Это главы из "НЕОКОНЧЕННОГО РОМАНА" моего папы ШИВРИНА Олега Николаевича, который я пытаюсь собрать в одно целое, пользуясь его черновиками.
ОБЪЯВЛЕНИЕ В ВЕСТИБЮЛЕ
В понедельник Андрей пришёл в институт как всегда в половине девятого. Этого правила он неукоснительно придерживался с того дня как стал директором. Эти полчаса без звонков, без посетителей были его «директорским» временем: разложить по полочкам все дневные дела, разговоры, свидания, заседания было, ой, как необходимо, а дома это почему-то не получалось.
Первое, что бросилось ему в глаза большое объявление в чёрной траурной рамке, одиноко висевшее на стене вестибюля:
«…с глубоким прискорбием сообщаем о безвременной смерти старшего научного сотрудника, кандидата физико-математических наук…»
И тут же рядом с этими чёрными строгими буквами – смеющееся Леночкино лицо.
… Нелепость какая-то… И фотография – незнакомая… Где -то на улице.… Впрочем, она фотографироваться любит… Что это я… Похороны же были в субботу… Последовавшей после продолжительной болезни… Ну да, снять ещё не успели.
Видимо Андрей всё-таки долго стоял перед объявлением, обернувшись на осторожное покашливание, он увидел встревоженного коменданта, из отставников… -
-Извините, Андрей Семёнович, только пришёл, не успел ещё…
-Ничего. Сверните аккуратно и принесите ко мне….
-Будет исполнено.
Комендант уже было протянул руку к объявлению, но тут сообразил – не время и замер в неестественной позе, опустив глаза. Когда он решился, наконец, поднять их, Андрей уже поднимался по лестнице обычным неторопливым шагом, и только руки его были почему-то крепко сцеплены за спиной…
Усевшись за стол в кабинете, Андрей стал поджидать секретаря, но как ни странно никто не заходил. Это и к лучшему, подумал Андрей. До сих пор события последних дней никак не укладывались в голове, и он сидел, облокотив голову на руки, пытаясь хоть как-нибудь привести мысли в порядок. Так он просидел где-то около часа, пока не появился Игорь, который отправил Андрея домой, где находилась одна дочь – Леночка –штрих, как в шутку называл её Игорь.
- Иди домой, на тебе лица нет. С текущими делами я разберусь, А вечером встретимся. ..
К вечеру, как и обещал Игорь пришёл к Андрею. Молча, сидя на кухне, друзья выпили по рюмочке за помин души Леночки. Спит наконец-то выплакавшаяся Леночка-штрих. Чтобы как-то развеять тягостное затянувшееся молчание, Игорь включает телевизор. Спортивные танцы на льду. Танго. А Андрею зримой кажется другая картина: такой далёкий тысяча тридцать девятый год. Он сам с баяном в школьном зале, а на середине Игорь с кем-то из одноклассников выделывает немыслимые «па».
У стенки хохочущая до слёз Леночка и рядом Бетка, надутая и недовольная. Уставилась своими глазищами на Андрея, и во взгляде её приказ: «Кончай эту канитель, надоело!»
Коза дикошарая! – детское её прозвище.
А ему, Андрею и ссориться с Беткой не хочется, и кончить канитель тоже.
Уж так заразительно смеётся Леночка…
Странно, но и Игорю вспоминается этот же вечер. Это он специально придумал, Бетку позлить. Той, конечно, самой потанцевать хочется со своим Андрюшей… А это значит садись Игорь за рояль и барабань, как дурак, или бери этот чёртов ящик с мехами, а у него в первой октаве си-бемоль западает и ре - расстроено. Лень было Андрею свой баян взять. Понятно. Потянется с вечера за своей Беточкой, тут ящик ни к чему, руки оттянет, да и целоваться неудобно.
А Леночка-то как смеётся! Никогда ещё такого не видал. Вот бы сфотографировать её. А то на всех фотографиях она почему-то серьёзная – и некрасивая. Странно. Всё время рядом, а такой вижу впервые.
