ДЕНЬ ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТЫЙ
Ничего особенного в этот день тоже не произошло, разве что лечащий врач до глубины души обидела Анальгина. Но это случилось уже после завтрака. А вначале...
Подъём прозвучал в половине пятого - именно в это время явился ушедший накануне в самоволку водитель КамАЗа. Он оказался пьян и весел, хотя возможно и наоборот. Поэтому спать уже не получилось.
Нарушитель больничного режима подробнейшим образом рассказал о своих ночных приключениях, прерывая исповедь неистовой охотой на тараканов, зло обругал таксистов - этих потерявших совесть жуликов, вместо работы торгующих водкой, выдал десяток сальных анекдотов и сам же над ними чуть не умер со смеху. Гимн Советского Союза слушали уже одетыми.
Черноголовый пьяница и грубиян гулял ещё долго - цеплялся к профессору, приставал к Гарику, ругал всё и вся и угомонился - улегся и затих - только перед самым завтраком. То есть затих в смысле разговоров, приставаний и смеха. На самом же деле он огласил окрестности храпом не менее мощным, чем раскаты его хохота над рассказанными им же анекдотами.
Анальгин молчал, но чувствовалось, что все эти фокусы ему не по душе. Профессор недовольно покряхтел, поворчал и отправился в туалет бриться. Гарик встал и, не проронив ни слова, ушёл курить. В палате остались Иван Петрович, Анальгин и временно усопший.
- Да, - ворчливо сказал старик, - молодежь ни в чём границ не знает. Всё можно, всё, только осторожно и в меру. А совесть, - Анальгин покосился на спящего штрафника, - она должна присутствовать всегда, даже когда курице голову рубишь. Излишний-то садизм вреден!
Завтрак прошёл в молчании. Иван Петрович ел и скучал. День обещал быть неинтересным. Анальгин о трезвом гегемоне вопроса не поднимал, да если бы и поднял, то развивать его дальше было бы просто некому - профессор не выспался, а посему соображать отказывался напрочь. Обладатель рыжей шевелюры где-то отсутствовал, и это уже само по себе делало всё вокруг серым и однообразным.
Выйдя из столовой зашли в туалет, оставили там профессора и, послонявшись по отделению и вволю насладившись загадочной, даже немного торжественной тишиной холла, вернулись в палату. Здесь всё выглядело иначе: мощный храп и чудовищный перегар, казалось, состязались между собой и никак не могли решить, кто кого. Анальгин открыл фрамугу, оросил всё что попалось под руку «карменом» и хотел было уже прилечь, но в этот момент в палату неожиданно впрыгнул Гарик и, сделав большие глаза, прошептал:
- Кузьмич, а я тебе сюрприз приготовил!
- А ты чего шёпотом? - громко и грозно спросил старик. - Разбудить боишься?
- Нет, хрен с ним, пусть спит. - Гарик махнул рукой на водителя КамАЗа. - Такой сюрприз - обалдеешь!
- Что за сюрприз? - поинтересовался Анальгин. - Опять что ли «Розовую воду» раздобыл?
- Нет! Лучше! Угадай!
- Что, лучше «Розовой воды»? Ну, не знаю... Ладно, не тяни душу, выкладывай!
- Не-а! Помучайся малёк!
- Гарь, хорош издеваться! - вступился за Анальгина Иван Петрович. - На Кузьмиче и так лица нет...
- Стакан ставишь? Расскажу. Имей в виду - тебя касается, напрямую... - глаза Гарика блестели, лицо раскраснелось.
- Не хочешь, не говори, - уж очень спокойно ответил Анальгин, - а я лучше отдохну... - он сел на край кровати и не торопясь стал снимать тапочки.
- Ладно уж, на, интересуйся, - с этими словами ирландец рязанского происхождения извлёк из-под пижамы мятую жёлто-серую тетрадь, которая при ближайшем рассмотрении оказалась историей болезни Кузьмича! Вот это был действительно сюрприз!
Анальгин обрадовался так, как может радоваться только советский человек, когда иностранец дарит ему жвачку! У него тотчас загорелись глаза, он выхватил из рук Гарика сей не имеющий для него цены документ и впился в него взглядом.
- Где взял?
- Украл! - самодовольно ответил Гарик. Он чувствовал, что доставил старику удовольствие и гордился этим.
- Что, прямо из стола? - усомнился Иван Петрович.
