизвестные люди старались оставить название романа, сжатая каменными тисками плодов крестьянского труда, исчезала в неизвестном никому направлении. А книга представляла собой - жалкое подобие растрепанного веника, с обгрызенными, почерневшими и закругленными углами. О названии речи уже и не шло. Последние - кому стопка измятых листов попадала в руки, тщетно пытались выудить название книги из ее содержания…. Что в подавляющем числе случаев - было совершенно бесполезным. Все это служило ярким доказательством всепоглощающей любви деревенских к чтению литературы.
Именно всепоглощающей. А что вы ждали ? Четыре, пять утра - подъем ! Корову доить, козу с цепью и железным колом тащить в конец огорода, на остатки зелени под взбесившимся солнцем.
Поросятам пищевой суррогат сварить из зерна прошлого урожая, отходов с собственного стола и из черного хлеба, того самого, удачно прихваченного вчерась в обед, в сельпо. Затем бегом с двумя ведрами и коромыслом за водой к колодцу. Хорошо, если успеешь сделать три ходки за сто пятьдесят метров от дома и обратно. Засим, снова бегом, в сарай – проверить - додоена ли корова и гнать ее прутом в идущее мимо дома сборное стадо из личной собственности колхозников, ведомое на выпас нанятыми пастухами из местных бездельников. Еще полчаса - и прополоты две сотки картошки, из засеянных двадцати - хозяйского огорода. Ой, не забыть сыпануть зерна во дворе, выбежавшим следом и рассыпанным по следам полки, курам. После чего, снова же бегом, – собрать падалицу под яблонями и абрикосами и вывалить пару ведер, визжащим от голодухи, тем же самым поросятам.
Кукушка в тот же час вываливается из крошечного домика с гирьками на цепочке и… своим – ку-ку, как ударами гонга или грома, на разбор уже не хватает ни сил, ни сознания, сообщает, что колхоз ждет. Ждет твоего героического труда на ниве грядущего благополучия и всеобщей сытости населения страны, творчески устремленного в коммунистическое завтра.
Хорошо, сегодня повезло - к дому подали ту самую универсальную, железную, тракторную тележку - прицеп, битком набитый бабами с тяпками и вилами и, еще державшимися двумя руками за хозяйство, молодухами с неоперившимися девками. Повезло, потому что не пришлось бежать два километра узкими тропками до стана колхозной бригады за нарядом.
Обед. Рысцой к дому, ведро в руки и … Где застряло стадо с ненаглядной Манькой, которую самое время доить ? А, вон пыль столбом до самой голубизны неба. Идут. Из сарая снова вой поросят, слышный на другом конце деревни. Удается из чугунного котла, весом около пуда, вывались в корыто, заранее приготовленное, месиво. На подмогу приходит оставшаяся с утра падалица. Горластые, тупые рыла с розовыми, живыми пятаками удалось ненадолго заткнуть.
Две холодных картошины в рот, наспех запитые квасом, изготовленным по персональному рецепту, и опять в прицепе - в поле… Трактор упоенно захлебывается керосином за калиткой, напевая только ему известную арию дизельного движка.
Вечереет. Последний раз пара горстей зерна курам во дворе, собрать по углам и насестам в сене уцелевшие яйца. Загнать кур. Высыпать жратвы зарвавшимся, наглым и самодовольным будущей участью шницелей, поросятам. Запереть. Встретить Маньку за пять дворов от дома. Подоить.