После этого вечера Игорь стал специально смешить Леночку, когда фотографировал. Та ругалась – и, в общем, не зря. Получалась она на фотографиях слепой, с закрытыми глазами и широко открытым ртом. И лишь однажды Игорь подловил момент, (а с громоздким фотокором это было не просто), когда смеющаяся Леночка (и не он её смешил) не подозревала, что её фотографируют. И хотя, глядя потом на фотографию, она сказала:
- Неужто это я, не может быть. Но было видно, что она такой себе понравилась.
Лишь через несколько лет поймёт Леночка, что фотогеничность её и красота – в улыбке, в её милой улыбке. Но это будет после, когда вырастет из неё хоть и маленькая, но женщина.
А теперь она ещё девочка, которой и свои пятнадцать-то дать нельзя. Лет двенадцать от силы.
Так и сидели они два друга детства, два фронтовых товарища, молча по-мужски скорбя по дорогому им обоим человечку, который был единственным связующим звеном между фронтом и тылом. Всю войну эта маленькая девчушка поддерживала их боевой дух своими письмами, пересылала им письма одноклассников, держала в курсе все перемещения друзей по фронтам. Игорь нервно курил папиросу за папиросой, Андрей отрешённо уставился в телевизор, но мыслями они были там, до войны в беззаботном тридцать девятом, и их воспоминания, чередуясь одно за другим, сменялись, как кадры давно позабытого фильма.
Андрей вдруг ясно, как будто это было вчера, вспомнил окончание того школьного вечера: из школы они вышли вчетвером. Он, Бетка, Игорь и Леночка. Обычно, в таких случаях Игорь уходил с другой, чисто мужской компанией. Леночка – та всегда была вместе с Беткой, но Андрей знал, на полдороге она исчезнет как-то незаметно, оставив их вдвоём. А тут Игорь. Бетка на него дуется, и он молчит, только Леночка о чём-то тараторит без умолку…
Игорь, как бы читая мысли Андрея, перехватывает нить его воспоминаний. Думает: «И чего я пристал к этой компании - не понимаю». То что Леночка на полдороге отстанет и пойдёт дальше одна для него не было секретом. Значит, ему Леночку провожать. Наверное, этого он и хотел, но так, неосознанно. Или не хотел в этом признаться? А Леночку никогда ещё никто не провожал. Из школы она часто возвращалась вместе с Игорем, Андреем и с другими ребятами. Но, чтоб вот так, – этого ещё не бывало в её жизни.
Леночка всё говорила о чём-то, не обращаясь, впрочем, ни к кому. Бетка дулась, Андрей молчал, молчал и Игорь.
Вдруг Леночка, не переставая говорить, осторожно потащила Игоря за рукав – попридержи, мол, шаг. Он понял сразу, и, не сговариваясь, они свернули в боковую улочку и исчезли в темноте.
Леночка сразу замолчала. Сказала только:
- Здесь ближе, только грязь там в одном месте, но теперь сухо.
Уж кому – кому, а Игорю эта дорога была знакома. Правда, ближней её можно было назвать лишь при том условии, что на пути надо перелезать через три забора. Но Леночка ещё была в том возрасте, когда лазать через заборы не зазорно.
Шли молча. Иногда перебрасывались ничего не значащими фразами. В первых двух заборах были дырки. Правда, ими пользовалась только Леночка, а вот третий нужно было преодолеть по-настоящему.
Игорь перемахнул через него, не думая о Леночке. И лишь её: - Постой, куда ты, дай хоть руку, остановило.
Забор был невысок и Игорь, не думая, подхватил Леночку, как ребёнка, перенёс её. Она только подогнула ноги.
А весу в ней – всего ничего. И на какое-то мгновение (всё-таки силачом он не был) он не удержал её на вытянутых руках и, чтобы не уронить, прижал её к груди так, что лица их соприкоснулись. Леночкины глаза не мигая смотрели в глаза Игоря.
Что за глаза у неё! Странные, светятся, как будто изнутри. И всё. Леночка опустилась на землю, и наваждение исчезло. Всё. А глаза у Леночки были обыкновенные, серые. Просто в них отражались многочисленные огоньки, что светились на мачтах, стоявших в затоне пароходов. Кончалась навигация.
