По мотивам прозы Венедикта Ерофеева и Аркадия Славоросова.
Сценарий - Сашавалера и Наталья Митрошина.
kuznecovsasha@mail.ru
rinvol@mail.ru
полнометражный, игровой с использованием мультработ компьютерной графики и песен Аркадия Северного, Натальи Митрошиной и Вовы Ринейского.
КОМНАТА СМЕХА-ПАРК-УТРО
ГОЛОС ЗА КАДРОМ. «Здесь всегда очень тихо и много зеркал. Они дырявят пространство комнат, точно квартира изрешечена астральным артиллерийским огнем, холодным и сверкающим, как амальгама. Зеркала – свидетельства непрекращающейся мистической войны, чей главный фронт проходит на расстоянии полушага в сторону. Они подстерегают меня в каждой комнате, набрасываются из-за дверей, следят каждое движение и взгляд. К ним нельзя поворачиваться спиной. Ловушки…»
На титрах начала фильма чья-то рука пишет ручкой в ученической тетрадке в клеточку.
<Комната Смеха>
(глазами эксцентрика)
синопсис
Герои работают сторожами в старом павильоне «Комната Смеха» в полузаброшенном парке на высоком берегу реки по-над плёсом, по соседству полупустым, хиреющим пансионатом - или это турбаза?
Парк сохранил множество статуй, в основном это бабы с вёслами и пионеры в галстуках да журавель)) из басни с волком, похожим на помесь овчарки с шотландской колли.
Старик в потертой кожаной куртке, да Веня годами помладше сменщики.
Веня открывает время от времени свою ученическую тетрадку в клеточку и что-то пишет.
В зеркалах, составленных к стене, как перед эвакуацией, время от времени появляются изображения, трансформируясь, искривляясь и проявляя все признаки старой кинопленки.
Веня и сам преображается в пыльных отражениях - то в Пушкина, похожего на Гоголя в лётном шлеме, то в не всем известного лётчика бабушки, чем-то похожего на диковатого Клоуна с вечно размытой слезой (после увольнения из последнего шапито) на всё же весёлом гриме - только на половину лица /в исполнении Авторов (то МИТРО, то САШАВАЛЕРА)/.
А также Медведица, что бродит неподалеку с двумя медвежатами, привезенными и прописанными недавно полярным летчиком в небольшом, созданным монтажно, провинциальном городке, как раз во время Олимпийских Игр, одновременно с которыми празднуется присоединение к Столице этого городка с памятником Ленину в полный рост у вокзала и Пушкину в парке.
======== . . .
Поутру оба выходят - Старик через почту и гастроном. В сетчатой авоське у него газеты «Правда": Комсомольская, Московская и Пионерская.
Взяв бутылку кефира с широким горлышком и выдавив крышку из фольги, на ходу отпивает, только выйдя на крыльцо гастронома, оставляя белый след на усах.
Газетный шрифт титром сообщает: «1980 год» + пять Олимпийских колец.
Веня выходит из двухэтажного фанерного дома где-то на задворках дачного посёлка (типа Тайнинская), под звон далеких колоколов и стук поездов по одноколейке, где-то в овраге на задах дачного поселка.
В подсобке павильона, в темном утренней мгле за окошком, что освещает Старика, кипятящего чай в граненом стакане при помощи кипятильника небольшого размера, Веня продолжает разговор в той доверительной форме, когда продолжаются потаённые мысли вслух, сопровождающие героев то за кадром, то синхронно (редко поддерживаемые хором ангелов), да ещё в диалогах с внутренними голосами, переходящими в разговоры ангелов о героях и даже в хоровое пение в экстремальных местах, во время глубокого похмелья, сообщая им места «за херес и портвейн»)))
Дикий Клоун впервые показался Вене, когда тот остановился перед витриной магазина «Радио», где за толстым стеклом, поставленные в ряд, друг на друга телевизоры, транслировали катастрофы – в разрушенном направленным взрывом, многоэтажном панельном доме, сохранившимся чудом в пыли лестничной «клетки», оседающей во время взрыва на его загримированном лице-маске клоуна «2Митро+САШАВАЛЕРА2»)))
Каждые девять минут на экране появляется титр:
КИНЕМАТОГРАФИСТ САШАКУЗНЕЦОВ
- Единственные две-три идеи, что меня чуть-чуть подогревали, тоже исчезли и растворились в пустотах. И в довершение от меня сбежало последнее существо, которое попридержало бы меня на этой Земле, - говорит Веня Старику, прохаживаясь вдоль составленных к стене, пыльных кривых зеркал, пульсирующих хроникой.
В одном из них как раз мелькает сцена с Белопупенькой, выходящей из дверей дома Вени прямо в грядку с редкими яблоньками.
умудрившись попутно плюнуть, БелопупенькаЯ попадает в гулаговский, битый ботинок Вени.
Старик же попутно продолжает размышлять о последствиях сказки о курочке, о которой он думал, заходя поутру на «Почту» и в «Гастроном»:
СТАРИК. «Когда огненный Ангел с мечом войдёт в мою дверь и спросит: "Мыши есть?" - что я отвечу ему? Что бы ты ни говорил о своих исканиях, я свято верю в одно: существует общечеловеческое сознание, сверхсознание, в котором нет лжи. Человечество обретает себя. Человечество становится личностью. Оттуда, из области единства и света мы получаем сигналы. Нам нужен Ангел-Хранитель, что проведёт нас долиной мира. А?»
КИНЕМАТОГРАФИСТ САШАКУЗНЕЦОВ
Однажды на гоголевском бульваре Веня встречает Ангела с белыми глазами…
- Что-то в последнее время много разговоров о милосердном Боге. Ты никак стал верующим?
- Я стал старым, - подавая граненый стакан с очень крепким чаем Вене, Старик присаживается на стул, где только что сидел Веня у письменного стола, открывая ящик под столешницей, достав большую амбарную книгу в коричневом коленкоровом переплете. «Твоя?»
В пыльных кривых зеркалах: трансформируясь из одного в другое, Веня преображается то в Пушкина, похожего на Гоголя в лётном шлеме, то в лётчика Бабушкина, похожего на дикого Клоуна с размытым слезами и весёлым гримом вполовину лица.
Старик ставит чай на голый деревянный письменный стол и Веня говорит:
Веня. Я мог бы утопиться в собственных слезах, но у меня не получилось. Две недели с веточкой флёр д'оранжа в петлице, я слонялся по городу в поисках веревки, но так и не нашел…
После блужданий по улицам до монумента Гагарину, с вершины стелы устремляющему человека в космос к ангелам, Веня едет электричками к Розанову в Загорск, через привокзальный ресторан, побеседовав с отставником внутренних войск, переговариваясь мысленно внутренними голосами с Ангелом Хранителем, иногда поющим с коллегами хором. Они подпевают Вене, направляя его на верный путь посещения собрания в училище профессиональных техников и цирка, где работает его друг.
В большой коммунальной квартире в Большевистском переулке - женщина средних лет (Училка), догоняет, пытаясь схватить за хвост пёструю курицу, которая мечется по облезлому, дощатому, скрипящему под тяжёлыми пятками, чистому полу, когда-то крашеному коричневой краской, а теперь заставленному полочками для тапок, брошенными банками с гуталином и колёсами от инвалидной коляски. Отдельно блестят малиновые, с жёлтыми разводами, модные мужские туфли на высоком массивном каблуке, с аккуратно вложенными внутрь, белыми носками, грязными на пятках. Курица кудахчет и забивается в угол кухни, где для неё устроен домик в коробке из-под старой радиолы «Ригонда». Входит на шум сосед, студент-переросток с волосами, свисающими за уши.
Он достаёт из холодильника сырое яйцо, тюкнув ножом, отколупывает скорлупу и выпивает, запрокинув голову. Ставит пустое яйцо на полочку холодильника, в ряд с остальными, аккуратно, дыркой вниз.
Училка в сером плаще, с курицей под мышкой выходит во двор, быстренько огибает его и – выскакивает в скверик, где выпускает курицу из рук, разматывая длинную бельевую верёвку. Курица тут же принимается густо какать. Испарения над пёстрым говном.
Тем временем в коммуналке Большевистского переулка, в коридоре, сосед Училки, встав на высокие югославские каблуки, поддёргивает белые носочки под тонкими польско-верейскими джинсами, на глазах превращаясь в фарцовщика в туфлях «на платформе», возвращается на кухню. Опять раскрывает холодильник и вновь достаёт сырое яйцо. Кладёт в карман коричневого, замшевого пиджака. Подумав, берёт третье, протыкает ножом. Выпив, выставляет на место. Любуется натюрмортом на дверце старого холодильника «ЗИЛ». Запирает его на ключ.
В своей комнате набивает модный полиэтиленовый пакет с цветастой картинкой, женскими париками. Любовно расправляет, подсохнувший на подоконнике, полиэтиленовый пакет с олимпийскими кольцами и символом Олимпиады-80, Мишкой. Уходит, хлопнув дверью.
На платформа электрички Веня идёт по бетонной платформе в сторону кассы. За бескрайним полем, силуэты изб и маковка церкви. В окошке кассы нет стекла и он заглядывает туда, всунув голову по самые плечи в квадратное отверстие - выгоревшая комната кассы. Поверх окошка табличка: «КАССА СПРАВОК НЕ ДАЁТ». Гуднув для острастки, подходит зелёная электричка. Голос Вени: «Я истреблял себя полгода, я бросался под все поезда, но все поезда останавливались, не задевая чресел и у себя дома, над головой, я вбил крюк для виселицы…».
В коммунальной квартире, ближе к ночи, Училка с курицей под мышкой шарит в ванной комнате, громыхая, переставляет тазы, стеклянные трёхлитровые банки, газовый ключ и железные банки с остатками краски. Подходит к курицыному домику со старым, «вафельным» полотенцем в руках, стелит его там на пол и, прижимая курицу, идёт к холодильнику. Достаёт яйца. Выкладывает рядком на столе, подстелив полотенце: «Одно, второе… Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять… От, шельмец! Фарцовщик недобитый», - говорит женщина и достаёт из сумки три яйца и докладывает в ряд. - Девять, десять, одиннадцать, двенадцать! - читая, аккуратно переносит яйца в курицын домик. Суёт туда наседку. Устраивает её на яйцах. Училка в своей скромной чистенькой комнате переодевается, превращаясь в советскую учительницу. Перед зеркалом надевает очки.