Коза ?! Нужно кого-нибудь отправить за козой. Пока светло - скоренько на огород. Собрать первые, с резким, душистым ароматом свежесломанной зеленой веточки, шибающим в нос, как из пульверизатора, - помидоры, огурцы, нарвать лучка. Помыть, порезать. Разогреть то, что осталось от вчерашнего в кастрюле, в погребе, скоро подойдет дед, и прибегут внуки. Успеть поставить на, занявшиеся румянцем, чугунные кольца летней печки чистую, эмалированную кастрюлю – вскипятить воды и сварить борщ на завтра, рядом водрузить - чугунок, побольше размером, чтоб хватило, для хрюшек. Сходить в сарай за дровами. Последняя чурка исчезла за безразличным шлепком чугунной дверцы. Ох, а еще ж полить надо огурчики, редиску, баклажаны, перец, шпинат. Кто б натаскал воды ? Подошли домашние. Ужин - в свете керосиновой лампы - над струганными досками длинного, отполированного локтями стола, с такими же, отполированными крепкими задами, деревянными самодельными лавками по бокам, в двух шагах от навеса печки. Над столом - первые комары и отважные мошки, смело бросающие свои хлипкие, хитиновые тела в огонь Прометея. Не с перепою же у них…? На фига ? На ходиках - одиннадцатый час. А как хочется почитать. Руки толком не успел никто вымыть. Хорошо, что внук Антошка пошел и собаке отнес косточек, а так остался бы пес на привязи весь день голодный. Двор сегодня никто не подметал….Глаза слипаются, книга гулко падает на вязанную циновку, лежащую поверх крашенных досок пола. Но этот звук уже никого и ничего не достигает. День прошел весело. Завтра новый.
Раскрытая посередине книга, беспомощно пыталась перевернуть, топорщащиеся ежовыми иглами в потолок, листы. Узкий серп месяца заглядывал в комнату через открытую форточку над белыми, и посреди глубокой ночи, занавесками. За ними в верхнем, свободном куске рамы грудилась стайка звезд. Они, не отрываясь, смотрели в еще не пожелтевшие листы раскрытой книги, внимательно изучая строки, попавшие в пределы видимости и, бойко щебетали, перешептываясь между собой и делясь впечатлениями от прочитанного. Луна, ставшая, как гермафродит, ненадолго месяцем, как самая главная, перелистывала страницы, пытаясь добраться, за короткий промежуток времени, пока книга была в пределах доступности ее собственного света, до главного поворота сюжета. А дальше можно было пустить в ход и фантазию…
На симфонию натруженного, богатырского сна из красного угла комнаты смотрел глухонемой Христос и его дочки-матери - Владимирская и Казанская. Владимирская и Казанская обитали в той же комнате, что и Христос, в том же красном углу, каждая - возложенной на нее участью. Не забывая о ранжировании. Посему, их лики, принимая во внимание подчиненное положение, почти также, как и у сельского начальства на доске почета в правлении, висели по обе стороны Господа – с правой и с левой руки, вернее – правого и левого глаза, но ниже. Рук Господу на этой иконе не было нарисовано, только голова. И вид у них всех был почти, как на общем колхозном собрании, где за председателем и замами чинно закреплялось, отведенное рангом место, председатель - посередине стола с зеленым сукном, где на самом видном месте присутствовал обязательный графином с водой, а замы – подальше, т.е. ниже, значит, на один оклад - от графина.
Это только Ленин, Карл Маркс и Сталин завсегда у партии были на одной линии, считай - ровня. Сталина после культа личности променяли на бородатого, как нынешний поп - отец Евлампий, Фридриха Энгельса, но рисовали по-прежнему в один ряд.
В глазах всей троицы, из красного угла, просматривалась редкая сообразительность, при этом они усердно делали вид, что будут и впредь придерживаться пафосного нейтралитета, сообразно статусу – сторонних наблюдателей с небес, отягченных предстоящей, в неопределенном будущем, миссией. Со сроками исполнения от знака – бесконечность - в математике. В писании сказано, что им предписана - тяжелая ноша вершения судеб бренных людских душ на Страшном Суде. Но на когда Страшный Суд был запланирован, похоже, они и сами не догадывались.
