Автор выражает благодарность Вадиму Волкову, записавшему лекцию, и Юле Никифоровой, расшифровавшей запись.
Сегодня у нас с вами очень интересная тема, акмеизм. Акмеизм - весьма своеобразное литературное течение, появившееся в России. Впервые мы видим, что оригинальное литературное и культурное течение появилось именно в России. Потому что до этого, когда мы говорили о готике, о Ренессансе, о классицизме, о романтизме, Россия, если и была там как-то упомянута, допустим русское барокко, или русский классицизм, или русский романтизм, то, конечно, все понимали, и сами русские люди это понимали, что это некоторое подражание. Романтизм появился в Германии, а Жуковский пересадил его с немецкой почвы на русскую. И даже символизм, хотя у нас есть замечательные поэты-символисты – Брюсов, Блок, но всё равно символизм появился во Франции. Более того, тема следующего занятия - это футуризм, а футуризм тоже появился не у нас, а в Италии. Основатель футуризма Томмазо Маринетти - итальянец. Итак, акмеизм - это единственное литературное направление, которое зародилось в России.
Что значит akme – по-гречески это вершина, так что не очень понятно, что хотят сказать акмеисты: они достигли вершины культуры? Но на самом деле основоположник акмеизма Николай Степанович Гумилёв предложил другой вариант – «адамизм» как синоним акмеизма. И вот когда появляется слово «адамизм», то становится понятно, о чём идёт речь. Т.е. речь идёт о возвращении к первоначальному Адаму. Идея такая, что облик мира искажён и надо вернуться к первоначальному единству. Такой заход на самом деле имеет аналоги в истории философии. Например, неоплатоники тоже считали, что причина всего зла – это множественность, раздроблённость, что мир раздробился на части. И поэтому задача заключается в том, чтобы опять свести мир к целому, т.е. в данном случае к Адаму, вернуть всё к первоначальному единству.
Был, конечно, манифест акмеистов, где много говорилось о готике, о единой Европе, в каком-то смысле это было повторение идей Новалиса, Чаадаева и т.д., но, кроме того, было стихотворение Гумилёва, оно называлось «Фра Анджелико», которое заканчивается очень интересными строками: «Но всё в себя вмещает человек,/Который любит мир и верит в Бога». Вот вкратце программа основателя акмеизма Николая Степановича Гумилёва: любить мир и верить в Бога. Но вы сами понимаете, что это не совсем легко, потому что если вы верите в Бога, то вы должны верить и в Откровение, которое посылает Бог. Например, есть такие слова в Новом Завете: «Дружба с миром есть вражда против Бога» (Иак 4, 4), - поэтому человек, который любит мир и верит в Бога, пребывает в некотором разладе, потому что если он любит Бога, он не должен любить мир, а если он любит мир, то не должен любить Бога. Так получается, что что-то надо выбрать.
Но по Гумилёву возможно представить себе человека, который будет одновременно верить в Бога и любить мир. Это как бы некоторая задача, которая ещё не решена, и вот акмеисты должны её решить. Ведь готика так и не решила этой задачи. Помните Ницше «Так говорил Заратустра»? Заратустра встречает старца, и старец спрашивает Заратустру: для чего ты сходишь в мир? Он отвечает: я люблю людей. Старец же ему говорит: а я не люблю людей, я люблю Бога, человек для меня слишком несовершенное существо. Здесь мы видим противопоставление, т.е. если ты веришь в Бога, как тот старец, и любишь Бога, значит, ты не должен любить людей, потому что люди слишком несовершенны по сравнению с Богом, и на них не хватает любви. Ну и, соответственно, ты не любишь мир. Тем более есть соответствующая цитата из Нового Завета: «Не любите мира, ни того, что в мире: кто любит мир, в том нет любви Отчей» (1 Ин 2, 15). Очень чётко и ясно сказано, что любовь к миру в таком смысле, как хочет этого Гумилёв, невозможна.
Но с другой стороны, обратите внимание на название стихотворения: «Фра Анджелико». Кто такой Фра Анджелико? Это кумир прерафаэлитов – английских художников, которые решили вернуться к живописи, бытовавшей до Рафаэля, и если вы прочтете это стихотворение Гумилёва, там как раз и говорится о том, что ни Рафаэль, ни Микеланджело, ни Леонардо да Винчи его не устраивают, они слишком сложны:
«Пускай велик небесный Рафаэль,
Любимец бога скал, Буонаротти,
Да Винчи, колдовской вкусивший хмель,
Челлини, давший бронзе тайну плоти.
