Ирэна 5

Ирэна. Повесть в стихах и прозе

Предыдущая глава:
http://www.proza.ru/2018/02/20/1341

Глава пятая

Перепутано – всё.
             Все слова получили сто смыслов.
Только смысл существа
      остаётся, как прежде,
             один.
Наум Коржавин


1

Перелетая через океан
И задевая облака руками, -
Где облака плывут не в Абакан,
А всё ж душа по-прежнему в капкане, -
Он всё же, видно, оставался здесь,
В самой себе неведомой России,
За рощицей угадывая лес,
Афины вспоминая в Византии.
Он всё же, видно, оставался там,
Где не могли его никак пристроить к делу, -
Нелепый вечно, как слонопотам,
И от стихов отважно осовелый.
Пристроить к делу не могли никак,
Но дело шить – изрядно научились,
И рифмы злые – враг, бардак, дурак –
В подъездах угрожающе теснились.
Ему порой хотелось быть врагом –
И это выходило без усилья.
Кругом – «напра-», «налево» и «кругом»
И норовят страшилку сделать былью.
«В порядок мог втянуться русский быт…» -
Мечтал поэт, не признававший быта.
Душа его противоречьем перевита.
От голых проводов искрит.
А тут вокруг – Главлит, потерян стыд…
(Теряли долго – догребать лопатой
Достанется и на грядущий век,
Да так, что прежний вспомнят как утрату.
Но этого не ведал человек,
Что в самолёте ожидал посадки
За океаном. Ждать посадки здесь,
Уже не первой, очень может надоесть.)

А дальше – Бостон. Но и он
Не зазвучал как вальс «бостОн».
Тут быт, затянутый в порядок,
Куда как был немногим сладок, -
Пять лет как трещиной пошёл,
Хлеставшей к небу чёрно-красным
Приветным пламенем крамол.
Проснулся вдруг цветным и разным
Мир, заколоченный в костюм
Во избавление от дум.
Жилось по-старому упрямо,
Но разбудила всех война.
Уже к концу пошла она…
Стихал напалм в лесах Вьетнама,
Когда, ничьей не вестник смерти,
Как сквозь заветную черту
Между двумя мирами дверцы,
Распарывая немоту,
Минуя странное пространство,
Поделенное меж держав,
ВедОм расчётным постоянством,
Над океаном путь держал
Привычный к делу хмурый лётчик
(Для нас – кто здесь – почти Харон),
И вот уж небоскрёбы чётче
Виднеются со всех сторон…
Быть может, всё скучнее было,
И с пересадкой за кордон
Отсюда вдохновенье плыло…
По борту справа – шило, мыло.
Молчит послушное ветрило.
Поэт витает, кроме шуток, в облаках.
Он сам – как облако в очках.
Но приземленье неизбежно.
А бездна призывает бездну.
И снова – страх в неё шагнуть…
Окончен по билету путь.
А прОводов несвязный говор
Звучит по-прежнему в ушах…
И что ему – персидский шах,
Что рубит руки диссидентам,
Готовясь к встрече с президентом?
Казалось: что ему Гекуба,
Расисты в музыкальных клубах
И местных бунтарей борьба?..
Мы все – у опыта в рабах,
И свой – всегда страшнее прочих.
А дни становятся короче,
Когда так много позади…
Не был осУжден? – не суди.
Коржавин жил своей Россией,
А где лежит она – Бог весть.
Но здесь его слова живые
Искали многие прочесть –
В страницах Бостонских, Тарусских,
В графлёных погнутых листах,
Заношенных в карманах узких
И тихо изгонявших страх.
И страх истаял… Стало жарко.
На кухнях киснет старая заварка,
А весь народ – на площадях.

И снова здесь я, в том же странном доме,
Уже родном, казалось, где свела
Судьба с Ирэной. Вечность ли прошла
В гражданском рвеньи – и в полуистоме?..
А судя по подшивке «Огоньков»,
Как будто б минуло совсем немного.
Я от кого-то слышал, что у Бога
Бывает день как череда веков.
…Здесь ждут Коржавина, и ждут уже сегодня.
Беседами гудит набитый зал.
В нём словно все, кого я ни встречал.
Как сразу поднялись из преисподней –
Казалось нам, обычным жителям Земли,
Что так мала пока ещё не стала:
Тогда планеты пальцами считали
И интернет в дома не провели.
А всё казалось, что стучимся в небо,
Вот-вот – капитализм и вдоволь хлеба –
Того, что пожирали коммуняки,
С приличными людьми вступая в драки…
О той поре немного мне сказать худого:
Вокруг – ещё Совдеп и вдоволь слова.
Остановись, мгновенье! Ты прекрасно, -
По крайней мере, в нашей средней полосе.