Лики, денно и ношно, обретались в деревянных окладах и золоченных оправах, прикрытых- для надежности, главным образом от мух, тонким стеклом. С оклада Христа вниз, волнами, на такие же, но малость поменьше, оклады богоматерей спадало белое полотенце. На котором у самых кисточек виднелась небогатая вышивка из нескольких - разноцветных лепестков - на зеленых, тонких, согнутых, тщедушных веточках, и несколько ярких, цветных бусинок-кружочков. Перед ликом, шагая через сутки, недели и месяцы, тлел и чуток клубился еле заметным дымком, скромный огонек масляной лампадки на цепочках, крепленных острым углом к стенам по обе стороны от пречистых. Огонек окружал себя ломким, но уловимым запахом вечности и умиротворения. Как это ни покажется странным, но в чрезмерно-массивной аляповатости искусственных и дешевых золотых красок оклада - вокруг рисованных ликов таилось присутствие главного индусского бога – Шивы-Кришны, а из глаз Христа, вдобавок, изредка, с хитринкой выглядывал – Будда. До этого парадокса я умом дошел много лет спустя, когда жизнь начала крупом ко мне поворачиваться. -
Здесь требуется небольшое отступление.
Монолог, по обыкновению, без спроса ворвавшегося в гости Закадычного, был записан мною по прошествии некоторого времени, когда стаканы высохли, и пыль надежно улеглась в бездонное, для водки, дно. Советская килька в томатном соусе, не ведаю каким образом ей удалось уцелеть до наших дней, была вычерпана из консервной жестяной банки трехзубыми, валявшимися перед этим в шкафу, десертными вилками, и даже пальцами, измазанными красными масляными потеками последних капель соуса, слизанного нашими языками с собственных пальцев с энтузиазмом, достойным только соседского глупыша-щенка – Шарика.
После пиршества Закадычный резко встал и ушел, буркнув что-то неразборчивое на прощание. А я, с трудом разодрав глаза по утру и, влив в себя изрядную емкость ледяной колодезной воды, сводящей зубы до такой степени, что привиделся калмык верхом на лошади, скачущий под свист Соловья-разбойника из бескрайней калмыцкой степи в такую же бескрайность астраханских степей, припомнив наш вчерашний разговор – монолог Закадычного, решил его записать, но крошечку – олитературив. Олитературив настолько - насколько позволяют мои личные писательские способности. Потому – Прошу ! – Строго не судить.
Продолжу.
- Книги в клуб попадали из школьной библиотеки. А откуда ж еще им там было браться ? Однако, если в школе было по сто Героев нашего времени и по сто Ревизоров, то в клубе –
этих же самых Героев - по два корешка на полку. На всю деревню, около трехсот дворов, выпадало маловато, если считать, что общего числа книг было не более – трехсот, ну, с натягом, четырех сотен, и более половины из них были в том самом виде, про который я уже успел рассказать.
Что делать бедному крестьянину ? Крестьянскому сыну, значит. Учился я неплохо, грамота не очень, а литература от меня отскакивала - резиновым мячиком об стену. Стихи страшно, до коликов в животе, - ни зубрить, ни учить, ни читать - не любил. Однако память выдюживала и вытягивала меня на твердого хорошиста, но опять же, тока по литературе, а не по грамоте.
- На пятерку знает только - господь Бог, -
любил приговаривать нам старенький, сельский учитель математики, царство ему небесное, он же по географии, русскому языку и литературе по совместительству.
Неудовлетворенный зуд чтения остался во мне с тех лет. Что прикажете делать ? Сначала колхоз, потом армия. В армии я немного поднатаскался. Там тоже была библиотека, где с выбеленной стены, пристальным взглядом, в меня впивался старый хрыч – Ильич. А чуть в стороне от Ильича - к фанерной, крашенной плоскости в желтой рамке, были прибиты, или приклеены, не помню, головы членов Политбюро с подписанными внизу фамилиями и должностями.
Немного не свезло - и в армии меня загнали в отдельный гарнизон ПВО, стоявший в глухом лесу, где до ближайшего хутора, деревней эти несколько срубов язык не поворачивается назвать, было - лесной просекой, с добрый десяток дореволюционных верст. И, понятно ж, до районного центра – рукой не подать.