Была поздняя осень тысяча девятьсот тридцать девятого…
ОТЦЫ
Давным - давно два деревенских парня подались в город на заработки. Не одно место переменили – и, наконец, после долгих мытарств осели в булычовском посёлке. Был когда-то Егор Булычов – пароходчик. Его пароходы: «дед, отец, сын, дочь…» ходили по реке всё лето, а на зиму заходили и оставались в этом посёлке – Затоне.
Жить здесь было не лучше, и работа не легче, но время сделало своё. Были парни холостыми, стали женатыми. А оженились – приросли к месту, обзавелись домами.
В деревне раньше как – все однофамильцы. Так и Иван да Фёдор Шерстенниковы то ли братья, то ли родичи. Впрочем, между собой знали однодеревенцы, и друг друга выручали.
У обоих семьи были не малые – сколько рождено не считали, считали живых сколько. А было у Ивана семеро, а у Фёдора – пятеро. И дальше – больше, расплодился Шерстенниковский род по всему затону, и к тысяча девятьсот семнадцатому году было Шерстенниковых уже больше десяти семей. Заваруха войны гражданской поубавила молодёжи немало – Колчак был рядом. Осталось лишь две семьи – внуков Ивана да Фёдора, а Андрея и Леночки прадедов. Обе – Шерстенниковы, обе – рабочие.
Андреев отец (он приходился внуком Ивана) и позабыл давно, что родичи крестьянство знали. С тысяча девятьсот третьего года в подручные к отцу стал, а отец был кузнец знатный, и сыну свои секреты передал бы, да не в отца сын пошёл. Связался с политиками, замели парнишку по семнадцатому году, и пропал он для родных без вести. Лишь в двадцатом году объявился Семён Шерстенников в родном затоне, уже четыёртый десяток пошёл мужику, весь в рубцах, а неженатый. Впрочем, недолго молодцу гулевать. Нашлись родственники, окрутили молодца, и пошло начало ещё одной Шерстенниковой ветви. Родилась у Семён сперва дочь, а через год в двадцать втором и Андрей появился на свет, да не судьба была видать, чтоб семья росла. Глеб Игорьевич посмотрел Анисью и сказал. Всё. Живи сама, но детей не будет больше. Ругался иной раз Семён на жену – а кто виноват. Может быть поэтому в Андрее мать души не чаяла. Последний ведь.
А вернулся Семён большевиком крепким. Оказалось, ещё в десятом году на – девятнадцатом году от роду в эту партию вступил. По слабости здоровья молотобойничать не смог, да оно и нужно было кому-то новую жизнь налаживать. А кому же?
И пошёл Семён на нелёгкую работу. Где словом, где примером – а, глядишь, подняли завод. Пошли пароходы опять, и немала заслуга в том была «комиссара» Семёна Шерстенникова. Был он поначалу секретарём партячейки ( а всего то партийных – пятеро), потом секретарём завкома (должности кузнечной не оставлял впрочем), а в тридцатом году избрали его секретарём заводской парторганизации.
Первая пятилетка – это ведь не только магнитка. И малые заводы росли. Вырос и судоремонтный, инженеры появились, стали и сами суда делать. Небольшенькие, но свои. Побежали по реке пароходики, обмениваясь гудками при встречном расхождении...
Эх гудки, гудки пароходные, где вы? Уже много лет прошло с тех пор, как отошли звуковые сигналы, а в памяти моей так и остались гудки, гудочки…. Что от них осталось? Песни только.
Когда ещё жив был Егор Булычов, он перед спуском на воду нового парохода, говорил бывало: -Надо пароходу голос дать! И давали ему голос, свой, только ему присущий, благо мастера, что те голоса отливали, точили тут же были. Уже давно нет Егора Булычова, и пароходы переделаны, а голоса остались старые. Гудки на своём заводе делали.
Всего-то в октаве тринадцать тонов и полутонов – но из множества октав и сочетаний – вся музыка мира.