- Да нет, я утром купил газету, иду обратно, а тетя Маша из раздевалки и говорит мне: ты с кардиологии? Я отвечаю: да. А она: на-ка, захвати историю, ищут небось, а она у окулиста два дня пролежала... Вот я её Кузьмичу и принёс. Мало ли, может ему интересно?
- Сейчас почитаем, - потёр ладонями Анальгин, - что там про меня пишут? - он нацепил на нос очки, положил историю болезни на колени и добавил: - Так, адрес указан верно, и возраст - тоже. Ага, вес, температура... Вот в приёмном, жалобы... Так, ну это не интересно...
- Ты всё читай, - Гарик улёгся на кровать, подложил под голову локоть и уставился на старика ловя каждое слово. Иван Петрович подсел поближе и стал с удовольствием наблюдать за Кузьмичом.
- Вот! - воскликнул Анальгин, не обращая внимания на реплики и храп. - Вот, «осмотр больного в отделении»... Так, «состояние удовлетворительное»... Что?! Это у меня-то удовлетворительное?! Так я ж еле дошёл!
- Доктору виднее! Ты дальше давай, не задерживайся. Чё там ещё-то написано? - не вытерпел Гарик.
- Ага, «анамнез морби»! [1] - Анальгин поднял вверх указательный палец. - Что?! «Анамнез собрать не удается из-за выраженного снижения памяти и интеллекта!» Это у меня-то интеллект снижен?! Ах ты с-с-сука! - старик сразу вскипел, затрясся и поглядывая куда-то чуть выше раковины погрозил туда же кулаком. - Это у тебя с головой ...! - он так витиевато выразился, что даже водитель КамАЗа на несколько секунд перестал храпеть, словно пытался подкоркой осознать значение сказанного.
- Ну, ладно, - Анальгин зло скрипнул протезами, - мы ещё посмотрим... Так, «анамнез вите» [2]… Ну, ты смотри! Нет Вань, а? И это - врач! Ты только послушай: «перенесенных заболеваний не помнит»! Это я-то не помню! Ну, старая вешалка, я тебе устрою! Да я как глаза закрою, так все свои болезни вижу! Они прямо по алфавиту стоят...
___________________
[1] Anamnesis morbi (лат.) - история заболевания.
[2] Anamnesis vitae (лат.) - история жизни.
- Да ну, брось, - усомнился Гарик, - не может быть!
- Да их у меня - на все буквы! - не унимался старик. - Не веришь? Спорим!
- Нет, спорить не буду! - быстро проговорил Гарик. - С тобой свяжешься...
- Так, а тут - что? - Анальгин извлёк из кармашка папки рентгеновский снимок и приставил его к оконному стеклу. Гарик и Иван Петрович не сговариваясь уставились на чёрный прямоугольник. На снимке старик выглядел прозрачным и костистым. - Ага, рисунок подчёркнут, - он ткнул пальцем в рентгенограмму, - ну ясно, махровый пневмосклероз! - и словно в подтверждение сказанного надсадно закашлялся.
- Кузьмич, - не выдержал-таки рыжий спорщик, - ну ты, наверное, заливаешь, что сможешь прямо по алфавиту...
- Говнюк ты ещё со мной тягаться, - с добротой в голосе ответил Анальгин, - ладно, давай без спора. Даром жертвую.
- Ну, давай, - Гарик сел в кровати, - на букву... - он на мгновение задумался.
- Нет уж, - с достоинством возразил Анальгин, - давай по порядку. - И полюбопытствовал, - Тебе какой алфавит больше по душе - наш или латинский?
- Наш! - махнул рукой Гарик. - Поехали! А!
- Абсцесс, - сходу ответил старик, - Был, а как же! Года три назад какая-то сволочь сделала мне дибазол грязным шприцом, так у меня всё левое полужопие чуть не отвалилось... Потом атеросклероз и ещё аденома!
- Бэ!
- Бронхит! Он у меня с детства!
- Вэ!
- Воспаление легких. Болел, три раза. Думал богу душу отдам. С тех пор и кашляю.
- Гэ!
- Геморрой! Был, как не быть? Работнику умственного труда без геморроя нельзя! Вон, профессор придёт, спроси у него, он знает. Закон природы - чем светлее голова, тем тяжелей геморрой!
- Дэ!