Книги там были, в той библиотеке, в доме офицеров. Так называлось приземистое двух этажное здание с четырьмя выбеленными колонами на розовом фоне стен, по две с каждой стороны, перед входом. В доме офицеров кино крутили исправно, по три раза в неделю. В среду, ну и ясное дело, на выходные. Водили нас лысых и вонючих - кирзой - строем, заставляя по пути от казармы петь песни советского производства. А другого тогда и не водилось. Это сейчас их развелось, не пересчитать, производств.
Начальство выдерживало гонор, и поэтому - по средам в кино попадали только отличники. А меня в отличники редко записывали, хоть я и деревенский, коренной, русский, на фоне узких глаз таджиков с узбеками. Их и тогда было – пруд пруди. Русский язык ни в зуб. Однако, часовые – отменные - скажешь стоять на посту два часа, с места не сойдут, ни в жизнь. Но могли - с перепугу - пальнуть. Поэтому начальство порою, в смысле - часто, наиболее передовым советским гражданам оружие само заряжало, поручая черновую работу шустрым славянским сержантам. Те магазины, втихаря, на пустые меняли, от греха подальше. Это и было главной военной тайной у нас в гарнизоне.
Да, насчет библиотеки. Разбирали все книги в библиотеке, а в ней было - тысячи с полторы штук макулатуры, офицерские жены и, наиболее умные, жены прапорщиков. Тогда тока ввели этот чин. Не младший офицерский, как при царе, а новый - так – ни то, ни се. Но незаменимые оказались люди при столовке, а особо при продуктовом и вещевом складе. Еще старшинами их в ротах любили ставить.
Жены офицерские страшно мучились от безделья. Работы, свободных должностей, можно дожидаться до свистка рака на горе. Все должности расхватывались, как горячие плюшки, женами начальников. На оставшиеся - очередь вперед на десять лет. А в гарнизоне жили и такие - кто лямку тянул по паре десятков лет и, даже, со дня основания.
Ладно еще, если у офицерской семьи пара сопливых ребятишек водилась. Утром разбудить, накормить, в ясли, детский сад отвести - метров триста от дома, самого крайнего. Вечером чадо забрать. Садик и ясли трудились, как часы. А где еще работу надыбать ? Училками в школе - благодать. Высший свет. Школа, понятное дело, имелась. Куды ж без школы ?! Гарнизон.
В общем, я и записался в гарнизонную библиотеку, такое звучное название она носила. Это, судя по блестящей табличке на входной двери - одной единственной комнаты с книгами, и одной малюсенькой подсобки, без окна, где гарнизонный библиотекарь могла днем чай попить. За все три года службы, да, три года отмахал, досталось мне для прочтения не более пяти, шести книжонок. В ленинском уголке, а в действительности - в шкафу на полках, за стеклом, ленинской же комнаты казармы, торжественно стоял строй из пятидесяти пяти темно-синих, толстенных томов ленинских работ. Благоразумно не тронутых ни одной рукой. Но кто ж его, этого балабола, в здравом уме, читать будет ? Я пытался - открыл один, другой, третий – сплошная критика оппортунизма и ревизионизма. На хрена мне критика оппортунизма ? Не знаешь ? И я не понял…
А еще неожиданно всплыло, как подводная лодка у берегов Калифорнии, – прапорщик, ротный старшина, измывался, гад, заставляя по ночам туалет в казарме драить.
Приговаривал - Ну что грамотей ?! – изучай монолог Гамлета для ночного унитаза. –
Запамятовал уже, чего он на меня взъелся, проходу не давал, сволочь. Еле до дембеля дотерпел. Хотел ему рожу начистить, но оттуда ж сам и не уедешь, из гарнизона значит. И автобус, и поезд – тю, тю.