Но Рафаэль не греет, а слепит,
В Буонаротти страшно совершенство,
И хмель да Винчи душу замутит,
Ту душу, что поверила в блаженство».
А нужен именно Фра Анджелико, т.е. тот, кто был до Рафаэля, до Микеланджело, до Леонардо да Винчи, т.е. человек, обладавший, с точки зрения Гумилёва, простым детским видением мира, которое было потом утрачено. Но вместе с тем Фра Анджелико это уже quattrocento, всё-таки уже Возрождение. И вот фактически суть в том, что где-то на стыке готики и Возрождения человечество нащупало какой-то идеал, а потом как-то проскочило его. Готика как таковая, не годится, ибо в ней есть, как мы уже говорили, некоторое недоверие к миру, проявляющееся в том числе в толщине стен готического собора. Собственно говоря, и Мандельштам в стихотворении «Notre Dame» говорит о том, что в готике есть «недобрая тяжесть».
Мандельштам вообще ученик Гумилёва, Гумилёв его выпестовал, потому что Мандельштам был совсем ещё юным в то время, ему был всего 21 год, когда Гумилев в журнале акмеистов «Гиперборей» опубликовал его стихи. Вы спросите, а где они познакомились, Гумилёв и Мандельштам? Они познакомились в Сорбонне, куда Мандельштам отправился вольнослушателем и где как раз учился Гумилёв. И именно в Париже родился замысел стихотворения Мандельштама «Notre Dame»:
«Где римский судия судил чужой народ —
Стоит базилика, — и радостный и первый,
Как некогда Адам, распластывая нервы,
Играет мышцами крестовый легкий свод.
Но выдает себя снаружи тайный план!
Здесь позаботилась подпружных арок сила,
Чтоб масса грузная стены не сокрушила,
И свода дерзкого бездействует таран.
Стихийный лабиринт, непостижимый лес,
Души готической рассудочная пропасть,
Египетская мощь и христианства робость,
С тростинкой рядом — дуб и всюду царь — отвес.
Но чем внимательней, твердыня Notre Dame,
Я изучал твои чудовищные ребра, —
Тем чаще думал я: из тяжести недоброй
И я когда-нибудь прекрасное создам».
Обратите внимание на слова «из тяжести недоброй». В сущности, Мандельштам признает, что готический собор недобрый, тяжёлый, в нём есть что-то египетское, «египетская мощь». Т.е. надо ещё создать прекрасное, т.е. готика – это не тот идеал, к которому надо просто вернуться, а надо создавать новое, вдохновляясь готикой. Возврат к средневековью, но к преображённому средневековью, и тут появляется Фра Анджелико. У Фра Анджелико, монаха-доминиканца, безусловно, было готическое мироощущение, и вместе с тем он как художник принадлежит Возрождению. Но это ещё не зрелое Возрождение, которое, по причине своей избыточной рассудочности, не устраивает акмеистов, потому что оно как бы лишает веры в Бога. Человек уже начинает господствовать, и идея любви к миру уже поглощает веру в Бога. Можно сказать, что средневековье – это вера в Бога, но недостаточная любовь к миру, Возрождение – это любовь к миру, но недостаточная вера в Бога. Значит, надо найти какой-то идеал, и он где-то между готикой и Возрождением. И этот идеал – Фра Анджелико.
В чём оригинальность акмеизма? Первое, что у его истоков стоит русский человек – Николай Степанович Гумилёв. Не Шатобриан, не Новалис, не Сугерий, не Леонардо, не Игнатий Лойола. Это чисто русская идея. Впервые русский человек является основателем направления. Скажете, направление фиговенькое! Это не так, и я сейчас это постараюсь доказать. Акмеизм имеет очень интересную историю, и он отразился в мировом масштабе.
Второе, поскольку русская история копирует мировую историю, но со сдвигом по фазе, у нас позднее появляются университеты, у нас позднее появляется барокко, у нас позднее появляется жизнеспособная наука, у нас позднее появляется романтизм. Не надо на Физтехе объяснять что такое сдвиг по фазе, да? И в этом смысле наша революция 1917 года копирует Французскую революцию, даже в таких деталях, как Наполеон – Сталин, не говоря уже о революционном терроре. Троцкий не случайно упрекал Сталина в бонапартизме, что тот захватил, как Бонапарт, всю власть и устроил культ личности. Так что на самом деле есть почти полная аналогия.