Заводские «голосники» нот не знали. Знали нужно собрать три – четыре чашки, но так, чтобы голос был и чтоб с другими голосом не мешался. Что знали они об обертонах, а именно они и украшали голос парохода. И нужно было ещё сделать его так, чтобы все пароходы вместе гудеть могли. Понятий о коссонансе и диссонансе у них не было, но было ухо, чуткое к малейшим огрехам из необъятного спектра. Проверяли гудок на ухо. Мастер брал чашу, стучал по ней ногтем и говорил токарю: Вот здесь сними чуток, потом послушаю. И снимали стружку, и наплавляли сверху пластинки, садили «на медь» и опять слушали. Ох, непростое было дело дать голос пароходу. Все гудки строились по принципу мажорного или минорного трезвучия, а четвёртый голос был либо на октаву выше, либо ниже основного. Иногда, впрочем, звучал этот высокий подголосок чуть-чуть в расстрой – и тогда такая тоска и печаль была в голосе.
В тысяча девятьсот тридцать четвёртом году удостоился Семён высокой чести – послали его депутатом на шестнадцатый партийный съезд. Приехал оттуда, рассказал про всё и «задурил». Пришёл к начальству партийному и сказал – всё, не по Сеньке шапка. Хватит. Теперь завод не тот, что пять лет назад. Мастером на худой конец справлюсь, но чтобы всем тон задавать – стар и учён мало.
Может быть и аукнулось бы Семёну, да на счастье в области начальство тоже понимало что к чему. Видело, что одним желанием немного сделаешь, и согласились.
Послали Семёна туда, куда он и просил – бригадиром на судоверфь, ну и одновременно неосвобожлённым секретарём парткома. Он и сам говорил, что там ему место – плотничать не разучился ещё. А там народ сырой – из деревни только что.
Леночкиного отца звали также Семёном и был он в годах Андрееву отцу. Различали их в детстве ещё тем, что Леночкин отец рыжий был – так и звали: Сенька рыжий.
Росли парни вместе, да характером разные. Если Сенька чалый (это Андреев отец) в политику ударился, так Сенька рыжий по девкам первый был. И при всём том ещё к тонкой работе не без способностей. Столяр из него к двадцати годам первоклассный был.
Женился Сенька рыжий рано, и вышла за него первая красавица в заводе – тоже Алёна звали. Родила Алёна Семёну трёх сыновей год за годом ещё до германской. Началась тут война и забрали Семёна рыжего. Прошли года, уже и ребята подрастать начали, а Сеньки нет да нет, не писал, а в двадцатом году сам объявился, почти в одно время с Сенькой чалым. Встретились дружки, подивовались как это они всю войну друг друга и увидать не могли, да за работу.
Семён (Андреев отец) тогда на первых порах всем заводом заправлял, ну а Семён рыжий – обратно в лекальную вернулся. Был он одним из тех музыкантов, которые делали формы для отливки голосов пароходных гудков. Как он угадывал будущий звук, – кто его знает. По правде говоря, и мастеров-то кроме него не осталось - померли старики.
А через два года после Андреева рождения родилась Леночка. Родила её Алёна – да и померла в одночасье. Братья уже немалые были. Выходили девку вместе с отцом, вынянчили. Хозяйство домашнее, конечно, не туда пошло, но выросла девочка – только маленькая на удивление. Пойми в кого.
Так Семён и не женился больше, хоть и можно было. Да и не рыжий уже был, а седой весь. Когда поседел, сам не заметил. Так ли нет ли, а видно однолюбом оказался. Весь- то свет в Леночке дочке в овчинку свернулся – жила бы.
И Леночка – жила. Братья по молодому делу быстро от дома отошли, осталась она одна с отцом. А лет в десять и всё хозяйство невеликое на ней было.
У Игоря, – по другому всё.
Отец его Глеб Игорьевич – на него не молились только. Женщины особливо. Звали просто - «доктор». Учился на гроши медные, но иногда и похвастаться мог, что с Витькой Вересаевым вместе учился:
-Тот был земский врач – из него в писатели вышел. А я, видать, не талант, - говаривал он бывало.