Во, еще были книги в ленинском уголке - коричневели заплесневшими пеньками в лесу - два толстющих тома «Капитала», этого – Маркса. Открыл, с дуру, первый том : формулы в три, четыре ряда, прибавочная стоимость… и так до корешка…
Учил, понимаешь, капиталистов деньги заколачивать. Егорить рабочий класс.
По демобилизации, я и сам пошел в этот класс, рабочий. В районе задержался, устроился в общагу для рабочей молодежи, вечерку закончил, на электрика. Так и тянул лямку на фабрике, ткацкой, электриком. Женился, детишки пошли. А с ними забот - невпроворот, и денег куча нужна - то пеленки, то игрушки, то костюм в школу, на кино, на турпоездку, а уже появились они у нас турпоездки эти, на мороженное, и не одному… Ну, и покушать, и одеться. Не успел оглянуться - женились, внуки родились. А тут и пенсия грохнула по затылку. Я и уехал из района в деревню, в наш старый отцовский дом, чтоб им там – в городе не мешать.
А книги я покупал. На зарплату-то. Выкраивал. Раз в полгода езжал в Москву, благо недалече, ну и шасть по магазинам. Главным образом - на Мясницкую, в Библио-Глобус. Иногда везло прикупить от четырех до шести, разных. Диккенс, Эдгар По, Распутин, Бронте - эти самые, Маканин, Борис Васильев, Ремарк. Фамилия какая-то женская, или имя ?! В Бродского не врубился. Тут же - перестройка, новый горбачевский НЭП, увязший в пережитках капитализма, как лысый, картавый черт, с куцей бородой, если без фуражки, любил с трибуны говаривать.
Как-то раз, и кто дернул, прикупил за одну ездку - американку – Айн Рэнд с ее «Атлантом расправил плечи» и итальянца – Умберто Эко – «Маятник Фуко». Гляжу, все берут, держат в руках, листают с умным видом. Я ж тоже не лыком шит. Из костей, мяса и кожи. Взял, пошел на кассу, привез в деревню. Что я хуже этих в костюмах и очках в золотой оправе, с цейсовскми линзами, или тех щуплых, субтильных студентов ? А фиг им !
Начал читать Атлантов. Месяцев восемь читал, каждый день почти, ну и пусть, что по странице. Там же два тома из тонкой бумаги. Добил до конца, в следующем уже году. Какие-то металлурги сначала плавят металл и строят железные дороги, потом эти дороги и заводы с домнами взрывают, попутно, с благородным видом, изменяя женам. Затем все убегают в горы. Капиталисты. Представь – бросили дворцы и мерседесы, и пошли гуртом в горную долину жить, чтобы плодами труда не делиться ни с кем. А рабочих по пути потеряли ? Кто их там обслуживать будет, строить дома, машины собирать, бензин из нефти выкачивать…. Дурдом. Туфта, полная, на мой взгляд.
Но это - ещё куда ни шло. А когда начал итальянца штудировать, вот тут и присел. Не понимаю - о чем пишет. Терминов - тьма, незнакомых. У меня ж нет интернета в избе. А я - так слышал – сегодня все, до единого, всю подноготную информацию в каком-то гугле находят. Гуглят. Ну и будь у меня этот железный ящик – комп, так денег на интернет все одно не хватит.
Выходит - не пустил меня Эко через калитку в свою книгу. Теперь стоит книжка на самом почетном месте на шкафу, пыль с неё регулярно смахиваю, до лучших времен.
Надеюсь, ум не затупится окончательно, как цепь на бензопиле, когда на гвоздь в доске наткнешься.
А тут и Путин подошел, со своей эпохой. С новым взглядом на служение народу. Нанялся, значит, на работу президентом. Путин подошел – пенсия ушла. Хорошо я в деревне – картошка, опять же огурцы на засолку, яблоки, пока не почервивеют и не сгниют. Халявка – патрон кому надо заменить за банку молока. Выживаю. Как они там в городе ?!- ума не приложу. У меня стажу сорок, лет не меньше. Дык, они мне пенсию пересчитали, по-новому, и вышло в месяц на нос - тринадцать тыщ. Мне говорят – большая. А я с нее, с пенсии, еще внукам гостинца должен в город привезти. Конфет, игрушку какую.