Похоже, здесь собрались все.
Тут Костя, баловень судьбы,
Водил, как кот, лукавым глазом;
И бизнесмен, и обормот,
И всё ж знаток элегий, од
(Ещё случалось это разом!),
Крутил он щёгольски свой ус,
Всё осторожно примечая.
Мы выпьем с ним потом –
Отнюдь не чая, -
Чтоб вечер чинно обсудить,
Поспорить, если надо; взвесить,
Акценты тонкие отметить
И безобразьем – завершить
Во всю младую нашу прыть.
…С ним рядом – мрачноватый Женя.
Его нескучный уголок
И в армии двухлетний срок,
Отмотанный ещё недавно,
Развеселить его не смог.
В кабацком освещеньи тусклом
Он нарекал себя Вуглускром.
Элегий знал поболе он.
Но, серой жизнью окорблён,
Не сыпал строчками как перцем,
А обладая верным сердцем
Меж тем, и между общим пьянством,
Он отличился постоянством
И крепостью (уж я не про напитки)
В любви и дружбе, в редких злых обидах.
Не забывая перед водкой сделать выдох,
Он никогда не пропивал себя до нитки.
Лишь иногда ширОко улыбался,
Когда счастливый случай доставался,
Чтоб бытию ответить униженьем.
Таков он и теперь, наш Женя.
Поверите ль? – примерный семьянин,
Преподаёт, недурно книги пишет.
Дай Бог ему идти среди теснин
Всё так же, духом поднимаясь выше.
А Кости с нами нет уже…
Подрезала судьба на вираже,
На мираже… Он будто их искал.
К чему? Зачем? И для чего пропал?
За хитрецой лица не увидать.
Ему, похоже, жизнь была – как тать.
…Забылся я… Ну, вот мои друзья.
Ирэне нервно их представил я.
Коль есть друзья, то, верно, есть… другини?..
(Подруга у меня была тогда одна.)
Я говорю об Оле и Марине.
Нет полноты цветного полотна,
Где честь лишь собутыльникам дана
(А только ими Костя с Женей слыли;
Молва, напомним, не всегда верна).