В глубине отражения мелькает неясная тень Дикого Клоуна.
На ходу прихорашиваясь и поправляя очки, сдвинутые к кончику носа, она прихватывает портфель, но останавливается, что-то вспомнив. Возвращается от двери, мелькнув в зеркале огромного шифоньера. Кладёт в портфель учебник "Научный атеизм". Курица вдумчиво сидит на яйцах в своём домике.
Утром в парке сквозь деревья просвечивает белый памятник Пушкину. Кружится карусель с одним ребёнком, чем папа стоит внизу, болтая с карусельщицей неподалеку от павильона “5D”/))
Веня идёт по аллее, иногда зажмуриваясь от солнца. Вокруг памятника Неизвестному Лётчику сидят пенсионеры на скамьях. Веня думает: «Душа моя распухла от горечи, я весь от горечи распухал, щемило слева от сердца, справа от сердца тоже щемило…»
На ветку по-над замшелой крышей павильона садится молчаливый Ворон с черным глазом отражения белого Пушкина…
Веня моргает и задыхается, подходя к клумбе с оранжевыми цветами: «Я опустился на цветочную клумбу, безобразен и безгласен. Душа всё распухала…» Веня присаживается, чихает, а потом ложится на траву недалеко от памятника Пушкину. На постаменте видны буквы «А. С.»…
Мраморное лицо в лётном шлеме, с аккуратными, «гитлеровскими» усиками под носом. Из-за головы растёт крыло самолёта-истребителя в снежной изморози…
Из яйца появляется Ангел с крыльями бабочки. Соседние яйца трескаются одно за другим. Из них вылупляются желтокрылые ангелочки. Веня говорит будто Лётчику: «Слёзы текли у меня спереди и сзади, я был так смешон и горек, что все старушки, что на меня смотрели, давали нюхать капли и хлороформ».
В парке от сидящих на скамье старушек, поднимается давешний бодрый Старик в потёртой кожаной куртке, приближается к Вене: «Вначале осуши пот с лица».
- Кто умирал потным? Никто потным не умирал, - бодрится Веня.
В коммуналке день-деньской, но ангелы уже шныряют по кухне. Наседка испуганно кудахчет в сторонке. Всюду порхают бабочки. Голос Старика: «Ты богооставлен, но вспомни что-нибудь освежающее, что-нибудь такое освежающее... например, такое: Ренан сказал: "Нравственное чувство есть в сознании каждого, и поэтому нет ничего страшного в богооставленности». Ангелы, словно бабочки, порхают по коммунальной кухне. Вылетают по одному через форточку.
В парке Веня поднимает голову с травы и видит перед собой лицо Старика с орлиным носом. Лицо Старика отправляется к улыбке: «Изящно сказано. Но это не освежает. Где оно у меня, это нравственное чувство? Его у меня нет». - Старик поднимает Веню. Он с трудом встаёт на колени. С одной стороны на него смотрит известковое лицо Пушкина. С другой – мраморное лицо Неизвестного Лётчика.
Веня говорит Пушкину: «… и пламенный Хафиз сказал: "У каждого в глазах своя звезда". А вот у меня ни одной звезды, ни в одном глазу. А Алексей Маресьев сказал: "У каждого в душе должен быть свой комиссар". А у меня в душе нет своего комиссара. Нет, разве это жизнь? Это не жизнь, это фекальные воды, водоворот из помоев, сокрушение сердца. Мир погружён во тьму и отвергнут Богом.
Веня пытается сесть в вагон «МИТРО», пошатывающийся на огромных пружинах недалеко от детского замка с огромной горкой, голос из репродукторов на деревьях имитирует вокзальскую барышню с её «поездом из Брянска»…
Старик ведёт Веню, они обходят памятник Пушкину, направляются по аллее мимо бюста лётчика, в сторону павильона «Комната Смеха» и в продолжение беседы, рассказывает о «сибирском страннике» Распутине. В кривом пыльном зеркале отражаются реки Сибири…
Ворон каркает и улетает с ветки. Ангел проходит по залу, не отражаясь в зеркалах, где проносятся чёрно-белые картинки ужасов России двадцатого века. Кадры времён первой мировой войн с калеками и нищими, охранники в ГУЛАГе травят собаками заключённых, военный патруль расстреливает на улице человека с мешком. Обрушение взорванного направленным взрывом, панельного, многоэтажного дома. Вперемежку с разрушением пятиэтажки кошами двух экскаваторов…
Ночью по улице, слезой на лице памятника Ленину у павильона «РОССИЯ» на ВДНХ стекает с обломками домов тот самый/идёт «безумный грязный Клоун» в гриме. Половина грима на лице – улыбка (половина МИТРО – половина САШАКУЗНЕЦОВ).
Он размазывает другую половину грима – грустную. Голос: «Христианство без аскетизма, без воздержания – то, о чем так много размышлял Василий Васильевич Розанов, словно бы воплощалось в «Сибирском страннике»…
======== . . .
В Сандуновских банях, ночью Распутин среди голых, в простынях, благородных дам у бассейна. Колонны. Голубые, в каплях воды, керамические плитки. В воде плещутся две юные девицы, изображая игру в мяч. Голос Автора: «Он, Василий Васильевич, хочет представить Распутина основателем новой религии ночи, пола и праздника.
Распутин продолжает традицию библейских пророков-многоженцев и еще царя Давида, плясавшего у ковчега. Эту религиозную традицию, Василий
Васильевич называет иудейской и азиатской; она противополагается Европе, ее христианству и Просвещению
одновременно…
Василь Василичу, да и мне тоже хочется, чтобы странник, пришедший из Сибири в
Петербург, олицетворял нечто трансисторическое и внеконфессиональное, вроде неизвестной еще мировой религии, и он
сам примеряет на себя роль её апостола, автора нового Евангелия… «
В парке вечер, возле большой круглой клумбы лежит Веня. Над цветами порхают ангелы и бабочки в свете цветных фонарей, меняющих цвет с красного на синий, с синего на жёлтый. Не поднимаясь с земли, он достаёт свои пистолеты. Два из подмышек, третий - из штанов. Поднимаясь на колено, из всех трёх разом выстреливает в себя и опрокидывается на клумбу.
Долго садится солнце. Темнеет среди деревьев, вокруг памятника Пушкину сгущаются сумерки. Присев на цветы, бабочки увеличиваются и, окончательно превращаясь в ангелов, взлетают к чёрному небу в свете фонаря на фоне пошевеливающейся фигуры Пушкина, под шум включившегося вдруг фонтана. Мраморное лицо лётчика Бабушкина с закрытыми глазами. Окончательно темнеет.
Рассвет. Долго встаёт солнце, просвечивая среди стволов старых деревьев. Веня открывает глаза, поднимаясь с земли возле клумбы. Пытается идти в сторону бюста Неизвестному лётчику в шлеме. Памятник Пушкину стоит в прежней известковой позе, но сложив руки на груди.
Голос Диктора из репродукторов парка: «Разве это жизнь? - Это дуновение ветров, это
клубящаяся мгла, это плевок за шиворот - вот что это такое. Ты промазал, фигляр. Зараза немилая, ты промахнулся из всех трех пистолетов, и ни в одном из них больше нет ни одного заряда. Пена пошла у меня изо рта, а может, не только пена. Спокойно! - у тебя остается еще одно средство, кардинальное средство, любимейшее итальянское блюдо - ряды и химикалии. Остается фармацевт Павлик, он живет недалеко, книжник, домосед Павлик, пучеглазая мямля».
Мимо закрытых ворот «Открытого театра» Веня идёт вверх, к высокой арке ворот парка. В проёме видна улица сталинских шестиэтажных домов, идут люди. Проехала чёрная «Волга», за ней синие «Жигули». «Не печалься, вечно ты печалишься! Не помню кто, не то Аверинцев, не то Аристотель сказал: "Каждая тварь после соития бывает печальной", - а вот я постоянно печален, и до соития, и после. А лучший из комсомольцев, Николай Островский, сказал: "Одним глазом я уже ничего не вижу, а другим - лишь очертания любимой женщины". А я не вижу ни одним глазом, и любимая женщина унесла от меня свои очертания. Веня дёргается пару раза, но идёт дальше. Все три пистолета швыряет в ту сторону, где цветут персидские цикламены, желтофиоли и какие-то оранжевые цветы. «Павлик непременно дома, он смешивает
яды и химикалии, он готовит средство от бленнореи.»
В коммуналке тем временем, входит на кухню Училка, недоумённо смотрит на курицын домик, возле которого разбросаны скорлупки яиц, потоптанные курицей, и лишь пара целых.
Она поднимает целые, но они лопаются в её руках – пустые.
- От... шельма! Фарца недобитая. Выселить всех на хер! с проститутками!! На сто первый
километр, блин...
Ошалевшая курица смотрит на взбеленившуюся вдруг хозяйку. Не моргающий, подёрнутый мутной пеленой, куриный глаз с отражением лица Ангела Хранителя (показавшегося на бульваре перед Веней).
УЧИЛКА спрашивает у курицы: «Матрёна, а где цыплята? Цып, цып, цып...» Прислушивается. Раздаётся некий шорох в воздухе, будто шелест крыл.
Тем временем в цирке: Дикий Клоун смывает грим у старинного зеркала, в глубине которого мечется обезумевшая Учителка.
Учителка принимается ловить кого-то невидимого в воздухе, захлопывает форточку, заполошно мечется по своей коммунальной квартире. Безумные глаза Учителки подёргиваются мутной плёнкой под увеличительными стеклами очков, на поверхности которых отражается Старик. Она хватает наседку и тащит на балкон. Слышен панический клёкот и хлопанье крыльев курицы, грохот банок и вдруг удар топора о перила. Брызги крови на стекле балконной двери.