- Так, «дэ»... Подожди, - Анальгин задумался и зашевелил бровями, - «дэ»...
- Может болезнь Дауна? - искренне желая помочь предположил Гарик.
- Сам ты... - очнулся вдруг старик. - Это у нашей докторицы болезнь Дауна! Причем, судя по истории болезни, очень тяжёлая форма! Потом скажу, что-то ничего на ум не приходит.
- Ладно, давай на Е.
- ... .... мать! - неожиданно прокашлялся водитель КамАЗа.
- О, всё понимает! - удивился Анальгин и тут же солидно проговорил: - Значит на «дэ»... Господи! - тут же воскликнул он. - Как же я мог забыть! Дизентерия и диарея! Целых три недели с горшка не слезал! А на «е» - евстахиит! Воспаление евстахиевой трубы! Очень мучительная вещь, чуть не оглох.
- Как не оглох? - недоумённо воскликнул Гарик. - А разве это не в животе?
- Что в животе? - не менее недоумённо спросил Анальгин.
- Ну, трубы эти... Там же ещё оплодотворение происходит...
- Слушай, - Анальгин не смог сдержать усмешки, - а ты разницу между мужиками и бабами вообще улавливаешь? А? Как-то их меж собой различаешь?
- А что?
- Ну, вот я, по-твоему, кто?
- Старик? - неуверенно, словно боясь ошибиться, спросил Гарик.
- Спасибо! Что не старуха, спасибо! - видя, что Гарик уже совсем запутался в анатомии, физиологии, гигиене и андрологии, Анальгин нравоучительно изрёк: - Те трубы, которые ты имеешь в виду, и где происходит оплодотворение, называются фаллопиевыми!
- А! Точно! Я перепутал, извини...
- Ничего себе, перепутал! Женщина от мужчины отличается не только внешне. Внутри-то у нее тоже всё иначе... А евстахиева труба - это во внутреннем ухе. Понял?
- Понял! А что, есть ещё и наружное?
- Так, хорош! - махнул рукой Анальгин, сообразив, что даже для поверхностного просвещения Гарика нужен, по меньшей мере, недельный экскурс в анатомию человека. - Что там у нас дальше?
- Жэ!
- Желтуха! Три месяца хворал... Помню, прямо как лимон стал! Глаза с полгода потом ещё в жёлтое отдавали.
- Зэ!
- Зэ... Заикание, зоб - этого не было... Потом... А! Ну как же! Запор! Меня, помню, чуть не разорвало! И потом ещё заеда...
- А что, разве есть такая болезнь?
- Конечно, - снисходительно проговорил старик и, прикрыв глаза, добавил. - Такие противные болячки в углах рта. Очень мучают...
- А-а, знаю-знаю, у меня тоже были! - воскликнул Гарик. - Вот тут, с правой стороны, - он очень оживился и был доволен тем, что хоть в чем-то приблизился к славе Анальгина. - Они у меня сами прошли.
- Не знаю... Я наоборот - очень долго лечил. Так, что там дальше? Е, ж, з... И!
- И! Импотенция! - радостно воскликнул Гарик.
- Нет! - самодовольно произнес старик. - Вот тут Бог миловал. Этим не хворал...
- Как не хворал? - не понял Гарик. - А сейчас-то...
- Что сейчас?! - громко воскликнул Анальгин. - Мне годков-то сколько?
- Вот я и говорю...
- Это называется постепенное угасание физиологических функций организма. Одни угасают раньше, другие - позже. Вон у тебя - мыслительные функции угасли ещё в детском саду!
- Ладно, философ, - обиделся Гарик.
- Ты слушай на «и»: искривление позвоночника и носовой перегородки. И ещё инфаркт, дважды...
- У тебя тоже инфаркт был? - удивлённо воскликнул Иван Петрович.
- А как же! - Анальгин прямо светился от гордости. - Дважды: в шестьдесят восьмом, когда наши в Чехословакию вошли - я очень переживал - и в семьдесят втором! В самую засуху. Помню, чуть не окочурился...
- Ка!
- Так, говоришь на «ка»... Сейчас.
- Кольпит! - Гарик снова решил помочь.
- Да где ты таких слов набрался?! - взвился Анальгин. - Этого у мужчин, слава Богу, не бывает!
- Почему это не бывает? - вспыхнул Гарик.
Старик быстро наклонился к уху незадачливого знатока родного алфавита и что-то быстро ему прошептал.