Марина с Олей будто взрослы:
На них писали уж доносы! –
Я с уваженьем вспоминал.
Средь лузготни пустопорожней
Визитной карточки надёжней
Для человека я не знал.
Мы трое все взросли, тоскуя по бунтарству,
В презрении к Совку и в ненависти к царству
(Которое, глумясь, кривлялось из Совка –
И ловко пряталось: мы снова в дураках).
Времён недавних анекдоты
От Сталина до наших дней
Мы, словно выглянув из дзота,
Могли, знакомясь, рассказать.
И коль не бросится бежать
От нас пугливый собеседник
Иль на себе рубаху рвать
Он не начнёт как патриот,
Ну, значит – ничего, сойдёт.
Мы как могли народ пугали,
Машинописные скрижали
Разнообразные храня
Секретно в ожиданьи дня,
Который с запада придёт
За неимением востока.
Но это было так далёко,
Что мнилось: жизнь и промелькнёт.
Ночами напролёт курили…
Однако ж разны все мы были.
Вот Оля. Тонкие черты,
Не менее того – мечты
(Ох, до чего же непросты!)
И, ну, там что ещё… персты.
Отчаянно бы я слукавил
(И это было б против правил),
Сказав, что сердца мерный бой
Во мне не ведал измененья
Все годы нашего общенья;
Но это – к повести другой.
Я был Сердечкин в те поры,
Она тогда была из тех же,
А все превратности игры
Изученные знала тверже.
Подобный род фамильного родства
Нимало не располагал к союзу,
Хотя подчас расстаться мы могли едва:
Так катету нужна гипотенуза.
Пожалуй, кто-то тут зевнёт над книжкой, -
Мол, знаем эти пылкости излишки,
Вот новость-то… Для многих новость – в чём:
Сии замысловатые фигуры
Не помешали без заминки нам дружить.
Нас, разве, ссорили программы и платформы –
Уж не взирая ни на лица, ни на формы, -
Литературно-музыкальны направленья,
И всяки прочие подобные явленья
Волненья доставляли нам без счёта.
Бывало, взбесишься о чём-то не на шутку,
Остервенишься, да задумаешься вдруг:
Где ж верный друг? –
Поспорить! бросить трубку!
А то – нажраться и в смятеньи убежать,
Чтоб с пунктуальностью придти потом опять.
С Мариной было как-то меньше спора,
И удавалось пониманье скоро,
Хоть вроде завсегда она на вид
Не томна столь, а боле боевита:
Штаны, рубаха, папироса
Несли напоминанье, что не розы
По преимуществу нам устилают путь,
К тому же и не столь прямой отнюдь.
Нисколько не желая быть хорошей,
В «девчонском» трёпе научившись слыть Гаврошем
И двоечницей – в нашем деканате,
Она в бузу любую лезла – на-те!
Однако лезла так-таки со смыслом,
А отвращение к краснознамённым числам
Ей не мешало ненавидеть Пиночета
И всех тиранов в каждой части света.
Хоть мальчиком всегда одета,
Но не «чикагским» - Боже упаси.
Не увлекаясь также запахом Руси,
Она с людьми всегда умела быть попроще
И ладила не хуже с лошадьми,
Да и с собаками. Короче,
Общалась без предубеждений
В виду бесхитростных, но общих устремлений.
(Да зверолюбство общим всем нам было,
Чем далее – тем больше и общЕй,
Когда порой всё меньше находилось
Союзников разумных средь людей.)
Готова с чувством посмеяться, крик поднять,
Взгрустнуть, и выпить, и опять
Следить за пульсом непутёвой той планеты,
Где нам никак покоя нету.
Марина нас и привела в «Мемориал»
В ту пору странную, когда никто не знал:
А ну как прямо завтра подморозит,
Сметая «Огоньки» да светляки,
И снова станем дохнуть от тоски,
И, уступая красно-серой прозе,
Исчезнут из журналов Гумилёв
И Оруэлл. Компания странна;
Ну, так Россия аж взопрела ото сна.

Сон, даже летаргический слегка,
Всё здоровей, чем по ночам Чека,
И в нём копились мысли и слова,
Которых днём боится голова.
Напомню я. В год моего рожденья
Горел Вьетнам и танки шли по Праге,
И это было выше разуменья
И добавляло дерзостным отваги –
И поднялись не только те, кто молод.
Но часто мир был и для них расколот.
Ведь всяк кулик своё болото хает,
Которое не любит он и знает.
Не минет и безвредно летаргия,
Когда взойдёт протестная стихия.
Как соблазнительны прекрасные виденья
По ту, другую, сторону стены,
Где нам детали толком не видны!..
Стена Берлинской быть могла или Китайской,
Но сад за ней угадывался райский
Столь безошибочно, как твёрдый небосвод
Скрепляет вкруг Земли планетный хоровод.
Так в головах гудит водопровод,
Сработанный ещё рабами Рима,
Ещё не Третьего. Неумолима
История, коль не осознаётся,
Не пожалеет времени – вернётся.
Но это – так, заметки на полях.
Совсем я не к тому, что дело – швах.
Полвека минуло. Расположенье стен
Теперь иное. Ветер перемен
Местами наполняется песком
Новейшей мегаполисной пустыни,
Но в общих-то чертах пейзаж знаком,
А путь к свободе – тот, что был, и ныне.
Коварен он, как к горизонту путь,
Тернист, но вовсе не бесплоден.
Он, впрочем, не один, - и в этом суть,
Хотя один бывает в поле воин.
Хотя одна порою ищет ветра в поле,
Находит дождь, и ветер, и грозу,
И в буре нет позорного покоя,
И небо, утром голубое,
Знамён весенних паруса раздув,
Само не знает, что оно такое,
Чем станет по прошествии грозы,
То ль землю заменив собою,
То ль высветив внезапно взятый с бою
Мир, что не стоит пролитой слезы
Ребёнка, медвежонка иль крысёнка,
Неистово колеблющий весы…
Но ненадолго вновь назад открутим плёнку.