Учителка, лихо сдувая чёлку со вспотевшего лба, безумно рыскает глазами под запотевшими стёклами очков. В комнату вбегает обезглавленная курица. Кровь на зеркале шифоньера.
Веня стучит в дверь, крытую коричневым дерматином:
- Отвори мне, Павлик. - Павлик отворяет, не дрогнув ни одной щекой и не поднимая бровей.
- Видишь ли, я занят, я смешиваю яды и химикалии, чтобы приготовить средство от бленнореи.
- О, я ненадолго! Дай мне что-нибудь, Павлик, какую-нибудь цикуту, какого-нибудь стрихнину, дай, тебе же будет хуже, если я околею от разрыва сердца здесь, у тебя на пуфике! - В комнате Веня садится на пуфик. - Цианистый калий есть у тебя? Ацетон? Мышьяк? Глауберова соль? Тащи всё сюда, я всё смешаю, всё выпью, все твои эссенции, все твои калии и мочевины, волоки все! - Не дам. - Ну, прекрасно, прекрасно. В конце концов, Павлик, что мне твои синильные кислоты, или как там еще? Что мне твои химикалии, мне, кто смешал и выпил все отравы бытия! Что они мне, вкусившему яда Венеры! Я остаюсь разрываться у тебя на пуфике. А ты покуда бленнорею осваивай... А профессор Боткин, между прочим, сказал: "Надо иметь хоть пару гонококков, чтобы заработать себе бленнорею". А у меня, у придурка, - ни одного гонококка. А Миклухо-Маклай сказал: "Не сделай я чего-нибудь до 30 лет, я ничего не сделал бы и после 30". А я? Что я сделал до 30, чтобы иметь надежды что-нибудь сделать после? А Шопенгауэр сказал: "В этом мире явлений... " О нет, я снова не могу продолжать, снова спазмы.» Павлик-фармацевт поднимает брови на Веню. - А Василий Розанов сказал: "У каждого в жизни есть своя Страстная Неделя". Вот и у тебя.
- Вот и у меня, да, да, Павлик, у меня теперь Страстная Неделя, и на ней семь Страстных Пятниц! Как славно! Кто такой, этот Розанов, что о нём я слышу постоянно? И напарник мой… Павлик, ничего не отвечая, смешивает яды и химикалии.
Веня и Павлик прощаются в дверях. Веня сжимает под мышкой три красных тома.
На корешках книг тиснёные золотом буквы:
ВАСИЛИЙ РОЗАНОВ
- Реакционер он, конечно, закоренелый?
- Ещё бы!
- И ничего более оголтелого нет?
- Нет ничего более оголтелого.
- Более махрового, более одиозного - тоже нет?
- Прелесть какая. Мракобес?
- "От мозга до костей", - как говорят девочки.
- И сгубил свою жизнь во имя религиозных химер?
- Сгубил. Царствие ему небесное.
- Душка. Черносотенством, конечно, баловался,
погромы и все такое?..
- В какой-то степени - да.
- Волшебный человек! Как только у него хватило желчи, и нервов, и досуга? И ни одной мысли за всю жизнь?
- Одни измышления. И то лишь исключительно
злопыхательского толка.
- И всю жизнь, и после жизни - никакой известности?
- Никакой известности. Одна небезызвестность.
Веня выходит из-под арки в переулок, где играют дети с водяными пистолетами. Над домами свинцовая крышка облаков. Знаками он показывает мальчикам, давайте, мол, поиграем? Направляет на них оттопыренный палец, словно пистолет. Дети направляют в него струйки воды из пластмассовых пистолетов. Веня, защищая книги, отступает, грозя бутылью с цикутой, но всё же постепенно намокает.
Не успев открыть дверь своей квартиры, он уже начинает раздеваться. Неловко движется, разбрасывая по дощатому скрипучему полу, ещё мокрую одежду, не зажигая света. Веня, голый распахивает окно. Стоит у окна. Напротив, через двор, в распахнутом окне освещённой кухни, видна Училка. На створке её окна сидит повзрослевший Ангел в чёрном джинсовом костюме и чёрной майке. Веня отходит от окна: «Сначала отхлебнуть цикуты и потом почитать? Или сначала почитать, а потом отхлебнуть цикуты? Нет, сначала всё-таки почитать, а потом отхлебнуть», - он раскрывает наугад красную книгу Розанова и начинает с середины, прохаживаясь по комнате.
В окне напротив, Училка, оперевшись о подоконник, и не замечая свесившихся ног в чёрных гулаговских ботинках, вглядывается в пространство.
ВЕНЯ прохаживается голый: «Я раскрыл наугад и начал с середины. Так всегда начинают, если имеют в руках чтиво высокой пробы. И вот что это была за середина: "Книга должна быть дорогой, и первое свидетельство любви к ней - готовность ее купить. Книгу не надо "давать читать". Книга, которую "давали читать" - развратница. Она нечто потеряла от духа своего и чистоты своей. Читальни и публичные библиотеки – суть публичные места, развращающие народ, как и дома терпимости". Вот ведь, сволочь какая...» - Веня ложится на диван, накрывается шёлковым, фиолетовым, с китайскими драконами, покрывалом и читает вслух. «Можно дозволить очищенный вид проституции для "вдовствующих замужних", то есть
для разряда женщин, которые не способны к единобрачию, не способны к правде, высоте
и крепости единобрачия». - Веня вскакивает, скинув китайское покрывало. Голый, что-то ищет на полках с книгами.
- Следом началась забавная галиматья о совместимости христианских принципов с "развратными ложеснами" и о том, что христианство, если только оно желает устоять в соперничестве с иудаизмом, должно хотя бы отчасти стать фаллическим. О!Ё! – Веня подпрыгивает голый.
Напротив - Училка наклоняется над подоконником. Халат её распахивается, обнажив прекрасную грудь. Она вглядывается в чернеющее небо над крышей. Тянется вверх, приподнимаясь на носки босых ног. Икры напрягаются и тёмные волоски вздымаются, а край халата движется вверх, обнажая полные ляжки. Прояснившееся небо открывает её взору созвездие Большой медведицы.))
ГОЛОС ВЕНИ: «Голова моя стала набухать чем-то нехорошим, я встал и просверлил по дыре в каждой из четырех стен, для сквозняков…» - Ночь.
Веня освобождённо вздыхает и вновь подходит к распахнутому окну. Напротив, в окне, Училка, то ли возмущённо, то ли призывно, поднимает оголённые руки к небу. Веня отходит от окна и валится на диван, прикрывшись покрывалом. Обратив внимание на дракона, он располагает его в области паха, как бы укутывая свои «ложесна». Продолжает читать вслух: "Бог мой, Вечность моя, отчего Ты дал столько печали мне? "... "Томится моя душа. Томится страшным томлением. Утро мое без света. Ночь моя без сна… У обскуранта тёмного и мрачного - и вдруг томится душа?» - продолжает говорить вслух, перебивая собственный ВНУТРИголос.
Теперь Веня читает из книги: "Есть ли жалость в мире? Красота - да, смысл - да. Но жалость? " "Звезды жалеют ли? Мать жалеет - и да будет она выше звезд". "Грубы
люди, ужасающе грубы - и даже поэтому одному, или главным образом поэтому - и боль в жизни, столько боли". "О, как мои слабые нервы выдерживают такую гигантскую долю раздражения! "
- Нет, с этим душегубом очень даже есть о чем говорить, мне давно не попадалось существо, с которым до такой степени было бы о чём говорить.
В Цирке-шапито вечер.
Розанов, солидный мужчина с профессорской бородкой, смотрит выступление Дикого Клоуна в исполнении Натали Митро;
Зрители аплодируют.
Розанов проходит между рядами, спиной к арене. Тем временем, Дикий Клоун, обращает внимание на Розанова и спешит к нему навстречу, перескакивает через бортик арены и поднимается по ступеням.
Тянет Розанова на арену.
Из первых рядов зрителей кричат: «Подсадной! Подсадной! Старик подсадной!»
Окно Вени нараспашку. За ним видно окна Учителки. Она распахивает окно комнаты и ставит на подоконник таз с водой. Взбирается на подоконник с тряпкой и принимается мыть стёкла. Теперь она в тренировочном трико чёрного цвета.
Веня, лёжа на диване, укрытый покрывалом с драконом внизу живота, продолжает чтение вслух книжки Розанова: «"Только горе открывает нам великое и святое".
"Боль, всепредметная, беспричинная и почти непрерывная. Мне кажется, с болью я родился. Состояние - иногда до того тяжело, что еще бы утяжелить - и уже нельзя жить, "состав не выдержит".
"Я не хочу истины, я хочу покоя".
"О, мои грустные опыты! И зачем я захотел всё знать? ",
"Я только смеюсь или плачу. Размышляю ли я в собственном смысле? Никогда".
"Грусть - моя вечная гостья".
"Он плакал. И только слезам он открыт. Кто никогда не плачет, никогда не увидит Христа".
"Христос - это слезы человечества".
"Боже вечный, стой около меня, никогда от меня не отходи".
Веня в волнении вскакивает и принимается совершенно голый ходить по комнате.
Тем временем, в цирке-шапито у реки Розанов участвует в представлении Дикого Клоуна с Бенькой и ростовой куклой дутого Презика, говорящего по-китайски о великом шелковом пути, да псом-доберманом полтора метра в холке и с зелеными (вирированными)) отражениями сюжета в зрачках.
- Вот-вот! Маресьев и Кеплер, Аристотель и Боткин говорили совсем не то, а этот говорит то самое. Коллежский советник Василий Розанов, пишущий сочинения, Шопенгауэр и София Гордо, Хафиз и Миклухо-Маклай несли унылую дичь+!) ;, и душа восставала, а здесь душа не восстает. И не восстанет теперь, с чем бы она ни имела дела - с парадоксом или прописью.