Поехал раз в столицу. Накопил за пол года - полторы тысячи рублей на книги.
Зашел в продуктовый – глаза на лоб повылезали. Пакетик орешков, арахиса, двести грамм – четыреста рублей. Коробка конфет – шоколадных, наших – пятьсот, двести грамм. Колбаса - восемьсот рублей за триста. Итить твою нехай ! Бутылка воды – под сто ! Воды ! А ее надо не менее трех литров в день пить, я по радио слыхал. У меня еще радио осталось. Это ж скока денег на воду в день надобно ?! В городе, из-под крана пить же не будешь. Знаешь какая она на вкус ?! Я как-то попробовал. Весь день отходил, плевался. Что в нее мешают ? Ушел из того магазина - не солоно хлебавши. Дурак – дураком и, как оплеванный весь.
Добрел до Арбата - Воздвиженка назывется. Глядь, а передо мной книжный – «Республика». Странное название. Но не в названии соль. Главное, что внутри. Раньше я, наездами, в «Библио-Глобус» заглядывал. Я тебе, намедни, говорил. До пересчета пенсии по-новому туда ездил. Книг – море разливанное. Но народу, как в советское время в Гуме за сапогами, финскими. Все прут, толкаются, брезгливо на мой деревенский вид смотрят. Несколько раз заезжал. Всегда одно и тоже, не понравилось. А тут и книги в цене в гору пошли.
Захожу в эту «Республику» - стеклянные, самораздвижные двери, свет, воздух. Народу мало. Тот, что есть – но весь в кафешке сидит, разговоры ведет, кофей пьют, запах на всю «Республику» стоит. Смотрю - там булочки цветные с прилавка выглядывают. Вовремя дошло, что мне не по карману. Я ж из продуктового, а тут кафешка – кипит. Двинул к книгам. Продавец, молодой такой пацан, в рубашке, поздоровался, но сразу в сторонку отошел, опасливо на меня поглядывая из-за книжной горки. Их тут было несколько - книжных горок. Но, положа, руку на сердце, - магазин лилипутский, почти лилипутский, по сравнению с Библио-Глобусом. Книжек мало, хотя я б кое-чего прикупил. Покупателей – как книг. Двое или трое в самом конце у дальних полок толклись. Взял одну книжонку в руки – цена пятьсот, другую – восемьсот, третья – тысячу триста. И што прикажешь делать ? Положил обратно, осторожненько, а то продавец прям навис над моими руками, и подался к выходу.
Не, кумекаю, куплю в районе конфет в киоске ребятишкам, и бутылок пять пива. Моих полтора тыщ, как раз, и достанет. Благо, что там - в лавке сваренное у нас пиво немецкое и чешское, по лицензии, недорого продают, и без просрочки оно. Лавка рядом с самим вокзалом.
А за книгами я, таперча, ни ногой.
Иду к метро, - мне ж до Курского еще добираться, а там электричка на Чехов. Тож писатель – драматург, целый город в его честь назвали. Я читал пару повестей еще в школе. Не, не повестей - пьес. Заставляли – «Вишневый сад», «Дядя Ваня»… во - начинал «Даму с собачкой» – но ничего не полюбилось! Не прижилось на душе.
Только двинул в сторону метро - глядь на вывеску - дома на углу, прилепленного к самой «Республике», а там огромными буквами – Приемная Государственной Думы Российской Федерации. Выходит - это ж эти самые думцы в кафешке народ принимают ? А кто там еще мог сидеть ? Народу на Воздвиженке в это время – ни души. Цены ! Заслушивают, понимаешь ! Одиннадцать часов дня. Ни один, пока я там, в «Республике», якшался, к книгам не подошел. Видать, уже всё прочли…