И ту же самую аналогию можно провести между Гумилёвым и Шатобрианом. Шатобриан, как вы знаете, считался реакционером: он сражался против революции на стороне роялистов. После того как короля казнили, он бежал из Франции. Когда Наполеон пришёл к власти, стал Первым консулом и упразднил директорию, он объявил так называемую амнистию. Он обратился к эмигрантам примерно с такими словами: кто бы вы ни были, роялисты, аристократы, священники, если вы готовы служить Франции, возвращайтесь, я вас прощаю. Даже если вы сражались с оружием в руках против революции, это неважно, вы же не против меня сражались, вы сражались против кого-то другого. Но я открываю новую страницу в истории Франции и аннулирую все ваши грехи, и если вы будете мне верно служить, я готов закрыть глаза на ваше контрреволюционное прошлое. И действительно очень многие люди вернулись, хотя и не все. Вернувшиеся рассуждали следующим образом: в конце концов, Франция превыше всего. Раз Наполеон управляет Францией и делает имя Франции великим, мы ради Франции готовы примириться. В общем, бывший революционер протянул руку бывшему аристократу. И Шатобриан был культурным представителем и даже в какой-то степени идеологом этой вернувшейся эмиграции, которая поверила Наполеону, даже не поверила, а просто как бы признала Наполеона де факто правителем Франции. А Наполеон, поскольку он поначалу чувствовал себя не очень уверенно, делал некие шаги навстречу покаявшимся роялистам. Например, он разрешил Шатобриану опубликовать трехтомное сочинение «Гений христианства». Для Шатобриана это было самое главное, ведь до 1800 года была фактически ситуация гонения на церковь. Нотр-Дам был превращён в капище: этим событиям посвящен рассказ Бунина «Богиня разума». В общем, творились бесчинства, и Шатобриан надеялся, что Наполеон наведёт порядок. И поэтому Шатобриан посвятил свою книгу «Гений христианства» гражданину Первому консулу. Спустя год после выхода этой книги Наполеон пригласил Папу Пия VII в Париж и принял из его рук императорскую корону. Дружба с Папой была, впрочем, недолгой и кончилась разрывом, но Наполеон умер, а Шатобриан сохранился, и французская культура сохранилась, и церковь сохранилась. Будущее оправдало Шатобриана, что это не компромисс, а некоторая попытка спасти культуру.
То же самое происходило и в России. Когда к власти пришли большевики, Гумилёв был в Париже, но все же решил вернуться в Россию. Почему? Вероятно, он надеялся сыграть в России ту же роль, которую сыграл Шатобриан во Франции. Пусть большевики, пусть носители какого-то нового сознания, но можно попробовать и с ними работать. И действительно, когда он вернулся, его не арестовали, дали ему возможность вести кружки, заниматься разными культурными проектами. Тогда Горький всё это возглавлял. Издавали антологию всемирной литературы, подключили Блока, Георгия Иванова, других литературных деятелей. Гумилёв был одним из тех, на кого Горький активно опирался.
Гумилёв, по-видимому, решил, что, поскольку у него есть программа, идея акмеизма, то надо воспользоваться сложившейся ситуацией, чтобы начать всё сначала с акмеистических принципов. И мы знаем, чем это закончилось. В отличие от Шатобриана, Гумилёв кончил свою жизнь трагически – его расстреляли. К нему подослали провокатора, который ему пообещал, что он его подключит к заговору, свяжет его с восставшими кронштадтскими матросами. Он поверил, написал какую-то листовку, и эту листовку, конечно, тут же отправили в ЧК, и, собственно говоря, она и послужила основанием для смертного приговора, поскольку Гумилев в ней призывал к свержению советской власти. Якобы Горький просил Ленина помиловать Гумилева. Как бы то ни было, Ленин не склонен был амнистировать врагов советской власти. Когда его просили о смягчении участи одного из ученых-химиков, он ответил: «Химия и контрреволюция не исключают друг друга». Я эту фразу видел на парте на физфаке МГУ, кто-то её шариковой ручкой написал. Видимо, из ненависти к химфаку. Примерно такая же фраза была произнесена в 1793 году по поводу Лавуазье: «Революция не нуждается в учёных». Так что это надо иметь в виду. В случае с Гумилёвым выяснилось, что революция не нуждается в поэтах. Гумилёв был расстрелян, и, казалось, вместе с расстрелом Гумилёва погиб акмеизм, но это было не так.