Веня подходит к письменному столу и набрасывает карандашом на листах бумаги - эскизы к тексту Розанова. Сюжеты с ожившими и поплывшими по реке памятниками.
Ходит вдоль окна голый.
Подходит к окну и подставляет книгу к свету.
Напротив, через колодец двора - Учителка укоризненно жестикулирует, затем спрыгивает к себе в комнату, сердито захлопывает окно и задвигает шторы. Веня берёт с полки красную толстую книгу и читает вслух, раскачиваясь пятками на старых рассохшихся досках пола. Доски поскрипывают. Веня читает вслух:
«Русское хвастовство и русская лень, собравшиеся перевернуть мир - вот революция".
"Она имеет два измерения - длину и ширину, но не имеет третьего - глубины".
"Революция - когда человек преобразуется в свинью, бьет посуду, гадит хлев, зажигает дом".
"Самолюбие и злоба - из этого смешана вся революция".
И о Декабристах, о моих возлюбленных декабристах: "И пишут, пишут историю этой буффонады. И мемуары, и всякие павлиньи перья. И Некрасов с "Русскими женщинами".
И о Николае Чернышевском. О том, кто призван был, страдалец, "царям напомнить о Христе": "Понимаете ли вы, что цивилизация - это не Боклишко с Дарвинишком, не Спенсеришко в двадцати томах, не ваш Николай Гаврилович, все эти лапти и онучи русского просвещения, которым всем давно надо дать под зад? ".
"Понимаете ли вы отсюда, что Спенсеришку-то надо было драть за уши, а Николаю Гавриловичу дать по морде, как навонявшему в комнате конюху? Что никаких с ними разговоров нельзя было водить? Что просто следовало вывести за руку, как из-за стола выводят господ, которые, вместо того чтобы кушать, начинают вонять", - читая, укладывается на диван, укрывается покрывалом и потом, отложив книгу на пол, бормочет, закрыв глаза:
«Вот на этом ползучем гаде я уснул на рассвете, в обнимку с моим ретроградом. Вначале уснула духовная сторона моего существа, следом за ней и бренная тоже уснула….» Н
а подоконник распахнутого окна сел Ангел-бабочка с нарисованными Веней эскизами на крыльях. Ангел удобно устроился и замер, засыпая.
Титр: С о н В е н е ч к и
=;
Чёрный экран. Пауза. Тишина.
Ночь.
Окно плотно закрыто чёрной фотобумагой.
Снизу, с точки зрения насекомого, видны исполинские рожи, наклонившиеся над ним. На толсторожем - фуражка милиционера, на том, что с бородкой, белая шапочка доктора, третий - контролёр-железнодорожник из электрички, щёлкающий жутким дыроколом - все в служебной форме.
Голос: «Ах, господа, мне снился сегодня очаровательный сон! необыкновенный сон! Мне
виделось, господа, что все меня окружающее выросло до размеров исполинских, вероятно потому, что сам я превратился во что-то неизмеримо-малое.
Возникает мультипликационно-компьютерное изображение, иллюстрирующее с точки зрения насекомого, непрекращающийся ни на минуту, голос за кадром:
Большая красная Золотая Рыбка в стенном аквариуме кабака мечет золотую икру, на каждой проба: 999,9.
Толпы людей в тёмной одежде массой прут в метро, по эскалатору, платформам, вагонам и
выдавливаются чёрными и красными частицами головастиков-недоростков лягушек так и прут из дверей станций, превращаясь в личинки-черные, так жирно бликующие боками от нефтеналивных цистерн с цифрами на боках…
ГОЛОС: «Я уже даже не помню, господа, в какую плоть я был облечен. Могу сказать только одно - я не был ни одним из представителей членистоногих, потому, что на лицах окружающих меня исполинов не выражалось ни тени отвращения. Ах, господа, вы даже не можете себе представить, каким уморительно жалким было мое положение, и каким невыносимым насмешкам подвергалась личность моя! Одни сетовали на измельчание человеческого рода. Другие предлагали в высушенном виде поместить меня в отдел "Необыкновенная фауна". Третьи рассматривали меня через вогнутое стекло - и это было для меня всего более невыносимым» ((!+!))
Веня спит, но к нему подбирается пушистый, обрастая лиловой шерстью, Чебурашка, крадучись по старому дощатому полу, мастером тишины, вспрыгивает на живот и ласкается, урча: «Члены Политбюро тыкали пальчиком в мой животик. Отставные майоры проверяли прочность моих волосяных покровов. Служители МВД совершенно бездоказательно обвиняли меня в связях с Бериею. А один из вероломных сынов Кавказа предложил даже изнасиловать меня. Ах, господа, вы даже представить себе не можете, до какой ; степени уязвлены были мои человеческие )) чувства. Ибо - кем бы я ни был тогда - чувства человеческие по недоразумению во мне сохранились. Я ронял из глаз миллиарды слез, сквозь слезы цитировал графа Соллогуба, подбирая выражения по возможности "жалкие" (здесь поставь кавычки), - на какие только ухищрения не пускался я, дабы вымолить у них снисхождение... Я знал, что все эти чудовищные создания в действительности жалеют меня и в душах их, смягченных присутствием существа беззащитного, нет ни тени насмешки... Я не верил, что исполины эти совершенно искренне – неумолимы. Но снисхождения не было. И я…» - стук в дверь - Веня открывает глаза. Встаёт, завернувшись в шёлковое покрывало с драконами. Голос Ангела Хранителя: «…как это ни плачевно, я проснулся и вынужден был оставить вдохновенное ложе свое. Я просыпаюсь.» - Сонный Веня открывает дверь. В дверях участковый милицанер в белой форменной рубашке и с чёрной папкой в руках.
- Здравствуйте. Младший лейтенант Шиндяпин.
Очумелый ото сна Веня, тупо молчит.
- Как ваши дела? Устроились на работу? На учёт-то хоть, военный, встали? Нет? Жалоба тут
на вас. Опять учительница на вас жалуется. Беспокоите её голым видом в окне.
- А какое сегодня число?
- Вы что?! не знаете? Сегодня День Смерти Сталина!
ГОЛОС Вени за кадром (бормочет по-французски): Je ne travaillerai jamai…
Через распахнутые створки окна, виден Ангел на подоконнике. Он поспешно расправил крылья и улетел, растворившись в квадратике неба, ограниченном крышами.
В парке, в павильоне «Комната Смеха», вечер.
В подсобку среди кривых зеркал входит Старик, пропуская Веню вперёд.
Веня идёт мимо зеркал, искажаясь в них до неузнаваемости и в самом кривом, превращается в Чебурашку, в следующем в Гоголя спиной позеленевшего на бульваре в полный рост в окружении толпы олдовых хиппи и потом – снова и опять и опять - в себя. Старик открывает дверь в служебную комнату, где мерцает под потолком длинная белая лампа "дневного света" по паспорту люминисцентная.
- Отдохни, я схожу пока.
Старик уходит, а Веня присаживается к письменному столу, оглядывает помещение, открывает ящик стола и достаёт амбарную коленкоровую коричневую тетрадь. На углу стола стоит гранёный стакан, в нём ручка. Веня открывает тетрадь и принимается писать.
Утро на Гоголевском бульваре. Утро раннее и на одной из скамеек, что квадратом окружают Гоголя спит с брезентовым рюкзачком под головой, бывший прибалтийский капитан Юргис, подрыгивая во сне ботинком с жОлтой каучуковой в форме ладошки негра подошвой рифленого ботинка.
Веня присаживается на ядовито-жолтую скамью, недалеко от газетных стендов. На противоположном конце, сидя, спит человек. Автомобили несутся по проезжей части почти беззвучно. Звуки сделались вдруг почему-то приглушёнными.
Солнце предчувствуется за серой крышкой неба над крышами домов.
Человек на другом конце скамьи шевельнулся и повернул лицо к Вене.
- Нет. Ещё не сейчас.
Акустический фокус - голос его над самой головой.
- Страшно?
Незнакомец говорит бесцеремонно. Видна очень короткая стрижка и широко поставленные глаза на бескровном, неопределенного возраста лице. На нем светлый несвежий пиджак и поношенный свитер. Голос его лишен интонации.
- Да, что-то с давлением.
- Смерть - только напоминание.
- О чём же?
- Как и всё. О Суде.
- Вы Страшный, полагаю, имеете в виду? Вздор. Я не верю во все эти блудливые штучки.
Посмертное воздаяние! Если бы я верил в Бога, я побоялся бы оскорбить Его мыслью о
какой-либо хоть трижды высшей справедливости.
- Ха! Он говорит так, будто знает, кто он такой.
- Вы сами превращаете своего Бога в судью, в бухгалтера, в квохчущую наседку - низко!
Жизнь - не следственный изолятор. Никакой суд не может быть праведным! Не надо лгать!
- Что есть истина.
…Пауза…
- Другое, другое. Хватит. Подумай же о себе. - Врывается шум города, будто лопнувшая защитная плёнка шара.
- Страшный Суд и есть обретение самого себя. - Он медленно оборачивает к Вене лицо. Бледное на фоне ярких листьев, сквозь которые просвечивает лодка на постаменте с мужиком в сапогах – каменное сооружение вдали.
- А ты кто такой? Тебя что, из семинарии выгнали? Не слишком ли самоуверенно?
ты-то знаешь, кто ты сам такой?
- Я - твой Ангел.
На телеэкране крупный план и ясно видно его лицо, мерцающее экраном - выступающие скулы, очень высокий белый лоб и глаза - без зрачков. Широко поставленные, почти белые глаза без отражений.
С бульвара несётся пронзительный крик, визг сигнала и тормозов на другой стороне. Веня оборачивается. Проезжую часть перегородила замершая машина. Чёрная и блестящая. Несколько случайных прохожих остановились. Словно в стоп-кадре вспыхивают, бледные, кричащие лица. Чуть дальше, возле бордюра лежит на асфальте лицом вниз, Учителка в серо-голубом плаще вместе с платьем, высоко задраннным. Ноги странно подвёрнуты. Руки вытянуты вперед. В нескольких метрах от неё лежит пластиковый пакет с яркой картинкой и олимпийскими кольцами №80. Рядом, выпавший из пакета учебник "Научный атеизм".