- А... - протянул тот. - А я думал...
- Думал! Ты никому так не говори, всё равно не поверят! И вообще - никогда не думай - очень опасное это занятие. Ленин вон тоже думал, так мы до сих пор не разберемся! Давай дальше!
- Тогда может климакс? - Гарику очень хотелось тоже показать свои знания.
- Вот пристал! - рассердился Анальгин. - Не знаешь, лучше помолчи! - и немного мягче добавил: - Это тоже болезнь по большей части женская. Хотя, бывает и у мужиков. Так, и, к, л! Лимфаденит! Только медвежьим жиром и спасся. До сих пор кости ломит. С тех пор с палочкой хожу. А на «ка», ну как же - краснуха!
- Эм!
- Миокардит. Он у меня два раза рецидивировал - в пятьдесят шестом, как культ личности развенчали, и в шестьдесят восьмом, сразу после первого инфаркта. Сначала температура, потом озноб и одышка! Ой, мучение, лучше уж сразу...
- Эн!
- Нервное истощение! Само собой, как без этого! Тринадцать лет истощался... - Анальгин бросил быстрый взгляд на Ивана Петровича.
- О!
- Опущение желудка! Это у меня тоже с детства... И потом ещё остеохондроз!
- Пэ!
- Во-первых - пневмония, а потом - панкреатит. Опоясывающие боли, рвота... Было, как же!
- Эр!
- Ревматизм и ранение! Пожалуйста! - старик быстро снял пижамную куртку и показал свою левую руку. Всё плечо и предплечье были покрыты уродливыми шрамами. - Вот, полюбуйтесь! Разрывной пулей. Думал руку отнимут... Полгода по госпиталям... Эх, на фронте чего только не бывало! - он снова посмотрел на Ивана Петровича.
- Понятно, Эс!
- Стенокардия, шагу без нитроглицерина ступить не мог! Думал всё...
- Тэ!
- На тэ сейчас вспомню...
- Может триппер? - ехидно осведомился Гарик. - Или тоже бог миловал?
- При чем тут Всевышний? На бога-то надейся, а голова зачем? - Анальгин даже покраснел. - Нет, вот чего-чего, а этого не подхватывал! Провалиться мне на месте!
- Везёт, - ухмыльнулся рыжий знаток венерических болезней, - а я вот как-то раз поймал на юге...
- Надо быть более разборчивым в знакомствах, - строго и поучительно изрёк старик.
- Ну, у каждой-то справку не спросишь! - недовольно проворчал Гарик.
- Эх, молодежь, - покачал головой Анальгин, - ни в чем не разбираются. Ни в математике, ни в философии. С бабой-то толком переспать не могут!
- Ладно, учитель, - оборвал его Гарик, - я вот сейчас профессора позову, он тебе про философию все расскажет.
- Зови! - весело ответил старик хлопнув себя по карману, где хранилась спичечная коробка с тараканами... - А на «тэ» - тромбофлебит! Вот на этой ноге, узлы висели - не поверишь, как виноградные грозди! Уже ногу отнимать собирались - но я не дался. Помру, говорю, но с ногой... Еле выкарабкался - спасибо электрофорезу с трипсином, а то бы - всё...
- У!
- Уретрит.
- Эф! - двинул дальше Гарик.
- Да погоди ты! Уретрит неизбежно сопровождает гонорею. Так что это скорее твоя болезнь... А я страдал уро-ли-ти-азом! Это так мочекаменная болезнь называется. Специально объясняю для любознательных и малограмотных!
- Эф, - снова туповато повторил любознательный, но малограмотный.
- Ты таких слов-то небось и не слышал - флеботромбоз! О, как я мучился! - Анальгин даже сморщился и зажмурился.
В этот момент дверь распахнулась и в палату грузно вошёл профессор. Он был серьёзен, как обелиск на родине героя соцтруда, как человек, решивший всё собой задуманное во что бы то ни стало претворить в жизнь, однако же не сам, а руками своих сограждан. Небрежно наброшенное на плечо красное китайское махровое полотенце придавало идеям святости, а вот сильно початый рулончик туалетной бумаги, предательски выглядывавший из кармана халата, напротив, сводил всю глобальность на нет, опуская её до суровой и не вполне эстетичной правды жизни.
- Лёгок на помине! - невнятно проскрипел Анальгин.