Дело в том, что Гумилёв опирался ещё на двух очень ярких личностей – на свою жену Анну Ахматову и на своего младшего друга, которого он фактически «обратил» в акмеизм, на Осипа Мандельштама. Вместе с Осипом Мандельштамом и Анной Ахматовой мы сразу получаем две новые темы. Первая тема – это тема еврея в русской культуре. «До этого графа подлинного мужика в литературе не было», – сказал Ленин о Льве Толстом. Перефразируя эти слова, можно сказать, что до Осипа Мандельштама настоящего еврея в русской поэзии не было. Можно вспомнить Надсона, но Надсон не стоял у основания нового направления. Мандельштам, можно сказать, волею судьбы был поставлен продолжателем дела Гумилёва.
К акмеистам поначалу примыкал Сергей Городецкий, но он, как пишет жена Осипа Мандельштама - Надежда Мандельштам, просто продался большевикам и стал воспевать то, что им требовалось, т.е. работал на заказ и таким образом потерял независимость, которая нужна лидеру направления. Мандельштам, в отличие от Городецкого, был неподкупен. В одном из своих стихотворений он писал: «Мы умрем, как пехотинцы, но не прославим ни хищи, ни поденщины, ни лжи». Мандельштам зимой 1920/1921 года вернулся из Батуми в Петербург. Из документов у него была только справка от Врангелевского правительства в Крыму, что он там проживал. Гумилёв сказал ему: «Ни в коем случае никуда с этой справкой не ходи, потому что, как только увидят имя Врангеля, тебя немедленно расстреляют».
Он успел ещё немножко пообщаться с Гумилёвым, но Гумилёв очень скоро погиб, и Мандельштам оказался в возрасте 30 лет во главе целого направления. И тут мы видим, как еврей входит в мировую культуру. Скажете, и Спиноза был евреем, и Нордау, но тут есть специфика. С Мандельштамом акмеизм приобрел ещё один лозунг: «Тоска по мировой культуре». Что это значит? У Мандельштама есть стихотворение, сейчас я прочту его, и вы поймете, о чём идёт речь. Звучит немножко странно, никогда не поверишь, что так вообще можно писать:
«Словно гуляка с волшебною тростью,
Батюшков нежный со мною живет.
Он тополями шагает в замостье,
Нюхает розу и Дафну поет.
Ни на минуту не веря в разлуку,
Кажется, я поклонился ему:
В светлой перчатке холодную руку
Я с лихорадочной завистью жму.
Он усмехнулся. Я молвил: спасибо.
И не нашел от смущения слов:
— Ни у кого — этих звуков изгибы...
— И никогда — этот говор валов...
Наше мученье и наше богатство,
Косноязычный, с собой он принес —
Шум стихотворства и колокол братства
И гармонический проливень слез.
И отвечал мне оплакавший Тасса:
— Я к величаньям еще не привык;
Только стихов виноградное мясо
Мне освежило случайно язык...
Что ж! Поднимай удивленные брови,
Ты, горожанин и друг горожан,
Вечные сны, как образчики крови,
Переливай из стакана в стакан...»
Вот появился ещё один девиз – вечные сны переливать из стакана в стакан. Образчики крови – это понятный образ: когда берут кровь на анализ, сначала наполняют одну пробирку, потом другую, третью, но причем здесь вечные сны? Мы уже говорили о том, что сама культура есть сон человечества, т.е. и готика, и барокко, и романтизм – это некие сны, и поэтому, анализируя культуру, мы можем понять, что происходит с самим человечеством. Поэтому «вечные сны» - это и есть содержание культуры. Но вы скажете, а как можно сравнивать культуру с образчиками крови? Слишком уж это радикальное сравнение, но тут я могу только отослать вас к Марку Шагалу, ещё одному еврею, который очень мощно вошёл в мировую культуру. И именно мы здесь видим, что как раз «беспочвенность» еврея (см. книгу Льва Шестова, русского философа еврейского происхождения, «Апофеоз беспочвенности») дает ему возможность обозревать культуру как бы извне, взглядом «марсианина».