Аккуратно треснувшая бутылка молока с не отпавшей круглой зеленоватой фольгой крышки на широком горле.
Молоко белым пятном медленно растекается по шершавому асфальту.
Веня поворачивается, но собеседник уже исчез. Бульвар пуст и прям - вдали виден памятник Гоголю. Веня подходит к Юргису и тот осведомляется, как у старого приятеля по поводу религии «пивасутра» и они уходят в сторону входа в Арбат.
На скамье Веня съёживается и закрывает глаза.
Титр:
С е р г и е в П о с а д =;
1 9 1 9 - й г о д
========= . . .
На площади у Лавры утро, идут люди, стоят ватные танки, а купола и колокольни лавры светятся в лучах солнца.
Улица деревянных домов у оврага.
Дом Розанова.
Розанов в той самой кожаной куртке, будто с плеча Старика-сторожа павильона «Комната Смеха», плещет себе воды в лицо и поёт: "Боже, царя храни…"
Веня говорит: «Плеснув себе воды в лицо, Василий Васильевич напевает нечисто и неумело, но вкладывает в это больше сердца и натуральности, чем все подданные Российской империи вместе взятые, со времен злополучной Ходынки».
Розанов выходит на улицу. Над крышами деревянных домов видны купола Троице-Сергиевой лавры.
Розанов идёт к воротам Лавры. Звон колоколов. Розанов стоит, среди молящихся в храме. Голос Автора №1: «Стоя среди молящихся, он смахивает то на оценщика-иностранца, то на "демона, боязливо хватающегося за крест", то на Абадонну, только что выползшего из своей бездны, то еще на что-то такое, в чем много пристрастия, но трудно определить, какого рода это пристрастие и во что оно обходится этому Абадонне.»
На паперти храма Розанов подаёт двум нищим, а остальным, всмотревшись в них, почему-то не подаёт. На площади Розанов говорит квартальному надзирателю: «В мире нет ничего святее полицейских функций!»
В доме Розанова - Веня лежит в комнате на кровати, не открывая глаз: «От, шельма!»
Голос Вени: «От, шельма! - сказал я, путаясь в восторгах. - А он между тем, нахмурился и пошел ко мне в избу с кучей старинных монет в кармане.
Василий Розанов, хмурый, входит в избу и подходит к лежащему Вене, доставая из кармана кучу монет.
Розанов вынимает, вертит в руках и дует на каждую монетку.
Веня приподнимается:
- Я тихо приподнялся с канапе и шепотом спросил… - Неужели это интересно - дуть на каждую монетку?
- Чертовски интересно, попробуй-ка сам. А почему ты дрыхнешь до сих пор? Тебе скверно - или ты всю ночь путался с ****ьми?
- Путался, и даже с тремя. Мне дали вчера их почитать, потому что мне вчера было скверно. Вы ведь сами писали, что "Книга, которую дали читать... " - и так далее. Нет, сегодня мне чуть получше. А вот вчера мне было плохо до того, что депутаты горсовета, которые на меня глядели, посыпали головы пеплом, раздирали одежды и перепоясывались вретищем. А старушкам, что на меня глядели, давали нюхать...» - Меня прорвало, я на память пересказал весь свой вчерашний день, от пистолетов до ползучего гада.
В парк, издалека доносится звук колес и гудок отходящей электрички. Из павильона "Комната смеха" выходит Старик.
Старик заходит в магазинчик через дорогу от парка..
Выходит с плоской бутылкой коньяка в руке.
Вечером Старик проходит мимо застывших неподвижно каруселей. Подходит к белому, стоящему на отдельной заасфальтированной площадке, памятнику Пушкину. Приветствует его бутылкой и отпивает глоток. Потом у железнодорожного вагона на пружинах (аттракцион же+!)) - ждёт объявления «Поезд на Брянск…» и, дождавшись, отпивает глоток.
Старик входит в небольшой зал с кривыми зеркалами.
Видит отражения почерневшего Чебурашки, Ангела-хранителя с бульвара и своё отражение в зеркале, сделавшее его толстым коротышкой. Громко смеясь, приветствует отражение и делает пару глотков из бутылки.
Открывает служебную дверь. Никого нет. В комнате горит на столе зелёная лампа под абажуром. Стол обтянут зеленым сукном.
На столе стоит пустой гранёный стакан с опущенным в него кипятильником. Рядом лежит раскрытая тетрадь, та самая.
Старик снимает куртку и, оставшись в старом свитере, присаживается к столу. Плеснув в стакан с кипятильником коньяку, принимается читать.
Голос Вени: «И тут он пришёлся мне уж совсем по вкусу, мой гость-нумизмат: его прорвало тоже. Он наговорил мне общих мест о кощунстве самоистребления, потом что-то о душах, "сплетенных из грязи, нежности и грусти", и о "стыдливых натурах, обращающих в веселый фарс свои глубокие надсады", о Шернвале в Гринберге, об Амвросии Оптинском, о тайных пафосах еврея, о половых загадках Гоголя и Бог весть еще о чем. Старик продолжает читать из тетради.
Голос Вени: «И я в трёх тысячах слов рассказал ему о том, чего он знать не мог: о Днепрогэсе и Риббентропе, Освенциме и Осоавиахиме, об истреблении инфантов в Екатеринбурге, об упорствуюших и обновленцах (тут он попросил подробнее, но я
подробнее не знал), о Павлике Морозове и о зарезавшем его кулаке Данилке...» - Здесь в кривых зеркалах, прислонённых к стене на выброс - идёт советская и немецкая хроника двадцатого века, прямо иллюстрируя слова Вени.
Вокруг памятника Гоголю, на скамьях на скамьях спят уставшие люди-хиппи и просто бездомные командировочные. Ангелы ходят и прислушиваются к их снам.
ГОЛОС ГРАЖДАНИНА 1: «...Господа! Нюхайте кильку! Нюхайте кильку! Лучшее средство от горестей и заразных заболеваний!..»; ГОЛОС ГРАЖДАНИНА 2: «...Удивительные люди сидят у нас в правительстве! Как будто бы умные, а такие глупости иногда делают... Возьмите хотя эти обеды, банкеты! Все время раньше допускалась такая глупость: человек, который
руководит, ест лучше и больше, чем те, которыми он руководит. Это так нелепо! Что даже и сейчас наши руководители больше всего любят эту привычку! Удивительно... Неужели они не чувствуют, до чего это глупо...»; ГОЛОС ГРАЖДАНИНА 3: «...С тех пор и трясутся руки. Ты, малый, не поймешь это, нервное состояние. А все равно никого
не виню, ни государство, ни войну. Сам виноват, вот и исповедовался, как Мармеладов перед Раскольниковым. Хе-ххе-ххе! Какой я Мармеладов... Как ты - Раскольников... Хе-ххе... Бывший студент... Может, пойдешь убивать старух, а потом в обморок падать... Хе-ххе-хе... Не выйдет... Теперь уже не выйдет. Теперь старухам почет, пенсия. А молодым - все дороги открыты, и в пивную тоже...»; ГОЛОС ГРАЖДАНИНА 4: «...Так что и жизни-то, по сути дела, нет никакой. Пьем - и все. А отчего пьем? На какие деньги пьем? – это, может, и дела никому нет... Может, это я кого-нибудь
убил, да теперь вот его и пропиваю, может, я его и не убивал, а просто себя считаю убийцей... Я, может быть, сам девочку из огня вытаскивал, может, она горела и кричала, а я ее вытаскивал... А теперь и... пропиваю ее... Тут... душа человеческая много знает... от этого обычно и...» ЖЕНСКИЙ ГОЛОС: «...Объедаются, сволочи! Кр-ровушку народную пьют!»; МУЖСКОЙ ГОЛОС 1: «…Соревнуются... заокеанские империи кожу с наррода... А русский - душевно свободный человек! Хочу - пью... Хочу - плачу, хочу - в моррду... А у нас не так! У нас, у русских - не так! захотелось - иди, бери домой, все чинно, по-образованному, ...главное, чтоб шуму не было, чтоб никто не кричал... чтобы все - тихо, это самое главное...»; МУЖСКОЙ ГОЛОС 2: «...Даже ссать с третьего этажа запрещают. А в каком это законе написано, что ссать с третьего этажа нельзя...».
В комнате Розанова день к вечеру.
Веня входит в комнату с охапкой дров, ссыпает их у печи и принимается лущить наколотые чурбачки огромным ножом, отодвигает заслонку печи, растапливает печь: «Сведения о прошедшей истории его раздавили, он почернел и опустился. И только потом опять заговорил: об искривлении путей человеческих, о своем грехе против человека, но не против Бога в Церкви, о гефсиманском поте и врожденной вине. А я ему - тоже о врожденной вине и посмертных реабилитациях, о Пекине и кизлярских пастбищах, о Таймыре и Нюрнберге, об отсутствии всех гарантий и всех смыслов», - расщепляя на щепу полно, говорит Веня.
А тем временем, Старик выходит из "Комнаты смеха" на аллею парка, освещённую фонарями. С окраины парка доносится шум улицы, хлопают дверцы такси. Старик идёт мимо зелёного театра в сторону уличных огней и слышит (не слышит?) голос Вени: «Василий Васильевич, а когда израильтяне ездили на юг, к измаильтянам, они всё, что имели, меняли на бальзамические смолы. А мы – что мы обменяем на бальзамические смолы, если поедем на юг, к измаильтянам? Клятва, гарантия, порука, залог - что найти взамен этому всему? Чем клясться, за кого поручиться и где хоть один залог? Вот даже старец Даван, во всем изверившийся, клялся дочерьми, не зная, что ещё можно избрать предметом? А есть ли у кого-нибудь из нас во всей России хоть одна дочь? А если есть, сможем ли мы поклясться дочерьми?..»