А талант-то у Глеба Игорьевича был – людей любил. И лечить ушёл. Во время разрухи, чем лечил – неизвестно. Никто не знал, что уже несколько лет не привозит он лекарств «из города», а ездил он за ними регулярно – раз в месяц.
Раз в месяц запрягал он Шурку кобылёнку, и ехал в «город». Привозил воз ящиков, а с чем – не могли «колчаки» дознаться. Лишь потом, когда Сенька чалый вернулся, рассказывал как Глеб Игорьевич раненых лечил, как по ночам к партизанам приезжал. Удивилялись все. Никто бы и подумать не мог, ругался Глеб Игорьевич потому что на все власти матерно. Оно, видать, так. Доброе и позабудут, а вот ругань – нет.
В тысяча девятьсот тридцать четвёртом году, после убийства Кирова. При обмене партдокументов (для многих было неожиданностью, что Глеб Игорьевич в партию-то вместе с Сенькой чалым вступал) кое- кто посоветовал ему язык за зубами подержать. Ну получил, конечно, заход, начиная от Петра Великого… А зря не послушался его Глеб Игорьевич, зря. Товарищ, который советовал, зла ему не хотел.
В тысяча девятьсот тридцать шестом году попросили Глеба Игорьевича возглавить всю медицину в районе. Отказывался. Говорил, что в больнице своей к людям привык, но настояли.
Взялся, хотя многим это и не понравилось. Ввёл в райздраве своём правило такое: - Ты кто? Врач? Врач! Так лечи людей, а бумажки подписывать в нерабочее время можешь. И сам этого правила придерживался строго. Утром в девять часов выходил с чемоданчиком и шёл по вызовам, а к двенадцати - появлялся в поликлинике Правда до четырёх – не всегда получалось. Обычно, в полчетвёртого он спрашивал у Семёновны ( Была такая старушка фельдшерица, только с ним и работала) :
-Ну, сколько там ещё осталось?
–Десяток,- отвечала Семёновна (иногда больше было).
–Ну всё. Скажи, чтобы больше не пускали.
Беда была у Глеба Игорьевича одна – с каждым человеком поговорить любил. Иной раз и не пропишет ничего, а глядишь человек и выздоровел. Не то, что нынешние врачи: трубку в бок суёт, а сестре говорит:
- Бутерброд захвати, только не с копчёной.
Но это всё о Глебе Игорьевиче, а сын где?
А с сыном вот как. В тысяча девятьсот двадцать третьем году появился Игорь. Как – не заметили многие. Мать его не спас даже сам Глеб Игорьевич, слишком поздно привезли её к доктору, кровью истекла.
Своих-то у Глеба Игорьевича уже трое девчонок было. Жена его, пока Глеб Игорьевич Игорёшину мать выхаживал, малыша к груди приложила, а грудь-то пустая, но сосёт маленький, старается, борется за жизнь. Тем временем старшая дочь сбегала за тёткой Ефросиньей – сестрой жены Глеба Игорьевича – она как раз ребёнка кормила грудью. Так и стала тётушка Ефросинья Игорёше молочной матерью и крёстной.
Мать приходилась Глебу Игорьевичу какой-то дальней родственницей. Работала она раньше в уездном городке аккомпаниатором в театре, но то-ли голод гражданской войны, то-ли неудавшийся роман заставили её переехать из города в заводской посёлок. Всё поближе к земле, где хоть огородик иметь можно. Жила она одна в служебной квартирке от завода, так как была руководителем хора и театрального кружка в заводском клубе. Других же родных у неё не было. Кто отец ребёнка? Как-то и не спрашивали. Строговат Глеб Игорьевич по этим делам был. Даже Семёна послал по загибу, когда тот полюбопытствовал.
Так и остался Игорёк четвёртым ребёнком в семье доктора, и рос, не зная до поры до времени, что приёмный он.
С Андрюхой же они были друзьями, не разлей вода, с раннего детства, хоть Игорь и помладше был.