Крещение Мандельштама в методистской церкви в Выборге, его связь с христианством – всё это было тоже очень странным, некоторые даже вообще сомневались, что это было сделано искренне, как его родной брат Евгений Эмильевич, который писал, что Осип крестился просто для того, чтобы поступить в университет. Но на самом деле принятие Мандельштамом христианской культуры было очень глубоким. Как, собственно, и у Шагала, который и рисовал такие картины, как «Белое распятие», и создавал витражи для Реймсского собора. Так что здесь не было дистанцирования от христианства и от связанной с ним культуры.
У Мандельштама было всё искренне, и он был действительно, как и мыслил себя, продолжателем дела Гумилёва. И потом, когда его, уже в 1930-е годы, спросили, кто ты сейчас, он сказал: «Я друг моих друзей, я современник Ахматовой». Ну и, соответственно, получил кличку: «внутренний эмигрант».
Кстати, с Ахматовой возникла впервые, по крайней мере, в моих лекциях, тема женщины в мировой культуре. Можно было и раньше это сделать: была, в конце концов, Джейн Остин, или ещё одна англичанка - Элизабет Сиддал, натурщица, поэтесса и живописец, игравшая большую роль в движении прерафаэлитов. Если брать романтиков, то можно было упомянуть и Мэри Шелли, жену поэта Перси Биши Шелли, и дочь Байрона Аду, в честь которой даже компьютерный язык назван. Когда мы говорили об эпохе классицизма, мы мельком упоминали маркизу Дю Шатле, подругу Вольтера, переведшую «Начала» Ньютона на французский язык.
Но с Ахматовой мы имеем совершенно уникальный случай, когда женщина была официально признана лидером направления в литературе. И это произошло в 1946 году, когда вышло знаменитое постановление ЦК ВКП(б) о журналах «Звезда» и «Ленинград». Вот это сейчас, может быть, малоизвестное событие, когда-то произвело на творческую интеллигенцию очень сильное впечатление. Само постановление было принято 14 августа 1946 года, но опубликовано было во всех газетах 21 августа. И вот люди в тот день, развернув газету, поняли, что произошло что-то совершенно необычное. В этом постановлении были подвергнуты критике Зощенко и Ахматова.
В чем провинился Зощенко, вообще не очень понятно: он сатирик, как вы знаете, и ничего всерьёз не утверждал, поэтому непонятно, как можно было его в чем-то серьёзно обвинять. Но в постановлении было сказано, что его «Приключения обезьяны» - это «пасквиль на советский быт и на советских людей». Не знаю, читали ли вы «Приключения обезьяны»? Сюжет этого рассказа очень простой: немцы разбомбили зоопарк, обезьянка оказалась на воле и дальше она там путешествует. В конце концов попадает к мальчику Алёше. Уже спустя много лет писатель Юрий Нагибин спрашивал у Зощенко: «Как ты думаешь, Михаил Михайлович, из-за чего был поднят весь этот сыр-бор?» И Зощенко ответил: «Они могли взять и «В лесу родилась ёлочка», в данном случае это было не так важно, просто надо было придраться к чему-то».
И еще под обстрел попала совершенно невинная вещь – «Перед восходом солнца» – это просто автобиография Зощенко, где он рассказывает, как всю жизнь боролся с депрессией, на каком-то этапе, кстати, с помощью физиолога И.П. Павлова, с которым он дружил. Но Зощенко не был лидером направления. А другим объектом партийной критики стала Ахматова. Она впоследствии недоумевала: «Скажите, зачем великой моей стране, изгнавшей Гитлера со всей его техникой, понадобилось пройти всеми танками по грудной клетке одной больной старухи?». И это действительно произвело необычное впечатление. Почему Ахматова, в чём её вина? Оказывается что она плохо влияет на молодёжь, потому что она осколок мира, который уничтожила революция, она вовремя не умерла.