В комната Розанова день. Розанов высмаркивается. Розанов говорит: «Изрядно»…
- Все переменилось у нас, ото "всего" не осталось ни слова, ни вздоха. Все балаганные паяцы, мистики, горлопаны, фокусники, невротики, звездочеты - все как-то поразбрелись по заграницам, ещё до твоей кончины. Или, уже после твоей кончины, у себя дома в России поперемерли-поперевешались. И, наверное, слава Богу. Остались умные, простые, честные и работящие. Говна нет и не пахнет им, остались бриллианты и изумруды. Я один только - пахну. Ну и ещё несколько отшепенцев - пахнут... Мы живем скоротечно и глупо, они живут долго и умно. Не успев родиться, мы уже подыхаем. А они, мерзавцы, долголетни и пребудут вовеки. Жид почему-то вечен. Кощей почему-то бессмертен…»
<…>
Веня сморкается. <…>
В парке раннее утро. Старик идёт от кинотеатра, спускаясь по аллее, где уже метёт дворничиха, собирая в кучу листья клёнов. Проходит мимо памятника Пушкину, мимо будки с буквами "Аттракционы", где одна буква "Т" погасла и лишь иногда вздрагивает неоновым всполохом. Он входит в сарайчик, крашеный зелёной краской с надписью "Комната смеха".
В подсобке за столом сидит Веня. Выбросив пустую бутылку в форточку, принимается вслух читать из тетради, обращаясь к вошедшему. При этом он шумно перелистывает листы в школьную клетку, испещрённые мелким убористым почерком: «Он много еще говорил, но уже не так хорошо и не так охотно. И зыбко, как утренний туман, приподнялся с канапе и, как утренний туман, заколыхался, а потом сказал еще несколько лучших слов - о вздохе, корыте и свиньях - и исчез, как утренний туман. С ним исчезла и моя тетрадь».
Веня закрывает тетрадку и, выдвинув ящик, бросает в стол.
Зима, у Казанского вокзала метёт по асфальту, идёт снег, порывы ветра рвут полы Вениного старого демисезонного тёмного пальто, похожего на шинель беззнаков отличия (ВВС?) ;
Он кутается и ходит туда-сюда, туда сюда по заиндевевшим опилкам на снегу между ж/д путей.
Бродит по вокзалу, расстилает латанное цветными лоскутами, одеяло на полу у камеры хранения, среди спящих здесь цыган. Ложится. Долго смотрит в пространство, закинув руки за голову. Закрывает глаза.
Сон Вени №2: Веня идёт по кафельному тоннелю к путям. Ветер гонит обрывки газет. Изо рта валит пар. Голос Автора №2: «Ни голода, ни эмоций, ни воспоминаний, ни
перспектив, ни жажды папиросного дыма... Одно сплошное ощущение холода…» На рассвете Веня сидит в зале ожидания на гнутой фанерной скамье и тупо созерцает обычнейшие радиаторы водяного отопления - батарею, крашенную зелёной масляной краской: «Ровно в восемь я покинул зал ожидания. На пути следования ничто не привлекло мои взоры, и я прошел почти незамеченным… Добравшись, наконец, до Грузинского сквера, я был остановлен массой движущихся по всем направлениям граждан. Одни пытались перепилить ножом каменную шею Венеры Милосской, другие выкрикивали антисанитарные лозунги. Одним словом, никто не обратил на меня внимания, - и только стоящий поодаль и видимо раздосадованный чем-то шатен ласково протянул мне потную ладонь…»
- Вы, случайно, не Максим Горький?
- Собственно... н-нет... но вообще - да.
- В таком случае - взгляните на небо.
- Н-н-ну... звезды... шпиль гастронома... "Пейте натуральный кофе"... ну... и больше, кажется, ничего существенного. Шатен внезапно возбуждённо преображается.
- Ну, а... лик... всевидящего?
- То есть, как это - "гм"? А звезды?! Разве ничего вам не напоминают?..
- Что?!! Вы тоже... боитесь... Боже мой... Так вы...
- Да, да, да... а теперь - уйдите... я боюсь оставаться с вами наедине... идите, идите с Богом... - Шатен долго машет вслед юноше парусиновой шляпой.
Веня стоит на углу пяти сходящихся улиц (там рядом раскинул руки крестом ещё один позеленевший памятник) Голос автора: «Я лучше прислонюсь к колонне и зажмурюсь, чтобы не так тошнило...»
ГОЛОСА АНГЕЛОВ: «Конечно, Веничка, конечно…»; ГОЛОС ВЕНИ: «Кто-то запел в высоте так тихо-тихо, так ласково-ласково»; ГОЛОС АНГЕЛА№1: «Зажмурься, чтобы не так тошнило». ВЕНЯ: «О! Узнаю! Узнаю! Это опять они! Ангелы господни! Это вы опять?»; Голоса Ангелов нараспев: «Ну, конечно, мы!»; Голос Вени: «И опять так ласково!.. А знаете что, ангелы?»; Голоса Ангелов хором: «Что?»; ВЕНЯ: «Тяжело мне…»; ГОЛОСА АНШЕЛОВ: «Да мы знаем, что тяжело, а ты походи, походи, легче будет. А через полчаса магазин откроется: водка там с девяти, правда, а красненького сразу дадут...»; ВЕНЯ: «Кра а аснень-ко-о-го?!»; ГОЛОСА АНГЕЛОВ хором: «Красненького»; ВЕНЯ: «Холодненького?»; ГОЛОСА АНГЕЛОВ хором нараспев: «Хо о олоднень-ко-гооо.., ко о онеч-но- -о...»… - здесь опера)))
Веню пробивает на монолог на ходу: «Вы говорите:походи-походи-легче-будет. Да ведь и ходить-то не хочется. Вы же сами знаете, каково в моём состоянии ходить!..»; ГОЛОСА АНГЕЛОВ опять запели: «А ты вот чего: ты зайди в ресторан вокза а аль-н-ы-ы ы ый. Там вчера вечером херес бы-ы ыл. Не могли же выпить за вечер весь хеееере-ее - Ессс!!.»; ВЕНЯ: «Да, да, да. Я пойду. Я сейчас пойду, узнаю. Спасибо-о-о о о о… вам, ангелы ы ы ы...»; ГОЛОСА АНГЕЛОВ тихо-тихо пропели: «На здоровье, Веня... Не сто-и и и ит... - ласково-ласково сами себе.
Титр: Д е н ь П о б е д ы
Привокзальный ресторан. В зале никого, лишь где-то на кухне позвякивают посудой, да откуда-то с перронов доносится голос всё той же женщины, время от времени монотонно, будто замёрзшая навсегда, транслирующей одно и то же объявление: "Внимание! По второму пути. Поезд. Из Брянска."
Веня сидит один за столиком, перед ним графинчик с водкой. Он наливает в гранёную стопочку и с удовольствием выпивает.
В другом углу сидит в одиночестве офицер, положив кожаный портфель сталинских времен прямо на скатерть. ВЕНЯ: «Всё это просилось вон, просилось вон - оставалось прибечь к самому проверенному из средств: изблевать это все посредством двух пальцев. Одним из этих пальцев стал Новый Завет, другим - российская поэзия, то есть вся русская поэзия от Гаврилы Державина до Марины (Марины, пишущей "Беда" с большой буквы). Мне стало легче. Но долго после того я был расслаблен и бледен. Высшие функции мозга затухали оттого, что деятельно был возбужден один только кусочек мозгов - рвотный центр продолговатого мозга. Нужно было что-то укрепляющее, и вот этот нумизмат меня укрепил - в тот день, когда я был расслаблен и бледен сверх всяких пределов. Он исполнил функцию боснийского студента, всадившего пулю в эрцгерцога Франца Фердинанда…» <…>
В углу большого зала на эстраде появляются музыканты и принимаются настраивать инструменты. Одинокий мужчина встаёт и принимается пританцовывать, жестами приглашая Веню и офицера.
Музыканты на эстраде принимаются репетировать. На эстраду поднимается Аркадий Северный и поёт:
"Я тоскую по родине…"
В зале загорается освещение во всех массивных железных люстрах, крашеных под бронзу. Входит ещё один мужчина в шинели без знаков отличия и цивильных туфлях.
Веня наливает очередную стопку. На столе появилась тарелка с цельным солёным огурцом и нарезанной колбаской.
На эстраде поёт Аркадий Северный: "Надену я белую шляпу…" Трое мужчин пьяно танцуют каждый в своем углу. Веня сидит за своим же столом, но теперь с ним товарищ в офицерской военной форме с портфелем на коленях. На столе появилась сковородка с яичницей и тарелка с салом. Рядом с ней лежит офицерская фуражка.
- Я тебя не понимаю... Или ты просто дурак, или ты человек, упавший с луны. Другого объяснения нет. Или, может, ты просто пьяный...
- Кстати, я совершенно трезв... Нальем?..
- Давай...
- Т-тэк - не торопясь, начнем сначала... Во-первых, ты сказал: я тебя не понимаю, - ты, наверное, дурак... Но ведь не только умный не может понять дурака, а чаще как раз наоборот, дурак не может понять умного. Так что этот вопрос спорный, и мы его отодвинем...
- Давай говорить просто.
- Давай просто. Мне все равно.
- Кгхм... Ты любишь... Родину?
- Мдэс...
- Стоило ли, право, делать умное лицо и произносить "кгхм"...
- А все-таки...
- И "все-таки" не могу ответить... У меня, например, свое понятие "любить" и свое понятие "Родина"... Может быть, для меня выражение "любить" имеет то же значение, что для вас - "ненавидеть", так что ни "да", ни "нет" вам не дадут ничего...
- Гм... Это я не понимаю... Мы же условились говорить просто...
- Так я и говорю просто. Проще - некуда... - Офицер снимает китель и вешает на спинку стула.
- Предположим, для меня "любить Родину" это значит "желать ей блага"...
- Чудесно... Теперь представьте себе: я тоже говорю: желаю ей блага... Но для меня, может быть, благо - поголовное истребление всего населения нашей, извините, Родины... А для вас совсем другое... Для вас "желать" - значит
"стремиться к достижению", а для меня - "отворачиваться" от того, что мне нравится...