Горел кроваво 68-й,
Зажжён отнюдь не улицей мятежной.
То государства белых идол злой
Детей раскосых пожирал небрежно
И жаждал всех поставить под ружьё:
Кто гражданин – пусть станет соучастник
(Нам всем известен старый сей приём
Под патриотов сытых тыловые басни).
Но не сдавалась просто так властям страна,
В которой каждый пятисотый – хиппи.
Да столько уж с войны ушло в край неземного сна,
Что тут – не пошутить о недосыпе.
Меж тем в Париже жаркая весна,
Где тают не сугробы – мостовые,
Даря свои булыжники студентам,
Как жители окрестных улиц – завтрак.
Весна цвела – и обрывалась! – в Праге.
А слово Академика в России
Несли десятки пишущих машинок, -
Им отдыха всё меньше оставалось, -
Пока ещё не позвонили в дверь
И их не пропылили средь вещдоков...
Зачем сейчас я вновь и вновь об этом,
Сваливши в кучу Запад и Восток?
Те бури трудно срифмовать поэтам,
И не слились они тогда в один поток.
В календарях им рядом тесно.
Да полно: сродны ли они?
Мастей различных мракобесы
Их стали путать в наши дни, -
Так что же? Ведь и никогда
Они истории не знали;
Их исцеляет от печали
Одна стоячая вода.
И то однако правда, что большое
Увидится на расстояньи –
И вдруг изменит очертанья
Того, что оказалось смыслом боя.

Хотя и казалась свобода всё ближе, -
Аресты в Москве и аресты в Париже.
Лишь медленно, верно меняется воздух,
Птенцы по-иному шевелятся в гнёздах,
Планета всё меньше, а космос всё больше,
Но злы конвоиры по тюрьмам всё столь же.

Меж тем Коржавин сотворил Россию
Из той мечты, что у него была,
Из памяти – той, что в года лихие
Не вовсе тирания отняла.
Коржавин сотворил себе Россию
Не то чтобы совсем из ничего.
И посвящал он лучшие стихи ей,
Но ей едва представили его.
По ссылке он знаком был с горным делом,
Но к горнему рвалась его душа.
Когда в стране завечерело,
Поэт решился уезжать.
Он сколько мог с собой собрал свою Россию,
Какую знал и на какую уповал,
И ждали впереди края, ему чужие,
А позади, как думал он, - обвал.
В одном ряду со смертью иль рожденьем
Стоял отъезд – как мнилось, навсегда.
Но вот ручей на месте глыбы льда
Отметил точку возвращенья.


2

В своём отечестве пророков нет –
Не видел фотографий даже толком.
Как представлял себе я втихомолку
Его на протяженьи прежних лет?
Поджарый, он с достоинством идальго
Вперяет цепко в слушателя взор,
Порой вздыхает крепко и с печалью,
И весок его строгий разговор.
Суровый, низкий, но не грубый голос
Роняет рядом твёрдые слова.
Слегка волнист густой и чёрный волос
И с вызовом поднята голова.
…Не смейтесь, дети интернета,
Вы над моей галиматьёй.
Такие странные портреты
Рождал тревожных мыслей строй,
Как наклонюсь я над строкой
(Тут пятый экземпляр, слепой…)
Давно любимого поэта.
Уверенный в его отваге,
Я чуть не думал – он при шпаге…
Уж ладно! Так не думал я.
Но в некоем изломе бытия,
В каком-то полуявном полусне
Едва ль не так пригрезился он мне.
Я что-то вру: ведь фотографии я видел.
Не на советской книжке?.. Ну, так на заморской.
А образ почему-то жил отдельно.
Вот и толкуй: сознание первично,
Вторично или как ещё у них.
Какой во мне так отозвался стих?..
(Увы, то был мачизм простой,
Культурой освящён, навеян темнотой.)
Но длиться не дано подмене.
Вот-вот, и я на этой сцене
Увижу облако в очках.