Потом, видимо, показалось мало этого постановления. Некто А.А. Жданов выступил с докладом, разъяснявшим вышеупомянутое партийное постановление. Сейчас, пожалуй, мало кто о Жданове что-то знает, и я в этой связи обычно спрашиваю, как называлась станция «Выхино» в советское время, но редко кто из попадавшихся мне студентов и аспирантов Физтеха мог ответить на этот вопрос. «Выхино» более-менее знают, да? А как она называлась раньше, когда я был ещё маленьким? Александр сейчас изучит этот вопрос и озвучит правильный ответ, а я пока приведу цитату из доклада Жданова, который должен был разъяснить позицию партии в вопросе об Ахматовой.
«Ждановская», да… Поскольку мне в 1989 году (когда станцию переименовали) было 32 года, то я очень хорошо помню это название. Станции метро очень хорошо запоминаются, когда вы ими постоянно пользуетесь, поэтому для меня переименование «Ждановской» в «Выхино» было знаковым событием. И вот что сказал Жданов в своем докладе: «Помещичьи усадьбы екатерининских времен с вековыми липовыми аллеями, фонтанами, статуями и каменными арками, оранжереями, любовными беседками и обветшалыми гербами на воротах - всё это кануло в невозвратное прошлое».
Кануло в прошлое, и вдруг появляется какая-то Ахматова, которая непонятно что делает и чему учит. Об Ахматовой Жданов выразился очень хлестко: «Анна Ахматова является одним из представителей этого безыдейного реакционного литературного болота. Она принадлежит к так называемой литературной группе акмеистов, вышедших в свое время из рядов символистов, и является одним из знаменосцев пустой, безыдейной, аристократическо-салонной поэзии, абсолютно чуждой советской литературе. Акмеисты представляли из себя крайне индивидуалистическое направление в искусстве. Они проповедовали теорию "искусства для искусства", "красоты ради самой красоты", знать ничего не хотели о народе, о его нуждах и интересах, об общественной жизни. По социальным своим истокам это было дворянско-буржуазное течение в литературе в тот период, когда дни аристократии и буржуазии были сочтены и когда поэты и идеологи господствующих классов стремились укрыться от неприятной действительности в заоблачные высоты и туманы религиозной мистики, в мизерные личные переживания и копание в своих мелких душонках. Акмеисты, как и символисты, декаденты и прочие представители разлагающейся дворянско-буржуазной идеологии были проповедниками упадочничества, пессимизма, веры в потусторонний мир».
После этого, естественно, ни одно стихотворение Ахматовой напечатано не было вплоть до смерти Сталина, за исключением 2-3 стихотворений в защиту мира, которые она написала для журнала «Огонёк», когда арестовали её сына – Льва Николаевича Гумилёва, чтобы каким-то образом облегчить его участь в заключении. Но то, что имя Ахматовой прозвучало в постановлении ЦК КПСС (хотя целью постановления было окончательно её сломить и уничтожить), и при этом её всё-таки не арестовали и не посадили и не уничтожили физически, это фактически сделало ей весьма мощную рекламу. Если кто-то ещё не знал, кто такая Ахматова и кто такие акмеисты, то после этого доклада, который изучался на всех партсобраниях, я уже не говорю о Литературном институте, где готовились кадры советских писателей и где все студенты обязаны были наизусть почти пересказывать основные тезисы постановления и доклада тов. Жданова, все об этом узнали в обязательном порядке.
Вы знаете, как было с Геростратом? Герострат сжёг храм Артемиды, и был принят как бы в знак мести закон – забыть Герострата. Хотели наказать Герострата забвением, но из-за того, что из поколения в поколение этот закон передавался, и люди спрашивали, а кто такой этот Герострат, которого надо забыть, им вынуждены были рассказывать, что это тот самый Герострат, который сжёг храм, и поэтому его надо забыть из-за того, что он его сжёг. То же самое и про Ахматову, если люди даже не читали никогда Ахматовой и не знали, кто она такая, что это жена Гумилёва, единомышленница Мандельштама, то так или иначе, читая доклад Жданова, который издавался, конечно, массовыми тиражами, и постановление ЦК КПСС о журналах «Звезда» и «Ленинград», человек волей-неволей запоминал ее имя.
Таким образом как бы сама судьба сделала Ахматову лидером акмеистов после смерти Мандельштама (его посадили, и он погиб в лагере в 1938 году). И в результате на хрупкие женские плечи пало нелегкое служение – сохранить в чистоте идеалы акмеизма. Теперь я хочу задать вопрос, действительно ли Ахматова соответствовала этому служению, или оно оказалось ей не под силу? Впервые мировой дух, выражаясь словами Гегеля, испытывает женщину, насколько она способна осуществлять идеи мировой культуры, способствовать сохранению какого-то оригинального взгляда на мировую культуру. И выяснилось, что она вполне способна осуществлять подобную миссию. Об этом засвидетельствовал английский философ и дипломат Исайя Берлин.