- Ну, у тебя тогда нечеловеческие понятия обо всем...
- Ты хочешь сказать: "не мои"?
- Ну, раз "не человеческие", значит, в том числе и "не мои"... Да и зачем придавать каждому слову свое значение - возьми ты самое простое слово:
"бежать"... Ведь ты же не придашь ему никакого своего значения...
- Нет, конечно... Потому что "бежать" не имеет никакого отношения к... так сказать, духовной стороне человека... так же, как "солнце", "баклажан", "ЦК", "денатурат" и так далее... Эти вещи можно понимать, но не чувствовать... К тому же смысл всех этих понятий - неизменный и точно зафиксирован в словаре.
- Но ведь в словаре-то давно уже зафиксирован смысл и всех этих ваших... духовных слов...
- Возьмет любой человек словарь - и ему совершенно ясно, какое правильное значение имеет слово, ну хотя бы "желать"...
- Гм... В таком случае, пусть этот ваш "любой человек" сначала справится в словаре, что такое "общепризнанное" и что такое "индивидуум"...
- Хе-хе-хе-хе... Остроумно, конечно... Но все-таки... у всех уже укоренилось издавна одно общее понятие "желать"... Я, например, лично первый
раз встречаю человека, который еще пытается втискивать какое-то другое значение в это слово...
- Ну, тогда вы сами попутно справьтесь в
словаре, что такое "укоренившееся" и что такое "искоренять"...
- Черт побери, неужели тебе еще не надоел "словарь"... Вот я еще чем хотел поинтересоваться... Ты говоришь, что у тебя свое собственное понятие о слове, например, "любить", "ненавидеть" и так далее... А вот ты почему-то путаешь эти понятия, пусть даже они будут и твои собственные... Ты вот говоришь, что "может быть, для меня любить - то же, что "ненавидеть" и так далее...
- Ну, во-первых, я совсем не так выражался... И потом - что же здесь особенного? Ты никогда точно не определишь слова, которое выражает какую-нибудь "отрасль" твоего душевного. Каждое определение потребует у тебя слов, которые тоже нуждаются в определении... И в конце концов, все окажется неопределенным и невыразимым... А то, что две неопределенные вещи путаются, - в этом нет ничего удивительного...
- Ну, так с таким же успехом могут путаться и все твои эти "обычные" слова, их тоже надо опре...
- А что ж, они и в самом деле путаются... Вот я, например, перечислил четыре совершенно обычных слова... У вас, наверное, путаются понятия "ЦК", (центральный комитет коммунистической партии) и "солнце"... А у меня, например, "ЦК" и "баклажан"...
- Хе-хе-хе-хе...
- А что? - спутать их очень легко... И то, и другое "невкусно без хлеба"; и то, и другое немного дороже ливерной колбасы, притом, обе эти вещи своей внешностью напоминают то-то такое...
- О-ах-ха-ха-ха!!
- Потом! - я, например, путаю "ЦК" с "денатуратом" - и то, и другое имеет синеватый оттенок, затем - оба они существуют, могут существовать и
сохранять свою целость только в твердой и надежной упаковке. Вы, вероятно, знаете, что это за "упаковка"... Далее - обе эти вещи распространяют смрадное благоухание... и, в довершение всего, при поднесении зажженной
спички легко вспыхивают и "горят мутным коптящим пламенем"... А? Как вы думаете?
- Все это, конечно, очень хорошо... Но я-то, вообще, никак не думаю...
- Чудно, чудно... я всегда безумно любил людей, которые "никак не думают"...
- Да?! А может быть, вы, как всегда, втискиваете в слово "люблю" свое значение "ненавидеть"?..
- Ха-ха-ха...
- Нет, почему... Я вынужден пока "втискивать" в это слово общепризнанный смысл... Я, как и все грузчики, слишком благоразумен...
- Что-о-о?!! Вы - грузчик??!!!
И тут Аркаша Северный грянул со своим ВИА (вокально-инструментальный ансамбль) "Злая воля - злые сны!", а офицер ринулся к женщине, на которую всё посматривал во время беседы, приглашая танцевать.
"Комната смеха" заполняется утренним светом, Веня сидит за столом, положив голову на руки. Веня открывает глаза. Посреди комнаты, у стола стоит Старик в кожаной куртке и смотрит на него. В одной руке он держит смятую кепку, в другой авоську с какой-то снедью: кажется, там бутылка молока, бесформенные кульки, хлеб. Старик смотрит на него с некоторым сомнением, словно не совсем узнаёт. Он аккуратно ставит авоську на стол, не отрывая взгляда от Вени. Вдруг произносит фразу на незнакомом языке.
Веня закрывает было глаза, но Старик с угрожающей быстротой подходит к столу, склоняется над ним, беспокойно, ищуще заглядывает в глаза. Его белое лицо заслоняет весь мир.
- Э, ты что, нет. Ты что надумал? Не теперь. Слышишь? Ты слышишь меня? Ты не уйдёшь – так. Всю жизнь уходил, но сейчас - нет. Я не позволю тебе. Ты слышишь? Ты слышишь меня? Ты! - ты всю жизнь прятался в себе, мечтательный палач. Ты жил, будто… будто пил кофе со сливками. Вкусно? А ведь ты прекрасно знал правду - и благодушествовал, придумывал себе игры, онанист, лгал себе –
и весь мир хотел в ложь превратить - фантазёр! Играть в детские кубики с окровавленными руками? Слушай: ты всё знаешь! Но я скажу тебе, я - свидетель, чтобы ты не солгал – там. Всё время тайно рассчитываешь на милосердие, так? Кто позволил тебе мучить людей? Ты ведь никто, даже не преступник. Никто, дыра, яма, отрицательная величина. Оторванный кусок ума - без любви, без
сострадания, без совести, - он резко отворачивается, нахлобучивает кепку.
Он уходит мимо зеркал неестественно прямо, точно на протезах.
Отворяет дверь, оглядывается по-волчьи, через плечо - но видит только громадное мутно-смертельное солнце, отражённое множеством пыльных зеркал.
Веня открывает глаза и смотрит в пространство перед собой.
- Если мне скажут: случалось, он подличал в мелочах, иногда склонялся к ренегатству и при кажущейся незыблемости принципов он, по-собственному признанию, "менял убеждения, как перчатки", уверяя при этом, что за каждой изменой следует возрождение, - если мне это скажут, я им отвечу в их же манере: все это декларации человека, что жаловался и на собственный "фетишизм мелочей" и кому (может быть, даже единственному в России) ни одна мелочь ни разу не застила глаз. Да, этот человек ни разу за всю жизнь не прикинулся
добродетельным, между тем как прикидывались все. А за огненную добродетель можно простить вялый порок. Чтобы избежать приговоров пуристов, надо, чтобы сам порок был лишен всякой экстремы. Чтобы избавиться от упреков разных мозгоебателей вроде принца Гамлета, королеве Гертруде, прежде чем идти под венец, надо было просто успеть доносить свои башмаки. Искупитель был во всем искушен, кроме греха. Мы же не можем быть искушены во всех грехах - чтобы знать им цену и суметь отвратиться от них от всех. Можно быть причастным мелкой лжи, можно быть поднаторевшим в пустяшной неправедности - пусть - это как прививка от оспы - это избавляет от той, гигантской лжи (все дурни знают, о чем я говорю). А если скажут мне бабы, что выглядел он прескверно, что нос его был мясист, а маленькие глаза постоянно блуждали и дурно пахло изо рта, и все такое, - я им, за...кам, отвечу так: "Ну так что же, что постоянно блуждали? Честного человека только по этому признаку и можно отличить: у него глаза бегают. Значит, человек совестлив и не способен на крупноплановое хамство. У масштабных преступников глаза не шевелятся, у лучшей части моих знакомых - бегают. У Бонапарта глаза не шевелились. А Розанов сказал, что откусил бы голову Бонапарту, если б встретил его где-нибудь… <…>
«…Антону Чехову в Ялте вовсе незачем ставить памятник, там и без того его знает каждая собака. А вот Антону Деникину в Воронеже - следовало бы - каждая тамошняя собака его забыла, а надо, чтобы помнила каждая собака - устав, Веня вновь закрывает глаза.
Титр: Д Е Н Ь ВЕЛИКОЙ ОКТЯБРЬСКОЙ СОЦИАЛИСТИЧЕСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ
Актовый зал полон молодых людей. Кумачовые лозунги на стенах: Земля - рабочим. Фабрики - крестьянам. Море - матросам! Футбол - футболистам!! На трибуне Александр говорит речь: «Господа! (Аплодисменты). Каждый из нас по-разному понимает те задачи, которыми мы должны руководствоваться в нашей деятельности. Нужно помнить, что наша основная задача - свести все эти задачи к одному - к борьбе. Но какая это борьба, господа? Все мы беспрерывно боремся: утром - с зевотой, днем - с бюрократизмом и вспышками преждевременной страсти, вечером и ночью соответственно с отчаянием и половым бессилием». (Аплодисменты, возгласы: "Наверно, у Венедикта содрал!"). Алекс продолжает громч: «В Америке происходит борьба за существование, в России - борьба за сосуществование. (Аплодисменты). Но главная борьба в наше время - это борьба за нравственное возрождение человечества! Почему в наше время каждый второй мужчина - алкоголик? Почему в больнице Кащенко не хватает коек для сумасшедших? Почему призывники полегли тысячами в Венгрии? За что в наших ребят-призывников бросают камни в освобожденных странах? Разве мы, молодежь, виновата? (Аплодисменты). В таком случае - долой тишину и все это гробовое спокойствие! Мы - защитники нравственного прогресса! Наша главная задача на первом этапе - бить стекла! (Бурные аплодисменты). Срывать всякие вывески, вроде "Соблюдайте чистоту" и так далее! Наша вторая задача - устраивать шум и бардак - везде, где требуется тишина! Мы должны гордиться тем, что мы пушечное мясо! Нам никто не посмеет затыкать рот! (Аплодисменты). Нас пока четверо! Почетный член нашего общества - Венедикт! (Аплодисменты). Вставить гурины лозунги из Ситуации ТАВ. Это, значит, уже пять! Будет еще больше! Мы - не хулиганы! Мы - революционеры! (Бурные аплодисменты, возгласы: "Сте-о-окла-а!")".