Присели. Я слегка очах,
Встряхнулся, будто пёс лохматый,
И оглядел свои ряды,
Косясь туда, сюда подслеповато
(Кругом людей уж стало непротык).
Была задумчива Ирэна
Не так чтобы обыкновенно, -
Мне показалось… Или нет?..
Не знав, на что искать ответ,
Вопрос я задал лишь рукой.
Она вплела в неё привычно пальцы,
Неслышно мне вернув покой.
…На что же тут такое крохотное зальце?..
Любви к стихам все возрасты покорны.
Иной здесь помнил аэровокзал,
Куда сегодняшнего гостя провожал
И после вслушивался мрачно в гул моторный;
А дети, внуки незаметно подросли,
Племянники несчётною толпою;
Суда театр и грубости конвоя
И бесприютность на краю Земли
Успеть узнали пылкие из них
(В последний раз! – тогда так многим показалось…).
Других же сия чаша миновала
Иль только губы резко обожгла,
Когда отпрянывала прочь сырая мгла.
…Уж эти вольнодумцы-чудаки!
Они – до хрипа спорить мастаки
И не бывали никогда единым станом.
Коржавин средь эстетов слыл мужланом:
Коль вправду Пастернака ученик,
То – слишком позднего… Учеником Светлова
Здесь быть считалось дерзко, хоть не ново.
Меж тем в себе носил Светлова отсвет
Довольно долго даже Окуджава,
Что нынешнего гостя пригласил.
Обоим им была когда-то не забавой
Той революции заветная мечта,
Которой после предъявили все счета
Едва не за дела царя Гороха,
В чей уровень, спеша, спустилася эпоха.
(Я помню удивление Ирэны:
Что там за комиссары в пыльных шлемах?
Чего искали их причудливые тени
В Политехническом?.. Ужели и сейчас
Они всё так же бродят среди нас?..)
Всё это мигом проносилось в голове
Оставшихся минуту или две.

Перемигнуться я успел с Мариной.
Передо мной заколыхались спины,
Все поднялись – и я вослед:
На сцене впереди – поэт,
На мир ни капли не похожий,
Похожий на большой овал,
К которому один прохожий
С трудом пиджак пририсовал.
Мурашки у меня по коже.
Летит рукоплесканий вал.
Аршином общим не измерить
Пиджак коржавинский никак,
И трудно вам в него поверить.
Его я видел! – это так!
С паденьем всех установлений
Се будет наш чудачный флаг.
«В порядке ль у него чердак?» -
Задумается постовой
В любой доступной части мира…
Разоружить морально весь конвой
Сзывает варварская лира.
Оборотясь вполголовы к Ирэне,
Услышать силюсь, сам не свой,
Что говорит он там, на сцене.
А из дверей сквозит весной.

Мы слушали знакомые стихи.
Он их читал как будто бы на кухне,
Без постановочной и прочей чепухи:
Как сердце скажет – так и бухнет.
Порой же вольно тёк его рассказ
О жизни, том и сём, смешном и грустном,
Не назидательный и словно не искусный,
И незаметно шёл за часом час.
Мы слушали любимые стихи,
Звучавшие сегодня в полный голос,
И губы наши двигались, тихи,
Сверяя с памятью его раздумий повесть.
Приехал к нам большой оригинал –
А мы годами знали только списки –
И с нами не по-олимпийски,
А очень запросто себя держал.
Мы как на кухне. Что же нет гитары?
Гитара есть. Давай её сюда!
Она звучит, и горе – не беда.
И целого столетия кошмары
(Из них не худшими оказывались нары!),
О коих споры столь уже старЫ –
Когда Россию понесло в тартарары?
Числа с которого? – и ныне столь же яры,
Заплетены в один памфлет певучий.
Порой улыбка разгоняет тучи.
Ирония целИт от некоторых бед,
Хотя сама и не даёт ответ,
Но облегчает поиски ответа, -
Которого мы ждали от поэта.
А что ж поэт?.. Он не был здесь давно.
Ему и больно, и порой смешно,
Не всё понятно… Ведь его друзья былые
Встают насупротив в порядки боевые.
Кто здесь пожил тогда – смекнуть несложно:
Сарнова с Солоухиным не можно
Подолгу за одним столом держать,
Не то услышали б такую мать,
Которую Роскомнадзор грядущий
Нам повелит с ресурса удалять…
Совагитпропа пройдены коряги.
Куда ж теперь? – в татары иль в варяги?
К звезде далёкой? К земляным корням?
Бедлам – Россия? Иль весь мир – бедлам?
Иные б рады к нам позвать царевича
(Какая сука разбудила Шафаревича?!..).
Куда приличнее глядятся либералы –
Покуда не скопили капиталы…
«Но всех печальней было в этом мире
Тому, кто знал, что дважды два – четыре».
Тут много ль дела, что я тоже сплоховал? –
Сам баснописец этого не знал!

Мы с неохотой покидали зал.
В раздумьи тёплом люди расходились.
Улыбки мимолётные искрились.
Путь впереди неведомым мерцал –
То ль торжищем, то ль заповедным садом…
С Ирэной мы не под руку, но рядом.

Продолжение: http://www.proza.ru/2018/06/19/62