Он приехал в СССР вместе с Рандольфом Черчиллем, сыном премьер-министра Великобритании Уинстона Черчилля. Это был ноябрь 1945 года, холодной войны ещё не было, ещё англичане были союзники. Сын Черчилля был к тому времени законченным алкоголиком, ну я расскажу сейчас всю историю. Исайя Берлин, поскольку родился в 1909 году в Риге, в городе, который принадлежал тогда Российской империи, прекрасно говорил по-русски. Поэтому, когда он приехал в Россию, то мог общаться без переводчика со всеми. Вот он зашёл в Ленинграде в книжный магазин и там случайно встретил литературного критика Владимира Орлова, который потом издавал Блока, и спросил его – а где сейчас Ахматова, что с Ахматовой? Орлов отвечает: Ахматова здесь недалеко живёт, если хотите, я позвоню ей. И действительно звонит: Анна Андреевна, вами интересуется английский дипломат, хотите ли Вы его принять? Она говорит: Пожалуйста, приходите.
Но тут случился непредвиденный казус. Только Исайя Берлин зашёл к Ахматовой, как с улицы раздался крик: Исайя, Исайя, - на весь двор. Исайя Берлин с ужасом понял, что это Рандольф Черчилль кричит. Оказывается, Рандольф хотел всего-навсего объяснить персоналу гостиницы, что икру для него надо было держать во льду, а он по-русски не говорил и не знал, как по-русски лёд. Срочно, мол, иди сюда, в гостиницу, потому что они, варвары, не понимают, как икру хранить. Так что Исайе Берлину пришлось пойти с сыном Черчилля в гостиницу и объяснить персоналу гостиницы, как надо хранить икру, и позвонил опять Ахматовой, договорился на 9 часов вечера, что он к ней опять придёт. И вот, когда он к ней пришёл, они провели в беседе всю ночь. Туда приходил на пару часов Лев Николаевич Гумилёв, сын Ахматовой, ещё какая-то гостья.
Сохранились об этой встрече только воспоминания самого Исайи Берлина, зато очень подробные. И фактически из этих воспоминаний мы узнаём, что Ахматова в беседе с ним изложила акмеистическую концепцию культуры. Прозвучали слова «тоска по мировой культуре» («a longing for a universal culture»), что на Россию нахлынуло новое варварство, что люди потеряли связь с прошлым, но надо нести знамя акмеизма. Разговор зашёл о Мандельштаме, о Н.С. Гумилёве, и она в этом разговоре назвала себя наследницей этих поэтов.
Еще одна характерная деталь. Ахматова сказала Берлину: прежде чем я буду читать вам свои стихи, я сначала прочту несколько строф из поэмы Байрона «Дон Жуан» на английском языке. Берлин потом признался в своих воспоминаниях, что он ничего не мог разобрать, но она читала с таким выражением, для неё это было так важно, что ему показалось, что если бы мы вернулись в Древнюю Грецию и стали читать, допустим, «Илиаду» на греческом, то те греки тоже ничего бы не поняли, что это мы им читаем, потому что, наверное, мы утеряли их произношение. Короче, он понял, что для Ахматовой Байрон был невероятно важен. Она считала, что он является как бы введением в её собственное творчество. К культуре она относилась как к чему-то священному.
Еще одна современница и друг Ахматовой – Лидия Корнеевна Чуковская – удивлялась её религиозности. У Ахматовой эта тема, тема молитвы, проходит красной нитью через всё её творчество, и даже тов. Жданов в своем докладе обратил на это внимание. Ахматова, он пишет, представляет собой «взбесившуюся барыньку», которая «мечется между будуаром и моленной». Он считал, что она какая-то шизофреничка, что она никак не может понять, что для неё важнее – любовная лирика или религиозная. Потому что у неё есть и то и то. Вы знаете, наверное, это стихотворение, датируемое 1911 годом: «Так беспомощно грудь холодела,/ Но шаги мои были легки./ Я на правую руку надела /Перчатку с левой руки». Здесь нет ничего религиозного. А в 1912 году, в первом номере журнала «Гиперборей», было опубликовано чисто религиозное стихотворение Ахматовой: «Помолись о нищей, о потерянной, /О моей живой душе...» Т.е., видите, помолись.