На трибуну заскакивает следующий оратор. Оратор № 1: «Так что же, я, по-вашему, молчать должен? Нет уж, извините, господа, когда по радио да в газетах про рабочих всякие небылицы пишут, а здесь рабочего человека за скотину считают! Я бы этому Маркову сегодня в морду плюнул, если бы хоть немного выпил! Какое он имеет право издеваться над грязно-рабочим! Что же это я, выходит, работаю, как скотина, чтобы себя прокормить, а у меня половину отбирают на заем! "Отдадим свои излишки в долг государству!" А?" На трибуну втискивается следующий оратор, выталкивая предыдущего. Оратор №2: «Мы не живем! Мы существуем! Мы, как бараны, трудимся для хлеба и для водки, а пошлют нас, как стадо баранов, воевать в Сирию или в Венгрию, так мы и пойдем, будем резать и кричать "ура", пока нас не зарежут!»
Поднимается на сцену третий. Оратор № 3: «Как это можно - работать в бетонном цехе целый месяц - и в результате не только не получить ни копейки, но даже остаться должником государства!» Крики в зале: "Долой! Стёкла - стёкла - стёкла!" Поднимается к трибуне четвёртый выступающий. Оратор № 4: «Да вы знаете, что будет, если война начнется? Да русский Иван с голоду будет подыхать! В ту войну еще как-то держались на американской тушенке, а то бы и тогда половина передохла! Вот попомните мои слова - полная измена будет! Вы думаете, что у нас это высшее командование мирно настроено! Да у них руки-то чешутся, может, больше, чем у американцев! Пусть будет война! А вот для чего мы живем? Ничего у нас впереди нет и ждать нечего... Пить, разве, только!.. КРИКИ: «Болото! Болото! Гасспада! Свет не включать!»
В зал входят дружинники с красными повязками на рукавах. На них буквы: "Дружинник". ВОЗГЛАСЫ: «Как это так - разойдись?! Пришибеевщина!.. О-о-о! Комендант! Нам как раз нужен "хор друидок"! Ерофеев, уйдите из кухни! И все остальные – расходитесь по этажам! Поми-и-илуйте! Вы же затыкаете рты! Свобода мне-ений! Свобода сборищ! На фона-а-арь!! Вы знаете, что за это бывает, за ваши длинные языки?»
========= . . .
Электропоезд стоит в тупике. Вокруг темень, лишь где-то ближе к вокзалу горят фонари. Веня в полном одиночестве и полном недоумении стоит в тамбуре. Он только что выпил и, отирая губы, прячет во внутренний карман чёрного бушлата бутылку портвейна "777" - 0,8. Веня говорит: «Почему за окном темно, скажите мне, пожалуйста? Почему за окном чернота, если поезд вышел сегодня утром? Почему?..» - Веня припал головой к окошку. Голос Автора: «Я припал головой к окошку - о, какая чернота! И что там в этой черноте - дождь или снег? Или просто я сквозь слезы гляжу в эту тьму? Боже.» Голос Искусителя похож на голос Незнакомца с бульвара: «А! Это ты!»
- Кто-то сказал у меня за спиной таким приятным голосом, таким злорадным, что я даже поворачиваться не стал. Я сразу понял, кто стоит у меня за спиной. Искушать сейчас начнет, тупая морда! Нашел же ведь время - искушать!
- Так это ты, Ерофеев?
Веня стоит, прислонившись лицом к стеклу дверей тамбура.
- Конечно, я. Кто же еще?
- Тяжело тебе, Ерофеев?
- Конечно, тяжело. Только тебя это не касается. Проходи себе дальше, не на
такого напал, - он всё так и говорит - уткнувшись лбом в окошко тамбура и не поворачиваясь.
- А раз тяжело, смири свой порыв. Смири свой духовный порыв - легче будет.
- Ни за что не смирю.
- Ну и дурак.
- От дурака слышу.
- Ну ладно, ладно... Уж и слова не скажи!.. Ты лучше вот чего, возьми - и на ходу из электрички выпрыгни. Вдруг да не разобьешься...
Голос: «Я сначала подумал, потом ответил: Не-е, не буду прыгать, страшно. Обязательно разобьюсь...»
И сатана ушел посрамленный.
За окнами электропоезда занимается рассвет. Где-то кричат петухи.
Длинный, тёмный состав электрички стоит у вокзала Сергиева Посада. Во всём составе вспыхивает свет.
Стихает звон колоколов в лавре. Веня открывает глаза, лёжа на потёртом канапе Василия Васильевича:
- Короче, так. Этот гнусный, ядовитый старикашка, он - нет, он не дал мне полного снадобья от нравственных немощей, - но спас мне честь и дыхание (ни больше ни меньше - честь и дыхание). Все тридцать шесть его сочинений, от самых пухлых до самых крохотных, вонзились мне в душу и теперь торчали в ней, как торчат три дюжины стрел в пузе святого Себастьяна.
Веня выходит на крыльцо дома Розанова с красными книгами под мышкой. Ясное небо в звёздах, вокруг спящие деревянные дома по склону оврага.
Веня выходит на улицу.
- И я пошел из дома в ту ночь, набросив на себя что-то вроде салопа, с книгами под мышкой. В такой вот поздний час никто не набрасывает на себя салопов и не идет из дома к друзьям – фармацевтам с шовинистами под мышкой. А я вот вышел - в путь, пока еще ничем не озаренный, кроме тусклых созвездий. Чередовались знаки Зодиака, и я вздохнул, так глубоко вздохнул, что чуть не вывихнул все, что имею.
В парке утро. Старик в кожаной куртке и рабочий Супербабай в комбинезоне цвета детской неожиданности, освежают известью памятник Пушкину. Закончив работу, собирают кисти и краски в ведро. Идут по аллее парка, вокруг пока только мамы с колясками, да охранники в одинаковом.
ГОЛОС ВЕНИ: «А я вздохнув, сказал: "Плевать на Миклухо-Маклая, что бы он там ни молол. До тридцати лет, после тридцати лет - какая разница? Ну что, допустим, сделал в мои годы император Нерон? Ровно ничего не сделал. Он успел, правда, отрубить башку у брата своего, Британика. Но основное было впереди: он еще не изнасиловал ни одной из своих племянниц, не поджигал Рима с четырех сторон и еще не задушил свою маму атласной подушкой. Вот и у меня тоже - все впереди!» <…>
Веня говорит Неизвестному лётчику в шлеме: «Вот-вот! Вот что для них годится, я вспомнил: старинная формула отречения и проклятия. "Да будьте вы прокляты в вашем доме и в вашей постели, во сне и в дороге, в разговоре и в молчании. Да
будут прокляты все ваши чувства: зрение, слух, обоняние, вкус и все тело ваше от темени до подошвы ног! " Да будьте вы прокляты на пути в свой дом и на пути из дома, в лесах и на горах, со щитом и на щите, на кровати и под кроватью, в панталонах и без панталон! Горе вам, если вам, что ни день, омерзительно! Если вам, что ни день, хорошо - горе вам! В вашей грамоте и в вашей безграмотности, во всех науках ваших и во всех словесностях, - будьте прокляты! На ложе любви и в залах заседаний, на толчках и за пюпитрами, после
смерти и до зачатия - будьте прокляты. Да будет так. Аминь».
Ночь черна, лишь звёзды в небе освещают путь Вени, поднимающегося по железной лестнице, вверх по берегу оврага. Внизу дома и наверху дома.
ГОЛОС ВЕНИ: «Впрочем, если вы согласитесь на такое условие: мы драгоценных вас будем пестовать, а вы нас – лелеять, если вы готовы растаять в лучах моего добра, как в лучах Ярилы растаяла эта про***** Снегурочка, - если согласны, я снимаю с вас все проклятия. Меньше было бы заботы о том, что станется с моей Землей, если б вы согласились. Ну да разве вас уломаешь, ублюдков? Итак, проклятие остается в силе. Пускай вы изумруды, а мы наоборот. Вы прейдете, надо полагать, а мы пребудем. Изумруды канут на самое дно, а мы поплывем, в меру полые, в меру вонючие, - мы поплывем», - Веня путешествует, блуждая по тёмным улочкам Сергиева Посада.
Над площадью у лавры небо всё светлеет. Маленькая фигурка человека идёт по огромной площади у лавры. Над высоченной стеной высятся купола и колокольни. Тишина. Голос Автора: «Я смахивал, вот сейчас, на оболтусов рыцарей, выходящих от Петра Пустынника, доверху набитых всякой всячиной, с прочищенными мозгами и с лицом, обращенным в сторону Гроба Господня…»
Темный состав стоит у вокзала.
Веня входит в тамбур, свет вспыхивает во всем составе, двери закрываются и он прижимается лбом к стеклу. Поезд трогается и он отодвигается от окна - по лицу-отражению плывут звёзды. Голос Вени: «…Чередовались знаки Зодиака. Созвездия круговращались и мерцали. И я спросил их: "Созвездия, ну хоть теперь-то вот - вы благосклонны ко мне? ".
- Благосклонны, - ответили созвездия.
Титры. Песня Аркадия Северного: "Я тоскую по Родине", всеобщее крещение китайцев в водах впадения Угры в Оку…
= = = = = = =
. . .
ЗИМА- ШАИТО у реки.
Лишь могла ночная рассеивается, как в промерзшем льду пруда высвечивается изнутри Дикий Клоун с маской грима примерзшей к лицу. На арене шапито куб льда оттаивает и оживает дикий Клоун – слеза стекает по лицу.
И ЭТО - К О Н Е Ц
СТУДИЯ ВИДЕНИЕ
E-mail: kuznecovsasha@mail.ru
Александр Валерьевич. Москва