- Так, ну что? - тоном, не терпящим возражений, спросил отставной историк.
- Да вот, - ответил Иван Петрович, - болезни Кузьмича перебираем.
- И много набрали? - профессор брезгливо оттопырил нижнюю губу и тяжело опустился на кровать, которая под ним жалобно скрипнула, в очередной раз напомнив Ивану Петровичу полученные им в реанимации уроки сольфеджио.
- Уже дошли до буквы «эф», - с гордостью сообщил Гарик, словно это не Анальгин, а он сам героически перенёс все эти недуги.
- Ну-ну. От нечего делать кот...
Весь внешний вид профессора, независимый и пренебрежительный, его тон, высокомерное хмыканье, сардонически опущенные углы рта показывали вопиющее презрение и к предмету разговора - это во-вторых, и, как следствие, к самой персоне Анальгина - это, конечно, во-первых. Может быть Иван Петрович или Гарик смогли бы пройти мимо подобного отношения, просто его не заметив или сделав вид, что не обратили, мол, внимания, но Анальгин такого неуважения к себе и к своим болезням никогда никому не прощал. Поэтому он сделал серьёзное лицо и сухо, по-деловому, спросил профессора, кивнув на рулончик туалетной бумаги:
- Так что, Егор, говоришь - свежо питание, а серется с трудом?
Такого оперкота профессор явно не ожидал! Он мгновенно зажмурился и влип в кровать, словно его сильно ударили по темечку оглоблей. Потом, отчаянно барахтаясь, как поплавок, выскочил на поверхность, но не удержался и снова рухнул в мутные, грязные, густые воды внезапно подкатившего бешенства!
А Анальгин, тем временем, скроил вопросительную мину. Гарик и Иван Петрович тоже обратили свои взоры на утопавшего в гневе, и за компанию ждали ответа.
А пауза, между тем, изрядно затянулась, ибо на такой гнусный выпад ответить профессору было, к сожалению, нечем. Теоретически он запросто мог построить светлое завтра где угодно, даже там, где вообще всегда темно. Но ответить Анальгину требовалось на практике, а в пыльных первоисточниках, про геморрой (который так досаждал профессору ещё с момента принятия сталинской конституции!) как на зло, не было ни слова, словно и не болели им отцы идей! От того профессор весь надулся, как плотно пообедавшая пиявка, покраснел, вернее побурел, став похожим на варёную свёклу, и не в силах выдавить из себя более-менее связно ни слова, зачем-то затопал ногами.
Анальгин хотел задать ещё пару-тройку вопросов и таким образом вволю потоптаться на геморроидальных узлах оппонента, но внезапно сменил гнев на милость и брякнул, обращаясь к Гарику:
- Ну вот, я ж тебе говорил: негласный закон бытия - чем светлее голова, тем тяжелей геморрой!
Профессор снял тапочки и в одних носках вышел из палаты...
- Ну, вот и чудненько, - Анальгин потёр ладонями, - поехали дальше!
- Ха!
- Холецистит! Он меня так донимал - думал всё, кранты! Только когда на диету сел немного отпустило. Пятый стол - отдай не греши!
- Цэ!
- Цистит. Он у меня и сейчас. От трубки...
- Че!
- Черепно-мозговая травма. В позапрошлом году я случайно поскользнулся у молочного магазина и на тебе - загремел в на три месяца в нейрохирургию! Сотрясение. И сейчас-то ещё плохо соображаю...
- Не надо! Сотрясение - это на «эс»! - запротестовал было Гарик.
- Верно, - сказал Анальгин, - но общее название нозологии - черепно-мозговая травма.
При слове «нозология» Гарик сразу сдался и со стариком согласился.
- Ша!
- Шизофрения. В своё время я дорого бы дал, чтобы этой болезнью заболеть... Но не получилось... Зато грыжа Шморля имеется! От непосильных трудов.
- Погоди, но грыжа разве не на «гэ»? - на этот раз Гарик спросил неуверенно.
- Конечно, нет! - убеждённо ответил Анальгин и мягко добавил: - Понимаешь, грыжа грыже рознь. Бывает паховая или пупочная - это на «пэ». А вот если, к примеру, грыжа Шморля или какая другая именная болезнь - вон, любой справочник возьми - только по фамилии автора. Так что Шморля - на «ша».
- А автор - это кто первым болел?