И еще о молитве. Уже умер Сталин, уже началась оттепель, решили издать Ахматову и издали всё-таки. Но были претензии. Она вспоминала: я так намучилась с этими редакторами, что хотела уже совсем отказаться от издания. Придрались к стихотворению, которое начиналось со слов: «Я научилась просто, мудро жить, /Смотреть на небо и молиться Богу». Владимир Орлов (тот самый, что направил к ней в своё время Исайю Берлина) говорит: Анна Андреевна, «молиться Богу» чем-то замените. Она: ну что они ко мне пристали, что я должна написать – «служить единорогу»? «Служить единорогу», т.е. имеется в виду «служить советской власти». Научилась не «просто, мудро жить», а научилась служить интересам советского правительства.
7 августа 1961 года с Ахматовой познакомился молодой ленинградский поэт Иосиф Бродский, который был ещё никому не известен, просто талантливый юноша 1940 года рождения, тогда ему был 21 год. А она уже была как-никак всемирно известная поэтесса. И получилось так, что она фактически ему передала эстафету, потому что она в 1966 году умерла. А Бродский как раз успел за это время сесть в тюрьму, получить 5 лет ссылки за тунеядство, и к нему было приковано внимание всех мировых средств массовой информации. Даже Сартр написал письмо Микояну в поддержку Бродского. Короче, Бродского раскрутили. Даже сама Ахматова говорила: "Какую биографию делают рыжему". Т.е. она понимала, что здесь какая-то опять мистика: как ей сделали биографию, товарищ Жданов ей сделал биографию, так и Бродскому теперь делают биографию.
И в результате Бродский получает Нобелевскую премию в 1987 году. И таким образом акмеизм удивительным образом не умирает. Вот эта традиция, которая основана была странным человеком Николаем Степановичем Гумилёвым, рыцарем, о нём можно говорить очень много, просто у меня уже нет времени, но я просто обращаю ваше внимание, как несколько человек, один Дон Кихот, скажем так, Гумилёв, потом Мандельштам, еврейский юноша, как он про себя пишет: «Среди священников левитом молодым/ На страже утренней он долго оставался», и женщина – и вот они втроём подняли на самом деле целый пласт культуры. И всё в России. Вот что самое интересное. Единственный случай, когда русские поэты задавали первую скрипку, а Исайя Берлин, Сартр уже вынуждены были просто включаться в эту ситуацию, они не были лидерами.
Те, кто дал Нобелевскую премию Бродскому, в его лице признали уже имевшуюся совершенно оригинальную традицию. В живописи акмеистам созвучен, пожалуй, Марк Шагал. Как и у футуристов: Маяковский в поэзии, Малевич в живописи. А здесь Мандельштам в поэзии, Шагал в живописи. Конечно, я осветил всё это очень кратко, но мне было важно доказать, что акмеизм это не выдумка, что это реальное культурное явление. И последнее, о чем я хотел бы напомнить: Ханна Арендт посылала Хайдеггеру воспоминания Надежды Мандельштам. Надежда Мандельштам, вдова Осипа Мандельштама, оставила подробные мемуары о своём муже, где упоминается Ахматова и Гумилёв и вся ситуация, она тоже внесла свой вклад в идеологию акмеизма. Таким образом у нас есть несколько источников – воспоминания Исайи Берлина, воспоминания Надежды Мандельштам и, наконец, воспоминания самого Иосифа Бродского и его друзей, в частности, Анатолия Наймана «Рассказы об Анне Ахматовой» и ещё воспоминания Лидии Корнеевны Чуковской «Записки об Анне Ахматовой». На самом деле материала очень много. Мы действительно имеем в лице акмеизма оригинальное явление в истории культуры, и документов больше чем достаточно. И не в последнюю очередь доклад Жданова, который, кстати, содержит очень ценные подробности, особенно для современного человека, который уже потерял контакт с той эпохой и даже забыл, как называлась станция «Выхино» до 1989 года.
Следующее занятие будет о футуризме – это совершенно новое направление, оно не русское, истоки его на Западе, хотя в России оно было воспринято с большим энтузиазмом.