- Не всегда. Чаще тот, кто первым открыл или описал.
- Понятно, а у Серёги, - Гарик кивнул в сторону кровати водителя КамАЗа, - что за болезнь?
- Я ж не врач... - артистично опустил глаза Анальгин. - Но думаю, что в настоящее время имеет место обострение хронического алкоголизма!
- Ясно, Щэ!
- Щитовидка! Надысь в госпитале МВД всё какой-то узел искали.
- Нашли?
- А как же! Да не один, а несколько! И, представляешь, все «холодные»!
- А что это значит?
- Это значит всё, пиши пропало! «Холодный» узел - это почти гроб с музыкой. «Горячий»-то лучше! [3] Первую группу предлагали... Но я не взял! Мне чужого не надо.
________________
[3] На самом деле наоборот.
- Так, ну сейчас - самое интересное! Мягкий знак, ы, твердый знак - это мы пропускаем. Э! - Гарик даже подскочил на кровати. - На «э» ты болезни точно не найдешь! - и, предвкушая долгожданное фиаско Анальгина, вдруг ни с того ни с сего ляпнул профессору, который незаметно вернулся и, продолжая оставаться в носках, стоя впитывал в себя болезни своего классового врага: - Егор, а ты чего стоишь, как Троцкий на двадцатом съезде? [4]
Найти более мощного детонатора для профессора было просто невозможно!
__________________
[4] Исторически тёмный и политически неграмотный Гарик попал как кур в ощип: Льва Давидовича Троцкого (Лейба Давидович Бронштейн) убили в августе 1940 года, поэтому он никак не мог быть делегатом 20 съезда КПСС, состоявшегося в феврале 1956 года.
Революционная ситуация, постоянно бродившая в нём, мгновенно выходилась, обрела невиданные доселе силы, сорвала клапаны и, грозя уничтожить вокруг всё живое, выплеснулась на присутствующих. Профессор поливал напалмом - досталось всем, в том числе и водителю КамАЗа. Он, как и Троцкий, был заклеймен позором как предатель и растлитель интересов рабочего класса. Иван Петрович оказался в одной преступной шайке с Анальгином, ярким представителем порядком усохшего и много раз разгромленного отряда гнилой интеллигенции. А Гарик... Тут дело посложнее. По всему выходило - одному, без тройки, с ним не разобраться!
- Егорушка, - иронично осведомился Анальгин, - а ты знаешь, как называется отверстие в мочевом пузыре, куда трубку вставляют? - конечно, вопрос был для Гарика, но старик адресовал его профессору. - Нет? Запомни, или лучше на всякий случай запиши - эпицистостома! На «э»...
Гарик еле слышно с благодарностью выругался и назвал следующую букву:
- Ю!
- Ну, на «ю» вообще болезней мало, - Анальгин говорил медленно и свободолюбиво, словно социалистическая революция никогда и не побеждала. - Саркома Юинга слава богу не мучила. Разве что юношеские бородавки и юношеские угри, - он сделал ударение на букве «ю». - Это, правда, давно, но имелось!
- Ладно, записываем. Я!
- Ну, во-первых - язвенная болезнь желудка. Она у меня с сорокового года, и во-вторых - ятрогения. Ну, это вам даже вдвоем с Егором не осилить...
- Ну, Кузьмич, силён! - восхищенно воскликнул Гарик. - Всем алфавитом переболел!.. Вот это я понимаю!
- Да это все мелочёвка, - скромно опустил глаза Анальгин. - Это так, по верхам. А как вспомнишь основные-то - дух захватывает и небо с овчинку делается. На мне запросто диссертацию написать можно - одних только заморских болячек целый вагон; - он начал загибать пальцы: - Толочинова-Роже, Бенье-Бека-Шаумана, Кончаловского-Румпель-Лееде, Образцова-Стражеско... А триада Гетчинсона! Ох, как я с ней намучился! А тетрада Фалло! [5] Сколько крови попортила! Всё упомнить - дня не хватит... Вот, а эта стерва пишет, что у меня память снижена! Ну? Вань, ну ты скажи - как врачам верить-то? А?
________________
[5] Выражаясь языком современным, однако же не совсем литературным, Анальгин, хорошенько проштудировав «Справочник фельдшера», умело вешает всем на уши лапшу.
- Кузьмич, - подал голос до того молчавший и тоже совершенно восхищенный Иван Петрович, - успокойся. С твоим, как это, анам-не-зом только академику разобраться под силу. А наша, видать, слабовата...
- Но-но! - встрепенулся профессор. - Таких врачей как Юлия Ефимовна... - он хотел сказать что-то возвышенное и эпохальное, но в этот момент как-то уж очень громко заскрипела расположенная рядом кровать и лежавший на ней водитель КамАЗа неожиданно мощно испортил воздух, разорвав тишину оглушительным залпом!
- Вот именно! - согласился Анальгин. - Это он правильно подметил!
* * *
После обеда, который прошел тихо и незаметно, разбрелись кто куда. Иван Петрович вместе с Анальгином затопились на женскую половину и просидели там почти до ужина. Гарик тоже куда-то пропал, профессор умно, внимательно и в то же время обиженно читал в холле газету.
Сразу по завершении вечерней трапезы Анальгин перекинулся о чём-то с санитаркой, после чего все собрались в палате. К этому времени водитель КамАЗа уже явно подавал признаки неотвратимо наступавшего оживания. Он постепенно начал кашлять, чихать, а поскольку эти действия приводили к дикой головной боли, то ещё и стонать и охать! Наконец он рывком сел в кровати и обвёл всех взглядом ещё не награжденного, но уже героя.
Но сочувствие со стороны окружения полностью отсутствовало. Все смотрели строго и даже, пожалуй, с осуждением.
- Ох! - сказал черноголовый нарушитель режима. - Голова трещит - жуть! Сейчас бы солёненького огурчика...
- Ты уже оклемался? - это спросил Анальгин, сухо и деловито.
- А тебе чего? - огрызнулся водитель КамАЗа видя, что его окружает явная полоса отчуждения и восторгов по поводу его геройств никто проявлять не намерен.
- Ты в бутылку-то не лезь! - неожиданно рявкнул профессор.
- А ты бутылку сначала поставь, а уж я разберусь, что с ней делать! - плакатный прообраз нового человека обхватил пульсирующую голову руками и таким образом пытался унять треск и звон в вершине своего пока ещё ослабленного тела.
- Ясно, значит оклемался, - утвердительно сказал Анальгин. - Так я хотел спросить, ты туалет когда мыть будешь, сейчас, или как совсем стемнеет?
На это водитель КамАЗа неожиданно разразился такой сложной по строению фразой, в которой причастные и деепричастные обороты переплелись в единое целое, образовав, таким образом, совершенно недоступную для понимания конструкцию, а самым пристойным оказалось короткое и всем хорошо известное матерное слово...
- Это всё понятно, - смело парировал Анальгин и, сдвинув брови, жёстко спросил: - Ты что, и в правду ничего не помнишь?
- А что? - уже растерянно пролепетал черноголовый пьяница, дебошир и матершинник.
- Ну, ты даёшь! - разочарованно развёл руками старик и обвёл всех взглядом, словно бы приглашая к коллективному обсуждению. - Он ещё спрашивает! А кто весь туалет заблевал? А всю палату? Вон, Гарик выносить умаялся! Оно, конечно, его очередь убирать, но не блевотину же!
Водитель КамАЗа немного уменьшился в размерах.
- А кто зава чуть с ног не сбил? - продолжал гнуть и туже завязывать Анальгин. - А кто лифтеру морду набил? Ты что, и этого не помнишь?
- А это... Всё я?
- Нет, я, наверное! Или Иван! Так что бери-ка ведро, тряпку и вперёд - замаливать грехи!
Подозреваемый и обвиняемый затравленно огляделся по сторонам, но судя по выражению лиц, соседи с Анальгином в приговоре были абсолютно солидарны.
...По поводу определения, что же такое ад, есть разные версии. Одни говорят, что это убийственное сочетание грамотной жены с не менее грамотной тёщей, другие - зубная боль, третьи - с утра не опохмелиться, четвёртые...
Водитель КамАЗа открыл и глубоко прочувствовал ещё одну разновидность ада, вернее ещё одну его грань - это в состоянии сильно после вчерашнего мыть годами засиженный общественный туалет! Тряпкой, без швабры, согнувшись в три погибели, под сатанинский шум, звон и грохот в голове! Как совершенно необходимый атрибут конца света в углу около раковины стоял Анальгин и, окидывая несчастного насмешливым взглядом, руководил процессом!
* * *